Текст книги "Венера без лицензии"

2

Да, высокая. Она поджидала его в дверях бара и, как только он вышел из «Джульетты», пошла навстречу и так улыбнулась, будто они давнишние друзья. Десять минут назад он еще не подозревал, что есть на свете такой близкий ему человек.

– Здесь мы сможем поговорить спокойно, это единственный в районе бар без телевизора и музыкального автомата, потому здесь всегда мало народа.

Темноволосая, пожалуй, даже брюнетка – совершенно чистый черный цвет, без всяких примесей. Волосы коротко подстрижены – короче, чем у мужчин, которые носят длинные волосы (если этих патлатых считать мужчинами), но чуть подлиннее, чем у тех, которые стригутся регулярно, раз в две недели. Словом, короткая женская стрижка; он больше любил, когда у женщин длинные волосы, но ей, надо признать, идет.

– Вы мне по телефону сказали столько… – Он поискал слово: "хорошего" – звучит глупо, – и решил оставить фразу неоконченной.

– Это одна сотая того, что мне хотелось бы сказать. Но давайте об Альберте, ведь вас в данный момент только она интересует.

На ней было темно-зеленое платье, короткое, облегающее и совсем без рукавов – очень красивое. Лицо и руки загорелые, но в меру, что сейчас нечасто встретишь: в такую жару все девушки похожи на негритосок, кроме тех анемично-бледных, к которым загар вообще не пристает. А ее цветовая гамма: зелень, бронза и смоль волос, – как раз в тон интерьеру (стены в баре облицованы золотистым пластиком, а круглые столешницы отливают тусклым старинным золотом).

– Два пива.

На сегодняшний вечер они оказались единственными посетителями; бармен, обслужив их, тоже куда-то исчез. Кондиционеров не было, зато под самым потолком вращался огромный вентилятор с широкими деревянными лопастями, что придавало заведению некий экзотический, колониальный стиль и, наверное, освежало лучше.

– Альберта год назад покончила с собой. Почему вы ею заинтересовались? – Видимо, она привыкла брать быка за рога и, поскольку он медлил с ответом, добавила: – Могу себе представить, как вы с ней познакомились. От нечего делать решили вечером пойти в кино на последний сеанс, вышли из машины, остановились перед входом в кинотеатр, все еще раздумывая, стоит ли идти. И откуда ни возьмись – она, стоит у дверей, тоже якобы вся в сомнениях. То ли парень назначил ей свидание и сам не явился, то ли подружка надула… А мужчина все на свете отдаст, лишь бы не ходить одному в кино. Вы ей на всякий случай улыбнулись, и – какая приятная неожиданность! – она ответила на улыбку. Тогда вы подошли, сказали что-нибудь милое, остроумное, но без фривольности… Остальное легко домыслить.

– Я Альберту Раделли никогда в глаза не видел. – С этой девицей в темную играть бесполезно.

Она словно сразу похолодела.

– Но по телефону вы сказали, что хорошо с ней знакомы.

– Лично – нет. Мне много о ней рассказывали. – Что правда, то правда, пожалуй, даже чересчур много.

– Не люблю, когда со мной хитрят. Ведь вы не такой, правда? Врач, который из сострадания к ближнему поставил на карту свое будущее, не может оказаться лицемером. Зачем вам понадобилась Альберта? Или вы мне говорите всю правду, или давайте сразу распрощаемся.

Ну, это уж неокантианство какое-то: в последней фразе были все категорические императивы и все пролегомены всех потенциальных метафизик, претендующих на научность. Однако он сдался и выполнил ее требование. Из небольшой папки, которую захватил с собой, он достал и, приняв необходимые меры предосторожности (он все же в общественном месте!), показал ей фотографию Альберты.

– Я же говорила – не надо, – произнесла Ливия Гусаро, бросив взгляд на снимок.

Он считал себя от природы понятливым, но тут ему поневоле пришлось посмотреть на собеседницу вопросительно.

– Незадолго до ее самоубийства какой-то человек предложил Альберте тридцать тысяч за такие вот съемки, и я пыталась ее отговорить. Мы даже повздорили. По ее мнению фотографироваться в костюме Евы все же лучше, чем спать с первым встречным. А я считаю, что хуже. В общем, она меня не послушала и взялась за эту грязную работу.

