Текст книги "Момент Макиавелли: Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция"

Глава XV
Американизация добродетели
Коррупция, конституция и фронтир

I

В 1960‐е годы появился ряд значимых научных исследований, резко изменивших наши представления о настроениях революционного поколения в Америке12451245
  Помимо уже упомянутых (см. главу XII, прим. 3 на с. 591 и главу XIV, прим. 1 на с. 654) работ Кэролайн Роббинс и Бернарда Бейлина, см.: Gummere R. M. The American Colonial Mind and the Classical Tradition: Essays, in Comparative Culture. Cambridge, Mass., 1963; Colbourn H. T. The Lamp of Experience: Whig History and the Beginnings of the American Revolution. Chapel Hill, 1965; Pole J. R. Political Representation in England and the Origins of the American Republic. См. также работы Гордона С. Вуда и Джеральда Стуржа, ссылки на которые приведены ниже. См. также мою более раннюю статью на эту тему: Pocock J. G. A. Virtue and Commerce in the Eighteenth Century // Journal of Interdisciplinary History. 1972. Vol. 3. № 1. P. 119–134.


[Закрыть]. Они показали, во-первых, что интеллектуальные движения, приведшие к революции, предполагали кардинальное переопределение языка и направленности английской оппозиционной мысли; во-вторых, что, благодаря этому, как мы уже знаем, представления революционеров были укоренены в аристотелевской и макиавеллиевской традиции, которой посвящена эта книга; в-третьих, что опыт Войны за независимость, а затем и создания конституции требовал дальнейшего пересмотра этой классической традиции, а в некотором смысле – и отступления от нее. Американская революция, в глазах историков более старшего поколения олицетворявшая разрыв с прежним миром и его историей с позиций рационализма или натурализма, состояла, как оказалось теперь, в сложных отношениях с историей культуры Англии и Ренессанса и с той линией мысли, которая изначально усматривала противоречие между человеком политическим и его собственной историей. К моменту революции этот язык использовался в качестве ранней формы выражения конфликта с современностью. Теперь можно исследовать историю американского сознания с точки зрения проявлений классической республиканской проблематики.

Прежде всего следует сказать, что политическая культура, сложившаяся в колониях в XVIII веке, обладала всеми чертами гражданского гуманизма неохаррингтоновского толка. Англоязычная цивилизация, по-видимому, действительно представляет картину различных вариантов этой культуры: английского, шотландского, англо-ирландского, новоанглийского, пенсильванского и виргинианского, если ограничиться только этими примерами, – на территориях, расположенных вдоль берегов Атлантического океана. Вигский канон12461246
  Термин, введенный историком Кэролайн Роббинс в книге «The Eighteenth-Century Commonwealthman: Studies in the Transmission, Development and Circumstances of English Liberal Thought from the Restoration of Charles II until the War with the Thirteen Colonies» (1959). Канон включает сочинения Э. Ладлоу, Дж. Мильтона, М. Нидхэма, Э. Марвелла, Дж. Харрингтона, А. Сиднея, Г. Невилла и Дж. Локка. – Прим. ред.


[Закрыть] и неохаррингтонианцы, Мильтон, Харрингтон и Сидней, Тренчард, Гордон и Болингброк, наряду с греческими, римскими и ренессансными классиками этой традиции вплоть до Монтескьё, составляли главные литературные авторитеты этой культуры. С ее ценностями и понятиями мы уже хорошо знакомы: это гражданский и патриотический идеал, в рамках которого личность основывалась на собственности, совершенствовалась в гражданской жизни, но всегда испытывала угрозу коррупции; правление парадоксальным образом выступало источником коррупции и прибегало к таким средствам, как патронаж, межпартийная рознь и создание фракций, постоянная армия (в противовес идеалу гражданской милиции), официальная иерархия церкви (в противовес пуританской и деистической разновидностям американской религии) и одобрение «процента на капитал» – хотя критиковать последнее отчасти мешало стремление к расширению доступности кредита, характерное для колониальных поселений. Неоклассическая политика поддерживала этос элиты и риторику вертикальной мобильности, чем объясняется особая культурная и интеллектуальная однородность отцов-основателей и их поколения. Не все американцы воспитаны в этой традиции, но (по-видимому) не существовало иной традиции, в которой можно было бы воспитываться в это время.

