Текст книги "Свидание в Самарре"

IV

Усевшись в машину, Кэролайн с Джулианом помахали на прощанье доктору и миссис Инглиш, а затем Джулиан медленно снял ногу с педали сцепления, и машина тронулась. Часы на приборной доске показывали: 4:35.

Джулиан вынул из кармана рождественский конверт, который, когда они сели за стол, лежал у него на тарелке, равно как и второй конверт – на тарелке у Кэролайн.

– Посмотри, сколько там, – сказал он, передавая ей конверт.

Она открыла конверт и достала чек.

– Двести пятьдесят долларов, – ответила она.

– А у тебя сколько? – спросил он.

Она вскрыла свой конверт.

– Столько же, – сказала она. – Двести пятьдесят. Ей-богу, это уж слишком. Они чересчур добры.

Она вдруг замолкла, и он взглянул на нее, не поворачивая головы.

– В чем дело? – спросил он.

– Ничего, просто они такие хорошие. Твоя мать такая милая. Не понимаю, как ты… Ты представляешь, как она расстроится, узнав о твоей вчерашней выходке?

– Она моя мать, – возразил он.

– Да, и порой в это трудно поверить.

– Ты что, собираешься читать мне мораль всю дорогу домой? – спросил он.

– Нет, – ответила она. – Какой от этого толк? Что ты намерен делать в отношении Гарри?

– Гарри? Не знаю. Могу ему позвонить, – предложил он.

– Нет, этого мало. По-моему, лучше отвези меня домой, а сам поезжай к нему и лично извинись.

– Очень надо, – не согласился Джулиан.

– Как хочешь. Но если ты не поедешь, то больше ни на какие вечера я с тобой ходить не буду. А это значит, что я не пойду ни в один дом, куда мы уже приняли приглашение, и наш вечер тоже отменяется. Если ты полагаешь, что я намерена сделать из себя посмешище, ходить на вечера, где меня будут жалеть из-за твоего поведения, забудь об этом, Джу. Вот так.

– Ненавижу я это твое «вот так», – сказал он. – Хорошо, я поеду к нему. Он, наверное, уже забыл про всю эту историю, и мое появление только растравит его.

– Дай слово, что ты не будешь его растравлять. Ты ведь умеешь с ним обращаться, Джу, когда хочешь. Я зря сказала, что ты не умеешь. Умеешь. Прояви свое обаяние на английский манер, и он на это клюнет. Но прошу тебя, сделай все как следует, чтобы праздники прошли спокойно. Ладно, милый?

Тон ее стал совсем другим, и его взволновала ее серьезность. Становясь серьезной, она дурнела, но ей так редко хотелось чего-нибудь всерьез, что она превращалась в новую, необычную Кэролайн.

– При одном условии, – сказал он.

– При каком?

– Сделаешь?

– Как я могу обещать, когда не знаю что. Что за условие?

– Когда я вернусь домой, ты будешь в постели, – сказал он.

– Сейчас? Среди бела дня?

– Ты всегда предпочитала дневной свет.

Он положил руку ей на колено.

Она тихо кивнула.

– Девочка ты моя! – сказал он, уже испытывая благодарность. – Я так люблю тебя, что словами и не скажешь.

Она молчала весь остаток пути и даже не попрощалась с ним, когда вышла из машины, но он знал – так бывает всегда, когда они решают лечь, как только вернутся домой. Если они об этом договаривались, то она, пока они ехали, ни о чем больше не думала. Ее ничто не интересовало, и никто не мог ее отвлечь. Исчезала даже та энергия, что делала ее общительной и оживленной. В такие минуты она, казалось, сжималась в клубок, хотя в действительности оставалась такой, как была. Но как только они принимали решение, с той секунды, что она соглашалась, и до самого конца она была вся во власти чувства. И сидя за рулем машины, он убеждался вновь, как уже убеждался не раз, что в их любви с Кэролайн чувство играло главную роль. В Кэролайн жило столько же страсти, любопытства, желания познать неведомое и радоваться ему, как и в нем. Спустя четыре года она продолжала оставаться единственной женщиной, с которой ему хотелось просыпаться, лежать, сгорая от нетерпения, и вообще искать близости. Ее слова, которым он ее научил, и то новое, что они открывали друг в друге, – все это принадлежало только им двоим. По его мнению, именно из-за всего этого для него и была так важна ее верность. Когда он задумывался над тем, насколько важны эти слова и все остальное, он порой приходил к выводу, что сама по себе физическая сторона измены не столь уж существенна. Но может ли быть несущественна измена вообще?