Так, дело вроде бы проясняется.

– А вот эта девушка вам знакома? – Он вытащил из папки фотографию блондинки.

– Фамилии не знаю. Зовут Маурилла. Кажется, работала в "Ринашенте"[4]4
  Большой универмаг в Милане.


[Закрыть].

Все теплее и теплее: в "Ринашенте", как и во всей Италии, не так уж много Маурилл, Маскаранти легко ее установит.

– А при каких обстоятельствах вы познакомились с Альбертой?

Ливия беззвучно засмеялась, нисколько не нарушив тишину в золотистом баре, зато от этого смеха ее почти по-мужски строгое лицо стало вдруг восхитительно нежным.

– Обстоятельства самые обычные. Интересно то, что этому предшествовало.

– Что же?

– Вот я и хочу рассказать: нас ведь хлебом не корми – дай излить душу. – Она опять засмеялась своим необычайным смехом, правда, уже чуть менее заразительно. – Не знаю, может, я вас разочарую…

Ощущая какую-то непонятную эйфорию, он заказал еще два пива.

– Понимаете, мне с шестнадцати лет хотелось поставить один эксперимент: заняться проституцией… – Смех оборвался, и она вновь заговорила менторским тоном, каким излагают научные теории. – Вы не подумайте, дело здесь не в нездоровом любопытстве. Наверно, и по виду можно сказать, что к нимфоманкам я не отношусь… Наоборот: я фригидна. Ну, правда, не совсем… Гинеколог и психиатр пришли к единому мнению, что при крайне счастливом стечении обстоятельств я могла бы стать нормальной женщиной, но такое стечение, как вы понимаете, на практике встречается редко, поэтому мне, видимо, суждено остаться фригидной. Некоторые толстокожие типы считают меня лесбиянкой – ну и пусть, даже забавно…

Он приканчивал уже вторую кружку пива, а жажда все не проходила (или это не жажда?), как не проходило и ощущение эйфории оттого, что Ливия Гусаро реально существует, сидит рядом и рассказывает совершенно невероятные вещи, хотя он пока не понял, к чему она клонит.

– Так вот, я задалась целью поставить социологический эксперимент. Социология – моя страсть, едва ли не с рождения. Когда мои сверстницы мечтали о тонких чулках, я зачитывалась Парето и что самое ужасное – понимала, о чем он пишет. К сожалению, Парето и другие социологи не слишком много внимания уделяют женщине. А меня как женщину интересует прежде всего женская социология, и одной из основных проблем в этой области является проституция. Я много думала и пришла к выводу: этот феномен нельзя понять до конца, не испытав его влияние на себе.

Дука на миг усомнился, что находится в баре, а не на симпозиуме, и заказал еще два пива: по идее от пива не пьянеют, но почему бы не поставить социологический эксперимент?

– Вывод, разумеется, небесспорный – серьезный аналитик при желании не оставит от него камня на камне… – Непонятно, как такая холодная рассудочность может сочетаться со столь женственным обликом! – Но, согласитесь, довольно привлекательный с научной точки зрения. Задуманный мною эксперимент состоял в том, чтоб выйти на улицу, спровоцировать какого-нибудь мужчину и отдаться ему за деньги. В результате эксперимента я бы вооружилась чисто эмпирическими, однако от этого не менее значительными данными для дальнейшего исследования. Но вот беда: в самый решительный момент меня все время останавливали две или три тысячи лет табу, какая-то частица моего "я" была еще подвластна стадному чувству. Причем главным препятствием на пути осуществления моих планов стала девственность: мне почему-то не хотелось возлагать это бесценное сокровище на жертвенник науки. Позже, когда мне исполнилось двадцать, я, несмотря на фригидность, влюбилась. Это было нечто странное и продолжалось всего два дня, но за столь недолгий срок человек, поразивший мое воображение, сумел в прямом смысле слова воспользоваться ситуацией и устранить основное препятствие к проведению эксперимента. Однако мне потребовалось еще три года, чтобы победить тысячелетние табу. В конце концов все произошло совершенно случайно.

Господи Боже ты мой, да это же бред, все бред – и золото, и какая-то звенящая тишина здесь, чуть в стороне от центра города, около полуночи, когда по улице лишь изредка проезжают машина или трамвай и надолго воцаряется тишь, как в средневековом замке.

