Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12"

Я беру свои пистолеты и приготавливаю их на столе, освежив затравку; затем я одеваюсь и, заперев все в чемодане, кладу пистолеты в карман и выхожу с намерением найти коляску у какого-нибудь крестьянина, чтобы вернуться сразу в Гориче. Я иду, не зная этого, по дороге, которая проходит позади дома бедной Сгальды; я вхожу туда и вижу ее опечаленной, но спокойной; она меня утешает, говоря, что почувствовала удары только по плечам, что было не больно; но она сказала, что дело станет общеизвестным, так как двое крестьян видели, как граф ее бил, и видели, как и она сама, издали, как я с ним дрался. Я подарил ей два цехина, просил ее прийти повидаться со мной в Гориче, где собрался остановиться на две-три недели, и подсказать, где я могу найти крестьянина, у которого есть тележка, так как я хочу сразу уехать. Ее сестра предлагает провести меня на ферму, где я найду тележку и лошадей, и рассказывает мне дорогой, что граф Торриано – враг Сгальды еще с тех еще пор, как был жив ее муж, потому что она никак не хотела быть с ним.

На ферме я нашел, что искал. Тележка была добрая двухколесная коляска, и крестьянин предложил мне отвезти меня в Гориче в обед. Я дал ему пол экю задатка и ушел, сказав, что буду его ждать. Я иду в дом графа, захожу в свою комнату и кладу все, что лежит снаружи, в дорожную сумку. Прибывает коляска.

Приходит слуга графа сказать, что тот просит меня подняться в его комнату, где он хочет со мной говорить. Я наскоро пишу ему, ясным французским языком, что после того, что произошло между нами, мне нельзя с ним больше говорить иначе, чем вне его дома. Минуту спустя он входит, говоря, что если я не хочу говорить с ним у него, он пришел говорить со мной у меня, и закрывает дверь.

Он начинает с того, что говорит, что, уехав таким образом от него, я его опозорю, и что он не позволит мне уехать.

– Мне любопытно узнать, как вы собираетесь мне помешать, потому что вы никоим образом не убедите меня остаться здесь по доброй воле.

– Я не позволю вам уехать в одиночку, потому что честь требует, чтобы мы уехали вместе.

– Я вас жду. Идите за своей шпагой или пистолетами, и мы уедем, оба вооруженные. В моей коляске есть место для двоих.

– Вы должны уезжать со мной в моей коляске, после того, как мы вместе пообедаем.

– Вы очень ошибаетесь. Я буду сумасшедшим, если буду обедать с вами после того, что наша грубая авантюра стала известна всей деревне и станет завтра притчей на устах у всего города Гориче.

– Я буду обедать здесь вместе с вами тет-а-тет, и пусть говорят, что хотят. Мы выедем после обеда. Отправьте вашу коляску и не устраивайте скандала, потому что, повторяю, вы не уедете.

Я должен был уступить. Я отослал коляску, и несчастный граф остался со мной до полудня, пускаясь в различные хитрости, пытаясь меня убедить, что вся вина – на моей стороне, потому что я не имел права мешать ему бить крестьянку на улице, которая, в конце концов, не принадлежит мне никоим боком. Я спросил у него, смеясь над грубостью его рассуждения, какое право он полагает, что имеет, бить на улице свободную персону, и каким образом он может претендовать на то, чтобы эта свободная персона не нашла защитника в лице кого-то, кто в ней сердечно заинтересован, как и случилось, и каким образом он мог себе вообразить, что я буду спокойно терпеть, что он убивает девушку в момент, когда она только что вышла из моих объятий. Я спросил у него, не был ли бы я подлец, или монстр, как он, если бы остался индифферентен при этой сцене. Я кончил тем, что спросил у него, разве на моем месте он не поступил бы, как я, даже не посоветовавшись с рассудком, пусть даже он оказался бы перед большим принцем.

