Текст книги "Момент Макиавелли: Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция"

Я считаю Макиавелли – и он сам считал себя – мыслителем, стремившимся к утверждению «древних» ценностей в «новых» условиях13651365
  Idem. Machiavelli and Guicciardini: Ancients and Moderns // Canadian Journal of Social and Political Theory. 1978. Vol. II. № 3. P. 93–109; Idem. Machiavelli in the Liberal Cosmos // Political Theory. 1985. Vol. XIII. № 4. P. 559–574.


[Закрыть], и в этом ключ к парадоксу формирования «республиканской» мысли в сердцевине монархии раннего модерна. Проповедуемые им ценности были «древними» в полном смысле этого слова. Можно сказать, что идеология virtus восходит к гоплитской революции, относящейся приблизительно к VII веку до Рождества Христова; она выражает досократический, дохристианский и доюридический идеал воина-гражданина, и попытки доказать, что «древние» ценности почерпнуты из философии, а «новизна» Макиавелли заключалась в отходе от них13661366
  Именно этот аргумент является центральным для работы Пола Рея: Rahe P. A. Republics Ancient and Modern. Chapel Hill, 1992. См. также: Mansfield H. C. Machiavelli’s New Modes and Orders: A Study of the Discourses on Livy. Ithaca, 1979; Idem. Machiavelli’s Virtue. Chicago, 1996. Я считаю Макиавелли радикальным сторонником «древних», а наиболее интересный анализ его религиозной мысли я обнаружил в следующих работах: De Grazia S. Machiavelli in Hell. Princeton, 1989; Parel A. J. The Machiavellian Cosmos. New Haven, 1992.


[Закрыть], на мой взгляд, не имели успеха. Язык virtus – скорее латинский, чем аттический; им пользовались великие римские ораторы и историки от Цицерона до Тацита, подчеркивавшие, что virtus угнетают ценности империи цезарей, а история республиканского или антиреспубликанского мышления тесно связана с историографией Упадка и Падения. Однако в данном случае важно, что парадоксальное присутствие столь древних ценностей в самой сердцевине раннего модерна – ключевая особенность «момента Макиавелли». Части этой книги, следующие за главами о Флоренции, посвящены спору «древних» и «новых» в политической мысли барокко и Просвещения.

Хекстера вполне удовлетворило мое объяснение, каким образом в Англии времен Тюдоров и Стюартов оказалось возможным развитие идей деятельной гражданской жизни, но последующие критики – Патрик Коллинсон и Маркку Пелтонен13671367
  Collinson P. De Republica Anglorum: Or History with the Politics Put Back. Cambridge, 1990; Peltonen M. Classical Humanism and Republicanism in English Political Thought, 1570–1640. Cambridge, 1995.


[Закрыть] – без особого энтузиазма восприняли мое утверждение, что нельзя вести речь о зрелом республиканизме до казни короля в 1649 году. Я имел в виду, что лишь тогда английская полития стала мыслиться как республика. Примеры, приводимые Пелтоненом и другими, большей частью, на мой взгляд, относятся к тацитизму – линии мысли, ставшей актуальной ближе к концу XVI века. С одной стороны, она подразумевала отказ подчиняться несовершенной монархии, а с другой – являлась средством объяснить себе, в чем именно состоит ее несовершенство13681368
  О тацитизме в его республиканском, монархическом и философском проявлениях существует обширный корпус литературы. См.: Burke P. Tacitism, Scepticism and Reason of State // The Cambridge History of Political Thought, 1450–1700 / Ed. by J. H. Burns with the assistance of M. Goldie. Cambridge, 1991. P. 479–498.


[Закрыть]. Эта концепция, основанная на том, как Тацит описывал замещение республики верховной властью, содержала образ прежней свободы, но едва ли выходила за рамки придворного республиканизма, дававшего возможность недовольным представителям двора, советникам и магнатам воображать себя сенаторами. Известно несколько планов заменить монархию состоящими при ней совещательными органами, а они по природе своей временны; Дэвид Норбрук указывал по меньшей мере на одну такую группу, члены которой могли самое позднее с начала первой Гражданской войны надеяться избавиться от монархии и прибегали при этом к языку римского поэта Лукана13691369
  Norbrook D. Writing the English Republic: Poetry, Rhetoric and Politics, 1627–1660. Cambridge, 1999.


[Закрыть]. Чтобы об Англии начали думать как о республике и возникла бы потребность в представлении о деятельной гражданской жизни как основании этой республики, как мне представляется, нужны были гражданская война, распад государственной системы и физическое убийство монарха13701370
  Эта точка зрения может относиться и к Джону Мильтону; см.: Milton and Republicanism / Ed. by D. Armitage, H. Armand and Q. Skinner. Cambridge, 1995.


[Закрыть]. Внимание Хекстера привлекли те страницы «Момента Макиавелли», где рассматривалась скорее не теория республики, а теория гражданской жизни и концепции собственности и оружия, которые представлялись мне неотъемлемой частью последней.

Через два года после публикации «Момента Макиавелли» вышло подготовленное мной издание «Политические труды Джеймса Харрингтона» (The Political Works of James Harrington)13711371
  The Political Works of James Harrington / Ed. by J. G. A. Pocock. Cambridge, 1977; см. также: James Harrington: Oceana and A System of Politics / Ed. by J. G. A. Pocock. Cambridge, 1992.