– Дело было ночью, – спокойно и размеренно повествовала она, – примерно в это же время я ждала трамвай на площади Ла Скала, как сейчас помню, возвращалась от портнихи, совершенно безмозглой дуры, которая говорит только о вытачках и о том, как она себе все пальцы исколола, но шьет хорошо. Я устала и была в плохом настроении, вдруг вижу: ко мне нетвердой походкой направляется мужчина лет сорока. Можно было уклониться, отойти подальше, но я с места не сдвинулась. Он подходит и говорит мне по-немецки, что я самая красивая брюнетка, какую ему когда-либо доводилось встречать в Европе. А я, тоже по-немецки, отвечаю, что ненавижу пьяных и прошу оставить меня в покое. Тогда он снял шляпу… было жарко, и на нем была превосходная шляпа из черной соломки… и сказал: "Я просто счастлив оттого, что вы говорите по-немецки, но, извините, вы ошиблись: я вовсе не пьян – просто слегка прихрамываю". Представляете, как мне стало стыдно: ни за что ни про что обидела инвалида! Но он как будто совсем не обиделся, даже наоборот, предложил угостить меня чем-нибудь. Мне хотелось загладить допущенную неловкость, и я согласилась. Он привел меня в "Биффи", заказал мороженое, а потом признался, что ему сегодня очень одиноко, мол, не составлю ли я ему компанию. Я говорю: ладно. А он спрашивает: "Fur Geld oder fur Sympathie?"[5]5
  За деньги или из симпатии? (нем.)


[Закрыть] – довольно-таки прямолинейно, правда? В точности как выражается моя портниха: «За просто так или из интересу?» Я тут же вспомнила о своем эксперименте и без колебаний ответила: «Fur Geld». Тогда он спросил, сколько, а я хотя и очень долго готовилась к своему научному опыту, но как-то совершенно упустила из вида экономическую сторону дела, поэтому из опасения, что он откажется, назвала самую скромную цену.

– Сколько? – Рассудочность – самая увлекательная форма безумия!

– Пять тысяч. – Она замолчала.

– Ну и?..

– Ничего. Сразу выложил деньги и спросил, куда поедем: машину он оставил на площади Ла Скала. Я снова оказалась в тупике: сексуальная топография Милана была мне тогда совершенно незнакома… словом, поехали наобум и остановились в парке Ламбро. – Она вновь умолкла.

– И что же?

– Больше всего меня поразила быстрота… – Она рассказывала без тени улыбки. – Впоследствии, при повторных экспериментах, я никак не могла понять: почему же все так быстро. Думаю, чтобы взвесить что-то на аптечных весах, и то потребовалось бы больше времени. И от такого краткого, почти молниеносного события зависит едва ли не все наше существование! У меня много написано по этому поводу, но вы наверняка не станете читать мои заметки.

Это уж точно, но он ушел от ответа:

– Если я правильно понял, именно ваш эксперимент стал прелюдией к знакомству с Альбертой Раделли.

– Как раз на следующий день мы и познакомились. Один мой сокурсник пригласил меня на коктейль, его отец – глава крупного концерна по производству бюстгальтеров и купальных костюмов, так вот, они разработали новые модели купальников, и в большой гостиной отеля "Принчипе" должна была состояться презентация.

Мне бывать на таких приемах еще не приходилось, и я пошла. Там было полно лесбиянок, они мне проходу не давали – слетелись, как пчелы на мед, но пожужжат-пожужжат и отстанут, видимо сообразив, что я не тот цветок, за который они меня приняли… Мне стало очень противно, я уж хотела уйти, вдруг смотрю: стоит такая же потерянная, как я. Это была она, Альберта. Я никогда ни с кем дружбу не водила, у меня и сейчас нет друзей, но с Альбертой мы всего час спустя были вроде сестер, все про себя друг дружке рассказали, как на духу. Я с лицейской поры ни разу не встречала человека, с кем можно было бы поговорить на общие темы – ну пусть не о судьбах мира, так хотя бы о процентном соотношении мужчин и женщин в политических кругах. Сегодня если и обсуждают, то лишь две общие темы – проблему свободного времени и воздействие машин на человека – в строгом смысле это даже и не тема. Вы согласны?

