Текст книги "Шпионское наследие"

– Конечно нет! Откуда?

– В самом деле, откуда? А вы случайно не обратили внимания: чтó погубило Лиз, ну и Алека заодно? Она упомянула имя Джорджа Смайли. Невинно призналась в том, что некто Джордж Смайли, которого сопровождал какой-то молодой человек, заглянул к ней вскоре после таинственного исчезновения Алека и поведал ей, что Алек делает отличную работу – незаметную, но, главное, для своей страны – и что все будет тип-топ. Джордж оставил ей свою визитную карточку, чтобы она про него не забыла. Смайли, фамилия, которую и так легко запомнить и которая хорошо известна в Штази. Не правда ли, довольно глупо для такого хитрого лиса, как Джордж?

Я ответил, что даже Джордж иногда совершал ошибки.

– А вы случайно не были тем самым молодым человеком, сопровождавшим Джорджа?

– Нет, конечно! Каким образом? Я тогда был Марселем, вы забыли?

– И кто же это был?

– Вероятно, Джим. Джим Придо. Пересек дорогу.

– То есть?

– Из Лондонского управления в Секретку.

– Он имел допуск к операции “Паданец”?

– Полагаю, что да.

– Только полагаете?

– Да, имел.

– Тогда скажите мне, если можете. Когда Алек Лимас отправился с миссией убрать Мундта любой ценой, кто, по его мнению, был тем анонимным источником, который передавал Цирку расчудесный материал о “Паданце”.

– Понятия не имею. Мы с ним это никогда не обсуждали. Может, Хозяин обсуждал. Не знаю.

– Тогда перефразирую попроще. Справедливо ли будет утверждать – чисто умозрительно, методом исключения, основываясь на разных обмолвках, – что, отправляясь на свое роковое задание, Алек Лимас забил в свою затуманенную алкоголем голову мысль, будто он прикрывает важнейший источник, Йозефа Фидлера, и потому одиозный Ганс-Дитер Мундт должен быть устранен?

Я выхожу из себя и ничего не могу с собой поделать:

– Как, черт подери, я могу знать, о чем он думал или не думал?! Алек был полевик! Если ты полевик, ты не думаешь о всяких тонкостях. Идет холодная война. Тебе поставили задачу, ты ее выполняешь!

О ком это я? Об Алеке или о себе?

– Тогда помогите мне распутать маленький клубок. Вы, Питер Гиллем, имели доступ к операции “Паданец”, так? Один из очень, очень немногих. Мне продолжать? Продолжаю. У Алека даже близко не было такого допуска. Он знал о существовании восточногерманского суперисточника… или нескольких источников… под общим кодовым названием “Паданец”. Он знал, что его курирует Секретка… или ее, или их всех. Но он ничего не знал о месте, где мы сейчас с вами сидим, и о реальной цели плана, так?

– Полагаю, что да.

– И его недопуск был принципиально важен – рефрен, который вы повторяете с самого начала.

– И что? – спрашиваю я убитым, выхолощенным голосом.

– Если вы имели допуск, а Алек Лимас не имел, что вы такое знали, чего не должен был знать Алек? Решили воспользоваться правом хранить молчание? Я бы вам не советовала. Ни перед всепартийной комиссией, жаждущей сделать из вас отбивную, ни перед ручным жюри присяжных.

* * *

Алек, я думаю, оказался в ситуации, когда он защищал безнадежное дело, разваливавшееся у него в руках, и оставалось уповать только на то, что смерть придет от старости. Я держусь из последних сил за ложь, которая обречена и которую я поклялся отстаивать до конца, но она не выдерживает под тяжестью моего тела. А Табита безжалостна:

– Тогда давайте о наших чувствах. Поговорим, для разнообразия, об этом? Они нам открывают глаза получше, чем факты, я всегда так считала. Какие чувства вы испытывали, когда Лиз своей речью в суде похоронила всю с таким трудом выстроенную концепцию Алека? И заодно бедного Фидлера.

– Я ничего не слышал.

– Простите?

– Никто не снял трубку и не сказал: “Слышал, что произошло в зале суда?” Сначала из ГДР пришла новость: “Разоблачение предателя”. Разоблачили Фидлера. А другого высокопоставленного чиновника в структуре безопасности полностью оправдали. Мундт вышел чистеньким. Потом мы узнали о драматическом побеге заключенных и общенациональной охоте на них. А потом…

– Расстрелы у Стены?