[Закрыть], над которым я работал, пока готовилось к печати мое предшествующее исследование. Харрингтон – одна из ключевых фигур в настоящей книге и в исторической модели, выстраиваемой во всех моих работах и вокруг них; существуют статьи, написанные до 1975 года, где намечена эта модель, а также роли в ней Харрингтона и Макиавелли13721372
  Pocock J. G. A. Machiavelli, Harrington, and English Political Ideologies in the Eighteenth Century // The William and Mary Quarterly. 3rd Series. 1965. Vol. XXII. № 4. P. 549–583; переиздание: Idem. Politics, Language and Time. P. 104–147; Idem. The Only Politician: Machiavelli, Harrington and Felix Raab // Historical Studies: Australia and New Zealand. 1966. Vol. XII. № 46. P. 265–296; Idem. Civic Humanism and Its Role in Anglo-American Thought // Pocock J. G. A. Politics, Language and Time. P. 80–103; Idem. James Harrington and the Good Old Cause: A Study of the Ideological Context of his Writings // Journal of British Studies. 1970. Vol. X. № 1. P. 30–48.


[Закрыть]. Как известно читателю, для этой книги чрезвычайно важно, что Харрингтон переработал учение Макиавелли о вооруженном и деятельном гражданине, поместив его в контекст истории земельных владений, необходимых для воинской службы, истории, начинающейся с классической и республиканской Античности, продолжающейся в период феодального держания – определяемого как «новейшая рассудительность» – и завершающейся в настоящем, когда оказалось возможно восстановить античные условия. Эта модель, описываемые ею разочарования и трансформации – неотъемлемый элемент истории «момента Макиавелли», однако именно это и вызвало много споров. Исторические схемы изменяющейся собственности к 1975 году никак нельзя было назвать новыми, но в большинстве из них высшей формой собственности считался товар, а общество являлось более или менее капиталистическим и торговым. Сформулированная мною модель предполагала, что напряжение между недвижимым и движимым имуществом, землей и торговлей сохранялось дольше, чем хотели признавать представители либеральной или марксистской мысли 1970‐х годов. Некоторые итальянские критики усмотрели в «Моменте Макиавелли» одну из попыток навязать европейской истории идеологию американского либерализма; в ответ мне удалось указать, что мою книгу уже критиковали за недостаток как либерализма, так и американской идеологии13731373
  Об этом – особенно в связи с книгой: Pecchioli R. Dal Mito di Venezia all’Ideologia Americana. Venezia, 1983 – см. мою статью: Pocock J. G. A. Mito di Venezia and Ideologia Americana: A Correction // Il Pensiero Politico. 1980. Vol. XII. № 3. P. 483–486; Idem. The Machiavellian Moment Revisited: A Study in History and Ideology // Journal of Modern History. 1981. Vol. LIII. № 1. P. 49–72; Idem. Tra Gog e Magog: I Pericoli della Storiografia Repubblicana // Rivista Storica Italiana. 1986. Vol. XCVIII. № 1. P. 147–194; Idem. Between Gog and Magog: The Republican Thesis and the Ideologia Americana // Journal of the History of Ideas. 1987. Vol. XLVIII. № 2. P. 325–346; переиздание: The American Enlightment / Ed. by F. Shuffleton. Rochester, NY, 1993. P. 379–400.


[Закрыть]. Среди англоязычных марксистов – от Р. Г. Тоуни до К. Б. Макферсона и Кристофера Хилла – существовала традиция изображать Харрингтона буржуазным идеологом, как и всех остальных его современников13741374
  Tawney R. H. Harrington’s Interpretation of His Age // Proceedings of the British Academy. Vol. XXVII (1941). P. 199–233; Macpherson C. B. The Political Theory of Possessive Individualism: Hobbes to Locke. Oxford, 1962 (chap. 6); Hill Ch. James Harrington and the People // Puritanism and Revolution. London, 1962. P. 299–313. Об этих работах см.: Pocock J. G. A. The Political Thought of James Harrington. P. 56–57; Idem. The Ancient Constitution and the Feudal Law (reissued). Cambridge, 1987. P. 128–129, 139–144, 321–323.


[Закрыть]; в ответ на это я заметил, что определение «собственника-индивидуалиста» в трактовке Макферсона больше подходит Мэтью Рену, противнику Харрингтона, чем ему самому13751375
  Idem. The Political Thought of James Harrington. P. 88–89.


[Закрыть]. Для моего тезиса важно, что речь идет о периоде, когда напряжение между землей и торговлей разрешалось в республиканской теории в пользу земли, а не торговли. Однако никак нельзя говорить о «моменте Макиавелли», когда недолговечная английская республика стояла перед выбором между аграрными и коммерческими ценностями, и я не утверждал, что такой момент существовал13761376
  Ср.: Pincus S. Neither Machiavellian Moment nor Possessive Individualism: Commercial Society and the Defenders of the English Republic // American Historical Review. 1998. Vol. 103. № 3. P. 705–736.