На сто процентов – может быть, потому что пиво уже ударило ему в голову: действительно, свободное время, машины, человек – ну что это за темы!

– Мы ушли с коктейля, и она притащила меня к себе. В одиннадцать часов мы все разговаривали, ближе к полуночи вспомнили, что ничего не ели, она сделала тосты с сыром, и мы не могли разойтись до половины второго.

– О чем же, интересно, вы говорили?

Пять часов одних разговоров – невероятно, впрочем, Ливия Гусаро лгать не станет, разве что лесбиянка может разговорами назвать и нечто более сложное. Однако подозрение тут же рассеялось, главным образом из-за той пламенной страсти, какая прозвучала в ее ответе:

– Последние три часа мы, по-моему, говорили только о проституции. Я ей рассказала об эксперименте, поставленном накануне… вы теперь понимаете, почему так важно то, что предшествовало нашему знакомству? В ответ на мое признание Альберта заявила, что уже несколько месяцев проводит подобные эксперименты. Не ради науки, конечно, просто деньги нужны. В Милане – она ведь была из Неаполя – Альберта скоро очень поняла, что ей здесь туго придется. Мечтала поступить на сцену, но оставила эту свою затею сразу же после общения со швейцарами в театрах. Зато благодаря своей фигуре и внешнему лоску быстро нашла работу продавщицы, однако и тут либо покупатели, либо хозяева рано или поздно ставили ее в такие условия, что ей ничего не оставалось, как уволиться. Поэтому, стоило ей оказаться в стесненных обстоятельствах, она выходила на улицу и возвращалась, чувствуя себя в материальном отношении уже гораздо спокойнее. Я выспросила у нее все подробности таких прогулок, половина моих записей основана на данных Альберты. Если бы я не боялась, что меня поднимут на смех, то, пожалуй, сейчас могла бы написать трактат на тему "любительской" проституции… Но в тот вечер нас обеих прежде всего занимал вопрос: с социальной точки зрения следует ли предоставить женщине право торговать собой, что называется, "без лицензии"? То есть по собственному желанию, без какого бы то ни было принуждения?

Он наверняка уже пьян, а жажда все еще мучит. Ему захотелось проверить, взбесится ли она от того, что он сейчас скажет.

– Но ведь, если не ошибаюсь, у женщины; кроме права торговать собой, есть еще право выйти замуж.

Она не взбесилась: на ее лице он увидел одно разочарование.

– Не язвите. Я серьезно. Умной, интеллигентной девушке, такой, как Альберта, как многие другие…

– Как вы, например.

– Да, и как я… Этим девушкам не так-то легко выйти замуж. Конечно, все выходят рано или поздно, однако умная ищет себе достойного спутника, а найти его почти невозможно.

– Разве это причина, чтобы цепляться на улице к первому встречному? – спросил он, должно быть, задавшись целью взбесить ее.

– Вижу, вы нарочно меня бесите. Кто говорит, что это хорошо? Я же рассуждаю теоретически: следует ли предоставить женщине такое право?

Он дал ей выговориться и выудил из ее речей кое-что полезное для себя: прежде всего Альберта Раделли – это, как выразилась Ливия, "проститутка без лицензии", иными словами, представительница той формы проституции, которая в настоящее время находится в стадии развития. И все же ему нужна еще кое-какая информация.

– Знаете, я тоже очень люблю теоретические рассуждения, но моя работа требует деталей, конкретики. Вы хотя бы в общих чертах представляете себе, где; кому и зачем Альберта позировала обнаженной?

Когда она пребывала в раздумьях, выражение лица у нее становилось почти детское.

– Вообще-то у меня плохая память, но тут я кое-что запомнила, ведь именно потому я и разочаровалась в Альберте.

– Что вы запомнили? – У него будут развязаны руки, если только удастся установить личность фотографа.

– Номер – цифры я как-то легче запоминаю, скажем, у меня хорошо отложилась сумма тридцать тысяч, гонорар за эти фотографии… Я полдня потратила, чтоб доказать ей свою правоту, убедить ее мне не удалось, и все-таки, клянусь, она понимала: фотографии – это нечто другое…

Ну уж нет, на сегодня с него хватит философии. Он перебил ее:

– А что за номер?

