Текст книги "Момент Макиавелли: Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция"

Риторика йомена – Америки как новой готической империи – всегда оставляет место для риторики паровой машины; можно вспомнить «марш интеллекта» и «Общество интеллектуальных паров», высмеянное в Британии того времени Томасом Лавом Пикоком13111311
  Имеется в виду роман Т. Л. Пикока «Замок капризов» (1831), где под именем «Steam Intellect Society» высмеивается существовавшее в Англии «Общество распространения полезных знаний». – Прим. перев.


[Закрыть]. Поскольку как фронтир, так и промышленность, как земля, так и торговля являются силами, стремящимися к расширению, и то и другое можно описать в категориях страсти и динамики: в первом случае речь пойдет о патриотической virtù воина-фермера, во втором – о страстном и неустанном проявлении экономического интереса. Пока они сообща содействуют развитию, погружение в природу следует рассматривать с точки зрения и пасторали, и промышленности, ведь американца интересует не природа, которую он мог бы созерцать, глядя на идиллический пейзаж, – хотя такая возможность никогда не исключена, – а его собственная человеческая природа, гражданская, воинская, коммерческая, иначе говоря – деятельная. Если на этом этапе американец обращался к локковской парадигме, причина – в сложной истории vita activa, внутри которой Локк оказался востребован именно в этот момент времени13121312
  Об этом прекрасно сказано у Лео Маркса: Marx L. The Machine in the Garden.


[Закрыть].

Кроме того, дикая природа – это материя, которой надо придать форму; природа земледельца, воина и гражданина останется несовершенной, пока он не придаст ей форму. Колонист-пионер в идеале стремится стать земледельцем, хотя как раз здесь возможно романтическое противоречие, и мысль, которую косвенным образом высказал Джефферсон – что добродетель возможна лишь в руссоистский момент прогресса цивилизации, – позже неоднократно повторяется в других картинах, образных и словесных, где земледельческий и гражданский идеал занимает «промежуточную территорию» между крайностями дикой первозданной природы и коррупцией большого города13131313
  О «промежуточной территории» см.: Ibid. P. 121–122 et passim.


[Закрыть]. Поэтому образ полиса – всегда скорее деревенский, хотя в нем ощутимо меньше созерцательности. И поскольку смещающийся фронтир в любой момент является промежуточной зоной между дикостью и добродетелью, всегда возникает трудность для тех, чья virtù побуждает их выходить за эти пределы, предпочитая неоформленную материю сложившейся форме, возможность – реальности, вплоть до момента, когда их собственная природа не останется нереализованной и не потеряет добродетель. С подобной дилеммой сталкивается стареющий Кожаный Чулок Фенимора Купера, колеблющийся между мирами охотника и земледельца, природной добродетели и устоявшегося закона13141314
  Smith H. N. Virgin Land: The American West as Symbol and Myth. P. 64–76.


[Закрыть], и Бёрк наверняка имел в виду нечто похожее, когда представлял, как поселенцы за Аппалачами деградируют до уровня кочевников и совершают набеги на земледельцев с фронтира13151315
  Burke E. Works. Vol. II. P. 131–132; Smith H. N. Virgin Land: The American West as Symbol and Myth. P. 201–208.


[Закрыть]. Кроме того, реальный опыт уже на момент написания Кревкёром своих «Писем»13161316
  St. John de Crevecoeur H. Letters from an American Farmer. Everyman’s Library edition. London, 1912–1962. P. 46–47, 51–55.


[Закрыть] давал основание видеть в случайном обитателе фронтира жалкого дикаря, убогого в своем упадке, а не сильного и естественного, как варвары; бедный белый человек начинал свой путь в понятийном контексте социологии XVIII столетия.

Впрочем, эти проблемы служили лишь в качестве идеальных причин того, почему расширение фронтира не должно останавливаться. Пока оставалась возможность заселения новых земель, было реально сохранять союз между земледельческой добродетелью и коммерческим усердием, а вместе с ним и иллюзию, что «новый человек» в Америке вернулся в Эдем. Национальная апокалиптика могла утвердиться на этой первоначальной оптимистической основе. Оставалась, однако, сложность, которую пророчески предугадал Беркли: замкнутая и циклическая природа мировой истории в целом. Америка должна стать пятым и последним актом translatio imperii, потому что как только движение на запад завершится, новое начало истории будет трудно представить в чисто аграрных терминах освоения земель. Стремление к земледельческой добродетели служило стремлением к статичной утопии, которую можно представить лишь как rinnovazione, обновление добродетели тех, кому удалось найти для этого землю. В данном отношении Макиавелли оказался пророчески (но не с христианской точки зрения) прав: добродетель в каждый момент времени могла существовать в мире лишь в ограниченном объеме, и, когда этот объем был израсходован, перед обновлением происходила катастрофа – скорее мировой пожар стоиков, чем христианский апокалипсис. Если, как полагает Тьювсон, республиканцы являлись в меньшей степени милленаристами, нежели федералисты, это может объясняться тем, что они, как и Джефферсон, надеялись на почти безграничное обновление добродетели в империи с безусловным правом собственности, но за пределами этой расширяющей свои границы утопии можно различить лишь макиавеллиевскую, а не христианскую эсхатологию. И утопия должна была когда-то закончиться. В сочинениях Джефферсона встречаются фрагменты, где он признает, что рано или поздно запасы земли иссякнут и расширение добродетели уже не сможет компенсировать дальнейший прогресс коммерции13171317
  Smith H. N. Virgin Land: The American West as Symbol and Myth. P. 241–244.