[Закрыть]. Харрингтон лишь полагал, что передаваемая по наследству земельная собственность – более надежное основание для граждан республики, чем движимое имущество, покупаемое и продаваемое на рынке, и считал, что республика должна расширять свою земельную основу, чтобы успевать за развитием торговли. Он развивал тёрнеровскую «теорию фронтира» до того, как та была сформулирована, а неведомый Макиавелли спор между добродетелью и торговлей только начался.

Мое прочтение Харрингтона подверглось наиболее упорным нападкам в той части, где я утверждал, что он стремился сделать основой своей идеальной (но английской) республики добродетель активного гражданина. Он много писал – больше, вероятно, чем я уделил этому внимания, – о понятии интереса и способах превратить личный интерес в интерес всеобщий. В его трудах встречаются фрагменты, где республиканские институты изображаются как механизмы, заставляющие людей поступать добродетельно, когда их природа уже лишена добродетели; кроме того, он и вовсе странным образом предлагает разделить речь и действие, передав первую функцию немногим, которые должны обсуждать, но не решать, а вторую – многим, которые должны решать, не обсуждая. По этой причине Джонатан Скотт неоднократно утверждал, что Харрингтон являлся не республиканцем, а эксцентричным последователем Гоббса и, возможно, был не в своем уме, а его утопия – своего рода безличный Левиафан, существующий во множестве проявлений и предназначенный для того, чтобы вынудить людей к повиновению, на которое они никогда бы не согласились добровольно13771377
  Scott J. Algernon Sidney and the English Republic, 1623–1677. Cambridge, 1988; Idem. The Rapture of Motion: James Harrington’s Republicanism // Political Discourse in Early Modern Britain / Ed. by N. Phillipson and Q. Skinner. Cambridge, 1993. P. 139–163; Idem. The Piece of Silence: Thucydides and the English Civil War // The Certainty of Doubt: Tributes to Peter Munz / Ed. by M. Fairburn and W. H. Oliver. Wellington, 1996. P. 90–116; Idem. England’s Troubles: Seventeenth-Century English Political Instability in European Context. Cambridge, 2000. См. также: Davis J. C. Pocock’s Harrington: Grace, Nature and Art in the Classical Republicanism of James Harrington // Historical Journal. 1981. Vol. XXIV. № 3. P. 683–697.


[Закрыть]. Скотт и ряд других исследователей весьма кстати напомнили нам, что существовало множество разновидностей английского республиканизма (надеюсь, у читателей не сложилось впечатления, что вариант, предложенный Харрингтоном, я считаю единственным, но если бы так произошло, это бы мало что изменило); полный спектр этих модификаций подробно рассмотрены Блэром Уорденом в ряде его работ13781378
  Worden B. Chap 15 // The Cambridge History of Political Thought, 1450–1700; Idem. Chap. 1–4 // Republicanism, Liberty, and Commercial Society, 1649–1776 / Ed. by D. Wootton. Stanford, 1994.


[Закрыть]. На точку зрения Скотта я отвечу цитатой из последнего произведения Харрингтона, которая, кажется, не фигурирует в «Моменте Макиавелли», но которая была известна мне, когда я работал над книгой.

Созерцание формы приводит человека в изумление и сопровождается неким волнением или порывом, благодаря которому душа его воспаряет к Богу.

Как человек создан по образу Бога, так и правление создается по образу человека13791379
  «The contemplation of form is astonishing to man, and has a kind of trouble or impulse accompanying it, that exalts his soul to God. As the form of a man is the image of God, so the form of a government is the image of man» (Harrington J. A System of Politics. IV. 3, 4; Pocock J. G. A. The Political Works of James Harrington. P. 837; Idem. James Harrington: Oceana and A System of Politics. P. 273).


[Закрыть].

Перед нами язык Платона, к которому едва ли мог прибегнуть Гоббс (как и, вероятно, Макиавелли). Он говорит нам, что люди, управляя собой, становятся подобны богам; их правление собой имеет корни на земле, в то время как божье правление коренится в творении. Установления Океании ни к чему не принуждают – они представляют собой форму, благодаря которой люди становятся такими, какими они должны быть. Мы ушли далеко за пределы римского virtus к платоновской теологии гражданской жизни, в которой нет священника, ибо его место заступает гражданин, и которая – по причинам слишком сложным, чтобы останавливаться на них здесь, – может завершаться, оставляя Сына христианской Троицы не равным Отцу. Можно сказать, что Гоббс пришел к тому же выводу другим путем, а он и Харрингтон соглашались в своих выпадах против ортодоксального христианского учения о Церкви13801380
  Pocock J. G. A.The Political Works of James Harrington. P. 78–82, 89–97; Idem. Contexts for the Study of James Harrington // Il Pensiero Politico. 1978. Vol. XI. № 1. P. 20–35.


[Закрыть]. После 1977 года наиболее значимыми исследованиями, посвященными Харрингтону, оказались работы Марка Голди и Джастина Чемпиона, проанализировавших его крайний антиклерикализм и его роль как первопроходца английского «радикального просвещения»13811381
  Goldie M. The Civil Religion of James Harrington // Languages of Political Theory in Early Modern Europe / Ed. by A. Pagden. Cambridge, 1987. P. 197–224; Idem. Priestshaft and the Birth of Whiggism // Political Discourse in Early Modern Britain / Ed. by N. Phillipson and Q. Skinner. P. 209–231; The Reception of Locke’s Politics / Ed. by M. Goldie. London, 1999. Vol. I (Introduction); Champion J. A. I. The Pillars of Priestshaft Shaken: The Church of England and Its Enemies, 1660–1770. Cambridge, 1992.