– Джордж был там. Он все видел своими глазами. Меня там не было.

– Ну а ваши чувства? Вы сидите в этой самой комнате или по ней расхаживаете, и вот приходят, обрывочно, такие ужасные новости. Одна за одной.

– И что же я, по-вашему, делал? Открыл шампанское? – Я беру себя в руки. – Господи, думал я, бедная девочка. Из иммигрантской семьи. Попала как кур в ощип. Втюрилась в Алека. Никому не желала зла. Пойти на такое, какой кошмар.

– Пойти на такое? Вы хотите сказать, что она сознательно выступила перед трибуналом? Что она сознательно спасала нациста и добивала еврея? Но это совсем не похоже на Лиз. Кто мог ее на такое толкнуть?

– Никто ее на это не толкал!

– Бедняжка даже не понимала, почему оказалась в суде. Ее пригласили в солнечную ГДР на веселую пирушку товарищей, и вдруг она дает показания против своего любовника в каком-то судебном спектакле. Что вы почувствовали, узнав об этом? Вы лично? И потом, когда пришла весть, что их расстреляли перед Стеной? Якобы во время побега. Не иначе как тоску. Острую тоску, да?

– Еще бы.

– Вы все.

– Конечно.

– И Хозяин?

– Боюсь, что его чувства для меня загадка.

Я снова вижу эту печальную улыбку.

– А ваш дядя Джордж?

– Что именно?

– Как он это воспринял?

– Не знаю.

– Почему? – Вдруг перешла на резкий тон.

– Он исчез. Уехал в Корнуолл один.

– Почему?

– Погулять, наверное. Он периодически туда отправлялся.

– Надолго?

– На несколько дней. Может, на неделю.

– А когда вернулся? Он сильно изменился?

– Джордж не меняется. Просто берет себя в руки.

– И как, взял?

– Об этом он со мной не разговаривал.

Она задумалась, но решила не бросать тему.

– И никаких проблесков триумфа? – наконец продолжила она. – На другом фронте? Оперативном? Никаких рассуждений в духе: да, побочные потери, что, конечно, трагично и ужасно, зато миссия успешно выполнена? Ничего в таком духе, а?

Ничего не изменилось. Тот же мягкий голос, та же сладкая улыбка. Она кажется даже участливее, чем прежде.

– Мой вопрос сводится к следующему: когда вы поняли, что триумфальное возмездие Мундта было не провалом, как это подавалось, а блестящей, прекрасно завуалированной акцией нашей разведки? И что Лиз Голд стала ее главным катализатором? Я забочусь о вашей защите, как вы понимаете. Ваши намерения, ваше предвидение, ваше участие в заговоре. Все эти обвинения могут либо оказаться несостоятельными, либо вас погубить.

Наступает мертвая тишина, которую прерывает непринужденный вопрос.

– Знаете, о чем я подумала вчера вечером?

– Откуда мне знать?

– Я добросовестно копала, перечитывая этот длиннющий проект отчета, написанного вами по указанию Смайли, – отчета, которому потом не дали хода. И тут я задумалась об этом странном швейцарском орнитологе, оказавшемся тайным агентом Службы безопасности. И я задала себе вопрос: почему Смайли не захотел распространять ваш отчет? Тогда я еще немного покопала и сунула свой нос туда, куда мне было позволено его совать, и, к моему великому удивлению, ни единого упоминания о проверках системы безопасности Лагеря № 4. И ни слова о рьяном тайном агенте, отметелившем двух охранников. Так что не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы соединить концы. Не было заключения о смерти Тюльпан. Хотя мы знаем, что официально бедняжка не прибывала на нашу территорию, немного найдется врачей, готовых поставить свою подпись под подложным свидетельством, даже если они сотрудничают с Цирком.

Я уставился в даль с таким видом, будто не принимаю всерьез весь этот бред.