Незадолго перед тем, как нам садиться за стол, он сказал, что эта авантюра не добавит чести тому из нас, кто убьет другого, потому что он желает биться только насмерть. Я ответил ему, смеясь, что в том, что касается меня, я так не считаю, но если он считает, что дело для него обстоит именно так, он вполне может не устраивать эту дуэль, потому что я считаю себя уже удовлетворенным. Что же касается предложения биться насмерть, я сказал, что надеюсь оставить его в числе живых, несмотря на его ярость, нанеся лишь ранение, и что с его стороны он может действовать, как ему заблагорассудится. Он сказал, что мы пойдем в лес, и что он отдаст приказ кучеру отвезти меня, куда я укажу, если я вернусь один, и что он не возьмет с собой никого из слуг. Отдав должное его благородному образу мыслей, я спросил, желает ли он драться на шпагах или на пистолетах, и он ответил, что шпаги достаточно. Тогда я предложил ему отложить в сторону пистолеты, что были у меня в кармане, когда мы готовы будем выехать.

Мне показалось немыслимым увидеть этого грубияна вежливым и рассудительным, когда мысль об неминуемой дуэли должна была произвести встряску в его душе, потому что я был уверен, что человек его склада не может быть храбрым. Держась вполне хладнокровно, я был уверен, что смогу мгновенно повалить его на землю моим верным правым сапогом и остановить его, ранив в колено, если он захочет продолжать. Я думал затем спастись в Венецианском государстве, откуда, не узнанный никем, я легко мог убежать; но мне казалось, что ничего на самом деле не будет, и что эта дуэль уйдет в дым, как столько других, когда один из двух героев трус. Я считал графа именно таким.

Хорошо пообедав, мы выехали, он – без ничего, я – со своим небольшим багажом, увязанным сзади коляски. Я в его присутствии разрядил пистолеты, и он показал мне, что у него их нет. Я услышал, как он приказал своему кучеру ехать дорогой на Гориче, но ожидал все время приказа повернуть направо или налево, потому что драться мы должны были в лесу. Дорогой я воздерживался от любых расспросов. Я все понял, когда увидел Гориче, и рассмеялся, когда мы туда приехали. Граф сказал кучеру ехать к почтовой гостинице, и когда мы туда прибыли, он сказал мне, что я был прав, что мы должны оставаться добрыми друзьями и что мы должны дать друг другу слово не говорить об этом деле никому и только смеяться, когда кто-то будет о нем говорить, не пытаясь рассказать правду тем, кто, слышав о нем, пытается выяснить обстоятельства. Я обещал ему это, мы обнялись, и его коляска направилась обратно, в то время как хозяин Баллон разгружал мой багаж.

На следующий день я направился поселиться на тихой улице, чтобы завершить мой второй том событий в Польше, но время, что я на это тратил, не помешало мне наслаждаться жизнью, вплоть до момента, когда я решил вернуться в Триест и ждать в этом городе моего помилования от новых Государственных Инквизиторов. Живя в Гориче, я не мог подать им никакого знака моего усердия, и я должен был блюсти их интересы, потому что они платили мне именно за это. Я оставался в Гориче до конца 1773 года. В те шесть недель, что я там провел, я получил все удовольствия, которых мог бы пожелать.

Дело, что было у меня в Спесса, стало известно всему городу, о нем говорили повсюду в первые дни, но видя, что я смеюсь над этим как над глупостью, которая ничего не стоит, прекратили, наконец об этом говорить, и Луис Торриано выдавал мне знаки своей приязни повсюду, где встречал. Я однако отказывался всякий раз, как он приглашал меня обедать; это был человек опасный, которого следовало избегать. Он женился в карнавал на девице, о которой я выше упоминал; он делал ее несчастной в течение тринадцати или четырнадцати лет, пока не умер, в безумии и нищете. Моим удовольствием в эти шесть недель было общение с графом Франсуа Шарлем Коронини, о котором я также говорил. Он умер также три или четыре года спустя от абсцесса в голове. За месяц пред смертью он направил мне свое завещание в итальянских восьмисложных стихах, которое я сохранил как образчик его философского ума и веселой души. В них все комично и оформлено забавными виньетками. Если бы он знал, что должен умереть четыре недели спустя, он не смог бы этого сделать, потому что идея смерти может развеселить только безумный ум.