[Закрыть]. Погружение в политическую теологию как ключ к английской мысли «длинного восемнадцатого века» – начинание, которое я всячески поддерживаю13821382
  Clark J. C. D. English Society, 1688–1832: Ideology, Social Structure and Political Practice during the Ancien Regime. Cambridge, 1985 (второе издание – 2000 год).


[Закрыть], но которое не фигурирует на страницах «Момента Макиавелли». Остается понять, как связать эти два элемента.

Историческая схема, в которую Харрингтон поместил концепцию гражданской жизни, являлась необычайно сложной для своего времени, но мы бы все равно отнесли ее к тому типу, который следует называть домодерным. Она строилась по принципу петли, возвращаясь к своей исходной точке, восстановлению условий, способствовавших созданию древних республик; дело в том, что, как полагал Харрингтон, воины должны по-прежнему жить за счет земельных участков, а попытка платить им постоянное жалованье превышала возможности государства, – именно это привело к падению Римской республики, а затем и к утверждению на ее месте принципата. Однако за полвека, прошедших со времени, когда Харрингтон писал свою работу, появление постоянной армии, существующей за счет системы государственного кредита, повлекло за собой явление, которое к 1700 году, как я уже рассказал в XII главе, в интеллектуальных кругах стало восприниматься как изменение исторических условий. В своих последующих работах, вплоть до настоящего момента, я рассматривал очевидные последствия этих изменений. Меня интересовало, как они привели к тому, что можно назвать Просвещением – в нескольких смыслах этого многозначного термина. Я уже писал в другом месте13831383
  Pocock J. G. A. Barbarism and Religion. Vol. I: The Enlightments of Edward Gibbon. Cambridge, 1999. P. 1–2.


[Закрыть], как в 1976 году, через год после выхода первого издания этой книги, я начал думать об изучении «Истории упадка и разрушения Римской империи» Эдварда Гиббона, где картина европейской истории, основанная на расцвете и расширении коммерческого общества, сменялась историей крушения древней средиземноморской империи, однако по-прежнему сохранялась актуальность противоречий между историей и классическими ценностями. В этом отношении и во многих других я решил расширить значение «момента Макиавелли», осмысляя его как полемику между идеалами и идеями «добродетели» и «коммерции», и, как я обнаружил, продолжительность этого момента настолько увеличилась, что в каком-то смысле можно было утверждать, что он длится до сих пор.

Эти мысли я начал формулировать в последних четырех главах «Момента Макиавелли», а затем продолжил развивать в последующих работах, в частности в «Добродетели, коммерции и истории» (1985) и «Варварстве и религии» (с 1999 года)13841384
  Idem. Virtue, Commerce and History: Essays on Political Thought and History, Chiefly in the Eighteenth Century. Cambridge, 1985; Idem. Clergy and Commerce: The Conservative Enlightment // L’ Etá dei Lumi: Studi Storici nel Settecento Europeo in Onore di Fraco Venturi / A cura di R. Ajello e altri. Napoli, 1985. Vol. I. P. 523–622; Idem. The Political Limits to Pre-Modern Economics // The Economic Limits to Modern Politics / Ed. by J. Dunn. Cambridge, 1990; Idem. The Significance of 1688: Some Reflections on Whig History // The Revolutions of 1688: The Andrew Browning Lectures, 1988 / Ed. by R. Beddard. Oxford, 1991. P. 271–292; Idem. Standing Armies and Public Credit: The Institutions of Leviathan // The World of William and Mary: Anglo-Dutch Perspectives on the Revolution of 1688–89 / Ed. by D. Hoak and M. Feingold. Stanford, 1996. P. 87–103; Idem. Barbarism and Religion. Vol. I. Ch. 4: The Hampshire Militia and the Problems of Modernity.


[Закрыть]. На ход моих рассуждений и на восприятие этих работ повлияла их тесная связь с полемикой о «позитивном» и «негативном» понимании свободы, «республиканизме» и «либерализме» – полемикой, формированию которой они, иногда невольно, способствовали (если можно говорить о «форме», учитывая нынешнее состояние высказываемых в ней аргументов)13851385
  См. прим. 2 на с. 776.


[Закрыть]. Возможно, путаница несколько уменьшится, хотя сложность и возрастет, если я остановлюсь немного на намерениях, стоящих за «Моментом Макиавелли», на вопросе о том, можно ли их понять неверно и как их следует понимать правильно. Революционные последствия введения государственного кредита и постоянной армии включали в себя осознание новой и ведущей роли в политике и истории так называемого «коммерческого общества», а позднее и «гражданского общества» – такого состояния, которому во многом содействовали торговля, капитал и движимое имущество и в котором отношения обмена между людьми порождали богатства и цивилизацию – наглядное преимущество перед религиозными и гражданскими войнами. (Важнейшим условием распространения Просвещения служило его возникновение из религиозных войн, включая их особую английскую разновидность13861386
  См. об этом подробнее: Pocock J. G. A. Barbarism and Religion. Vol. I. P. 56–58, 108–112.