Поэтому, как полагали Бейлин и другие, идеология английской оппозиции XVIII века действовала одновременно как сдерживающая и побудительная сила в интерпретации американской революции. Она содержала в себе многие идеи, близкие философии Макиавелли, которые оказались самоосуществляющимися. Коррупцию, угрожавшую гражданским основаниям личности, невозможно искоренить иначе, кроме как личной добродетелью, а потому, если не принять своевременных мер, ее влияние быстро станет необратимым. Когда министры в Вестминстере – в министрах, как правило, видели корень почти всех зол – перешли к действиям, в которых можно усмотреть посягательство на колониальные свободы, разоблачать их казалось естественным, прибегая к той же риторике, которая в свое время использовалась для борьбы с «вигской хунтой» и Уолполом, тем более что враги Бьюта и друзья Уилкса уже использовали этот язык в высказываниях против правительства Георга III. Однако, как только в Америке заговорили о коррупции, ситуация быстро вышла из-под интеллектуального контроля. Если источник разложения находился по ту сторону Атлантики, правительство и (следовательно) общество, которые пытались его насаждать, сами были безнадежно развращены. Как следствие, добродетели и личностной целостности каждого американца ныне угрожала коррупция, исходившая теперь от внешнего, чужого источника, зависимость от которого американцы прежде считали безопасной. В языке зазвучала параноидальная нота, которая обычно возникает, когда люди в силу логики их собственной интеллектуальной ограниченности приходят к выводу, будто злые силы организуют заговор против внутренних моральных принципов, на которых основана цельность их личностей; лишь дьявольскими происками можно объяснить действия, каждое из которых, казалось, еще больше нарушает принятые порядки, чем предыдущее12471247
  О развитии теории заговора см.: Bailyn B. The Ideological Origins of the American Revolution. P. 85–93, 95–102, 119–143 (Бейлин Б. Идеологические истоки Американской революции. С. 85–92, 95–104, 119–146); Idem. The Origins of American Politics. P. 11–14, 35–38, 136–149; Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 16, 22–23, 30–36, 40–43.


[Закрыть]. Добродетель, однажды оказавшись в опасности, вынуждена искать поддержки у самой себя, и американцы не видели никакого другого выхода, кроме rinnovazione и ridurre ai principii, возвращения к основополагающим принципам британского правления или – учитывая, что в нем теперь усматривали семена его же собственной порчи, – конституции республики как таковой, кроме попытки воссоздать ту форму правления, при которой добродетель была бы свободна и вне опасности. Так американцы повторяли, но уже на практике, мысленные эксперименты Нидхэма и Харрингтона, отвергая парламентскую монархию в пользу английской версии vivere civile, и вплоть до этого предела – который она скоро перешагнула – революция оказалась парадигматически задана в качестве эксперимента в русле того, что Кун назвал «нормальной наукой».

Хотя добродетель и коррупция сами по себе составляли замкнутую и жесткую схему, они могли функционировать таким образом лишь в отсутствие какой-либо другой модели. В Британии, как мы видели, существовала «придворная» идеология, менее разработанная и распространенная, чем идеология «страны». Впрочем, с одной стороны, она позволяла противникам Болингброка эффектно парировать некоторые его обличения, с другой – оказалась развита Юмом и его преемниками до сложной и амбивалентной философии истории. В основе ее лежало не простое противопоставление добродетели и коммерции, а осознание их взаимопроникновения, как в случае с землей и денежным обращением, властью и свободой; мы видели, что еще в 1698 году создатели идеологии «страны» признавали справедливость этого утверждения, хотя и делали из него разные выводы. Более того, в Британии «Двор» и «Страна» сами существовали в симбиозе, и дворяне «Страны» никогда не были настолько радикально независимыми, какими им хотелось бы казаться12481248
  Lucas P. A Note on the Comparative Study of the Structure of Politics in Mid-Eighteenth-Century Britain and its American Colonies // William and Mary Quarterly. 3rd ser. Vol. 28 (1971). P. 301–309.