Он остановился возле дома Гарри Райли, где тот жил вместе со своей вдовой сестрой и ее двумя сыновьями и дочерью. Это было приземистое строение из камня и кирпича с широкой террасой, опоясывающей дом с трех сторон. Он позвонил, и дверь открыла миссис Горман, сестра Райли, дородная темноволосая женщина с чувством собственного достоинства, которое никак не умалялось ее неряшливостью. Она страдала близорукостью, носила очки, но сразу узнала Джулиана.

– А, Джулиан Инглиш! Входите, – сказала она, предоставив ему самому закрыть дверь. Она и не старалась быть вежливой. – Вы, наверное, хотите видеть Гарри? – спросила она.

– Да. Он дома?

– Дома, – ответила она. – Пройдите в гостиную, я поднимусь в спальню и скажу ему. Он еще лежит.

– Если он спит, не надо его беспокоить, – сказал Джулиан.

Ничего не ответив, она поднялась по лестнице. Она отсутствовала минут пять.

– Он не может вас принять, – сказала она.

Он встал и посмотрел на нее. Она ничего не сказала, но в ее взгляде читалось: «Решайте сами, как поступить».

– Миссис Горман, вы хотите сказать, что он не хочет принять меня? – спросил Джулиан.

– Он велел передать вам, что не может вас принять. По-моему, это одно и то же.

– Я приехал извиниться за вчерашнее, – объяснил Джулиан.

– Понимаю, – ответила она. – Я сказала ему, что глупо делать из этого целую историю, но его не переубедишь. Он имеет право считать себя обиженным, если ему хочется.

– Да, знаю.

– Я сказала ему, что нужно было дать вам пощечину, когда вы выплеснули на него стакан с виски, но он ответил, что есть другие возможности поставить вас на место.

Она была безжалостно откровенной, но Джулиан подозревал, что она ему слегка сочувствует.

– Как вы считаете, может, мне подняться наверх?

– По-моему, это будет только хуже. У него синяк под глазом.

– Синяк?

– Да. Небольшой, но все-таки синяк. В стакане был лед. Вы, видать, размахнулись как следует. Нет, по-моему, вам лучше уйти. Сидя здесь, вы ничего не добьетесь, а он там, наверху, ждет, когда вы уйдете, чтобы, как только вы окажетесь на улице, как следует высказаться в ваш адрес.

Джулиан улыбнулся.

– Как вы считаете, может, после того, как я уйду и он выскажется, мне снова вернуться?

Лицо ее стало чуть сердитым.

– Послушайте, мистер Инглиш, я не хочу принимать чью-либо сторону. Не мое это дело. Скажу вам одно: Гарри Райли – человек обидчивый, и когда он обижается, ничего смешного в этом нет.

– Понятно. Что ж, спасибо.

– Пожалуйста, – ответила она, не до дверей его не проводила.

Он не оглянулся, хотя чувствовал, что из окна сверху на него смотрит Гарри Райли и с ним рядом, возможно, стоит и миссис Горман.

Доехав до дому, он оставил машину на улице и вошел в дом, а потом долго, очень долго снимал с себя шляпу, пальто, шарф и теплые ботинки. И медленно пошел наверх по лестнице, давая каждой ступеньке возможность исторгнуть свой звук. Это был единственный известный ему способ подготовить Кэролайн к новости о том, что Райли отказался его принять, и он чувствовал, что обязан это сделать. Было бы несправедливо по отношению к ней ворваться в дом, как будто все в порядке и Райли не таит обиды, а потом так разочаровать ее.

Он чувствовал, что она поняла его медленные шаги. Она лежала в постели – комната была озарена лучами заходящего солнца – и читала журнал. Это был «Нью-Йоркер», причем довольно старый. Он узнал обложку. Карикатура Ралфа Бартона: покупатели, у всех ужасно сердитые и недовольные лица, ненавидят друг друга и самих себя и свои покупки, а над ними венок с надписью: счастливого рождества. Кэролайн лежала на спине, согнув ноги в коленях и положив на них журнал, обложку и половину страниц она придерживала рукой.

