Текст книги "Момент Макиавелли: Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция"

В двух недавних исследованиях12871287
  Stourzh G. Alexander Hamilton and the Idea of Republican Government. Stanford, 1970; Banning L. G. The Quarrel with Federalism; a Study in the Origins and Character of Republican Thought (Ph. D. dissertation). Washington, 1972.


[Закрыть] отмечалось, насколько зловещей фигурой казался Александр Гамильтон своим противникам, республиканцам и сторонникам Джефферсона, исходя из всего, в чем традиционно видели угрозу для республики. Он стремился учредить Банк Соединенных Штатов Америки и класс владеющих средствами публичных кредиторов, которые были бы непосредственно заинтересованы в поддержании правительства республики и во влиянии исполнительной власти на Конгресс. Каждый, кто читал «Письма Катона», Болингброка или «Политические изыскания» (Political Disquisitions) Джеймса Бурга – все они получили широкое распространение в Америке, – неизбежно видел в Гамильтоне последователя традиции «вигской хунты», Уолпола и Георга III, которая в значительной мере и утвердила американцев в убеждении, что Британия безнадежно развращена. В той мере – а назвать ее незначительной нельзя, – в какой Гамильтон полагал, что правление должно осуществляться сильной исполнительной властью, способной проводить собственный курс в законодательстве, средства, которые он предлагал, казалось, возвращали к стилю парламентской монархии; по общему мнению, она не могла существовать, не прибегая к средствам влияния и манипуляции, но федерализм Мэдисона – не говоря уже о более радикальных направлениях республиканской мысли – призывал отвергнуть ее как продажную и неестественную. Именно это и имелось в виду, когда в девяностые годы федералистов неоднократно обвиняли в желании восстановить английскую конституцию, а убежденность в том, что держатели государственного долга, о которых говорил Гамильтон, со временем превратятся в наследную аристократию, была лишь приметой возвращения американцев к «старому доброму делу» английской республики. Наконец, недоставало только известного желания Гамильтона сформировать в республике постоянную военную силу и широко распространенного подозрения, что этой силой он надеялся воспользоваться сам, чтобы его оппоненты утвердились в унаследованном от английской оппозиции мнении: сильная исполнительная власть, обладающая благодаря патронажу рычагами влияния и правящая при поддержке финансовых кругов, инвестирующих в государственный долг, логически приводит к развращенной и диктаторской власти, опирающуюся на постоянную армию.

В этом отношении полемика между федералистами и республиканцами поразительно напоминает спор между «двором» и «страной» за столетие до этого. Сторонники Джефферсона прибегали к риторике партии «страны» и делали это сознательно, однако в отношении Гамильтона нельзя с такой же уверенностью сказать, что он намеренно повторял доводы Дефо или приверженцев Уолпола, язык которых не получил полноценного развития в Британии и оказался плохо приспособлен к американской обстановке. Впрочем, анализ идей Гамильтона на фоне республиканского гуманизма, проведенный Джеральдом Стуржем, не оставляет сомнений, что он считал себя «современным вигом» в ситуации неомакиавеллиевского контраста между добродетельной древностью и коммерческой современностью. Мы уже цитировали его фразу: «Катон был тори, Цезарь – вигом своего времени. <…> Первый погиб вместе с республикой, второй уничтожил ее»12881288
  Stourzh G. Alexander Hamilton and the Idea of Republican Government. P. 99 (прим. 85), 239.


[Закрыть]. Интонация здесь явно свидетельствует – предпочтение отдается не достоинству, а успеху, не добродетели, а virtù, и именно такого рода высказывания убедили Джефферсона, что Гамильтон восхищался Цезарем и стремился подражать ему. Но когда Гамильтон увидел в Аароне Бёрре угрозу собственной роли, он уничижительно назвал Бёрра «Цезарем в зародыше»12891289
  Ibid. P. 98.


[Закрыть] и Катилиной – фигурой, в республиканской демонологии на градус более одиозной, чем Цезарь. Бёрр был для Гамильтона тем, чем сам Гамильтон был для Джефферсона, и даже слова о Катоне и Цезаре оказались призваны предостеречь от амбиций Бёрра. Интересно отметить, что сходство Бёрра прежде всего с Катилиной, а не с Цезарем объяснялось тем, что в его амбициях отсутствовала «любовь к славе»12901290
  Ibid. P. 98–102.