[Закрыть]. Когда этот порог окажется достигнут, коррупция станет неминуемой; люди будут зависеть друг от друга в сфере рыночной экономики и зависеть от правительства в больших городах. Змей настигнет Адама и Еву, и темные силы, которые олицетворяют Гамильтон и Бёрр, или же более неуловимый процесс [коррупции], описываемый Токвилем, уже не сдержать распространением земледелия. Когда нравы испорчены, нельзя положиться даже на Конституцию. Даже в Америке перед республикой стоит проблема ее собственной конечности, как и конечности ее собственной добродетели в пространстве и времени.

Как следствие, элемент исторического пессимизма присутствует даже в наиболее утопической американской мысли – за ним возникает конфликт между добродетелью и коммерцией, угрожающий свести всю историю Америки к моменту Макиавелли или Руссо13181318
  Ср.: Pocock J. G. A. Politics, Language and Time. P. 100–105.


[Закрыть]. Именно потому, что земледельцы у Джефферсона так или иначе играют свою роль лишь в один из моментов в диалектике прогресса и коррупции, он не может называть их иначе чем «избранным народом» и «особым вкладом» Бога. В конечном счете они не защищены природой, и только благодать и Провидение способны питать и продлевать существование их добродетели. Джефферсон мог апеллировать к Провидению, но не к милленаристским пророчествам; это следовало как из его деизма, так и из его аграрных взглядов, ведь гражданская добродетель, как мы уже не раз наблюдали, хотя и нуждается иногда для самоутверждения в апокалиптической структуре, в равной мере тяготеет к тому, чтобы уступать свой собственный момент кому угодно, кроме незамедлительно ожидаемого Тысячелетнего Царства. В этом контексте интересно рассмотреть вывод Тьювсона о милленаризме федералистов. С одной стороны, он может объясняться тем, что федералисты, наблюдая угасание добродетели с суровостью Катона, видели, что люди подвластны множеству соблазнов, но располагают при этом меньшим числом секулярных гарантий. Таким образом они считали, в большей степени, чем те, кто занимал позицию Джефферсона, что люди нуждаются в содействии благодати. Однако с другой стороны, Тьювсон специально подчеркивает большую роль Коммерции в милленаристской поэзии федералиста Тимоти Дуайта13191319
  Tuveson E. Redeemer Nation. P. 103–112.


[Закрыть]. Коммерция – динамическая сила, virtù, гарантирующая, что природа не сможет постоянно поддерживать земледельческую утопию без содействия благодати; но, учитывая союз добродетели и коммерции в экспансии на запад, она оказывается средством, приближающим Тысячелетнее Царство, которое при содействии благодати можно будет взять штурмом. Существовала даже точка зрения, что коммерция выплеснется за пределы западных земель, преодолеет собственную конечность, выйдет за рамки замкнутого цикла добродетели и достигнет подлинно американского Тысячелетнего Царства.

Среди черт, неизменно присущих американскому мифу, Генри Нэш Смит указывал на неоднократно повторяемое пророчество, что империя с неограниченным правом на собственность не только навек упрочит добродетель возделывающих землю йоменов, но и создаст торговлю, способную выйти за пределы континента и, проникнув на азиатские рынки, принести свободу более древним человеческим обществам13201320
  Smith H. N. Virgin Land: The American West as Symbol and Myth. P. 16–53 (book I: Passage to India).


[Закрыть]. «Есть Восток – есть Индия», – заявил Томас Харт Бентон перед аудиторией в Сент-Луисе, указывая, как и следовало, на запад13211321
  Chambers W. N. Old Bullion Benton: Senator from the New West. Boston, 1956. P. 353. Строго говоря, Бентон описывал статую Колумба, указывающего на запад, но мы вполне можем предположить, что и он сам повторил этот жест. По иронии судьбы, памятник ему поставили в той части Сент-Луиса, которая из‐за запустения стала достаточно безлюдной. См. также: Smith H. N. Virgin Land: The American West as Symbol and Myth. P. 23–35.