Медленно закрыв журнал, она опустила его на пол.

– Ругался? – спросила она.

– Он не пожелал меня принять.

Джулиан закурил сигарету и подошел к окну. Она была с ним, он это знал, но это не приносило ему облегчения. На ней был черный кружевной пеньюар, который они называли «нарядом гетеры». И вдруг она очутилась рядом с ним, и, как всегда, у него мелькнула мысль: какая она маленькая босиком. Она взяла его под руку и тихонько ущипнула.

– Все в порядке, – сказала она.

– Нет, – тихо отозвался он. – Нет.

– Пусть нет, – согласилась она, – но давай об этом не думать.

Она погладила его по спине чуть ниже лопаток, а потом ее рука медленно спустилась по спине к бедрам. Он посмотрел на нее – она делала именно то, чего ему хотелось. Ее рыжевато-каштановые волосы еще сохраняли сделанную к празднику прическу. Она вовсе не была маленькой: ее нос доставал ему до подбородка, а ведь в нем было сто восемьдесят три сантиметра. Глаза ее лучились ласковым светом, улыбались этой ее особенной полуулыбкой. Она встала перед ним и прильнула к его губам. И не отнимая губ, вытащила его галстук из жилета, расстегнула жилет и только тогда отпустила. «Идем!» – сказала она. Она легла, уткнувшись лицом в подушку, и забыла про все на свете. Это было чудесно. Они оба это поняли. На сей раз она ответила ему полной взаимностью.

V

Было совсем темно, когда, наконец собравшись, Аль Греко отправился в «Дилижанс». Он купил сигареты и жевательную резинку и очень сожалел, что никто не видит, как он садится в двухместную спортивную машину Эда Чарни. Он любил отъезжать в этой машине от «Аполлона». Пусть эти морды, что слоняются вокруг, видят, в каких он отношениях с Эдом Чарни, не им чета.

Ему предстояло проехать восемнадцать миль по освещенному фонарями шоссе, где то и дело попадались крошечные поселки при шахтах. Дорога была вполне сносной, но Аль сообразил, что к тому часу, когда он пустится в обратный путь, ее снова занесет снегом. В поселках по обеим сторонам улиц высились целые сугробы. А между Гиббсвиллом и Таквой, соседним сравнительно большим городом в четырнадцати милях от Гиббсвилла, ему встретилось всего шесть человек, что свидетельствовало о холоде на улице. Во всех домах занавески были задернуты, и все эти чужеземцы – из каких только стран их ни принесло – сидели и пили свое пойло, этот самогон, что никак не могло вызвать одобрения Эда, ибо перестань они хлебать самогон, они принялись бы покупать спиртное у Эда. Но пока они этого, к сожалению, не делали. И праздновать-то рождество они тоже не имеют права: у них есть свое рождество, которое начинается вечером 6 января. В каждом поселке один дом глядел на мир незашторенными окнами, дом, принадлежащий врачу. В каждом городке был свой доктор, который жил в солидно отстроенном доме и держал во дворе «бьюик» или «Франклин». Аль давно заприметил не без пользы для себя, что врачи обычно оставляют какую-нибудь машину, будь то «бьюик», «франклин», «форд» или «шевроле», перед домом. Он частенько отливал бензин из докторских автомобилей и ни разу не попался.

Он мчался по шоссе и покрыл четырнадцать миль до Таквы за двадцать одну минуту. Его личный рекорд составлял двенадцать минут, но то было летом, да кроме того, он вез спиртное. Двадцать одна минута нынче – совсем неплохо. Однако нагонять время на участке между Таквой и «Дилижансом» он не стал. Слишком много поворотов, да и дорога идет в гору. Подъезжаешь к сравнительно крутому холму, влезаешь на него и думаешь, все в порядке. Ан нет, только тут, оказывается, начинается настоящий подъем. Но вот уж когда заберешься наверх, тогда до развилки, где и стоит «Дилижанс», остается несколько сот ярдов. Правда, если хочешь, можешь преодолеть еще ряд холмов и забраться повыше, потому что «Дилижанс» стоит на плоскогорье, в одном из самых холодных мест Пенсильвании. При «Дилижансе» существует и гостиница, такая же старая, как сама дорога. Необходимая вещь эта гостиница. В прежние дни влез на холм – значит, надо дать лошадям отдых, да и самому хлебнуть пунша. И автомобилисты любят останавливаться здесь по этой же причине. Само место взывает к остановке.