[Закрыть] – то, чем являлось virtus в самом что ни на есть классическом смысле слова. Поэтому отношение Гамильтона к Цезарю пронизано моральной неоднозначностью в духе Макиавелли. Сам же Макиавелли видел в Цезаре крайне отталкивающую фигуру и никак не героя. Что имел в виду Гамильтон, помогает понять употребление им слов «тори» и «виг». Они отсылают не к современному ему контексту, а к Августинской эпохе; imperator Цезарь может быть «вигом» лишь при королеве Анне, когда виги представляли собой партию войны, Мальборо и финансовых интересов. Триумф Цезаря над Катоном – это победа коммерции над добродетелью, империи над республикой. Именно благодаря этой исторической роли Цезарь превращается в архетип неоднозначной virtù.

Далее Стурж показывает12911291
  Ibid (главы IV и V et passim).


[Закрыть], что, по мнению Гамильтона, Америка неизбежно должна стать торговой и военной империей, на фоне которой фигура Цезаря как раз выглядела бы уместно, но в которой его роль должны играть «современные вигские» правительственные структуры, иначе она достанется таким демагогам, как Бёрр. Вся аргументация построена на превосходстве коммерции над бережливостью, империи над добродетелью; можно сказать, что Гамильтон добавил четвертый термин к триадам Монтескьё, заявляя, что если принцип республик – добродетель, то принцип империй – интерес, поэтому неклассическая теория федерализма необходима, если республика хочет стать еще и империей. Ему, уроженцу Вест-Индии, превратившемуся в жителя Нью-Йорка, Америка представлялась производственной и коммерческой экономической системой, ведущей торговлю через Атлантический океан и конкурирующей с другими торговыми обществами. Себя же Гамильтон относил к выдающимся теоретикам специализации, утверждая – в традициях Флетчера из Солтауна, – что по мере того, как общества становились все более коммерческими, они оказывались все более способны платить солдатам и морякам, чтобы обезопасить и расширить свою торговлю. Именно за счет этого процесса специализации – а не благодаря инвестициям в духе теории Гобсона-Ленина12921292
  Согласно теории империализма, созданной Джоном Гобсоном (1902) и развитой позднее Владимиром Лениным (1917), завоевание и эксплуатация новых территорий в XIX–XX веках было вызвано поиском новых инвестиционных возможностей, который повел крупный капитал, сформировавшийся в период чрезвычайной экономии. – Прим. ред.


[Закрыть] – конкуренция в сфере торговли превратилась в борьбу за власть, империю и выживание, ведь военной мощи, необходимой для расширения торговли, еще следовало добиться. Коммерция и специализация лежали в основе динамичной virtù. Правление теперь должно было стать двигателем защиты и расширения внешнего влияния, а в том, что касается внутренних отношений между гражданами, где его правомерными и необходимыми целями являлись свобода и справедливость, оно уже не могло строиться на предполагаемой добродетели каждого гражданина, потому что,

когда богатство умножается и сосредоточивается в нескольких руках, когда в обществе доминирует роскошь, на добродетель все чаще будут смотреть как на изящное приложение к богатству, и положение вещей станет удаляться от республиканского стандарта. Такова подлинная склонность человеческой природы. <…> Это общая беда, ожидающая нашу конституцию, равно как и все прочие12931293
  «as riches increase and accumulate in few hands; as luxury prevails in society; virtue will be in a greater degree considered as only a graceful appendage of wealth, and the tendency of things will be to depart from the republican standard. This is the real disposition of human nature. <…> It is a common misfortune, that awaits our state constitution as well as all others» (Ibid. P. 71; и в целом: P. 70–75).


[Закрыть].

И парламентская монархия в Британии, и представительная демократия в Соединенных Штатах оказались формами правления, подходящими для общества на коммерческом этапе развития, который был пост-добродетельным, если не представлял из себя просто торжество коррупции. Мэдисон, еще будучи товарищем Гамильтона, способствовал формированию модели федеральной представительной структуры, которая могла продолжать расширяться, добавляя к одним интересам другие, и при этом избегать порчи нравов. Всего через несколько лет после принятия конституции Мэдисон совершенно разошелся с Гамильтоном, и одна из причин этого, возможно, заключалась в том, что аргументы Гамильтона явно предполагают большую степень коррупции и более откровенное признание ее существования со стороны правительства, чем это возможно для Мэдисона. Речь шла в первую очередь о финансовых проектах Гамильтона, которые неприятно поражали тем, что казались возвратом к парламентской монархии в форме, отвергнутой противниками Уолпола и Георга III, но акцент, сделанный Гамильтоном на империи и военной силе, мог стать лишним поводом для возражений Мэдисона12941294
  Banning L. G. The Quarrel with Federalism.