– И вот к чему я пришла: Мундта послали убить Тюльпан. Что он и сделал, но господь оказался не на его стороне, и он был задержан. Джордж поставил его перед выбором: ты на нас работаешь или пеняй на себя. Он согласился. Неожиданно под угрозой оказались все разведданные, настоящий рог изобилия. Фидлер сел ему на хвост. Тут появился Хозяин со своим паскудным планом. Возможно, Джорджу он не пришелся по душе, но чувство долга, как всегда, возобладало. Никто не предполагал, что Лиз с Алеком погибнут. Это наверняка была идея Мундта: прикончи гонца и спи спокойно. Даже Хозяин не разглядел такой развязки на горизонте. В результате Джордж сразу отправился на пенсию, дав слово больше никогда не заниматься шпионажем. Чем еще больше заслужил нашу любовь, хотя долго он не продержался. Ему еще предстояло вернуться и вывести на чистую воду Билла Хейдона, с чем он, слава богу, блестяще справился. А вы все это время были его верным оруженосцем, можно только поаплодировать.

В голову ничего не приходило, поэтому я помалкивал.

– Если же продолжить ковыряться в и без того глубокой ране, то не успела Звездная палата сделать свое дело, как Ганса-Дитера вызвали в Москву на совещание силовой верхушки, после которого его уже никто не видел. И с ним растаяли последние надежды, что он поймает какую-нибудь шифровочку из Центра и выдаст нам главного предателя в Цирке. Возможно, Билл Хейдон его опередил. Теперь поговорим немножко о вашей роли?

Остановить ее я не мог, нечего и пытаться.

– Если мне удастся доказать, что “Паданец” был не вселенским бардаком, а дьявольски хитрой операцией, которая позволяла получать высококлассные разведданные и сорвалась лишь в последнюю минуту, я уверена, что всепартийная комиссия переметнется на нашу сторону и поднимет лапки кверху. Лиз и Алек? Трагично, да, но в данных обстоятельствах приемлемые потери во имя высшего блага. Победа? Еще нет. Пока это всего лишь предложение. Просто я не вижу другого способа защиты. Точнее, я уверена, что его не существует.

Она начинает собирать вещи: очки, вязаный жакет, салфетки, отчеты Спецотдела, доклады Штази.

– Вы что-то сказали, сердце мое?

Я что-то сказал? Мы оба в сомнении. Она даже перестала упаковывать вещи. Раскрытый дипломат лежит у нее на коленях и ждет моих слов. Обручальное кольцо на безымянном пальце. Странно, что я раньше его не замечал. Интересно, кто ее муж. Может, уже на том свете.

– Послушайте.

– Слушаю, сердце мое.

– Если на минуту согласиться с вашей абсурдной гипотезой…

– Что дьявольски хитрая операция сработала.

– Если, чисто теоретически, с этим согласиться, хотя я не согласен… вы всерьез утверждаете… притом что выплывут документальные доказательства, что кажется невероятным…

– Не должны, конечно, но если все же выплывут, это будут железобетонные доказательства…

– Так вы всерьез утверждаете, что даже при таком невероятном раскладе… все эти обвинения, судебная тяжба, масштабный поход на меня, Джорджа, если его, конечно, найдут, Службу как таковую… все это удастся отвести?

– От вас фактура, от меня судья. Стервятники уже слетелись. Если вы не придете на слушания, всепартийная комиссия заподозрит самое худшее и примет меры. Я спросила Кролика про ваш паспорт. Наглец не желает с ним расставаться. Зато готов продлить ваше пребывание на Долфин-сквер на тех же нищенских условиях. Все обсуждается. Завтра утром в то же время?

– А в десять можно?

– Буду ровно в десять, – сказала она, и я ответил, что буду тоже.

Глава 13

Когда вся правда выходит наружу, не строй из себя героя, делай ноги. Но я постарался размеренно дойти до Долфин-сквер и подняться в конспиративную квартиру, в которой больше не заночую. Задерни занавески, повздыхай перед телевизором, закрой дверь в спальню. Достань французский паспорт из почтового ящика, устроенного за табличкой с предупреждением о мерах пожарной безопасности. У побега есть свой умиротворяющий ритуал. Надень все чистое. Сунь бритву в карман дождевика, а все остальное оставь на месте. Я спускаюсь в гриль-бар, заказываю легкий ужин и утыкаюсь носом в скучную книжку, как человек, которому предстоит долгий одинокий вечер. Заговариваю с венгерской официанткой на случай, если она должна куда-то докладывать. Вообще-то, говорю, я живу во Франции, а сюда приехал потолковать о бизнесе с английскими юристами, что может быть ужаснее, ха-ха-ха. Оплачиваю счет. Выхожу во дворик, где пожилые дамы в белых шляпках и юбках для крокета сидят парочками на садовых скамейках и наслаждаются неожиданно пригревшим солнышком. Я уже готов выскользнуть на набережную и пропасть с концами.