При въезде в гостиницу на столбе висела шестифутовой длины чугунного литья карета с четверкой коней. «Дилижанс» появился всего два года назад, считался новым, по гиббсвиллским понятиям, и Эд все время продолжал его совершенствовать. Какой-то деловой знакомый Эда прислал из Нью-Йорка декоратора, толстого розовощекого молодого человека. Местные шутники довели его до того, что он, бросив все, уехал обратно в Нью-Йорк, но Эд велел оставить его в покое, молодой человек вернулся и сделал из «Дилижанса» конфетку. Приезжие часто удивлялись, откуда в таком захолустье столь отличное заведение.

«Дилижанс», разумеется, принадлежал Эду, но управлял им Лис Лебри, бывший старший официант одного большого нью-йоркского отеля – какого именно, он не говорил. Лис был плотный француз, лет пятидесяти пяти, с седой головой и черными усами. Он мог разорвать пополам колоду карт и одним ударом разбить человеку челюсть. Умел он также готовить такие блюда, о которых и слышали-то лишь немногие обитатели Лантененго-стрит, а уж произнести их названия не мог почти никто. Про него рассказывали, что он наемный убийца. Аль Греко относился к нему с уважением.

– Здорово, Лис, – сказал Аль, входя в кабинет Лебри.

– Сдорово, – отозвался Лебри.

– Босс предупредил тебя, что я приеду? – спросил Аль.

– Сказаль, – подтвердил Лебри.

Левой рукой он макал сигару в коньяк, и казалось, будто не позволяет своей правой руке ведать, что делает левая; Правую руку он сохранял для жестикуляции.

– Дама отдыхает, – сказал он, показав наверх. – Когда Эд звониль, она била немношко не в себе.

– Она знает, что я должен приехать?

– Будет знать. По правде говоря, она била пьяной в стельку.

– Да ну? Она может…

– Она не выйтет из комнат. Я велел Мари стеречь ее. – Мари была гражданской женой Лебри. Так, по крайней мере, она сама утверждала. – Хочешь ее видеть? Она принялась пить с утра, как встала, еще до завтрака. Она не может это делать. Совсем не может пить. Так нет. «Сегодня рождество, и я дольжна выпить. Я дольжна напиться. Сегодня рождество». Черт бы ее побраль. Хорошо бы Эд увез ее в другое место. От нее больше беды, чем толку.

– Ясно, – сказал Аль.

– Ясно. Конечно, ясно. Если бы моя жена сделала то, что делает она, второй раз этого уже бы не слючилось.

– Ты что. Лис, не знаешь, как обстоят дела? – удивился Аль.

Лебри кивнул.

– Извини, – сказал он. – Ты ужиналь? Хочешь выпить?

– Нет, дай просто чашку кофе.

– «Кафе ройяль»?

– Нет, спасибо. Обычного кофе. И я сегодня не пью.

– Сочувствую. Сейчас я закажу кофе. – Он нажал кнопку звонка под столом и велел официанту принести кофе. – Сегодня все столы заказаны. Несколько компаний из Гиббсвилла и большой ужин у евреев из Таквы. Да еще этот деятель Донован. Хватает наглести заказывать на сегодня столь на десять человек. Дешевка.

– Он заплатит, – сказал Аль.

– Еще чего! Шикарным жестом вручит мне сотню, я дольжен его вежливо благодарить, а потом вернуть ему сдачу в десять десяток. Если официанты полючат чаевые, считай, им повезло. Дешевка он, этот сукин сын. Так и хочечся подсипать ему чего-нибудь в стакан. Я в жизни этого не делаль, но, коли сделаю, он будет первым.

– Нельзя это делать.

– Я знаю. Будешь сидеть за столом с Элен?

– Так, наверное, проще.

– Пожалюй. К тому времени, когда некоторые из наших гостей напольнят свое брюхо этим так называемым шампанским, мисс Хольман будет считать себя Мистенгет.

– Кем?

– Французской певицей. Ладно, придется тебе, парень, не сводить с нее глаз, и старайся, чтобы она тебя тоже видела и не забывалась. Сегодня рождество, друг мой. Сегодня она способна на все.

– Вот этого-то я и боюсь.