[Закрыть]. Для Гамильтона переход от добродетели к коммерции не был безмятежным погружением в либеральное самодовольство, в мир, где обособленные интересы уравновешивают друг друга. Он делал выбор в пользу господства и экспансии, а не свободной торговли, и настойчиво оспаривал утверждение, что интересы торговых наций могут мирно дополнять друг друга. Будет война, и государство должно быть сильным; кроме того, он подозревал, что теория равновесия интересов, принадлежащая Мэдисону, едва ли принимает в расчет опасность внутренних конфликтов внутри союза штатов12951295
  Stourzh G. Alexander Hamilton and the Idea of Republican Government. P. 158–162.


[Закрыть]. Поэтому империя Гамильтона противостояла федерализму Мэдисона, тем более что исходила из той же предпосылки – перехода от добродетели к интересу – и порождала выводы, в которых резче проступало макиавеллиевское направление мысли. Может ли республика отказаться от основы добродетели, не становясь при этом империей в полном смысле слова? Может ли Америка быть республикой и империей одновременно? Гамильтон не давал резко отрицательного ответа на эти вопросы; но выражения, в которых он предлагал формулировать положительные ответы, оказывались недопустимо резкими. Как следствие, их порицали как коррупцию12961296
  Banning L. G. The Quarrel with Federalism (chap. IV–VI).


[Закрыть].

Разумеется, не следует думать, что партия федералистов в 1790‐е годы состояла из Гамильтонов, уличенных в стремлении подражать Цезарю; подавляющее большинство ее лидеров, вероятно, считали себя не Цезарями, а Катонами, носителями суровой, бескомпромиссной добродетели природных аристократов. Джон Адамс, чей республиканизм представлялся классическим до старомодности, был, конечно же, федералистом12971297
  Речь идет о федералистской партии (первой политической партии в США) под руководством А. Гамильтона, которая с 1789 по 1801 год контролировала правительство страны. Представители федералистов выступали оппонентами республиканцев, возглавляемых Т. Джефферсоном. Впоследствии федералистская партия потеряла свое влияние. – Прим. ред.


[Закрыть]; и Джон Тейлор из Кэролайна, резко критиковавший «Защиту» Адамса за ее архаизм, был республиканцем и писал полемические памфлеты против Гамильтона, в которых с каждой страницы выглядывают призраки Свифта и Болингброка12981298
  Ibid. P. 299–311.


[Закрыть]. Также не стоит полагать, будто республиканцы являлись приверженцами постклассического либерализма в духе предложенного Мэдисоном синтеза. Некоторые шли по стопам антифедералистов старой закалки, таких как Патрик Генри, и строгие принципы добродетели побуждали их критиковать саму Конституцию за ее слишком частые уступки личным интересам и империи12991299
  Stourzh G. Alexander Hamilton and the Idea of Republican Government. P. 128–129; Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 526.


[Закрыть], но опять же существовали антифедералисты, чья забота о добродетели приводила их к федерализму в духе Катона. Идеологический спектр в диапазоне от сторонников республики до приверженцев федеративного союза и империи напоминал полемику в Англии Августинской эпохи о земле, коммерции и кредите. Устойчивое деление на партии отсутствовало; людей, какую бы позицию они ни занимали, волновали одни и те же противоречия и проблемы. Приверженность добродетели, моменту Макиавелли, сыграла здесь свою роль; она заставила людей осознать, что они были кентаврами.

Многие – а в условиях Соединенных Штатов в ранний период истории такая возможность оставалась у многих – приняли решение признать себя кентаврами и окунуться в закрытые собрания и закулисные сделки профессиональной политики13001300
  Чеймберс в своей работе прослеживает эту тенденцию: Chambers W. N. Political Parties in a New Nation. См. также: Fischer D. H. The Revolution of American Conservatism: The Federalist Party in the Age of Jeffersonian Democracy. New York, 1965.


[Закрыть]. Впрочем, американские ценности представляли собой ценности людей, стремящихся к добродетели в условиях, которые были признаны не самыми благоприятными; тем более интересно мнение Тьювсона, что федералисты чаще, чем республиканцы, тяготели к милленаристской апокалиптической концепции, видя в ней возможное торжество американской добродетели13011301
  Tuveson E. Redeemer Nation. P. 120.