Однако я не делаю ни того, ни другого, так как неожиданно обнаруживаю Кристофа, сына Алека, в неизменном долгополом черном пальто и фетровой шляпе. Он сидит в двадцати шагах от меня на скамейке, вытянув левую руку вдоль ее спинки и небрежно закинув ногу на ногу, а правая рука демонстративно опущена в карман пальто. При этом он смотрит прямо на меня и улыбается, чего прежде не делал – ни когда подростком следил на стадионе за футбольным матчем, ни когда уже мужчиной поедал стейк с чипсами. Кажется, для него эта улыбка тоже в диковинку: словно в придачу к особой белизне лица, подчеркнутой черной шляпой, она напоминает неисправный фитиль электрической лампочки, которая может в любой момент перегореть.

Мы оба выглядим растерянными. Меня охватывает усталость, хотя, скорее всего, это страх. Проигнорировать его? Или весело помахать рукой и продолжить задуманный побег? Он последует за мной. Еще поднимет крик. У него наверняка свой план, вот только какой?

Болезненно-бледный фитилек улыбки продолжает помигивать. Нижняя челюсть шевелится от раздражения, которое он, похоже, не в силах контролировать. Уж не сломал ли он правую руку? Не потому ли она так неловко торчит в кармане? Поскольку он и не думает вставать, я сам к нему направляюсь, провожаемый взглядами старушек в белых шляпках. Во дворе нас, мужчин, всего двое, и Кристоф, этакий эксцентричный Гаргантюа, приковывает к себе всеобщее внимание. “Что этого пожилого мужчину с ним связывает?” – вероятно, спрашивают себя старушки. Вот и я о том же. Я останавливаюсь в шаге от него. Он даже не пошевелился. Может, это бронзовая статуя вроде сидящих в парках Черчиллей и Рузвельтов? Такое же влажноватое лицо, такая же неубедительная улыбка.

Но эта статуя, в отличие от других, медленно оживает. Он скидывает ногу и, задрав правое плечо, не вынимая руки из кармана, сдвигает свое огромное тело, освобождая на скамейке слева от себя пространство для меня. Лицо у него болезненно бледное, нижняя челюсть возбужденно трясется, он то улыбается, то гримасничает, в глазах лихорадочный блеск.

– Кто вам сказал, где меня найти, Кристоф? – спрашиваю я как можно непринужденнее, а в голове уже засело смутное подозрение, что это Кролик, или Лора, или даже Табита подослали его с целью заключения какой-то иной, подпольной сделки между Службой и истцами.

– Я просто вспомнил. – Его губы растягиваются в мечтательной улыбке. – Я гений по части памяти, о’кей? Мозг всея, блядь, Германии. Мы с вами славно обедали, пока вы не послали меня на три буквы. Ладно, вы меня не посылали. Я сам ушел. Посидели с друзьями, покурили, нюхнули малость. И я кое-кого услышал. Кто это был? Догадаетесь?

Я мотаю головой. И тоже улыбаюсь.

– Моего папашу. Я услышал голос моего папаши. Мы с ним гуляли по тюремному дворику. Я отбывал срок, а он пытался наверстать упущенное, изображал из себя настоящего отца, которым никогда не был. И вот он мне рассказывает о себе, о годах, когда мы жили врозь. Вроде как и не разлучались. О том, что значит быть шпионом. Какие вы все были особенные, преданные делу. Какие шалуны. И знаете что? Он заговорил о Воровском доме. Доме для ворья, в котором ваш Цирк держал конспиративные хаты. Ваша любимая шуточка. Мы все воры, вот нас и поселяют в таком доме. – Его улыбка превращается в злобный оскал. – Вы знаете, что ваша поганая Служба зарегистрировала вас здесь под вашей настоящей фамилией? П. Гиллем, мать вашу! Конспирация, называется. Вы это знали?