[Закрыть].) В осмыслении и поощрении проявлений «коммерческого» и «гражданского» общества важное место отводилось «манерам» и «учтивости»: социальным практикам и принятым образам себя и других, возникавшим по мере того, как люди взаимодействовали друг с другом в ходе все более сложного процесса обмена и вступали в бесконфликтные контакты, которые стали восприниматься как часть «воспитания» и проявлялись в «учтивости»13871387
  Klein L. E. Shaftesbury and the Culture of Politeness: Moral Discourse and Cultural Politics in Eighteenth-Century England. Cambridge, 1994.


[Закрыть]. Учтивое общество было также и торговым обществом, и в культуре начинающего набирать силу капитализма политика начала изображаться как процесс «воспитания», «сглаживания», «рафинирования» и (более опасное слово) «смягчения» человеческих страстей и интересов за счет их переплавки в «манеры»13881388
  Классическая работа на эту тему: Hirschman A. The Passions and the Interests: Political Arguments for Capitalism before Its Triumph. Princeton, 1976 (Хиршман А. О. Страсти и интересы: политические аргументы в пользу капитализма до его триумфа / Пер. Д. Узланера. М., 2012).


[Закрыть]. Если мы должны рассматривать Просвещение как процесс все большего ослабления религиозной веры, мы, кроме того, должны отметить: «учтивым» мужчинам и женщинам фанатизм был противен, ибо они полагали – им известно лишь то, что они знают друг от друга, и такое знание представляет собой лишь «мнение» – слово, обязывавшее к терпимости и запрещавшее убеждения. Это обстоятельство послужило важным шагом в формировании «либерализма», как мы его называем, хотя этот термин еще не встречался в настоящем послесловии и не следовало бы вводить его поспешно.

Следует отметить, что устройство учтивого общества все более способствовало эффективному ведению войны. «Коммерция» породила «публичный кредит», а «публичный кредит» – «постоянную армию». Последняя являлась не просто инструментом, с помощью которого государство преследовало свои цели. Благодаря армии этот процесс не превращался в разрушительный; когда государство контролирует регулярные военные силы, снижается риск гражданской войны (ключ к тайне 1688 года в английской истории). Война все больше подлежала контролю со стороны государства, и непродолжительное время существовала утопия, в которой Европа представала «содружеством» или «республикой» государств, в отношениях между которыми воинственный элемент нивелировался и приобрел более цивилизованный характер благодаря совместному влиянию jus gentium и общей культуры нравов, распространявшейся за счет коммерции. (Уделяя особое внимание теме нравов, я не отрицаю значимости международного права.) Эта утопия начала рассеиваться к 1763 году, когда масштабные войны между Францией и Британией за господство в Европе, Америке и Индии привели, каждая в свой черед, к такому росту «публичного кредита», что «государственный долг» стал грозить революционными последствиями; что касается интересующей меня здесь версии философии истории, идеально-типическую роль здесь играет высказывание Юма: «или нация должна уничтожить государственный кредит, или государственный кредит уничтожит нацию»13891389
  См. выше, с. 695–696.


[Закрыть]. Юма во всех его работах занимало превосходство современного общества, основанного на торговле, над обществом древности, базирующемся на обособленном труде людей. Впрочем, в итоге он нарисовал картину общества, настолько задолжавшего безликим кредиторам, что ценность всей собственности, свобода каждого человека и значение всякой вещи и идеи свелись к способности убеждать кредиторов продолжать строить расчеты с исключительной опорой на спекуляции. Естественные отношения между людьми в обществе – а здесь играли свою роль и нравы – в таком случае распались бы и исчезли за неимением онтологических или эпистемологических оснований. Эдмунд Бёрк сделал вывод, что государственный долг стимулирует революционные фантазии и влечет за собой революцию, полностью переворачивающую нравы и обычаи13901390
  См. подробнее в книге: Pocock J. G. A. Virtue, Commerce and History (chap. 10: The Political Economy of Burke’s Analysis of the French Revolution).


[Закрыть].

С учетом всего сказанного я и говорю о значимости подхода, сформулированного Эндрю Флетчером еще в 1698 году13911391
  См.: Andrew Fletcher: Political Works / Ed. by J. Robertson. Cambridge, 1997.