[Закрыть]. Государственные ценные бумаги, армия и занимающаяся патронажем исполнительная власть служили элементами реальности, так же как и собственность, делавшая людей добродетельными, в этой своей способности отчасти опиралась на механизмы торговли и колебания ставок по кредитам; и хотя трудно отрицать развращающее воздействие подобных явлений, так же сложно не признать, что в мире коммерции должна существовать добродетель, а в мире воплощенной истории – ценности. Политическая независимость джентри заключалась в их способности влиять на эти процессы, сглаживая и сдерживая то, что иначе могло нанести ущерб их независимости; и вероятность конечной катастрофы уравновешивалась возможностью без конца ее отсрочивать. Доктрина парламентской монархии, утверждавшая, что исполнительная власть и выборное представительство могли сосуществовать, признавая при этом, что патронаж оказывался до некоторой степени необходим для достижения практических результатов, была одним из типов реакции на такое видение политики, равно как и учение Юма, что власть и свобода, эгоизм и альтруизм, страсть и разум находятся между собой в сходных отношениях конфликта и симбиоза. Английским и шотландским теоретикам не удавалось избавиться от мысли об окончательной угрозе коррупции, однако в основном они освободились от болезненного ощущения езды на колесе [Фортуны], в любой момент грозившей обернуться катастрофой.

В колониях восприятие действительности в гораздо большей мере было пронизано ощущением непрочности, и объяснить это отчасти можно тем, что они составляли «Страну» без «Двора»; они не сталкивались напрямую с модерным правлением как силой, с которой следовало так или иначе уживаться; созданные модерным правлением на расстоянии, они не вступили с ним в непосредственный симбиоз. Чем стремительнее росла их видимая независимость, тем сильнее они ощущали, что их добродетель принадлежит им самим, но чем более активно было правление, в котором они не принимали непосредственного участия, тем больше им казалось, что их независимости и добродетели грозит сила, которую они могли назвать только коррупцией; и, как научили их Макиавелли и «Письма Катона», коль скоро они не доверяли правлению, всякое событие могло вызывать у них опасения. Тирания и в самом деле чудилась им «в любом резком запахе». Трактовка, предложенная Бейлином и Вудом, совершенно вытесняет интерпретацию Бурстина и Харца, считавших, по-видимому, что в Америке отсутствовала идеология, ибо она могла появиться лишь в результате характерных для Старого Света социальных конфликтов, которые не распространились по ту сторону Атлантики12491249
  Boorstin D. The Genius of American Politics. Chicago, 1953; Idem. The Americans: the Colonial Experience. New York, 1958; Hartz L. B. The Liberal Tradition in America: An Interpretation of American Political Thought since the Revolution. New York, 1955.


[Закрыть]. Как мы теперь видим, модерное и эффективное правление перенесло на американскую почву страх перед самой модерностью, современным идеологическим выражением которого служила чувствительность к угрозе добродетели со стороны коррупции.

Америка была основана путем создания новых колониальных поселений, но обеспечила свою безопасность за счет завоеваний. Предпринятые британским правительством шаги, послужившие импульсом к началу классического революционного процесса, составляли часть реорганизации, которая последовала за Семилетней войной. В этой войне Британия одержала победу в Северной Америке и Индии; ее торговая, морская и колониальная власть существенно расширилась, и в ней стали видеть гигантскую империю. Согласно всем правилам классической республиканской риторики, это был оптимальный момент, чтобы высказать предостережение в связи с возможным повторением судьбы Рима, который от республиканской формы правления перешел к деспотизму, поскольку завоевания превратили его в империю, богатство которой развращало граждан и могло распределяться лишь цезарем; но хотя в Британии и звучали подобные предупреждения, они были направлены главным образом против предполагаемой деятельности тех, кто наживал состояние в Ост– или Вест-Индии, чье движимое богатство могло возбудить в них новый интерес к «проценту на капитал» и поставить под контроль парламент путем скупки избирательных округов12501250
  Подобная риторика достигла своей кульминации в спорах вокруг Акта об Индии Фокса 1783 года и отстранения Уоррена Гастингса.