Нет, я этого не знал. Я даже не задумывался – а зря, между прочим, – что за пятьдесят с лишним лет в нашей Службе ничего не поменялось.

– Может, расскажете, зачем пожаловали? – спрашиваю я, чувствуя себя не в своей тарелке от этой не сходящей с лица улыбки.

– Чтобы вас убить, Пьеро, – объясняет он, не меняя тона. – Прострелить вам голову. Чпок – и вас нет.

– Прямо здесь? Сейчас? У всех на виду?

С помощью самозарядного тридцать восьмого “вальтера”, который он вытаскивает из кармана пальто и, помахав им передо мной, дабы я мог насладиться в полной мере, прячет обратно в лучших традициях гангстерских фильмов – так что дуло направлено на меня через плотную ткань. Какой вывод из увиденного сделали дамы в белых шляпках, если вообще сделали, я никогда не узнаю. Может, решили, что снимается кино. Или что мы великовозрастные дурачки, забавляющиеся с игрушечным пистолетом.

– Боже милостивый, – вырываются у меня слова, которых я в жизни не употреблял. – Где вы это раздобыли?

Мой вопрос вызвал у него раздражение и погасил улыбку.

– Думаете, я не знаю отморозков в этом долбаном городе, которые бы мне одолжили хорошую пушку? – С помощью большого и указательного пальца свободной руки он “стреляет” мне в лицо.

Зацепившись за слово “одолжили”, я инстинктивно озираюсь в поисках настоящего владельца, так как вряд ли кто-то одолжил ему оружие на длительный срок. Тут-то я и замечаю пестрый седан “вольво”, стоящий на двойной желтой линии прямо напротив арки перед набережной. Лысый водитель положил обе руки на руль и напряженно смотрит в лобовое стекло.

– У вас есть особый повод, чтобы меня убить, Кристоф? – спрашиваю я, стараясь поддерживать непринужденный тон. – Я передал властям ваше предложение, если вы этим озабочены, – вру напропалую. – Они его обдумывают. Баблосчетчики. Ее величество не каждый день отсчитывает по миллиону евро.

– Я лучшее, что было в его паршивой жизни. Так он мне говорил.

Он произносит это тихо, сквозь зубы.

– Он вас любил, – говорю я. – В этом у меня не было сомнений.

– Вы его убили. Вы врали моему отцу, а потом вы его убили. Убили своего близкого друга, моего отца.

– Кристоф, это неправда. Вашего отца и Лиз Голд убил не я и не Цирк. Их убил Ганс-Дитер Мундт из Штази.

– Вы, шпики, все больные на голову. Вы не спасение, вы сама болезнь. Артисты-онанисты, мать вашу. Играете в свои вонючие игры, считая, что умнее вас нет никого на свете, бля. А вы никто, понятно? Вы прячетесь по темным углам, потому что боитесь высунуться на свет. Он тоже боялся, сам мне сказал.

– Он вам так сказал? Где?

– В тюрьме, где еще, по-вашему? Моя первая ходка. Тюрьма для несовершеннолетних. Извращенцы, кокаинисты и я. К тебе пришли, Кристоф. Говорит, что он твой лучший друг. Надели на меня наручники и повели. А это мой папаша. “Послушай, – говорит он мне. – Ты отрезанный ломоть. Или ты их, или они тебя. Главное, бля, помни: Алек Лимас любит тебя”. Вы что-то сказали?

– Нет.

– Вставайте и вперед! Через арку. Вместе со всеми. Что-нибудь учудите – убью.

Я встаю. Иду к арке. Он идет за мной, рука в кармане, пистолет нацелен мне в спину. В таких ситуациях ты должен быстро развернуться и врезать ему локтем, прежде чем он успеет выстрелить. Мы это отрабатывали в сарраттской школе с помощью водяного пистолета, и чаще всего струя воды пролетала мимо и падала на маты. Вот только это не водяной пистолет и не Сарратт. Нас разделяет больше метра, расстояние, на котором держится опытный стрелок.