[Закрыть]. Будучи горячим сторонником распространения торговли, – будучи в числе тех, кто поддерживал шотландскую колонизацию Дарьена, – он сомневался, не приведет ли развитие торговли и потребления к отказу от чего-то существенно важного для человеческой свободы, а именно от владения оружием и имуществом, обеспечивающим социальную основу для ношения оружия, – необходимых, чтобы человек мог лично участвовать в касавшемся его управлении. Как мы уже видели, в ответ на подобные сомнения Даниэль Дефо утверждал: человеку достаточно иметь представителя в парламенте, следящего за злоупотреблением властью со стороны государства, теперь ведавшего армией, и общество, основанное на личном владении оружием, будучи воинственным и бедным, делилось на хозяев и рабов. Перед нами спор между прямой и представительской демократией, и мы близки к оппозиции между позитивной и негативной свободой; и в то же время это дискуссия между двумя историческими моментами структурного напряжения, характерного для «момента Макиавелли» в этом смысле. Человек, располагающий средством обеспечить себе свободу, склонен скатываться в варварство, не находя опоры в свободе других людей; человек, чья свобода заключается в возможности проявлять различные способности и таланты, но который при этом никогда не собирает их в единое целое и тем самым лично не участвует в деятельности на благо общества, идет по пути прогресса, который в конечном счете приводит к коррупции. Тогда он обнаруживает, что оказался под властью тирании. В истории нет идеального момента, и хотя мы можем представить себе тип свободы, состоящей в том, чтобы благоразумно балансировать между полюсами древности и современности, реализация такой свободы зависит от сохранения целостности личности, необходимой для действия в истории, тогда как история превратилась в процесс, который делает эту целостность ненадежной. Так возникает узнаваемый вариант историзма, который можно увидеть в трудах многих мыслителей XVIII столетия.

Я указываю на спор между древней и новой свободой; если первая предполагает, что личность действует непосредственно, то вторая подразумевает наличие многообразных опосредующих действий, позволяющих связывать людей в общество, – свобода ежа, который знает себя, но может не знать никого другого, противостоит свободе лисы, которая знает так много, что у нее может не остаться ничего своего, что бы она могла знать13921392
  Статья И. Берлина «Еж и лиса» была впервые напечатана в составе книги: Berlin I. Russian Thinkers. London, 1978 (Берлин И. Еж и лиса / Пер. В. Михайлина // Берлин И. История свободы. Россия. М., 2001. С. 184–269).


[Закрыть]. Этот спор сродни дискуссии между «позитивной» свободой, в которой самоутверждение выглядит как нечто древнее и варварское, и «негативной» свободой, при которой свобода от ограничений не предлагает четкого ответа на вопрос, кого именно ограничивают или освобождают. Однако эта линия дебатов резко отличается – в том смысле, что нуждается в совершенно другом нарративе, – от истории «негативной свободы», которая излагается в терминах права, естественного, конституционного или позитивного, благодаря чему человек обретает правá и определяет свою свободу через их существование. Разумеется, свобода, понятая как jus, right, droit или Recht, оказала существенное влияние на мышление XVIII века, и, сосредоточившись на другой истории, я не собирался отрицать значимость этого сюжета. При этом я могу полагать, что описанная мной история затрагивала вопросы, на которые этот сюжет не знал ответа или даже не ставил их. Я ссылался выше на статью, в которой утверждал – и продолжаю утверждать в противоположность Ричарду Таку, – что понятия «добродетели» и «права» несводимы друг к другу, речь на самом деле шла о триаде «добродетелей», «прав» и «манер». Хочу отметить, что во всех моих работах, в «Моменте Макиавелли», а затем в «Добродетели, коммерции и истории» и нескольких промежуточных статьях и первых томах «Варварства и религии»13931393
  См. прим. 2 на с. 787.


[Закрыть], меня интересовала диалектика «добродетелей» и «манер», которую я с самого начала отделял от диалектики «добродетелей» и «прав», привлекавшей внимание историков, изучавших «негативное» (в противоположность «позитивному») понятие свободы. Я не хочу сказать, что вторая линия мысли не существовала, не имела значения или что ее следует считать вторичной по отношению к той, что рассматривала взаимодействие «добродетелей» и «манер». Я имею в виду лишь, что исторический нарратив, который я пытаюсь выстроить, необходимо описывать в предлагаемых им самим категориях, если мы хотим понять, что именно происходило в XVIII веке. Возможно, направление исследований, связанное с позитивным и негативным понятием свободы, должно на время отклониться от своего основного маршрута и обратиться к изучению оппозиции между древней и новой свободой, если мы стремимся составить полную картину произошедшего. Замечу, что Квентин Скиннер не так уж много путешествовал по XVIII столетию, я же в своих странствиях руководствовался иным компасом.

Поскольку меня как историка интересует диалог между древней и новой свободой, неудивительно, что из современных политических философов наибольшее влияние на меня оказала Ханна Арендт. Я, безусловно, изучал историю указанного ею явления, связанного с тем, что в XVIII веке социальное восстало против политического, а образ человеческих поступков оказался вытеснен образом человеческого поведения13941394
  Arendt H. The Human Condition; Арендт Х. Vita activa, или О деятельной жизни (глава 2, раздел 6: Возникновение общества, The Rise of the Social).


[Закрыть]. Эта формула многое объясняет, но отсюда не следует – как ошибочно предположил последователь Штрауса Харви Мэнсфилд, считающий историю вторичной по отношению к философии13951395
  См.: Renaissance Civic Humanism: Reflections and Reappraisals / Ed. by J. Hankins. P. 226–227.


[Закрыть], – что я выбрал подход Арендт в качестве философии, которую можно переплавить в историю; сознание устроено не так просто и не так беспорядочно. Меня как историка интересуют главным образом события англоязычного мира, и я замечаю, что напряжение между древним и новым понятиями свободы, обнаруженное Флетчером и Дефо в 1698 году, в той же терминологии разрабатывалось сторонниками сэра Роберта Уолпола около 1734 года, примерно за восемьдесят лет до того, как Бенжамен Констан использовал их, стремясь понять якобинскую и наполеоновскую историю13961396
  Benjamin Constant: Political Writings / Ed. by B. Fontana. Cambridge, 1988.