– Да? – усомнился Лебри.

4

Направляясь по Саут-Мэйн-стрит на юг, они ехали в клуб. Кэролайн курила и держала Джулиана за руку. Он отнял руку, чтобы погудеть идущему впереди «кадиллаку».

– Кто это? – спросила Кэролайн.

– Будущий покупатель, – ответил Джулиан. – Молодой Аль Греко.

– А кто он? Я слышала это имя. Чем он занимается?

– На посылках у Эда Чарни, – ответил Джулиан.

Идущая впереди двухместная машина свернула влево, на мост через Линкольн-стрит. Аль Греко, по-видимому, не слышал сигнала. Он не повернул головы и не погудел в ответ.

– А, это тот, что ездил в Филадельфию за шампанским. Достал он его? – спросила Кэролайн.

– Если мистеру Чарни нужно шампанское, тот, кому поручено его достать, обязательно достанет.

– Да ну, глупости. Почему его так боятся?

– И я его боюсь, – сказал Джулиан.

– Нет, не боишься. Ты никого не боишься. Ты большой и сильный мужчина. Ты мой супруг.

– Чепуху ты городишь, сестренка, – сказал он.

– Не говори никогда «сестренка», и ничего это не чепуха.

– А «расщепление питательных веществ» можно? – спросил Джулиан. – И мама тоже хороша. Ты слышала, как она запретила отцу читать нам лекцию? А ведь она и представления не имеет, о чем он собирался говорить.

– Держу пари, что имеет. Не такие уж женщины глупые.

– А я говорю, что она не имеет ни малейшего представления, почему ей не нравятся разговоры на медицинские темы. Звучат не очень аппетитно, что ли. Поэтому она предпочитает обычные слова. У тебя когда-нибудь было несварение желудка?

– Не твое дело.

– Было?

– Мне этот разговор надоел, – сказала Кэролайн.

– И мне, – заявил Джулиан. Некоторое время они ехали молча, а затем он спросил: – А когда мы заведем ребенка?

– Не знаю.

– Нет, серьезно, когда?

– Ты же знаешь. Пять лет скоро кончаются.

– Целых пять лет, – медленно сказал он. – А может, ты была права.

– Конечно, права. Посмотри на Джини и Чака. Женаты меньше двух лет, чуть больше года в действительности, а Джини скоро придется вставлять зубы. Представляешь, вставные зубы, а помнишь, какие у нее были зубы? У нее были чудесные крепкие белые зубы. Таких ни у кого нет.

– Кроме тебя.

– Пожалуй. Но у нее были зубы, как на картинке. Небольшие, ровные, и они прямо сверкали. Мои крупнее и не сверкают.

– Меня они ослепляют, – сказал он и выключил передние фары. – Вместо фар будем пользоваться твоими ослепительными зубами.

– Включи фары, дурачок, – сказала она. – Правда, это ужасно. Джини всего двадцать один год. Двадцать один, а она уже замужняя женщина. Замужняя женщина с ребенком. И…

– Не мужем. И с каким мужем.

– Вот именно! – сказала Кэролайн. – С Чаком. И это малышка Джини. Он не годится даже для…

– Для чего? Ну-ка скажи.

– Нет, я не шучу. Чак крутит с этой продавщицей из «Кресджа», а на днях за бриджем Барбара Шульц вдруг заявила: «По-моему, нечего так строго судить бедного Чака». Бедного Чака! «Если бы Джини старалась следить за собой, – добавила Барбара, – Чак не бегал бы за другими». Я жутко разозлилась. Она, наверное, где-то вычитала эту фразу. Я ничего не возразила, остальные тоже промолчали, но было понятно, что все думают. Дура эта Барбара, что так сказала. Она ведь только что не надела на Чака наручники, стараясь женить его на себе.

– Вот как? А я и не знал. Я слышал, что они встречались, но никогда не думал…

– Да? Могу тебе рассказать еще кое-что новое для тебя. Миссис Шульц была так уверена, что Барбара заполучит Чака, что заказала кругосветное путешествие на два лица…

– Но ведь она и ее старый хрыч сами поехали в путешествие.

– Поехали, но мама рассказывала мне, что была в конторе у мистера Шульца, когда…

– Черт подери! – взорвался вдруг Джулиан. Он остановил машину. – Опять цепь соскочила. Нужно поправить сейчас, пока я еще трезв.