[Закрыть]. Мы привыкли к мысли, что добродетель иногда нуждается в представлении о Тысячелетнем Царстве, в котором ее укрепляет и обосновывает благодать, но кажется очевидным, что партией классической добродетели должны быть республиканцы, а федералисты – партией новой virtù. Однако если мы предположим, что среди федералистов имелись люди, считавшие себя последним оплотом природной аристократии, а также те, кто полагал, что «подлинной склонностью человеческой природы» является влечение к роскоши и империи, то мы скажем, что перед нами партия, осознававшая, каким серьезным опасностям и испытаниям подвергается добродетель. Как следствие, нас уже не так удивит – ведь речь, в конце концов, об американской партии, – что в ее рядах мы обнаружим последователей не только Макиавелли, но и доктрины Тысячелетнего Царства. Джефферсон, как мы сейчас увидим, по-своему также утверждал прочность добродетели.

Только что процитированный отрывок, в котором Гамильтон утверждает, что «подлинная склонность человеческой природы» заключается в том, чтобы «удаляться от республиканского стандарта», следует, безусловно, сопоставить с некоторыми еще более поразительными в этом отношении и намного более широко обсуждаемыми текстами Томаса Джефферсона. Специалисты по аграрному вопросу в Америке много раз исследовали значение и противоречия следующего фрагмента:

Те, кто трудится на земле – избранники Бога, – если у него вообще есть избранники, – души которых он сделал хранилищем главной и истинной добродетели. Это – средоточие, в котором Бог сохраняет горящим тот священный огонь, который иначе мог бы исчезнуть с лица земли. Ни одного примера разложения нравственности нельзя найти у людей, обрабатывающих землю, – ни у одного народа, ни в какие времена. Этой печатью разложения отмечены те, кто, не надеясь на небо, на свою собственную землю и труд, как это делает, чтобы добыть себе пропитание, земледелец, зависит в своем существовании от случайностей и каприза покупателей. Зависимость порождает раболепие и продажность, душит добродетель в зародыше и создает удобные орудия для осуществления честолюбивых замыслов. Случайные обстоятельства, возможно, иногда замедляли естественный прогресс и развитие ремесел, но, вообще говоря, в любом государстве соотношение численности земледельцев и всех других классов населения – это соотношение его здоровых и нездоровых частей, которое является довольно точным барометром для измерения степени его разложения. <…> Чернь больших городов столь же мало способствует чистоте государства, сколь язвы – здоровью человека. Именно нравы и дух народа хранят республику в силе. Их упадок – это язва, которая быстро разъедает до основания ее законы и конституцию13021302
  Джефферсон Т. Заметки о штате Виргиния // Джефферсон Т. Автобиография. Заметки о штате Виргиния / Пер. В. М. Большакова с участием В. Н. Плешкова. Л., 1990. С. 232 (вопрос XIX); «Those who labour in the earth are the chosen people of God, if ever he had a chosen people, whose breasts he has made his peculiar deposit for substantial and genuine virtue. It is the focus in which he keeps alive that sacred fire, which otherwise might escape from the face of the earth. Corruption of morals in the mass of cultivators is a phaenomenon of which no age nor nation has furnished an example. It is the mark set on those who, not looking up to heaven, to their own soil and industry, as does the husbandman, for their subsistence, depend for it on the casualties and caprice of customers. Dependence begets subservience and venality, suffocates the germ of virtue, and prepares fit tools for the designs of ambition. This, the natural progress and consequence of the arts, has sometimes perhaps been retarded by accidental circumstance: but, generally speaking, the proportion which the aggregate of the other classes of citizens bears in any state to that of its husbandmen is the proportion of its unsound to its healthy parts, and is a good-enough barometer whereby to measure its degree of corruption. <…> The mobs of great cities add just so much to the support of pure government, as sores do to the strength of the human body. It is the manners and spirit of a people which preserve a republic in vigour. A degeneracy in these is a canker which soon eats to the heart of its constitution» (Jefferson Th. Notes on the State of Virginia / Ed. by W. Peder. Chapel Hill, 1955). Этот отрывок приведен и подробно разобран в книге: Marx L. The Machine in the Garden: Technology and the Pastoral Ideal in America. New York, 1964. P. 124–125, 116–144.


[Закрыть].