[Закрыть]. Завоевание внутренней речной системы Северной Америки вызвало меньше таких опасений и, по-видимому, уподоблялось той прибыльной, но еще не развращающей войне на море, которую представители партии «страны» считали более предпочтительной, чем сухопутные столкновения в Европе; граф Четэм счел особо необходимым выступить в парламенте, защищая участие в сухопутной войне на стороне Ганновера и Пруссии. Однако для американцев открытие того факта, что имперские завоевания, обезопасившие их от иноземных врагов и коренных жителей, угрожали им коррупцией, исходившей от их собственного правления, оказалось явным и неожиданным парадоксом. В подобных обстоятельствах риторика, отсылавшая к республике и Цезарю, была вполне уместна и активно использовалась12511251
  Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 34–36.


[Закрыть]; и все же не были ли американцы, даже в их собственных глазах, системой колоний, которая расширяла границы империи, а вовсе не республики?

Впрочем, важно отметить, что понятие «империя» в макиавеллиевской традиции могло употребляться в нескольких значениях. С одной стороны, причиной коррупции в Риме стали завоевания, а значит, империя; и такое употребление было и остается нормальным в плане разграничения между республикой и «империей» как правлением principes, на смену которым позже пришли imperatores. С другой стороны, римляне обладали imperium, то есть властью над другими народами, которую они приобрели, будучи, по Макиавелли, республикой, стремящейся к расширению, и практикуя макиавеллиевскую virtù. Следует ли в конечном счете считать успешную практику virtù причиной коррупции? Макиавелли в целом отвечал на этот вопрос утвердительно, а приверженцы неохаррингтоновского подхода отождествляли упадок республики с торговой империей, которая в современную им эпоху порождала финансовый мир и профессиональную армию. Но парадокс Августинской эпохи отчасти состоял как раз в том, что к такой военной и финансовой деградации вела, как считалось, сухопутная война в Европе, тогда как война на море и в колониях служила частью virtus Страны, не подверженной коррупции. Океания Харрингтона «диктовала законы морю», стремясь колонизировать другие страны, почему и стала свободной от порчи расширяющейся республикой, и американцы, устремлявшие взор по другую сторону Аппалачей, могли – прибегая к геноциду, над которым они мало задумывались, – разделять эту точку зрения. Даже если империя в конечном счете должна разложиться, существовал исторический круговорот различных форм правления (anakuklōsis), в котором свободолюбивые воины – греки, римляне и готы – завоевывали империи своей доблестью и владели ими, пока та сохраняла свою силу. Такой взгляд, на который указывала теория угасания и возрождения virtù у Макиавелли в соединении с доктриной translatio imperii, помогает понять вольность, с которой американцы в любой из периодов национальной истории говорили об «империи», принадлежавшей жителям в долинах Огайо и Миссисипи. Дабы принять себя такими, какими они были в силу обстоятельств основания и предыстории своего государства, им крайне требовалось представление об империи, совместимой с добродетелью.

Уже в 1725 году Беркли в знаменитой последней строфе своих «Стихов о будущем искусств и наук в Америке» (Verses on the Prospect of the Arts and Learning in America) сформулировал американскую версию translatio imperii:

 
Westward the course of empire takes its way;
The four first acts already past
A fifth shall close the drama with the day;
Time’s noblest offspring is the last12521252
  На запад путь империи лежит; / Уже прошли четыре первых акта, / И пятый драму в день урочный завершит / Эпохи отпрыск самый благородный. – Прим. ред.


[Закрыть].
 

Эрнест Тьювсон, автор блестящей работы о милленаристских взглядах в Америке, не согласен, что эти строки следует считать подлинно милленаристскими: нет достаточных оснований полагать, что пятому акту драмы будут присущи черты истинного Тысячелетнего Царства; он видит в них лишь типичное для позднего Ренессанса представление об угасании и возрождении искусств, выраженное языком Книги пророка Даниила12531253
  Tuveson E. L. Redeemer Nation. P. 92–94.