Он вылез из машины и поправил цепь. Во время пятиминутной остановки они не разговаривали. Мимо проезжали машины, две-три останавливались, узнав Джулиана и его автомобиль, спросить, не нужна ли помощь, но он отвечал, что не нужна.

Они снова тронулись в путь.

– Так о чем мы говорили, малышка? – спросил он. – С Чаком мы покончили?

Молчание.

– В чем дело, лапушка? В чем дело?

– Послушай, Джу…

– Слушать? Видите ли, миссис Инглиш, одно из замечательных достоинств «кадиллака» заключается в том, что мотора почти не слышно. Позвольте мне продемонстрировать вам…

– Перестань кривляться.

– В чем дело? Опять я что-то сделал не так? Сказал что-нибудь? Господи, а я-то считал, что все хорошо.

– Все и было хорошо, но мне не понравилась одна твоя фраза. Ты даже не заметил, что сказал.

– Давай, родная, говори, что я сказал.

– Когда мы остановились, ты вылез из машины поправить цепь и сказал, что нужно поправить ее, пока ты еще трезв.

– А, – сказал он.

– Как будто…

– Понятно. Подробности излишни.

– Чего ты злишься?

– Я не злюсь. Нет, немного злюсь. Не знаю. Какого черта! Извини, я не на тебя.

– Прости, милый, я не собираюсь пилить тебя, но такие полчаса, как вчера, я просто не вынесу. Лучше умереть.

– Знаю. Извини меня, Кэлли. Я не напьюсь.

– Ты мой милый Джу, и я тебя люблю. Я не запрещаю тебе пить, ты это знаешь.

– Ага. Я обещаю.

– Нет, не обещай. Незачем. Не нужно. Тысячу раз ты бывал на вечерах и не терял головы. Пусть так будет и сегодня. Я сделаю все, все, что ты захочешь. Все. Знаешь, что я сделаю?

– Что?

– Мы улучим минутку, вернемся в машину и побудем в ней, как бывало раньше.

– Ладно, но… Да, это было бы здорово. Вот это да!

– Мы, как поженились, ни разу этого не делали.

– Делали. В Лейк-Плэсиде.

– Но тогда мы были не дома, а дома не делали. Ты хочешь?

– Да. А как насчет того самого? – спросил он.

Она не выносила названий противозачаточных средств.

– Наплевать. Пусть будет ребенок.

– Ты серьезно? – спросил он.

– В жизни не была более серьезной, – ответила она. – И есть лишь единственный способ это доказать.

– Правильно. Раз мы уже здесь. Раз уже прибыли сюда.

Они уже доехали до клубной стоянки.

– Ага.

– Моя любимая прекрасная Кэролайн, – сказал он.

– Не сейчас, – сказала она. – Я же сказала: улучим минутку.

Они вылезли из машины. Обычно Джулиан останавливал машину возле крыльца, где женщинам было удобно выходить из автомобилей, за рулем которых оставались их шоферы, мужья или кавалеры, но сегодня он позабыл про это. Он долго крутился по дорожкам, маневрируя между рядов автомобилей до тех пор, пока не сократил до минимума расстояние, которое предстояло пройти по снегу, и не подвел машину к террасе. Держась под руку и топая теплыми ботинками, они поднялись на террасу, а оттуда – в холл. Кэролайн сказала, что сейчас же спустится в зал, и Джулиан, снова пройдя через террасу, обошел дом, пока не добрался до мужской раздевалки.

Погода для вечера была самая подходящая. Чуть морозило, а покрытое снегом поле для игры в гольф, казалось, составляло единое целое с полями фермеров, что граничили с ним возле второй, четвертой и седьмой лунок. Летом поле для игры в гольф так аккуратно подстригали, что оно напоминало фермера, наряженного в воскресный костюм, среди фермеров в рабочих комбинезонах и соломенных шляпах. Но сейчас в темноте человеку, незнакомому с местом, было не определить, где кончаются владения клуба и начинаются пахотные земли. Насколько хватало глаз, весь мир был бело-сине-фиолетовым и холодным. В детстве родители и наставники внушают, что вредно лежать на снегу, но когда мир вот так окутан снегом и светом луны, трудно поверить, что это может причинить вред. И уж любоваться такой картиной совсем не вредно, а потому Джулиан глубоко вздохнул и почувствовал себя здоровым, ведущим правильную жизнь человеком. «Почаще бы выбираться на природу», – сказал он себе и пошел в раздевалку.