Мы проходим через арку. Лысый водитель в цветастой “вольво” по-прежнему держит обе руки на руле, и, хотя мы идем прямо на него, он, не обращая на нас внимания, продолжает смотреть вперед. Не иначе как Кристоф собирается меня прокатить, как это водится в подобных случаях, прежде чем оборвать мою грешную жизнь? Если так, то мне выпадет шанс, когда он будет сажать меня в машину. Однажды я этим уже воспользовался: захлопнул дверь и сломал руку человеку, пытавшемуся усадить меня на заднее сиденье.

Перед нами проносятся автомобили в обоих направлениях, и пока мы ждем момента, чтобы пересечь дорогу, я обдумываю, удастся ли мне взять его на абордаж или, в крайнем случае, толкнуть под колеса. Мы уже на другой стороне, а я все обдумываю план. Мы миновали “вольво”, и Кристоф не обменялся ни словом, ни жестом с лысым водителем, так что, вполне возможно, я ошибся, они друг с другом никак не связаны, а человек, одолживший ему “вальтер”, сейчас сидит где-нибудь в районе Хакни и режется в карты с такими же умниками.

Мы стоим на набережной, передо мной полутораметровый кирпичный парапет, за ним течет река, по которой плывут довольно большие суда, от реки веет легкий бриз, а на противоположном берегу уже горят огни Ламбета, потому что наступают сумерки. Я положил обе руки на парапет, подставив спину моему преследователю, и остается только надеяться, что он приблизится, чтобы я смог проверить на нем трюк с водяным пистолетом, но понять, какое между нами расстояние, невозможно, так как он хранит молчание.

Расставив руки пошире для наглядности, я осторожно поворачиваю голову: он стоит в двух метрах за мной, рука по-прежнему в кармане. Его крупное бледное лицо увлажнено и светится в полутьме, а дышит он неровно. Мимо проходят люди, но только не между нами. Что-то подсказывает им, что лучше от нас держаться подальше. А может, их настораживает высоченный Кристоф в долгополом пальто и фетровой шляпе. Интересно, пистолет по-прежнему в кармане или он им размахивает в позе гангстера? На закате дня мне приходит в голову мысль, что так одевается человек, желающий, чтобы его боялись, а такой человек сам боится, и эта мысль придает мне смелость взять его на понт.

– Давай, Кристоф, ну же, – подстегиваю я его, пока мимо проходит пожилая пара. – Раз уж пришел за этим – стреляй! Что для мужчины в моем возрасте еще один год? Легкая смерть – да в любое время. Стреляй. А остаток жизни будешь себя поздравлять, загибаясь в камере. Ты же видел, как старики умирают в тюрьме. Станешь еще одним.

У меня задергались мышцы спины, в ушах шум, и я не понимаю, это у меня шумит в голове или грохочет проплывающая мимо баржа. Во рту пересохло от всех этих разговоров, а глаза застилает туман, и поэтому до меня не сразу доходит, что Кристоф, прижавшись к парапету рядом со мной, рыдает и весь трясется от боли и гнева.

Я приобнимаю его за спину и осторожно вытаскиваю его правую руку из кармана. Не увидев в ней пистолета, я запускаю руку в карман, достаю пушку и забрасываю в реку подальше. Никакой реакции. Он уткнулся лицом в руки, лежащие на парапете. На всякий случай я пошарил в другом кармане – вдруг для пущей храбрости прихватил запасную обойму? – и точно! Не успел я отправить ее следом за пушкой, как подошел лысый водитель цветастой “вольво”, крошечный в сравнении с Кристофом и какой-то недокормленный, схватил несчастного за талию и тщетно попытался оттащить его от парапета.

Мы сделали это сообща и вдвоем повели его к машине. Тут он завыл. Я собирался открыть пассажирскую дверцу, но мой помощник уже распахнул заднюю. Общими усилиями мы запихнули его на сиденье и захлопнули дверцу. Завывания стали глуше, но не утихли. “Вольво” отъехала. Я остался один на мостовой. Постепенно возвращался уличный шум. Живой! Я остановил такси и попросил отвезти меня в Британский музей.