[Закрыть], а просвещение Японии и Китая благодаря торговле предрекали еще чаще. Именно в связи с союзом добродетели и коммерции в контексте неограниченного права на собственность Америке пророчили мировое значение, и предполагалось, что ее роль в мире будет заключаться в том, чтобы обеспечивать укрепление этого союза даже после того, как окажутся достигнуты берега Тихого океана. Более того, освобождение Азии («древней жреческой Азии», о которой писал Уитмен) является частью представления об Америке как о «нации-искупительнице», по той лишь причине, что таким образом разорвется замкнутый цикл, в который Беркли заключил Америку, а финальный, пятый акт его translatio превратится в подлинную милленаристскую «Пятую Монархию». «Вначале, – писал Локк, – весь мир был подобен Америке»13221322
  Локк Д. Два трактата о правлении. С. 290 (книга II, 49); «In the beginning all the world was America» (Locke J. Two Treatises on Government).


[Закрыть], – и в конце весь мир снова уподобится Америке, когда миссия избранного народа окажется выполнена. Добродетель и коммерция, свобода и культура, республика и история увековечат свой союз единственным возможным средством – навеки сделав его соучастником все человечество, и так будет достигнут тот сплав Тысячелетнего Царства с утопией, возникший в результате секулярного толкования библейских пророчеств на заре Нового времени.

Американские представления об апокалипсисе по сути своей не более абсурдны, чем аналогичные идеи в других культурах, которые также полагали себя воплощением завершающего этапа некоей универсальной модели человеческой истории и считают, что вот-вот достигнут утопии, разрешив последнее диалектическое противоречие этой модели. Но поскольку движение американской истории скорее пространственное, чем диалектическое, ее апокалипсис в большей степени приобретает черты раннего модерна, чем историзма; он представлялся как движение за пределы истории, за которым следовало возвращение к ней в ходе возрождения, поэтому в мышлении американцев запечатлелись образцы той мессианской и циклической мысли, которые рассматриваются в этой книге. Ведь если Азия не будет освобождена, союз добродетели и коммерции потерпит поражение и цикл истории снова замкнется. Избранный народ оказался бы в плену у времени, не имея пространства для дальнейшей экспансии, а неослабевающие силы коммерции вновь стали бы силами коррупции и навязали бы имперское правление, о котором мечтал в XVIII столетии Гамильтон и которое Эйзенхауэр в ХX веке описывал как «военно-промышленный комплекс», то есть состояние всеобщей зависимости, вызывавшее опасения у Джефферсона и проанализированное Токвилем. Избранный народ, не справившийся со своей миссией, по определению оказывался отступником, и интонация плача Иеремии, столь характерная для американской истории, должна была зазвучать снова. Она призывала к внутреннему очищению и восстановлению «города на холме», поскольку неизменной альтернативой милленаристскому предводительству служат уход в сектантство и восстановление общины; в призыве Джорджа Макговерна «вернись домой, Америка!» можно вновь услышать слова «выйди от нее, народ Мой»13231323
  Откровение Иоанна Богослова, 18:4. – Прим. ред.


[Закрыть]; но, кроме того, мы услышим и много голосов тех, кто выступал с позиций неомакиавеллизма, предлагая стратегию, оптимально соединяющую рассудительность и отвагу, чтобы применить ее в мире, где добродетель и в самом деле конечна. Антиимпериалистическая лига 1898 года стала напоминать Америке о судьбе Рима, и с тех пор эти напоминания не прекращались.

Интеллект человека ХХ столетия по многим причинам испытывает недоверие к метаистории, и почти всегда для этого имеются основания, но американская культура настолько пронизана метаисторическим мышлением, что способность реконструировать эсхатологические сценарии – полезный инструмент ее истолкования. В свете представленной здесь модели мы видим, почему было необходимо – когда видение, которое выражал Джефферсон, только формировалось и при его дальнейшем становлении – отвергнуть Александра Гамильтона как лжепророка и даже своего рода Антихриста; он смотрел на восток, а не на запад13241324
  Канада для него располагалась «слева», а Флорида – «справа» (Stourzh G. Alexander Hamilton and the Idea of Republican Government. P. 195). См. также: Gilbert F. To the Farewell Address: Ideas of Early American Foreign Policy. Princeton, 1961 (второе издание – 1970 год).