– Семьдесят восемь – номер дома по улице… а вот название не помню. Так вот, я потому во всех подробностях ее расспрашивала, что заподозрила: тут дело нечисто, они хотят перетащить ее из любительниц в профессионалки…

Придется снова прервать; как-нибудь в дождливое воскресенье он повезет ее к Парковой башне, они усядутся в круглом баре, на самом верху, откуда видна вся Паданская равнина, и там пусть разглагольствует на свои любимые общие темы хоть до закрытия, а сейчас ему нужна информация, и срочно.

– Пожалуйста, сосредоточьтесь, это очень важно. Постарайтесь припомнить еще что-либо связанное с этими фотографиями. Номер семьдесят восемь – это почти ничего, а я должен как можно быстрее разыскать фотографа. – Почему "как можно быстрее"? После смерти Альберты уже прошел год – с чего вдруг такая срочность?

Но он, то ли по наитию, то ли еще почему, чувствовал: надо спешить.

– Я больше ничего не помню, она просто сказала: "Надо пойти к одному фотографу".

– Само собой разумеется.

– Да, вот еще что… Альберта, помнится, сказала одну странную вещь: она вроде бы должна была позировать в студии "промышленной фотографии" – не понимаю, какое отношение может иметь промышленная фотография к… обнаженной натуре?

Самое непосредственное, правда, ей он не стал этого разъяснять: студия промышленной фотографии может служить прикрытием. Итак, в доме под номером 78, на одной из шести тысяч миланских улиц, работает или во всяком случае работала еще год назад студия "промышленной фотографии", где подпольно осуществлялись и "художественные" съемки. За полдня Маскаранти, пожалуй, найдет эту студию, если она еще существует и даже если ее прикрыли.

– А не говорила она, кто предложил ей позировать?

– Говорила… Мерзкая история, терпеть не могу извращений. – Она взглянула на бармена, который нетерпеливо вертелся у порога: пора закрывать, скоро полночь. – Ее на улице остановил мужчина, они поехали на машине куда-то далеко от Милана. Он, судя по всему, человек был уже не молодой, но весьма великодушный, к ней почти и не притронулся – сказал, что в его возрасте определенные удовольствия мужчинам, к сожалению, недоступны, теперь его якобы возбуждают фотографии красивых женщин, вот если бы она согласилась позировать… И поскольку Альберта не имела ничего против, он дал ей адрес и сказал, что она может прихватить с собой подругу: каждой модели он платит за сеанс тридцать тысяч.

Иными словами, развратник-фотовизионер.

– Не знаю, верно ли я вас понял. Альберта вам сказала, что мужчина, с которым у нее было свидание, предложил ей сфотографироваться в голом виде и дал адрес фотографа. То есть Альберта должна была пойти к этому фотографу одна, а он уже знал, что надо делать.

– Да, именно так.

– Но чтобы дать понять фотографу, с какой целью она явилась, Альберта должна была как-то отрекомендоваться, назвать что-нибудь вроде пароля, не так ли? Не могла же она с порога ему объявить: я пришла сниматься голой!

– Нет, ничего, я потому на нее и рассердилась. В том-то вся и штука, что Альберте не требовалось никаких рекомендаций. Она просто должна была поехать по указанному адресу, а фотограф, который был уже в курсе дела, должен был ее снять, расплатиться, и все.

На миг у него появилось ощущение, похожее на то, что он испытал в детстве, когда в ушах выли сирены воздушной тревоги.

– Вот вы говорите, что Альберта должна была просто получить деньги и уйти? А не мог фотограф передать ей отснятую кассету? Вспомните хорошенько, не было об этом разговора?

– Да нет, по-моему, не было. – Ох уж это лицо задумчивой девочки! – Зачем ей кассета, она просто должна была приехать, сфотографироваться, и больше ничего. Пустяк, не правда ли? По ее мнению, глупо было отказываться от таких денег из соображений высокой морали! Более того – она уговорила и Мауриллу с ней поехать. А я ей прямо заявила, что если она только посмеет туда пойти, то пусть больше мне на глаза не показывается.

Время вышло. Бармен и еще какой-то внезапно появившийся толстяк напомнили им, что заведение закрывается. Тогда он вывел свою Ливию Гусаро на улицу, чуть не силой втолкнул ее в "джульетту", но никуда не поехал. Жалюзи в баре опустили, и этот отрезок улицы Плинио стал казаться уж слишком укромным.