* * *

Вымощенная булыжником подъездная дорожка. Частная парковка, попахивающая гниющими отбросами. Шесть узких калиток: наша последняя справа. Завывания Кристофа еще звучали у меня в голове, но я отказывался к ним прислушиваться. Задвижка на калитке заскрипела. Это я точно слышал. С ней это происходило каждый раз, сколько бы мы ее ни смазывали. Если ожидался приезд Хозяина, мы оставляли калитку открытой, не то будет ворчать, что его встречают звоном цимбал. Йоркская плитка, которую уложили мы с Менделем. Из зазоров торчит выкошенная трава. А вот наш скворечник. Птиц мы не прогоняли. Три ступеньки, ведущие к черному ходу. И вот уже из кухонного окна на меня глядит застывшая тень Милли Маккрейг с поднятой рукой. Не входить.

Мы с ней стоим в саду под импровизированным навесом, пристроенным к стене, чтобы было где поставить мусорные баки и останки дамского велосипеда, изгнанного из дома Лорой. Колеса сняты из соображений безопасности, а рама прикрыта брезентом. Разговариваем шепотом. Подозреваю, что у нас это давно вошло в обычай. Из окна кухни за нами наблюдает агентурный кот.

– Я не знаю, Питер, где чего они там навтыкали, – признается она. – Телефону я не доверяю. Никогда не доверяла. Стенам тоже. Кто знает, что они в последнее время напридумывали и куда это втыкают.

– Про компромат, о котором говорит Табита, слышали?

– Кое-что слышала. Мне хватило.

– Вы сохранили все, что мы вам передавали? Оригиналы решений, корреспонденция? Все, что Джордж просил вас припрятать?

– Я сделала с них микрофильмы и все спрятала.

– Где?

– В саду. В скворечнике. В кассетах. В тонкой клеенке. В этом… – она показала на останки велосипеда. – Нынешние не умеют искать, Питер. Их толком никто не учит, – с негодованием добавляет она.

– А разговор Джорджа с Паданцем в Лагере № 4? Вербовка? Сделка?

– Все есть. В моей коллекции граммофонных пластинок. От Оливера Менделя. Время от времени я их переслушиваю. Из-за голоса Джорджа. До сих пор вспоминаю. Вы женаты, Питер?

– С меня хватает фермы и домашних животных. А у вас кто-то есть, Милли?

– Мои воспоминания. Мой Создатель. Мне было сказано, чтобы к понедельнику я выметалась. Я не заставлю их долго ждать.

– И куда вы пойдете?

– Отдам Богу душу. Как и вы. У меня есть сестра в Абердине. Материалы я вам не отдам, Питер, если вы за ними пришли.

– Даже ради высокой цели?

– Высокую цель определяет Джордж. Пока он ее не объявлял.

– Где он?

– Я не знаю. И даже если б знала, не сказала бы. Точно живой. На день рождения и Рождество я получаю от него открытки. Никогда не забывает. Приходят на адрес сестры, не сюда. Меры безопасности. Всё как всегда.

– Если мне надо будет его найти, к кому я должен обратиться? Есть ведь кто-то, Милли, и вы его знаете.

– Может быть, Джим. Если он вам скажет.

– Я могу ему позвонить? Какой у него номер?

– Джим никогда не любил телефон. А сейчас и подавно.

– А живет он там же?

– Насколько я знаю, да.

Она вцепляется в мои плечи когтистыми лапками и, не размыкая губ, запечатлевает суровый поцелуй на прощание.

* * *

В этот вечер я добрался лишь до Рединга и нашел рядом с вокзалом хостел, где твои паспортные данные никого не интересуют. Если до сих пор на Долфин-сквер не обеспокоились моим отсутствием, то первым человеком, кто завтра обратит на это внимание, будет Табита – но не в девять утра, а только в десять. Раньше полудня суматоха вряд ли поднимется. Я не спеша позавтракал и купил билет до Эксетера. Вагон был переполнен, так что до самого Тонтона пришлось постоять в коридоре. Я прошел через автостоянку и двинулся в сторону городской окраины, а там стал дожидаться сумерек.