[Закрыть], считал Америку торговой империей, а не земледельческой республикой, и утверждал, что коррупция неизбежна, круг замкнулся и наступил конец, еще прежде, чем завет был должным образом заключен или чем была предпринята попытка избежать порчи нравов. Мы понимаем также, почему Фредерик Джексон Тёрнер13251325
  Фредерик Джексон Тёрнер (1861–1932), американский историк, создатель теории фронтира. – Прим. ред.


[Закрыть] уподобился американскому Исайе, в 1890 году заявив о закрытии фронтира; один этап пророческой схемы, одно обращение колеса в борьбе между добродетелью и коррупцией приближалось к концу. Кроме того, ясно, что начиная с этого периода сформировалось видение американской истории, предполагавшее, что после 1890 года речь шла о выборе между внутренней реформацией, с одной стороны, и глобальной морской империей, с другой, причем последняя должна способствовать освобождению Азии за счет торговли через «открытые двери»13261326
  См., например: Silberschmidt M. The United States and Europe: Rivals and Partners. New York, 1972. Стоит ли говорить, что политика «открытых дверей» взаимодействия с Китаем на западе напоминает слова, начертанные на постаменте статуи Свободы на востоке?


[Закрыть]; и когда в третьей четверти ХX века Азия явно отвергла Америку, это повлекло за собой ощутимый кризис самооценки, вызвавший (в который раз) чувство, что восстановленная невинность и возрожденная добродетель утрачены навсегда, поэтому национальная иеремиада звучала особенно горько. Когда американцы (как это происходило по меньшей мере с 1898 года через регулярные интервалы времени) упрекали себя в «тирании свободного народа» и навязывании империи добродетели тем, кому не суждено стать ее полноценными гражданами, в этих упреках отчетливо различима макиавеллиевская интонация13271327
  Например, Уильям Грэм Самнер в 1896 году писал: «Наша система не подходит для того, чтобы управлять подчиненными провинциями. Она не оставляет для них места. Они превратятся в средоточие коррупции и будут оказывать воздействие на политику нашего собственного государства. Если мы признаем остров [Кубу] своим штатом или группой штатов, мы вынуждены будем позволить ему наравне с нами участвовать в управлении» («Our system is unfit for the government of subject provinces. They have no place in it. They would become seats of corruption, which would react on our own body politic. If we admitted the island [Cuba] as a state or a group of states, we should have to let it help govern us») (цит. по: A Different Frontier: selected readings in the foundations of American economic expansion / Ed. by L. C. Gardner. Chicago, 1966. P. 87). См. также: Beisner R. L. Twelve Against Empire: the Anti-Imperialists, 1898–1900. New York, 1968.


[Закрыть]. Но примечательно еще, что эта иеремиада время от времени принимает форму спора с самой Конституцией, а недавно – и форму полемики с «локковским консенсусом», политикой практического приспособления и политической наукой об эмпирическом изучении поведения, которые вместе считаются – хотя и без достаточных оснований – изначальной основой республиканского здания и причиной того состояния дел, которое оплакивается как коррупция. Напряжение между политической практикой и ценностями, которым она должна соответствовать, иногда настолько нарастает, что американцы теряют всякое удовольствие – обычно им свойственное – как от практики, так и от размышлений о политике в духе Мэдисона. Язык практики не являлся республиканским в классическом смысле слова, но использование языка мифа и метаистории обеспечило повторение дилемм добродетели и коррупции, впервые сформулированных в XVIII веке; и то, что часто воспринимается как спор с Локком, на деле является спором с решением, которое этим дилеммам предложил Мэдисон. Американские политологи полагают, что в настоящее время они переживают «постбихевиористскую революцию»13281328
  Easton D. C. The New Revolution in Political Science (presidential address to the American Political Science Association) // American Political Science Review. 1969. Vol. 73. № 4. P. 1051–1061. См. также: The Post-Behavioral Era: Perspectives on Political Science / Ed. by G. J. Graham Jr. and G. W. Carey. New York, 1972.


[Закрыть], но язык этого направления выдает в себе плач Иеремии. Пост-иеремиадная революция в области идеологии была бы в каком-то смысле более радикальной. Она возвестила бы об окончании момента Макиавелли в Америке – то есть завершении спора с историей в ее специфически американской форме. Что принесла бы такая перспектива, представить сложно: в настоящий момент есть не вполне определенные свидетельства, указывающие в направлении различных форм консервативного анархизма, – но конец, кажется, еще не наступил.

IV

Американская культура печально известна множеством мифов, многие из которых возникли в результате попытки избежать истории, а затем начать ее заново. Исследователи, изучавшие их распространение, обычно согласны, что пуританский обет возродился в договорной теории Локка, так что сам Локк оказался в роли ангела-хранителя американских ценностей, а конфликт с историей предстал как неустанная попытка бегства в дикую местность, где можно было бы воспроизвести эксперимент Локка, основав общество «естественных людей»13291329
  Noble D. W. Historians Against History: The Frontier Thesis and the National Covenant in American Historical Writing since 1830. Minneapolis, 1965.