[Закрыть]. Но translatio studii, как и translatio imperii, зависит от перемещения virtus (что дает понять и сам Беркли), а мы привыкли, что добродетель требует апокалиптического контекста благодати, действующей в истории, если сама не заменяет его. Сам Тьювсон показал, насколько истинное Тысячелетнее Царство, правление Христа среди праведников, стало отождествляться с будущей утопией12541254
  Idem. Millennium and Utopia.


[Закрыть], когда благодаря прогрессу и Провидению человеческие способности достигнут совершенства. Едва ли можно сомневаться, что в «пятом акте» Беркли иногда усматривали «Пятую Монархию», тем более что Тьювсон убедительно продемонстрировал существование американской апокалиптики. В этом контексте translatio imperii, благодаря которому движущаяся в западном направлении мировая история должна завершиться в Америке, стал одним из способов приписать имперской республике именно ту милленаристско-утопическую роль, о которой он говорит.

У национальной апокалиптики, начало которой положили протестанты Елизаветинской эпохи, имелся американский вариант, сохранившийся на местной почве и не переживший того глубокого упадка, какому подверглось это направление мысли в Англии после Реставрации. Изначальному завету Новой Англии с Богом легко приписать определенную роль в борьбе с Антихристом, и она никоим образом не преуменьшалась в постоянных обличительных проповедях, осуждавших наследников завета за то, что те отпали от него. Народ завета, избранный Богом, мог много раз отрекаться, и история его борьбы с врагом рода человеческого становилась историей его отступничества и возрождения. Однако мы уже видели, с какой готовностью представители поздней пуританской и даже деистической мысли отождествляли республику, где нет духовенства, а религия являлась частью гражданской жизни, управляемой собранием граждан, со священством всех верующих и главенством святых, которое должно было наступить в Тысячелетнем Царстве. И чем больше Тысячелетнее Царство превращалось в утопию, а царствование святых – в совершенствование человеческих способностей, тем легче оказалось поставить знак равенства между республикой и «Пятой Монархией», которой первая всегда старалась уподобляться. Совершенствование же человеческих способностей рассматривалось как промыслительно направляемый прогресс, а не как нежданное апокалиптическое вмешательство благодати. Оно представляло собой секулярное и историческое явление, вполне способное развиваться в рамках замкнутого цикла истории, движущейся на запад. Поэтому апокалиптически-утопическую роль Америки нередко видели в поддержании религиозной свободы – вигской терпимости, переходящей в священную республику, – и частью структуры готической свободы и добродетели, которая сохраняется в «движении на запад» вплоть до «завершения» «драмы» после того, как коррупция и порча нравов уничтожила религиозную свободу в Старом Свете.

Впрочем, это означало отождествление коррупции с действиями Антихриста в обоих полушариях и, в частности, с постоянной угрозой отступничества в землях Нового Света, с которыми заключен завет. Поэтому логично, что Тьювсон счел нужным проследить существование феномена, который он называет «апокалиптическим вигизмом», и обнаружил его отзвуки в языке даже такой далекой от хилиазма работы, как «Исследование о каноническом и феодальном праве» (Dissertation on the Canon and Feudal Laws) Джона Адамса12551255
  Tuveson E. L. Millennium and Utopia. P. 20–25; Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 116–118.


[Закрыть]. Город на холме отождествлялся с уравновешенным правлением, где ни представители иерархически организованной церкви, ни какие-либо другие агенты коррупции не препятствовали добродетели и свободе людей, и порча, угрожавшая последней, в той же мере была делом рук Антихриста, как и отступничество, угрожавшее первой. Когда действие благодати в священной истории слилось с провиденциальным прогрессом светского просвещения, Антихрист, в свою очередь, принял облик исторических сил: римского клерикализма, феодальных пережитков, пороков современности, стремившихся замедлить прогресс или помешать ему. Произвольно устанавливаемые налоги, постоянная армия, иерархическая церковь по-прежнему могли представать как результат действия злых сил, преследовавших и подрывавших добродетель римлян, готов, а теперь и британцев посредством translatio и anakuklōsis мировой истории. Вопрос, коррумпирует ли империя добродетель американцев или укрепит ее, имел как эсхатологическое, так и мировое значение, причем последний исход трудно отличить от наступления Тысячелетнего Царства или «Пятой Монархии». Иеремиада или Обличения – эта самая американская из всех риторических форм – слилась с языком классической республиканской теории до такой степени, что впору говорить об апокалиптическом макиавеллизме; и это также усиливало склонность видеть в моменте, когда коррупция начинала угрожать Америке, проявление уникального и всеобщего кризиса.