С Джимом Придо я не виделся с тех пор, как Хозяин послал его в Чесло с провальной миссией, которая стоила ему пули в спину, а после – бессонных ночей с пытками, устроенными местными ребятами. По рождению мы оба были полукровки: Джим наполовину чех, наполовину нормандец, а я наполовину бретонец. Но на этом параллели заканчивались. В Джиме крепко засели славянские корни. Еще юношей он поработал рассыльным и перерезал не одну немецкую глотку от имени чешского Сопротивления. Если Кембридж его и образовал, то уж точно не приручил. Когда он поступил в Цирк, даже инструкторы в Сарратте, проводившие занятия по боевым искусствам, его побаивались.

Такси выбросило меня возле главных ворот. Грязная зеленая табличка гласила: “ОТКРЫЛСЯ ПРИЕМ ДЛЯ ДЕВОЧЕК”. Ухабистая дорожка, петляя, вела к когда-то величественному, а ныне обшарпанному особняку в окружении низких сборных строений. Обходя колдобины, я миновал игровую площадку, полуразвалившийся павильон для крокета, пару рабочих коттеджей и пасущихся в загоне косматых пони. Со мной поравнялись два мальчика-велосипедиста – у одного за спиной висела скрипка, у другого детская виолончель. Я жестом попросил их тормознуть.

– Я ищу мистера Придо, – сказал я. Мальчики недоуменно переглянулись. – Мне сказали, что он у вас преподает. Языки. Или преподавал.

Мальчик постарше помотал головой и поехал дальше.

– Вы не про Джима спрашиваете? – уточнил второй. – Хромой старик. Он живет в автоприцепе на Укосине. Преподает французский как дополнительный и еще регби в младших классах.

– Укосина – это где?

– Держитесь левее, пройдете мимо школы и в конце дорожки увидите старый “алвис”. Вообще-то мы опаздываем.

Я держусь левее. За высокими окнами видны мальчики и девочки, склонившиеся над партами под светящимися неоновыми лампами. За школой обнаружилась череда учебных корпусов-времянок. Дорожка спустилась к сосновой рощице. Перед ней, накрытый брезентом, стоял ретро-автомобиль, а рядом я увидел автоприцеп. Из-за занавески пробивался свет. Доносилась музыка Малера. Когда я постучал в дверь, грубый мужской голос в бешенстве на меня напустился:

– Проваливай, пацан! Fous-moi la paix![37]37
  Оставь меня в покое (фр.).


[Закрыть] Иди ты знаешь куда.

Я обошел автоприцеп и, достав из кармана ручку, отстучал в окно кодовую морзянку, после чего дал ему время убрать оружие, если оно было у него в руках. От Джима можно ожидать чего угодно.

* * *

На столе бутылка сливовицы, наполовину уже опорожненная. Джим достал второй стакан и выключил проигрыватель. При свете парафиновой лампы видно, что его морщинистое лицо перекорежено от боли и старости. Кривая спина привалилась к худосочной обивке. Прошедшие пытки – особенные люди. Если еще как-то можно – с трудом – представить, через что они прошли, то вопрос, какими они вернулись, остается без ответа.

– Школа накрылась медным тазом, – рычит он, сопровождая это лихорадочным хохотком. – Тэрсгуд, директор… хорошая жена, двое детей… а оказался-то голубеньким. – Он изобразил презрение. – Попорхал под луной вместе с шеф-поваром. И свалил в Новую Зеландию или куда-то там. Прихватив казенные денежки. Нам уже неделю не платят. Да уж, удивил. Ну… – он со смешком поднимает вверх стакан, – а что нам остается? Не бросать же ребят посреди учебного года. Экзамены на носу. Спортивные соревнования. Школьные призы. Я получал пенсию с надбавочкой за полученный физический ущерб. Кое-что подбрасывали родители. И знакомый банкир Джорджа. А теперь что, меня отсюда попрут? – Он пьет, поглядывая на меня поверх стакана. – Уж не хочешь ли ты отправить меня в Чесло с очередной сумасбродной затеей? Только они сейчас снова потянулись к Москве.

– Мне надо поговорить с Джорджем.

Какое-то время ничего не происходит. В темноте за окном шуршат деревья, да где-то промычала корова. Скособоченное тело Джима упирается в стену автофургона, а славянские глаза посверкивают из-под густых черных бровей.

– Все эти годы старина Джордж меня не забывает. Посадил на вэлфер битого пехотинца, не каждый на такое способен. Не уверен, что ты ему сейчас нужен. Должен его спросить.