[Закрыть]. В предлагаемой здесь интерпретации на первый план выходит не Локк, а Макиавелли; мы указываем, что республика – понятие, позаимствованное у гуманистов эпохи Возрождения, – являлась подлинной наследницей обета, а иеремиада возродилась и стала обозначать страх перед коррупцией. Речь идет о том, что само основание независимой Америки воспринималось и утверждалось как событие, происходящее в момент Макиавелли – и даже в момент Руссо, – когда хрупкость эксперимента и двойственность положения республики в секулярном времени чувствовалась гораздо живее, чем это ощущалось с позиции Локка.

Основание республики, согласно этой трактовке, представлялось не просто как возврат к природе – хотя Кревкёр и утверждает обратное, – а как двойственный и противоречивый момент в диалектике добродетели и коррупции, знакомой большинству искушенных умов XVIII столетия. Бегство от истории к природе действительно имело место, и о нем говорили многие американцы революционного периода вскоре после Войны за независимость – а с меньшими основаниями и многие поколения историков вплоть до сегодняшнего дня – как о бегстве от Старого Света, от бремени церковного и феодального прошлого («каноническое и феодальное право» Адамса). Впрочем, анализ коррупции показывает, что речь шла о бегстве не только от древности и прошлого, но также от модерности и будущего, не только от феодальной и папистской Европы, но и от торговой Британии вигов – наиболее агрессивного «нового» общества в середине XVIII века; равным образом природа, к которой американцы поспешно бросались, была не просто пуританской, локковской или идиллической сельской первозданностью, а vita activa, в которой человек как zōon politikon мог удовлетворить свою натуру, но которую со времен Макиавелли все труднее оказывалось примирить с существованием в секулярном времени. Поскольку в неохаррингтоновской трактовке момента Макиавелли суеверия, вассальные отношения и спекуляции с бумажными деньгами могли быть замечены и решительно осуждены, прежняя и новая интерпретации коррупции соединялись в единое представление. Поскольку американскую республику можно помыслить в терминах rinnovazione в Новом Свете, то естественно, что бегство от коррупции виделось как акт бегства от прошлого в целом; и это создавало иллюзию движения к природе, будущее которой не угрожало человеческими проблемами и которая, как казалась, находилась вне истории. Однако это привело к серьезному искажению истории, которое вылилось в решимость американских исследователей, следующих этой тенденции, даже сегодня уравнивать Британию с Европой, а империю вигов со Старым порядком (Ancien régime)13301330
  К сожалению, многочисленные упоминания об этой параллели см.: Hartz L. B. The Liberal Tradition in America; см. также: Palmer R. R. The Age of the Democratic Revolution. Vol. I. Princeton, 1959 (chap. 2, 3, 6, 10).


[Закрыть]. Диалектика добродетели и коммерции являлась конфликтом с модерностью, нашедшим наиболее полное отражение – по крайней мере до Руссо – в лексиконе гуманистов и сторонников неохаррингтоновской теории, используемом в англоязычных культурах Северной Атлантики, и именно в этом языке и в противоречиях этих традиций американское сознание почерпнуло свою терминологию.

Можно сказать, что Гражданская война и революция, охватившие англоязычные части Атлантики после 1774 года, включали в себя продолжение, в большем масштабе и с большей остротой, той дискуссии Августинской эпохи, которая сопровождала финансовую революцию в Англии и Шотландии после 1688 года, а после 1714 года привела к установлению в Великобритании парламентской олигархии. Страх перед наступлением коррупции побудил американцев восстанавливать в республике добродетель и отвергнуть парламентскую монархию, которая, по общему мнению, была в некоторой мере неотделима от коррупции; а противостояние добродетели и нравственной порчи и составляет момент Макиавелли. Британия, наоборот, придерживалась курса, на который радикальные инакомыслящие внутри традиции вигов не оказали никакого влияния. Когда правительство возглавляли Норт, Рокингем и Шелбёрн, в политических кругах не сомневались, что формой правления останется парламентская монархия; вопрос состоял лишь в том, лучше ли воевать против колоний или отказаться от них, чтобы ее сохранить13311331
  В пользу последней точки зрения наиболее резко высказывался Джозайя Такер: см. его «Четыре трактата о вопросах политики и торговли» (Four Tracts on Political and Commercial Subjects, 1774), «Письмо к Эдмунду Бёрку, эсквайру» (A Letter to Edmund Burke, Esq., 1775), «Подлинный интерес Британии» (The True Interest of Britain, 1776), «Трактат о гражданском правлении» (A Treatise Concerning Civil Government, 1781).