«Случайные обстоятельства… иногда замедляли естественный прогресс и развитие ремесел…». Джефферсон помещает себя и Америку в момент Руссо; человек не может избежать ни цивилизации, ни того, что она его коррумпирует, но язык, к которому он прибегает, показывает, что перед нами политический процесс и момент Макиавелли. Здесь мелькает даже непрерывная связь коммерции и fortuna; «случайности и капризы» можно без особого искажения смысла заменить на «фортуну и фантазию», но типичным для риторики XVIII века образом «нравы», которые некогда в облике обычая и традиции помогали замедлить вращение колеса фортуны, теперь стали прогрессивными и разлагающими. Нам теперь также известно, какие формы принимала коррупция. Зависимые, неустойчивые и продажные люди в коммерческом обществе служат «удобными орудиями», и это относится не только к таким классическим демагогам, как Бёрр, но и к архитекторам военно-финансовой империи, таким как Гамильтон. Джефферсон написал этот фрагмент в 1785 году, но он предвосхищает риторику следующего десятилетия. Как видим, он не меньше любого классического республиканца предан идеалу добродетели, но связывает ее предпосылки с земледелием, а не с естественным, природным началом в человеке; он был не столько Катоном, считавшим связь между природной аристократией и природной демократией необходимой, – если только он не положил этот замысел в основу созданного им Виргинского университета, – сколько Тиберием Гракхом, видевшем секрет поддержания добродетели в сохранении йоменской республики. При этом он, очевидно, сомневался, можно ли поддерживать земледельческую добродетель вечно; но ни его убеждения, ни его сомнения не отделяют его ни от традиции классической политической теории, ни от нового либерализма в мэдисоновской трактовке федерализма.

Ключ к этому парадоксу мы обнаруживаем, когда читаем Ноа Уэбстера, на которого ссылается Вуд, желая подтвердить тезис, что республика уже не считалась зависящей от добродетели отдельного человека:

Система великого Монтескьё так и останется ошибочной, пока слова «собственность» или «неограниченное право на землю» будут подменяться «добродетелью» на протяжении всего трактата «О духе законов».

Добродетель, патриотизм или любовь к своей стране никогда не были или не будут устойчивым, постоянным принципом и опорой правления, пока не изменится сама природа человека. Однако в аграрной стране всеобщее неограниченное право собственности на землю можно ввести бессрочно, а неравные условия, создаваемые коммерцией, слишком переменчивы, чтобы представлять опасность для правления. Имущественное равенство, предполагающее необходимость отчуждения излишков, непрестанно противодействующее махинациям и планам влиятельных семейств, составляют самую душу республики13031303
  «The system of the great Montesquieu will ever be erroneous, till the words property or lands in fee simple are substituted for virtue, throughout his Spirit of Laws. Virtue, patriotism, or love of country, never was and never will be, till men’s natures are changed, a fixed, permanent principle and support of government. But in an agricultural country, a general possession of land in fee simple may be rendered perpetual, and the inequalities introduced by commerce are too fluctuating to endanger government. An equality of property, with a necessity of alienation, constantly operating to destroy combinations of powerful families, is the very soul of a republic» (цит. по: Stourzh G. Alexander Hamilton and the Idea of Republican Government. P. 230, прим. 104).


[Закрыть].

Уэбстер непосредственно апеллировал к позиции Харрингтона: материальная основа необходима, чтобы обеспечить добродетель и равенство; земля в свободном владении – более надежное основание, чем коммерция, но по преимуществу аграрное общество может заниматься торговлей без особого ущерба для добродетели. Если бы он действительно признал, что в основе Конституции лежит не добродетель, а нечто иное, то счел бы это уступкой неаграрным элементам американской системы, по сути, компромиссом с коммерцией; но Америка могла при этом остаться скорее земледельческим, чем коммерческим обществом. Однако акцент в этом случае делался бы уже не на самой Конституции. Установления добродетели связывались теперь не с политическими ordini, в которых классическая теория усмотрела бы главную работу законодательного интеллекта, а с законами о земле – или скорее, как мы увидим, с неподвластными закону социальными силами и человеческой волей, – гарантировавшими сохранение равенства в свободном владении землей. Мы вплотную подошли к теории, согласно которой не конституция, а фронтир является «душой республики», до тех пор пока первая вновь не займет центральное место, полностью разрешив динамическое противостояние коммерции и добродетели.

Генри Нэш Смит13041304
  Smith H. N. Virgin Land: The American West as Symbol and Myth. New York, n. d. (первое издание вышло в 1950 году в издательстве «Harvard University Press») (chap. XII).