II

Хотя апокалиптическое измерение явно присутствовало в риторике Революции, оно едва ли там доминировало. Американцы этого поколения воспринимали себя скорее свободными вооруженными гражданами, проявляющими патриотическую добродетель, чем святыми, связанными заветом. Мы подчеркиваем доступность апокалиптики, руководствуясь аналитическими и диагностическими соображениями; ее присутствие и продолжительное тесное соседство с гражданским гуманизмом в его старовигской версии показывают, насколько мышление и риторика Америки по-прежнему были связаны с рассмотренной нами ренессансной традицией, где гражданину для драматизации его деятельности требовался апокалиптический контекст, или, по сути, образ святого. Однако все, кто в последнее время изучал Революцию с точки зрения преемственности по отношению к этой традиции – Бейлин, Поул и Вуд, – настаивают, что в период создания американской Конституции и дебатов между федералистами и республиканцами гражданская традиция испытала коренным образом преобразивший ее кризис и уже никогда не оставалась прежней; Вуд, в частности, говорит о «конце классической политики»12561256
  Bailyn B. The Ideological Origins of the American Revolution (chap. V: Transformation) (Бейлин Б. Идеологические истоки Американской революции. С. 105–146); Idem. Political Pamphlets of the American Revolution. Vol. I. Cambridge, Mass., 1965. P. 3–202 («The Transforming Radicalism of the American Revolution»); Pole J. R. Political Representation. P. 531–532 («The decline of virtue»); Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 606–618 («The End of Classical Politics», глава XV, параграф 5).


[Закрыть]. Столь мощная диалектическая кульминация, несомненно, удовлетворила бы находящегося в затруднительном положении создателя книги, похожей на эту, поэтому тезис Вуда требует тщательного изучения. Однако мы остановимся на том, что вызывает в нем некоторые сомнения.

Те, кто вдумчиво исследовал ситуацию в Америке и написал свои работы прежде кризиса, завершившегося обретением независимости, отмечали, что нестабильность политической обстановки в колониях можно объяснить отсутствием какого-либо аналога палаты лордов12571257
  Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 210–212.


[Закрыть]. Под этим они подразумевали две не очень просто совместимые вещи. Прежде всего они отсылали к учению о том, что лорды в британской государственной системе играли роль немногих в классической теории, обладая большим досугом и опытом, – можно было обосновать их наследственное положение тем, что оно гарантировало эти качества, – и выполняя стабилизирующую и сдерживающую функцию, которую уместно обозначить как функцию pouvoir intermèdiaire, «завесы и насыпи» (screen and bank)12581258
  Выражение из официального ответа короля Карла I на так называемые «Девятнадцать предложений обеих палат парламента» (1642). – Прим. ред.


[Закрыть], выражаясь языком 1642 года, между королем и общинами, одним и многими, исполнительной и законодательной властью. Без аристократии, как утверждали по меньшей мере с 1675 года, общины проявляли бы упрямство и беспокойный нрав, так что сладить с ними можно, лишь прибегнув к силе или коррупции. Традиция «страны», к которой принадлежали Шефтсбери и Болингброк, вовсе не была враждебно настроена по отношению к пэрам; в наследственном статусе она видела средство укрепить основанную на собственности независимость и защиту от махинаций «придворной» партии, а Билль о пэрстве в 1719 году оказался отклонен потому, что попытка еще сильнее законодательно закрепить независимость верхней палаты парламента воспринималась как опасная для самой палаты.