– Я вас не отпущу спать, пока вы мне не объясните, – сказал он как-то чересчур серьезно. – Дело в том, что в сумочке Альберты вечером, накануне того дня, когда ее нашли мертвой в Метанополи, была кассета от "Минокса" с непроявленной пленкой. Что это может означать?

– Не знаю, надо подумать.

– Я уже подумал. Это значит, что фотограф отдал отснятую пленку Альберте.

– Выходит, так.

– Так. Но что Альберте было делать с отснятой, но непроявленной пленкой? Может быть, отнести ее тому фоточувствительному синьору? – Как блестяще вы умеете острить, Дука Ламберти!

Ливия улыбнулась; в полумраке машины было очень уютно, тем более что улица становилась все более пустынной.

– Вряд ли – хотя бы потому, что она не знала, где искать того синьора. Уличные женщины, как правило, не обмениваются адресами со случайными спутниками.

– Но он мог назначить ей свидание, чтобы получить от нее кассету и потом самому проявить?

Дурацкое предположение: по логике вещей, фотограф, который снимает, должен и проявлять пленку, и печатать фотографии, и увеличивать их. Зачем любителю "клубнички" искать другого фотографа или самому заниматься таким трудоемким для дилетанта делом, как работа с микропленкой?

– Нет, Альберта бы мне сказала, что должна передать кассету своему клиенту. Я два часа ее допрашивала, потому что всерьез испугалась, я чувствовала: она впуталась во что-то…

Он не слушал – не оттого, что ему надоели рассуждения на общие темы, нет, с Ливией он готов рассуждать неделями, – но перед глазами неотступно стояли Альберта и ее белокурая подруга в студии фотографа. Вот они раздеваются, позируют, потом берут деньги и, по логике вещей, уходят – без всякой кассеты. При чем здесь кассета? Зачем фотограф отдал ее Альберте?

– Вы не слушаете меня?

– Нет.

Она ничуть не обиделась, напротив, сказала смиренно и покорно:

– Так что еще вы хотите узнать об Альберте?

В самом деле, еще кое-что хотелось узнать.

– Что она вам рассказала потом, когда вы виделись в следующий раз?

– Больше мы не виделись. Неделю спустя я прочла в газете, что она покончила с собой.

Так, след обрывается.

– Вы не против, если я вам еще позвоню?

– Нет. Даже если это будет только из-за Альберты. – В ней наконец-то заговорила чисто женская ревность. – Ну скажите честно, почему она вас так интересует? Вы ее не знали, в полиции не служите, более того, вы сами сказали, что многим рискуете, ввязываясь в это дело.

Он наконец взглянул на нее, не думая об Альберте.

– Вам, синьорина Общая Тема, я, пожалуй, скажу. Все из-за одной общей темы.

– То есть?

Да, ей не страшно об этом сказать. Может быть, она единственный человек в мире, который не станет над ним смеяться.

– Не люблю шулеров. – И объяснил получше: надо же ее хоть чем-то отблагодарить за ту готовность, с которой она сообщила ему столько полезной информации. – Общество – это игра, ее правила изложены в двух кодексах – в уголовном, а также в очень расплывчатом и вообще неписаном кодексе под названием "мораль". Оба они спорны, их надо постоянно улучшать, совершенствовать, и все же человек либо соблюдает эти правила, либо нет. Есть нарушители, которых я даже в какой-то степени уважаю: к примеру, бандит берет обрез и идет с ним в горы, он не соблюдает правила игры, заявляя прямо, что не желает играть в красивое общество и правила будет устанавливать для себя сам – при помощи оружия. Но нынче развелось много бандитов с официального благословения церкви и властей… Они мошенничают, воруют, убивают, заранее обговорив с адвокатом линию защиты, на случай если их поймают и будут судить… поэтому соблюдают правила игры, а их это якобы не касается. Вот таких я ненавижу, стоит мне почуять рядом одного из них, я прихожу в бешенство.

Она готова продолжать дискуссию хоть до утра: видно, что от этих разговоров она просто тает, – но он тихо, почти с нежностью вызвался проводить ее до подъезда. Она поблагодарила и добавила, что он может звонить в любое время, ей будет только приятно. Этот голос отнюдь не был голосом фригидной женщины, но ему действительно пора было ехать: он и так оставил Давида слишком надолго.