[Закрыть] выделил словосочетание «империя безусловного права собственности» (the fee-simple empire) как квинтэссенцию геополитической и милленаристской риторики сельскохозяйственного Запада, распространенной в Америке XIX века; и это выражение, перекликаясь с тем, что в 1787 году писал Уэбстер, может объяснить нам, почему полностью аграрной республике приходилось заниматься расширением территории. Поколение революционной эпохи сделало добродетель своим исповеданием и обязало свою республику избегать коррупции, однако не изъяло ее всецело из мира интереса и противостоящих фракций, которые считались признаком коррупции, порожденной торговлей. Харрингтон, как, по-видимому, помнил Уэбстер, утверждал, что коммерция не развращает, если ей не отводится более важная роль, чем земле, но с тех пор в коммерции видели динамический принцип, ведущий к прогрессу и одновременно к коррупции. Республика, желавшая примирить добродетель с коммерцией, должна действовать не менее динамично и агрессивно в поисках земли. «Возрастание Океании» могло «диктовать законы морю», а Океания избежала бы участи Венеции или Рима, только если море помогло найти незанятые или обезлюдевшие земли для заселения. Впрочем, американцы уже пересекли океан, и, чтобы занять свободные территории, хватило бы лишь роста населения. Даниэлю Буну не требовалось быть Ликургом или Ромулом и учреждать законы, а ненависть, которую впоследствии возбуждали к себе мормоны, отчасти, вероятно, объяснялась тем, что их пророки упорно считали себя законодателями. Бескрайние земли, ожидавшие, пока их заселят вооруженные и независимые земледельцы, означали неограниченный запас добродетели, и можно было даже сказать, что в земельном праве нет необходимости; предохранительный клапан открыт, и любое давление, которое могло привести к зависимости и коррупции, выравнивалось естественным образом.

В таких условиях добродетель могла представляться само собой разумеющейся, а способности, которые демонстрирует законодатель как демиург нового правления, – избыточными. Романтизация народных сил, родственная романтизму, которую отмечает Вуд в либерализме Мэдисона, проявляется в риторике фронтира, но, если следовать парадигмам, заложенным Макиавелли, добродетель в этом смысле должна отличаться таким же динамизмом, как и virtù народа. Динамизм добродетели призван противостоять динамизму коммерции, сдерживать его и отчасти перенять присущие ему элементы страсти и фантазии. Однако примитивные и отчасти комичные герои мифа о фронтире оказались недостаточно политизированы, дабы воплощать в себе добродетель в ее республиканской трактовке, – Дэви Крокетта13051305
  Дэвид (Дэви) Крокетт (1786–1836), охотник из Тенесси, позднее конгресмен, герой американского фольклора. – Прим. ред.


[Закрыть] невозможно представить себе конгрессменом, каким он являлся в реальной жизни, – и олицетворением этого мифа стал Эндрю Джексон13061306
  Ward J. W. Andrew Jackson: Symbol for an Age. New York, 1955; см. также: Marx L. The Machine in the Garden. P. 219–220.


[Закрыть]. Воин фронтира, превратившийся в патриотичного государственного деятеля, успешный противник второй попытки учредить Банк Соединенных Штатов, легендарный Джексон имеет все основания считаться последним макиавеллиевским римлянином, а воинственная, стремящаяся к расширению аграрная демократия, которую он символизировал, – Четвертым Римом, увековечивающим республиканскую virtus, тогда как концепция «Москва – Третий Рим» увековечивала священную империю.

Известно, что Джефферсон говорил о плохо продуманной Англо-американской войне 1812 года:

Наш враг и впрямь получил удовлетворение, подобное тому, что испытал Сатана, лишив наших прародителей Рая: из миролюбивой и земледельческой нации он превращает нас в нацию воюющую и занятую промышленным производством13071307
  «Our enemy has indeed the consolation of Satan on removing our first parents from Paradise: from a peaceable and agricultural nation, he makes us a military and manufacturing one» (цит. по: Marx L. The Machine in the Garden. P. 144).


[Закрыть].