Однако, кроме того, теоретики, размышлявшие над политической ситуацией в колониях, сознавали, что в новом обществе трудно создать подобие древней аристократии и что поместное дворянство едва ли будет процветать среди первопоселенцев (хотя в Гудзонской долине можно найти примеры, опровергающие это утверждение). Конституции в духе Харрингтона, которые Локк, Пенн и другие создали для Северной и Южной Каролины, Нью-Джерси и Пенсильвании, оказались несостоятельными12591259
  Все эти тексты можно найти в книге: The Federal and State Constitutions, Colonial Charters, and Other Organic Laws of the States and Territories Now or Heretofore Forming the United States of America / Ed. by F. N. Thorpe. Washington, 1909. Vol. V.


[Закрыть], и, если в колониальных условиях нельзя было создать независимую аристократию, предлагать усиленную институционально вторую палату означало учредить зависимую олигархию, назначенную правителем и обладающую той шаткой властью, какую он согласен ей предоставить, подобно «другой» палате лордов (Other House) 1657–1659 годов при Кромвеле. Согласно республиканской традиции в интерпретации Макиавелли и Харрингтона, колонии и провинции действительно должны управляться не занимающими прочного положения представителями олигархии, зависимыми от контролирующей их власти12601260
  О воззрениях Харрингтона см.: The Oceana and Other Works of James Harrington / Ed. by J. Toland. P. 40–41.


[Закрыть]; как и dominio в Италии, они не являлись полноценной частью города и системы его законов, но, когда колония начинала позиционировать себя как республику или обособленное справедливое общество – а этой важнейшей перемене в восприятии во многом способствовало усвоение классической риторики, – подобная олигархия представлялась по сути коррумпированной, и, кроме того, учитывая, что ее практически невозможно было отличить от совета при правителе, она нарушала принцип разделения властей.

Таким образом, политическая обстановка в колониях пусть непоследовательно, но настойчиво свидетельствовала в пользу отказа от наследной аристократии, потому что та способствует не добродетели, а порче нравов, – Англия не знала таких тенденций со времен радикальных республиканских движений. И в эпоху (начальной точкой которой можно считать памфлет Томаса Пейна «Здравый смысл»), когда американцы решили разорвать с британской конституционной структурой, наличие в последней наследного пэрства побудило их к тому, чтобы – как они могли прочитать в «Письмах Катона» – отвергнуть смешанную парламентскую монархию как основанную на коррупции. Отказаться от парламентской монархии означало для их еще вполне английского сознания обратиться к идущей от Харрингтона традиции, в которой английская политическая история представала движением к республиканскому финалу. Однако Харрингтон, как и остальные классики республиканской теории, недвусмысленно утверждал, что альтернативой наследной, закрепившейся или искусственной аристократии является аристократия природная – элита, состоящая из людей, которые от природы превосходят других талантами. Впрочем, кроме того, они обладали случайными материальными преимуществами, такими как наличие собственности, досуга и образования, и потому оказались наделены теми свойствами мышления, которые, согласно классической теории, необходимы группе немногих. Предполагалось, что природа обеспечивает приток подобных людей, а доводом против искусственно назначенной аристократии отчасти служило то обстоятельство, что многие естественным образом распознавали подлинную элиту. Демократия могла создать аристократию согласно своим собственным критериям, и необходимость законодательно предопределять его выбор отсутствовала; стремясь демократизировать политию, обычно обращались к теории уважения или почтительного отношения.

В большинстве американских колоний патрицианская элита – которую действительно отличал заметно более высокий уровень материальной обеспеченности и культуры – была готова выступить в роли природной аристократии. В литературе колониальной Виргинии можно обнаружить особенно интересные примеры идеализации отношений между очевидными лидерами общества и почтительными, но далекими от слепой доверчивости йоменами12611261
  Sydnor Ch. S. Gentlemen Freeholders: Political Practice in Washington’s Virginia. Chapel Hill, 1952; переиздание: Idem. American Revolutionaries in the Making. New York, 1965; Pole J. R. Political Representation. P. 148–165.