[Закрыть]. Покойная Джудит Шкляр с характерной для нее горячностью как-то спросила, зачем я потратил время на изучение такой периферийной области, как история Британии и Америки, вместо того чтобы присоединиться к общему потоку, впадавшему в Ниагару Французской революции. Я могу ответить лишь, что занимаюсь историей, не впавшей в русло Ниагары и избежавшей ее бурь, англо-французской историей, столь же европейской, сколь и американской.

III

Теперь мы можем перефразировать вопрос Джека Хекстера и ответить на него: в Англии (более, чем где-либо) эпохи вигского парламента республиканская мысль (более, чем что-либо) оказала своеобразное, хотя и не мгновенное воздействие. Она не породила никаких проектов замены монархии республикой. Память о времени, когда страной не правил король, – даже о периоде протектората и парламента, – последовавшем за казнью короля в 1649 году, оказалась сопряжена с памятью о Гражданской войне, повторения которой никто не хотел; убеждение же, что земная монархия была необходимой проекцией монархии божественной, действительно являлось очень прочным. Установить характер богословских воззрений существовавших республиканских философов можно лишь с большим трудом; так, если относить к ним Джона Толанда, он, по всей видимости, был не только деистом, но еще и пантеистом13971397
  Jacob M. C. The Radical Enlightenment: Pantheists, Freemasons and Republicans. London, 1981.


[Закрыть]. Кэтрин Маколей, наиболее сведущий республиканский историк вигской Англии, обращалась не к модели Харрингтона, а к краткому правлению «Охвостья», когда группа политиков-философов – Вейн, Сидней и другие, кто, как позже скажет Вордсворт, «звал Мильтона другом», – могли размышлять о том, что республика приживется среди английского народа13981398
  Pocock J. G. A. Catharine Macaulay: Patriot Republican // Women Writers and the Early Modern British Political Tradition / Ed. by H. L. Smith. Cambridge, 1998. P. 243–258.


[Закрыть]. Эту тему продолжили историки более позднего времени, Уильям Годвин и Сэмюэл Тейлор Кольридж, в чьих текстах мы видим, как легко платоновский унитаризм, приписываемый упомянутым мыслителям XVII столетия, мог быть перефразирован в философский идеализм XIX века. Эта линия мысли никогда не имела практических последствий. Ключевая проблема 1688 года в ретроспективе – состоялся ли описанный Локком распад правления и возврат власти народу – имела слабое отношение к республике, состоявшей из граждан, и к их добродетели; «народ» пользовался своими правами и мог, если считал нужным, свободно вернуться к монархии. В английской или британской истории нет «момента Локка», а его несомненное наличие в процессе, в ходе которого американский «народ» пришел к мысли основать республику и организовать ее по федеративному принципу, как мы увидим, подлежит обсуждению и уточнению.

На английской почве «республиканский» язык скорее связан с местом личной монархии в сбалансированной конституции. С 1642 года, когда в написанном от имени Карла I «Ответе Его Величества на Девятнадцать предложений обеих палат парламента» была сформулирована эта теория во всей ее противоречивости13991399
  Mendle M. J. Dangerous Positions: Mixed Government, Estates, and the Answer to the XIX Propositions. Tuscaloosa, AL, 1985.


[Закрыть], стало ясно, что «республика» может содержать в себе элемент активной монархии, необязательно вписывающейся в представление, согласно которому король мог существовать лишь в единстве с парламентом. Можно упрекнуть «республиканцев», что они низвели его до символической роли венецианского дожа, но Болингброк, стремившийся противопоставить обновленную монархию «венецианской олигархии» парламента, рисовал короля «патриотом» во главе «патриотического» народа. С этим словом оказались неразрывно связаны коннотации деятельной республиканской гражданской жизни, и Болингброк, употребляя его, неизбежно вступал в спор с восприятием – утвердившимся со времен Гражданской войны – гражданина как «патриота», любившего свою страну больше, чем ее правление или даже ее монарха. Его легко было представить себе в образе Брута, Катона или Катилины, и лишь в 1790‐е годы слово «патриот» стало обозначать прежде всего «лоялиста» (при этом интеллектуалы периода, последовавшего за властью вигов, отвергали его, считая обозначением «шовиниста»). Впрочем, в первую очередь оно относилось к оппозиционерам, апеллируя к римской доблести в противовес министерской продажности. Вполне обоснованные сомнения доктора Джонсона относительно мотивов такой оппозиции выразились в его знаменитом афоризме о «патриотизме» как «последнем прибежище негодяя».