Однако когда этот достаточно бессмысленный конфликт был официально урегулирован, он внезапно разросся до масштабов мифа, превратившись из разлагающей и прогрессивной войны в войну доблестной старины, увенчанную благодатным триумфом в битве за Новый Орлеан, в которой оборонявшие фронтир стрелки, легендарные «охотники Кентукки» в роли сельских граждан-воинов, одержали, как считалось, победу над опытными солдатами великой профессиональной армии. Джон Уильям Уорд, анализируя миф о Джексоне, сложившийся на протяжении следующих двух десятилетий, наглядно показывает, в какой мере он строился на отсылке к древнеримским героям – знакомым каждому по школьным учебникам и патриотическим речам – и на традиционном противопоставлении доблестного ополчения и коррумпированной постоянной армии. В то время, когда Клаузевиц разрабатывал подробную идеалистическую теорию войны как инструмента демократического и бюрократического государства, американцы формулировали собственное ее видение – гражданское и архаичное, близкое по духу к Макиавелли и в то же время романтическое. Уорд также показывает, насколько важную роль играли элементы примитивизма и динамизма – демократического антиинтеллектуализма, – содержавшиеся в этом мифе. Предполагалось, что от воинов Кентукки исходила таинственная и непредсказуемая сила, которая перевесила навыки, опыт и опору на материальную мощь – то, что Кромвель назвал бы лишь «плотским разумом», – их врагов в битве за Новый Орлеан; настойчиво звучало мнение, что этот дух был духом патриотизма и что патриотизм сам по себе был духом. Уорд справедливо отмечает, что романтизм такого рода является частью этики эгалитаризма; фактору, за счет которого естественные и народные силы оказывались в одном ряду с подготовкой, опытом и интеллектом, следовало быть фактором духовного, а не рационального порядка. Но при этом налицо безусловное родство с динамичной и воинственной virtù, характерной для popolo у Макиавелли. Дух, воодушевляющий стрелков, когда речь идет о самом Джексоне, много раз назван добродетелью; когда же мы сталкиваемся с постоянными похвалами Джексону как генералу, побеждавшему, не придерживаясь формальностей международного права, президенту, издававшему законы и принимавшему решения, не обращая внимания на конституционные тонкости, ясно, что перед нами образец virtù именно в духе теории Макиавелли. «Джексон создал закон, – отметил один из его почитателей, – Адамс его процитировал». Он комментировал известный негодующий выкрик самого героя: «Долой Гроция! Долой Пуфендорфа! Долой Ваттеля! Это касается только меня и Джима Монро!»13081308
  Ward J. W. Andrew Jackson: Symbol for an Age. P. 63.


[Закрыть] Или: «Джон Маршалл принял решение – пусть приведет его в исполнение».

Макиавелли, возможно, одобрил бы такое поведение; но он мог и заметить, что подобного рода импульсивность под стать законодателю, основывающему республику, или правителю, действующему там, где никакой республики еще нет, но обнаруженная у магистрата, призванного укреплять государственную власть, она может привести к чрезвычайно порочным последствиям. Учитывая, что политику все еще изучали по античной истории, нетрудно догадаться, что у противников Джексона имелось основание опасаться и видеть в нем военного авантюриста, превратившегося в тирана. При этом у кого-то может даже сложиться впечатление, что его добродетель должна быть подлинной, чтобы выдержать одурманивающие похвалы его сверхчеловеческим способностям; ему следовало быть Фурием Камиллом, раз он не стал Манлием Капитолином. Но с точки зрения Макиавелли представляется аномалией, чтобы республика породила подобного почти анархического героя и чтобы он принес ей пользу теперь, не когда она была новой или угасала, а когда шло второе поколение ее нормального функционирования. В то время это объясняли аргументом, – и Уорд справедливо придает такому объяснению большое значение, – согласно которому Конституция, основанная на естественных принципах, выпустила на волю энергии человеческой природы; Джексон был дитя природы и ничем не мог угрожать республике первозданного края13091309
  Ibid. P. 30–45.


[Закрыть]. Однако Уорд приходит к традиционному заключению, что американскому мифу свойственен локковский примитивизм – бунт природы против истории, то есть против традиций, условностей и интеллектуализма Старого Света. Такая трактовка была и остается крайне распространенной; нас же интересует, можно ли правильно истолковать бегство к природе без учета сложного и неоднозначного понимания добродетели.

Америка Джексона являлась и той Америкой, о которой писал Токвиль. Если вблизи от фронтира процветала агрессивная virtù воинов-земледельцев, дальше на восток можно было наблюдать полноценные проявления того народного мятежа против природных аристократов, который мы привыкли называть «упадком добродетели» или «концом классической политики», и можно задаться вопросом, существовала ли связь между этими двумя явлениями. Токвиль проследил переход от равенства в том смысле, в каком о нем говорили Макиавелли или Монтескьё, – isonomia или равенство в подчинении res publica, которое выступало частью идеала добродетели, – к тому égalité des conditions, которым, по его мнению, отмечено торжество современной демократии, пришедшей на смену классическим республиканским ценностям. Французский мыслитель явно вышел за рамки обычных для республиканцев опасений, что такой Джексон может оказаться Манлием или Цезарем, и указал, что реальная опасность тирании в обществе после добродетели, заключалась в диктатуре мнения большинства. Когда между людьми делались качественные различия и каждый проявлял свою добродетель во взаимном признании добродетелей с другими людьми, человек узнавал себя через уважение, выказываемое ему окружающими за качества, снискавшие ему общественное признание. Однако, когда все люди оказались – или стали считаться – похожими друг на друга, единственный способ осознать себя состоял в необходимости подтверждать представления всех остальных о том, каким должен быть и был индивид. Так возникла диктатура мнения, ибо теперь лишь диффузное общее мнение определяло личность или критерии ее оценки. Мэдисон опасался, что человек утратит всякое чувство собственной значимости13101310
  Wood G. S. Creation of the American Republic. P. 612.