[Закрыть]. Хотя в период кризиса 1780–1781 годов голоса, представляющие идеологию «страны», звучали громко и угрожающе13321332
  Butterfield H. George III, Lord North and the People, 1779–1780. London, 1949.


[Закрыть], позиция «двора» относительно государственного устройства Британии не подвергалась серьезной опасности. В отличие от американцев, ориентировавшихся на модели неохаррингтоновского толка, британцы, приученные «придворной» идеологией, что их приверженность добродетели была не так сильна, не предпринимали попыток революционного rinnovazione, не считали утрату империи признаком необратимого заката и всего через несколько лет смогли вступить в новую долгую эпоху европейских войн, профессиональной армии и инфляционных банковских операций. Питт-младший, возможно, и напоминает Гамильтона, но своего Джефферсона в Британии не оказалось. Начавшаяся демократизация строилась по средневековой схеме: структура, возглавляемая королем и парламентом, расширялась, включая в себя новые категории членов совещательных органов и представителей.

Как следствие, за обретением американцами независимости последовало довольно быстрое расхождение политических языков, на которых говорят две основные культуры отныне расколотой Атлантики. Кристофер Уайвилл, Ричард Прайс и Джон Картрайт действительно рассуждали в терминах коррупции и обновления, мало в чем отличаясь от своих американских современников13331333
  Christie I. R. Wilkes, Wyvill and Reform: The Parliamentary Movement in British Politics, 1760–1785. New York, 1962; Idem. Myth and Reality in Late Eighteenth-Century British Politics. Berkeley, 1970; Cartwright F. D. The Life and Correspondence of Major Cartwright. London, 1826.


[Закрыть], и «старая коррупция» оставалась мишенью радикальных реформаторов чуть ли не вплоть до эпохи чартистов. Впрочем, «Фрагмент о государстве» (Fragment on Government) Иеремии Бентама – в котором, как показывают выпады против Блэкстона, автор стремился отказаться от языка как идеологии «двора», так и «страны», – как и «Декларация независимости», написан в год первой публикации «Богатства народов» и смерти Юма; а к 1780 году Эдмунд Бёрк понял, что мысль XVIII века о нравах и обычаях можно переформулировать на языке нормативной древности и древней конституции XVII века, и выступил против макиавеллиевского понятия ridurre, а позже и прав человека13341334
  См.: Pocock J. G. A. Politics, Language and Time (chap. 6: Burke and the Ancient Constitution: A Problem in the History of Ideas).


[Закрыть]. И апеллирующий к давнему обычаю консерватизм, и радикальный утилитаризм – ведущие свою родословную скорее от идеологии «двора», нежели от идеологии «страны» – могли способствовать ослаблению влияния короны, но и тот и другой оказались безгранично далеки от американского идеала республиканской добродетели.

Так, можно написать историю – хотя и не в этой книге – о том, как на протяжении пятидесятилетия, последовавшего за революцией в Америке, британская мысль разошлась с американской, равно как и с неоклассицизмом Августинской эпохи. Ироническим аспектом этой истории стало бы описание того успеха, с которым парламентское законодательство Викторианской эпохи приступило к устранению той коррупции и ее образа, который у всех людей являлся (а в случае американцев остался) навязчивой идеей. В этом отношении Британия могла чувствовать и действительно чувствовала себя вознагражденной, пусть и ценой разрыва атлантического и англо-ирландского единства, за то, что предпочла парадигму парламентского суверенитета республиканскому равновесию; американцев, сделавших республиканский выбор в пользу обновления добродетели, упорно волновала угроза коррупции – и, можно сказать, не без оснований, причем все более веских. Их политическая драма продолжает (одновременно утонченно и грубо) подтверждать суждения Полибия, Гвиччардини, Макиавелли и Монтескьё, поскольку определяет коррупцию как заболевание, свойственное всем республикам, которое невозможно излечить одной лишь добродетелью. В мелодраме 1973 года продажность Агню выражает это одним способом, а характерное для Эрлихмана более сложное и бескорыстное недопонимание связи между реальностью и моралью власти делает это иначе13351335
  Спиро Агню (1918–1996) – вице-президент в администрации Ричарда Никсона, Джон Эрлихман (1918–1996) – советник президента Никсона по внутренней политике – участники Уотергейтского скандала. – Прим. ред.


[Закрыть].