Со всех сторон летели приветствия, и он отвечал на них. Недругов у него здесь не было. Потом он услышал, как кто-то сказал: «Здорово, забияка!» Он посмотрел, кто это, хотя знал кто. Это был Бобби Херман.

– Привет, чудак человек, – отозвался Джулиан.

– Чудак человек? – привычно медленно протянул Бобби. – Господи боже, неужто у тебя хватает нахальства называть меня чудаком?

– Отстань ты от меня, – сказал Джулиан, снимая пальто и шляпу и вешая их в свой шкафчик.

Обязанность подтрунивать над Джулианом, по-видимому, была предоставлена Бобби.

– Господи боже, – опять начал Бобби, – чего я только в жизни ни делал, но, клянусь богом, ни разу не опускался до того, чтобы швырнуть человеку в лицо кусок льда и подбить ему глаз.

Джулиан сел за стол.

– Коктейль? Чистое виски? Виски с содовой? Что ты будешь пить, Джулиан? – спросил Уит Хофман.

– Пожалуй, коктейль.

– Вот здесь мартини, – сказал Хофман.

– Отлично, – ответил Джулиан.

– Игнорируешь меня? – продолжал Бобби. – Решил не обращать внимания? Будто меня нет? Что ж, ладно. Пожалуйста. Не замечай меня. Не обращай внимания. Мне наплевать. Но вот что ты обязан сделать, Инглиш: ты обязан пойти в зал и заплатить еще за один танец.

– Что? – переспросил Джулиан.

– Ты слышал, что я сказал. Из-за тебя сегодня здесь отсутствует один человек, а клубу нужны деньги, поэтому не забудь про лишние пять долларов, когда будешь платить за музыку.

– Кто этот тип? – обратился Джулиан к Уиту. Уит улыбнулся. – Кто его привел с собой?

– Со мной все в порядке, – отозвался Бобби. – Обо мне можешь не беспокоиться.

– Думаю, что даже во время депрессии приемная комиссия клуба не должна быть столь либеральной, – продолжал Джулиан. – Ладно уж, против евреев и негров я ничего не имею, а то и нескольких прокаженных можно принять. У них есть душа, такая же, как у нас с вами. Но вступая в клуб, все-таки надеешься, что будешь общаться с человекообразными существами, а не с пресмыкающимися. Или с насекомыми. Ну-ка повернись, Херман, я посмотрю, крылышки-то у тебя есть?

– Чего ты ко мне привязался? Я в полном порядке.

– То-то и оно, – заметил Джулиан. – Надо бы, чтобы у входа в клуб дежурили полицейские и не пускали таких, как ты.

– Хорошо, что полицейских здесь не было вчера. Правда, удивительно, как это их не вызвали. Их, или отряд морской пехоты, или…

– Опять эти разговоры о войне, – упрекнул его Джулиан. Никак не можешь слезть с этой темы, вот в чем твоя беда. Ведь Уит или, например, Фрогги, они же никогда…

– Совершенно верно, – воскликнул Бобби. – Когда началась война, я пошел на фронт. Я не из тех хлюпиков, что отсиживались в это время в колледжах, во всяких там Лафайетах или Лихайях, а по субботам гоняли чаи в клубах или приятно проводили время на занятиях по системе вневойсковой подготовки. Да, сэр, когда я понадобился дядюшке Сэму, я услышал его зов и отправился защищать демократию, а когда война окончилась, я перестал воевать. И мне не по душе люди, которые надели форму лишь в тысяча девятьсот семнадцатом году, а через тринадцать – четырнадцать лет после окончания войны, в тысяча девятьсот тридцатом году, воюют, швыряясь стаканами в клубе в присутствии именитых людей. Вот что делают отдельные личности. Ветераны тысяча девятьсот тридцатого года. Участники битвы в курительной Лантененго-клуба. Прием психической атаки.

Присутствующие хохотали, и Джулиан понял, что побежден. Он допил свой коктейль и поднялся.

– Неужто ты покидаешь клуб из-за нас? – спросил Бобби.

Джулиан, намеренно игнорируя Бобби, обратился к Уиту:

– Что случилось с сортиром? Чувствуешь запах?