[Закрыть], а Токвиль мог заметить, что Том Пейн, уйдя от наказания за государственную измену в Англии и от разгула террора во Франции, оказался раздавлен неприязнью своих американских соседей.

Критика égalité des conditions в основе своей строится на теории Аристотеля: в «Политике» сказано, что если относиться к людям так, будто они все одинаковы, мы не заметим тех особенностей, в которых они как раз неодинаковы; и можно добавить к этому, что общество, где каждый служит каждому, потому что каким-то образом зависит от него в оценке собственного существования, коррумпировано в принятом смысле этого слова и в очень большой степени. Культ воли и природной энергии Джексона может оказаться частью этого общества, так как virtù в романтическом смысле представляет собой средство подорвать добродетель природной аристократии. Впрочем, в мире, который описывает Токвиль, очень просто создавать и распространять ложные образы, ибо в потреблении образов других людей и заключается смысл жизни. Здесь уместно заметить, что мифы о Джексоне и других героях фронтира в какой-то мере являлись плодом сознательного творчества, за которым стояли вовсе не незримые создатели образов (image-makers). Мы можем напомнить, что Джексон был плантатором, а не колонистом-первопроходцем или что он выиграл битву за Новый Орлеан благодаря артиллерии, а не выстрелу из ружья; о том, что, если ему в 1828 году удалось завоевать репутацию героя, а Адамсу – интеллектуала, то в 1840 году его образ нашел своего незадачливого эпигона, когда виги сумели сделать себе героя из Гаррисона, фальшивая натура которого проявилась в том, что он простудился в день собственной инаугурации и через месяц умер. История продемонстрировала в данном случае свою безжалостную иронию, хотя его приверженцы могли подумать, что никакой насмешки над Эндрю Джексоном здесь не было; и снова встает вопрос, который считался неотъемлемым с момента возникновения Америки, – не является ли момент природы средством спасения от конфликта между добродетелью и коррупцией?

Перейдем к краткому анализу отрывка из «Заметок о штате Виргиния» Джефферсона. Коммерция – развитие искусств – развращает добродетель земледельца, но, как добавил Уэбстер и подтвердил Джефферсон, земледельческое общество способно абсорбировать коммерцию, а бурно развивающееся земледельческое общество способно абсорбировать и бурно развивающуюся торговлю. Америка – мировой сад; ее свободные земли почти безграничны, и распространение, необходимое, чтобы их заполнить, есть почти безграничное распространение добродетели. Риторика «Девственной земли» (Virgin Land) Смита, который описывает столетие, прошедшее после Джефферсона и Уэбстера, отсылает именно к такому расселению носящих оружие свободолюбивых земледельцев; можно сказать, что это риторика движения на запад, о котором говорит Беркли, чем и объясняется архетипическое значение его стихотворения для американской мысли. Поэтому расширение фронтира обосновывается в духе Макиавелли, а в мифе о Джексоне оно подразумевает наличие макиавеллиевской virtù, которая распространит влияние добродетели, не коррумпировав ее, – процесс, возможный в империи с безусловным правом собственности. Змей уже проник в Эдем – и это снова говорит о потребности в virtù – в том смысле, что коммерция существовала в Америке еще до основания республики. Однако при условии, что расширение коммерции не нанесет ущерба расширению земли, оно своими динамичными и прогрессивными качествами может способствовать динамичному развитию земледельческой virtù и внести свой вклад в образ сельскохозяйственной империи, одновременно прогрессивной и пасторальной. Синтез добродетели и virtù, который мы встречаем у Полибия и Макиавелли в наиболее оптимистических по тону фрагментах, воссоздается в традиции Джефферсона и Джексона на уровне гораздо более сложных социальных отношений, а значит, и с намного большим оптимизмом. Та мера, в какой Конституция подразумевала отказ от добродетели, с лихвой возмещалась благодаря virtù фронтира.