Таким образом, американцы унаследовали риторические и понятийные структуры, не оставлявшие сомнения в том, что коррумпированность государственных чиновников, развитие военно-промышленного комплекса, зависимость отдельных людей друг от друга и их одномерность можно определить в категориях, чья преемственность в отношении описаний коррупции в классической теории очевидна и к которым последовательно прибегали представители гражданского гуманизма, порицавшие Цезаря и Лоренцо де Медичи, Мальборо, Уолпола и Гамильтона. Этот язык во многом по-прежнему отвечает целям, для достижения которых он первоначально употреблялся; аргумент против модерной гипертрофии мэдисоновской политики регулирования может быть сформулирован и на деле хорошо формулируется в терминах парадигмы, содержащейся в анализе коррупции у Гвиччардини; но историк способен заметить, что он одновременно служит увековечиванию единственного в своем роде образца раннемодерных ценностей и установок в американской культуре. Культ древних спартанцев и римлян у французских революционеров помогал убеждаться в деспотизме добродетели посредством террора13361336
  Parker H. T. The Cult of Antiquity and the French Revolutionaries: A Study in the Development of the Revolutionary Spirit. Chicago, 1937.


[Закрыть], немецкий идеализм вновь заявлял о конфликте между моральными ценностями и историей, который снимается в разуме как разрешении исторических противоречий в самом себе13371337
  Kelly G. A. Idealism, Politics and History: Sources of Hegelian Thought. Cambridge, 1969.


[Закрыть], а британцы разрабатывали идеологию административной реформы, стремившейся – вопреки противоположной и в целом победоносной позиции Бёрка – превратить историю в точную науку13381338
  Brinton C. English Political Thought in the Nineteenth Century. New York, 1962.


[Закрыть]. В то же время в уникальных условиях республики континентальных масштабов и ее роста сохранялись присущий Августинской эпохе конфликт между добродетелью и коммерцией, характерный для пуританизма конфликт между избранничеством и отступничеством, макиавеллиевский спор между добродетелью и экспансией и в целом свойственная гуманизму дилемма деятельной гражданской жизни и секулярного времени, в котором она неизбежно протекает. Отсюда происходит настойчивость мессианского и пессимистичного взгляда на историю в Америке, отсюда же отчасти – то любопытное явление, что даже самые постмодерные и постиндустриальные общества в какой-то мере продолжают лелеять домодерные и антииндустриальные ценности, символы и формы правления, страдая от сознания расхождения между практикой и моралью.

Как мы знаем, Гегель говорил о современных ему Соединенных Штатах: хотя они являются значимой и развивающейся политической культурой, в них пока нет ничего, что позволяло бы определить их как «государство». Тем не менее, предвосхищая гипотезу Тёрнера, он объяснил отсутствие классовых конфликтов открытием предохранительного клапана фронтира и предсказал: когда страна будет заселена, начнется урбанизация, появится постоянная армия и классовые конфликты, потребуется настоящее «государство» и начнет действовать диалектика истории, как он ее понимал13391339
  Hegel G. W. F. Lectures on the Philosophy of History / Transl. by J. Sibree. New York, 1900. P. 85–87; Гегель Г. В. Ф. Сочинения. Т. VIII: Философия истории / Пер. А. М. Водена. М.; Л., 1935. С. 77–83.


[Закрыть]. Это пророчество легко перевести на язык марксизма, но оно, как известно, еще ждет своего исполнения. Классовые конфликты в классическом марксистском понимании в Америке развиваются еще медленнее, чем в других прогрессивных индустриальных обществах, и если считать Герберта Маркузе наиболее видным марксистским теоретиком, работающим с американским материалом, то его марксизм можно назвать постиндустриальным, романтическим и пессимистическим. Дело не в том, что самодовольный локковский либерализм заставил американскую мысль заявить об излишней простоте конфликта между личностью и историей, а в том, что это противоречие выражалось и продолжает выражаться в домодерных и доиндустриальных категориях, так никогда и не отлившись в строгую гегелевскую и марксовскую диалектику исторического конфликта. Гегельянцы из Сент-Луиса, как продемонстрировали недавние исследования, исповедовали романтическую идеологию урбанистического фронтира, расширяющего горизонты сознания, наследуя геополитическому мессианству, о котором говорят Тьювсон и Смит13401340
  The American Hegelians: An Intellectual Episode in the History of Western America / Ed. by W. H. Goetzmann. New York, 1973.


[Закрыть]; пришедшие же им на смену более академические философы гегелевского толка и вовсе никогда не были идеологами. Метаистория Америки всегда оставалась риторикой бегства и возвращения в пространственной плоскости, так и не став риторикой диалектического процесса.

В терминах, заимствованных из языка Ханны Арендт или подсказанных им13411341
  Arendt H. The Human Condition. New York, 1958 (пер. немецкого издания книги Арендт см.: Арендт Х. Vita activa, или О деятельной жизни / Пер. В. В. Бибихина. СПб., 2000); Fuss P. Hannah Arendt’s Conception of Political Community // Idealistic Studies. 1973. Vol. 3. № 3. P. 252–265.