«Патриотический» и «республиканский» дискурс был в значительной мере связан с парламентаризмом, который он критиковал, но которому не предлагал альтернативы, вот почему его роль оказалась чисто оппозиционной. Парламентаризм, о котором идет речь, Харрингтону предвидеть не удалось: в основе его лежало сохранение патронажа и влияния со стороны короны и аристократии, после утраты инструментов феодальной зависимости, а также активное освоение ими мира торговли и кредита, государственного долга и постоянной армии. Именно этот новый мир порицали тори эпохи королевы Анны, говоря о «финансовых кругах», о том, что Англией правит новая олигархия, сложившаяся в результате появления нового типа собственности – владения не землей и даже не движимым имуществом или торговым капиталом, а бумажными знаками, символизировавшими уверенность в будущем государства, которым теперь управляли его кредиторы. Рассуждения Юма о «государственном кредите» напоминают нам, что даже великие шотландские философы истории, которые прослеживали эволюцию торговли, свободы и учтивости, не были уверены, что нашли решение проблемы государственного долга. Эдмунд Бёрк усматривал во Французской революции союз «процента на капитал» и атеистических интеллектуалов, губительный для нравов и сложной истории их становления, однако ему пришлось признать, что в Британии, в отличие от Франции, под государственный долг подведена прочная основа национальной экономики – и что этой практики следовало придерживаться вопреки дурным предчувствиям в духе Юма, которые выражали Ричард Прайс и Томас Пейн14001400
  Edmund Burke: Reflections on the Revolution in France / Ed. by J. G. A. Pocock. Indianapolis, 1987 (Берк Э. Рассуждения о революции во Франции / Пер. Е. И. Гельфанд. М., 1993).


[Закрыть]. Однако Пейн был не сторонником классического республиканизма, а лишь врагом монархии; государственный долг, полагал он, стимулировал бы экономику, если бы контроль над ней перешел в руки народа.

Если мы понимаем, что «республиканское» мышление защищало «древнюю свободу», которую надо сохранить в «новых» условиях, мы можем рассматривать его как философию истории, вовлеченную в диалектику, как критику истории, содержащуюся внутри той истории, которую оно критиковало. Однако она имела не только философские, но и практические последствия; она помогала выявить «коррумпированность» существующего режима, в условиях которого личность лишалась независимости и автономии, обозначаемых с помощью понятия «добродетель», и шотландская философия истории не разрешила окончательно эту проблему. Для философии XVIII столетия было серьезным вопросом, может ли человеческая личность выжить в истории, а потому и с риторической, и с практической точки зрения это сомнение выражалось в том, что существующий порядок всегда можно представить продажным. Это сыграло важную роль, когда в ходе Войны за независимость США произошел разрыв с вигской и парламентской системой и были заложены основы республики14011401
  Я прослеживаю историю англо-американского политического дискурса вплоть до разрыва, обусловленного революцией в Америке, и трансформации под влиянием Французской революции в следующих работах: Pocock J. G. A. The Varieties of Whiggism from Exclusion to Reform: A History of Ideology and Discourse // Idem. Virtue, Commerce and History (chap. 11); Idem. A Discourse of Sovereignty: Observations on the Work in Progress // Political Discourse in Early Modern Britain / Ed. by N. Phillipson and Q. Skinner. P. 377–428; Idem. Political Thought in the English-Speaking Atlantic: (i) The Imperial Crisis, (ii) Empire, Revolution and an End of Early Modernity // The Varieties of British Political Thought / Ed. by J. G. A. Pocock with the assistance of G. J. Schochet and L. G. Schwoerer. Cambridge, 1994.


[Закрыть].

Последняя глава «Момента Макиавелли» вызвала больше споров, чем все предшествующие разделы вместе взятые, ибо в ней исследуется исторический характер основания Америки. Есть более ранние работы, где я говорю, что развитие описанной мной истории можно проследить от Флоренции до Филадельфии14021402
  См. прим. 4 на с. 782.


[Закрыть]; впрочем, поскольку я хорошо помню, как решил добавить пятнадцатую главу, не думаю, что я писал книгу с намерением прийти к такому заключению. К тому же я не одинок в своей попытке проследить «республиканскую» предысторию революции и Конституции. Бернард Бейлин в «Идеологических истоках Американской революции» (The Ideological Origins of the American Revolution) уже указал на необычайную влиятельность английской оппозиционной идеологии; Дуглас Адэйр в книге «Слава и отцы-основатели» (Fame and the Founding Fathers) продемонстрировал, что лидеры 1776 и 1787 годов считали себя законодателями в греко-римском духе14031403
  Adair D. Fame and the Founding Fathers / Ed. by T. Colbourn. New York, 1974. Как и Джеральд Стурж в своей работе «Александр Гамильтон и идея республиканского правления», Адэйр обратил внимание на конфликт, возникший из‐за критики республиканской идеи в духе Юма.


[Закрыть], а Гордон Вуд в «Создании Американской республики» (The Creation of the American Republic) так основательно подошел к рассмотрению классического американского республиканизма и последствий его исчезновения, что оказался одним из главных моих оппонентов. Поэтому нет ничего из ряда вон выходящего в том, чтобы возводить истоки революции и основания США к давней республиканской традиции, или в том, чтобы видеть в них диалог между древней и новой свободой, составлявший главное содержание «момента Макиавелли»; и я был удивлен – и продолжаю удивляться, – с каким жаром (а иногда и желчностью) меня критиковали за мнения, которых, если память мне не изменяет, я не высказывал и не считал нужным поддерживать. Не могу избавиться от мысли, что эта критика во многом явилась следствием ограниченности взгляда, недопонимания – не обычного, а свойственного мышлению слишком многих историков.