Уит рассеянно улыбнулся.

– Идешь в зал? – спросил он.

– Пусть идет, – сказал Бобби. – А то знаешь каким он становится, когда у него в руках виски? Конечно, если в стакане коктейль, то это менее опасно. В коктейле нет кусочков льда, от которых получаются синяки…

– Ну, пока, – сказал Джулиан и вышел из раздевалки. Уже за дверью он услышал, как Бобби нарочито громко, чтобы Джулиан мог слышать, заявил:

– Знаешь, Уит, мне сказали, что Гарри Райли подумывает о новом «линкольне». Тот «кадиллак», что он приобрел прошлым летом, ему не по душе.

Раздевалка встретила эту шутку одобрительным хохотом.

Джулиан прошел через курительную и банкетный зал, где в нишах тоже размещались столики, в зал для танцев, а оттуда в холл, у подножья лестницы. В этом месте полагалось ждать свою даму. Джулиан опять обменялся приветствиями со множеством людей и особенно весело помахал Милдред Эммерман, которая и давала сегодняшний ужин. Это была высокая зубастая девица, капитан женской команды по игре в гольф. Ее отец, пьяница и повеса, обладал порядочным капиталом в недвижимости, а номинально считался фабрикантом сигар. Он являлся в клуб только в тех случаях, когда они с женой приглашали на ужин своих друзей или приятелей дочери. Милдред, возвышаясь над управляющим клуба Лошем, изящным для таких габаритов жестом указывала, на какое место за столом положить очередную карточку из пачки, которую держала в левой руке. Она, по-видимому, была единственной женщиной, которая не слышала о том, что произошло накануне. В Гиббсвилле знали, что ей можно рассказать все что угодно, не сомневаясь, что сплетня дальше не пойдет, потому что мысли Милл всегда были заняты, по-видимому, тем, как быстрее пройти в гольфе через деревья ко второй полосе. От ее улыбки Джулиану стало легче. Впрочем, ему всегда нравилась Милл. На мгновенье он испытал радость при мысли о том, как хорошо, что Милл не живет в Нью-Йорке, где ей сразу бы приписали слабость к женскому полу. В Гиббсвилле же она просто считалась любительницей спорта. Милая Милл!

– О чем ты задумался? – спросила внезапно появившаяся рядом Кэролайн.

– Мне нравится Милл, – ответил он.

– Мне тоже, – сказала Кэролайн. – А что, она что-нибудь сделала или сказала?

– Нет. Просто правится, и все, – ответил он. – А я тем временем учусь, как реагировать на последствия.

– Какие?

– Мистер Роберт Херман сегодня в форме и крепко прошелся по мне насчет вчерашнего…

– О господи, где? В раздевалке? Там было много народу?

– Да. Уит с Фрогги и все прочие. Бобби потребовал, чтобы я заплатил музыкантам пять долларов и за Гарри. А потом принялся дразнить меня по поводу того, что война уже давно окончена или что-то вроде этого, а я, мол, ждал до тысяча девятьсот тридцатого года, чтобы принять участие в сражении, и что надо было вызвать полицию.

– Мда. Пожалуй, нам следовало ожидать чего-нибудь в этом роде.

– Почему? Тебе тоже что-нибудь сказали?

– Нет, не то чтобы сказали, Китти Хофман вошла в уборную, когда я…

– Господи, вы, женщины, даже в уборную и то ходите вместе. Почему всегда…

– Ты хочешь услышать, что было? Или собираешься снова устраивать сцену?

– Извини меня.

– Так вот, Китти – ты ведь ее знаешь – сразу выкладывает все, что думает. Она спросила, правда ли, что у Гарри подбит глаз, и я сказала: да, это так. Тогда она заявила, что Уит обеспокоен. Он тебе что-нибудь сказал?

– Нет. Он и не мог, потому что Бобби не закрывал рта. С Уитом у меня не было разговора.

– По-видимому, Уит знает, что Гарри вложил в гараж деньги.

– Конечно, знает. Это не секрет. По правде говоря, я сам сказал об этом Уиту. Да, сказал. Должен был сказать, потому что, когда прошлым летом Уит это узнал, он спросил, почему я не обратился к нему, и я ответил, что к нему и так все обращаются. Разве я не рассказывал тебе?