[Закрыть]. Это лишний раз показывает, что взаимное уважение служило чертой республиканского устройства, а не иерархии. В идеальной Виргинии многие – белые мелкие собственники – не проявляют особенной политической активности, но назвать их бездеятельными нельзя; у них есть свои суждения и свои полномочия. Единственная иерархическая особенность состояла в том, что от них не ждали выполнения одинаковой роли с немногими, но им, как и немногим, присуща их особенная добродетель; кроме того, существует высшая добродетель, в силу которой немногие и многие уважают добродетели друг друга. Многие не считают выше своего достоинства относиться со своего рода уважением к суждениям немногих, даже когда убеждены в наивности их конкретного воплощения; в этой точке уважение и добродетель почти совпадают.

Как следствие, защищая свою добродетель от коррумпированной парламентской монархии, Америка стремилась утвердиться как конфедерация республик, и до этого момента революцию в ней можно назвать rinnovazione именно в том смысле, какой мы находим у Савонаролы или Макиавелли12621262
  Об этом можно прочитать в книге Ханны Арендт «О революции» (рус. перевод: Арендт Х. О революции / Пер. И. Косича. М., 2011).


[Закрыть]. Однако, по мнению Вуда, подкрепившего свои доводы подробным разбором языка и опыта самих революционеров, это сознательное начинание в духе классической теории потерпело поражение именно с той точки зрения, которую мы здесь рассматривали. Когда произошел, пользуясь выражением Локка, «распад правления» – в некоторых областях его так и описывали, со ссылкой на Локка, – оказалось, что люди не различают в своей среде природных немногих и многих, которые должны дополнять друг друга в своих ролях и добродетелях, практикуемых каждой из групп. В Массачусетсе, Пенсильвании и других местах проектировались и проводились намеренные политические эксперименты, целью которых было выявить природную аристократию – с опорой на аристотелевский имущественный критерий, как в Массачусетсе, или на основе свободного отбора, как в однопалатной законодательной системе, которую пытались ввести в Пенсильвании. Ни один из этих экспериментов не увенчался успехом, и вскоре после окончания войны за независимость революционеры потеряли уверенность в себе, осознав, что от природы одаренные особыми талантами люди, о которых писали все теоретики от Аристотеля до Монтескьё, просто-напросто так и не обнаружились12631263
  Wood G. S. Creation of the American Republic; в особенности см.: P. 391–425.


[Закрыть]. А это означало отнюдь не только то, что аристократические элиты, возглавлявшие или пережившие борьбу за независимость, теперь почувствовали, что их роль природной аристократии, идеологически подкреплявшая их действия, оказалась под угрозой; это означало, что под угрозой оказалось само понятие добродетели.

Если только люди качественно не отличались друг от друга и при этом у каждой группы, обладавшей своим особым качеством, не имелась своя функция и добродетель, они не смогли бы объединиться в государство, политическая практика которого требовала от каждого гражданина практиковать особую добродетель уважения к добродетели своего соседа; и никакая политическая структура, которую они могли бы образовать, не соотносилась бы напрямую с неповторимым нравственным обликом каждого человека, а значит, неизбежно коррумпировала бы его, подчинив своей власти. Когда Макиавелли и Монтескьё настаивали, что лишь в условиях равенства – в значении isonomia – только и возможно проявлять добродетель, они также подразумевали, что равные люди должны активно практиковать добродетель или их нравы подвергнутся порче. Когда теоретики неохаррингтоновского толка связали распад отношений между баронами и вассалами с возрастанием коррупции, они добавили к тезису Харрингтона о том, что равными надлежит управлять свободно или по принуждению, новое представление: кроме прочего, ими можно управлять с помощью манипуляции или ложного сознания. Дабы избежать коррупции, в условиях равенства должна существовать добродетель, и представители гражданского гуманизма XVIII столетия, чье сознание было еще в значительной мере христианским, пытались добиться этого посредством классического разделения на одного, немногих и многих; людям следовало образовать триединство, в котором становились возможны отношения, а следовательно, и добродетель. Впрочем, эти авторитетные представления теперь оказались непригодными. Materia начала казаться слишком монофизитской и одномерной, чтобы ей можно было придать форму, и парадигма zōon politikon находилась в опасности. В произведениях американских мыслителей начала 1780‐х годов явственно слышится разочарование и тревога.