[Закрыть], эта книга рассказывает часть истории возрождения на раннем современном Западе античного идеала homo politicus (zōon politikon Аристотеля), который утверждается в своем бытии и добродетели посредством политического действия; его ближайший родственник – homo rhetor13421342
  Человек ораторствующий, вития (лат.). – Прим. ред.


[Закрыть], а антагонист – homo credens13431343
  Человек верующий (лат.). – Прим. ред.


[Закрыть] христианской веры. Проследив развитие этой дискуссии в истоках модерной истористской социологии, мы пришли к изучению характерного для XVIII столетия сложного конфликта между homo politicus и homo mercator13441344
  Человек торгующий, торговец (лат.). – Прим. ред.


[Закрыть], который, как мы видели, являлся разновидностью, а не предком – по крайней мере в том, что касается истории его социального восприятия, – homo creditor13451345
  Человек, дающий в долг, кредитор (лат.). – Прим. ред.


[Закрыть]. Последний определялся своей неспособностью отвечать критериям, заданным homo politicus, и попытки построить буржуазную идеологию в XVIII веке не смогли успешно оспорить признанного превосходства гражданской идеологии. Даже в Америке либеральная трудовая этика исторически оказалась сопряжена с чувством вины, связанной с неспособностью сформулировать для себя добродетель, которая могла бы спасти ее от коррупции; превращение Даниэля Буна в Вилли Ломана13461346
  Даниэль Бун – легендарный американский пионер, егерь и герой освоения Фронтира. Вилли Ломан – неудачливый главный герой пьесы Артура Миллера «Смерть коммивояжера» (1949). – Прим. ред.


[Закрыть] является непрерывным и постоянным падением. Однако в истории американской трудовой этики не хватает одной фигуры из созданной Арендт галереи: homo faber13471347
  Человек творящий (лат.). – Прим. ред.


[Закрыть] европейской идеалистической и социалистической традиций, призванного перекинуть мост между мифами буржуазии и пролетариата. Связь этой фигуры с европейской полемикой о добродетели и коммерции пока еще недостаточно ясна. Впрочем, поскольку в Америке промышленный труд покорял первозданную местность, а не преобразовывал прежний сельскохозяйственный ландшафт, homo faber на этом континенте скорее покоряет пространство, чем преобразует историю, а американские рабочие в гораздо меньшей степени, нежели европейские, были склонны считать себя истинными пролетариями. Поэтому этос историцистского социализма привнесен сюда пустившими корни в новой почве интеллектуалами (даже мученик Джо Хилл заявил, что «жил как поэт и умрет как поэт») и во многом оставался в подчинении у мессианского популизма «движения на запад».

Конфликт между гражданской добродетелью и секулярным временем служил одним из главных источников западного осмысления историчности человека; но в то же время постоянное воспроизводство этого конфликта – во многом связанное с заботой о моральной устойчивости человеческой личности, – способствовало утверждению домодерного взгляда на историю как на отход от норм, определяющих устойчивость добродетели, а значит, как на неизбежно лишенную созидательности энтропию, если только она не приводит к Тысячелетнему Царству или к утопии. Когда мы говорим об историзме, мы имеем в виду как попытку вовлечь личность и ее моральную целостность в движение истории, так и стремление изобразить историю как порождающую новые нормы и ценности. Основополагающая сила историзма заключается – или заключалась, поскольку астронавты и экологи работают над тем, чтобы снова замкнуть круг, – в ощущении секулярной творческой силы истории, ее прогрессивной способности вызывать непрерывные качественные преобразования в жизни человека; но парадокс американской мысли – а также сущность мысли социалистической – заключается в постоянной моральной критике того, как это происходит. С одной стороны, гражданский идеал добродетельной личности, не испорченной специализацией и преданной социальному целому во всем его многообразии, сформировал важный компонент марксистского идеала той же личности как ожидающей искупления от отчуждающих эффектов специализации13481348
  Pocock J. G. A. Politics, Language and Time. P. 103.


[Закрыть]. С другой стороны, социалистические и революционные устремления часто оборачивались неудачей по той – среди прочих – причине, что грозили «заставить людей быть свободными», вовлечь их в историю или в политическую и историческую деятельность без их согласия. Консерватизм предполагает отрицание активизма, того, что сфера vita activa совпадает с пространством общественной жизни. На этом этапе наше исследование конфликта между добродетелью и коммерцией может внести свой вклад в консервативную графу книги бухгалтерского учета, которая позволяет без ущерба закончить историю, завершившуюся в глубоко контрреволюционный момент времени.