Давид вытянулся на кровати, в костюме, но без ботинок. Он не спал и света не выключил. На столе стояли практически пустая бутылка "Фраскати" и откупоренная бутылка виски, в которой недоставало ну разве что двух столовых ложек; он представил себе, каких титанических усилий стоило мальчику выпивать по столовой ложке в час, даже меньше, хотя к его услугам были и бутылка, и разрешение лечащего врача.

Дука взял стул и придвинул его поближе к кровати. Давид сделал движение подняться: воспитание не позволяло ему лежать в присутствии доктора, – но, положив руку ему на плечо, он снова уложил его.

– Вам надо поспать, Давид. – Эйфория, которую ощущал с Ливией Гусаро, порой охватывала его и в присутствии этого юного психопата, единственного сына инженера Аузери. – Нельзя же день и ночь думать о женщине, тем более об умершей. Вы ведь только о ней и думаете, верно?

Давид отвернул голову к стене: в его лексиконе это означало утвердительный ответ.

– Так нельзя, Давид. – Он рьяно приступил к своей терапии и в эту минуту был по-настоящему счастлив. – Нельзя влюбляться в мертвых, особенно в вашем возрасте. Я вам сейчас скажу, что об этом думаю, поскольку за последние дни многое понял. А в тот день, когда вам пришлось вышвырнуть Альберту из своей машины, вы ее еще не любили. И не полюбили, даже узнав из газет о ее смерти, только испытали раскаяние. Но потом, вместе с раскаянием или вместо раскаяния, выросло другое чувство. То, что называется любовью. Вы постоянно думали: увези я ее с собой, спас бы ей жизнь. Затем пошли дальше, стали думать, что если б увезли ее с собой, то спасли бы жизнь не только ей, но и себе, потому что вдвоем вам было бы хорошо, очень хорошо, и под этим подразумевали не одну постель, а нечто большее. У вас никогда не было девушки, и вы ни разу не влюблялись по-настоящему: причиной тому – ваш отец, его воспитание. Альберта, к несчастью, уже мертвая, оказалась первой, кто пробудил в вас это чувство – жажду любви. Мой психоанализ несколько дешевого свойства, однако на деле все так и есть: вы продолжаете вздыхать по Альберте, и мысль о том, что она умерла и вы в какой-то степени причина ее смерти, вам невыносима, так ведь?

Он этого ждал, все время ждал, хотя и не рассчитывал на такой быстрый успех: Давид заплакал. Бедняга, ну какой смысл закрывать лицо руками и душить в горле всхлипы, когда все твое гигантское тело сотрясается от рыданий! Дука все так же спокойно, методично внушал ему:

– Поскольку мертвые не возвращаются и ни я, ни сам Господь Бог не в силах вернуть вам Альберту живой и здоровой, а излечить вас может только она, то мы с вами сделаем нечто другое. Нечто гораздо более важное: мы найдем человека, который вынудил ее покончить с собой, а может, и убил. Найдем и сотрем его с лица земли. Вот о чем вам надо думать: как его найти, чтобы стереть с лица земли. Считайте это своей главной задачей. – Надо бить на низменные инстинкты – самый верный путь к спасению. – Даю вам слово, тут ничего трудного нет, его и в тюрьму не придется сажать, мы найдем эту сволочь и вы его просто удавите собственными руками, я врач, я знаю, как это делается, и вас научу: слегка надавил, почувствовал слабый хруст между пальцами – и все, без вариантов… А я, разумеется, устрою так, чтобы он на вас напал, с ножом или с пистолетом, и вы будете действовать в целях самозащиты, в присутствии свидетелей, к примеру, самого Маскаранти. Клянусь, Давид, вы его удавите, этого гада! И это будет очень скоро, мы его разыщем, а сейчас надо спать, чтобы, когда придет решающий момент, быть в форме…

Не очень-то красивая сказочка на сон грядущий, да делать нечего: чтобы убаюкать это великовозрастное дитя, требуется сказочка посущественней. Ему бы, что ли, кто сказочку рассказал про то, как найти фотографа в дремучем лесу! Только бы найти его – остальное он сам сфотографирует.