В эти дни в Гориче приехал г-н Ричард Лоррен… Это был сорокалетний холостяк, который, хорошо послужив в области финансов венскому двору, получил позволение удалиться с очень хорошим пенсионом. Он был прекрасный мужчина, имел опыт вращения в прекрасном и знатном обществе, некоторые достижения в литературе, без тени претензий, и был хорошо принят и приветствовался во всех домах Гориче. Я познакомился с ним в доме графа Торрес, с которым тот приятельствовал более, чем с другими, по причине большого ума юной графини, на которой через некоторое время он женился.

В начале октября, как обычно, в моем славном отечестве вступил в должность новый Совет Десяти; соответственно, новые Государственные Инквизиторы заменили трех, которые правили двенадцать предыдущих месяцев. Мои покровители, то есть прокуратор Морозини, сенатор Загури и мой верный друг Дандоло написали мне, что непременно постараются добиться моего помилования в течение этих двенадцати месяцев, в которые те будут заседать, и что такого положения можно не дождаться более за всю жизнь, потому что, помимо добрых качеств, которые характеризуют этих новых Инквизиторов, случилось, что они высоко ценят дружбу и уважение этих моих друзей. Государственный Инквизитор Сагредо был другом прокуратора Морозини, другой Инквизитор, Гримани, любил моего верного Дандоло, и г-н Загури заверил меня, что убедит третьего, который по закону должен быть одним из шести советников, которые составляют основную часть Совета Десяти. Хотя их и называют Советом Десяти, этот могущественный совет состоит из семнадцати голов, потому что дож может туда входить, когда ему вздумается. Итак, я вернулся в Триест, решив употребить все свои силы, чтобы хорошо послужить трибуналу и постараться получить от его правосудия помилование, которого я желал, по истечении девятнадцати лет, которые я провел, разъезжая по всей Европе. В моем возрасте сорока девяти лет мне казалось, что я не должен более ничего ожидать от Фортуны, исключительно подруги юных и завзятого врага зрелого возраста. Мне казалось, что в Венеции я стану жить счастливо, не нуждаясь в милостях слепой богини. Я рассчитывал, что мне будет достаточно себя самого, что я буду извлекать пользу из своих талантов, я чувствовал уверенность, что не буду подвержен никакому несчастью, будучи вооружен большим опытом и отрешившись от всяких заблуждений, которые уволокли меня в пропасть. Мне казалось также, что можно быть уверенным, что Государственные Инквизиторы предоставят мне в Венеции какое-нибудь поприще, вознаграждения за которое мне будет вполне достаточно чтобы жить в полном достатке, будучи одиноким, без семьи, и довольствуясь тем, что будет мне действительно необходимо, и охотно избегая всяческих излишеств. Я писал историю польской смуты, первый том которой был уже напечатан, второй – готов, и у меня было достаточно материала, чтобы передать публике всю историю, разделенную на семь томов. Завершив этот труд, я думал опубликовать перевод в итальянских стансах Илиады Гомера, и был уверен, что, по завершении этих трудов, мне будет нетрудно заняться какими-то другими. Я не боялся, в конце концов, что может наступить такое время, что я буду рисковать умереть от голода в городе, где сотни источников позволяют жить в достатке людям, которые в других условиях не могли бы жить иначе, чем выпрашивая милостыню. Итак, я выехал из Гориче в последний день 1773 года и поселился в большой гостинице на площади Триеста в первый день 1774 года.

Не могу и представить себе лучшего жилья. Барон Питтони, консул Венеции, все советники, негоцианты, дамы и все те, кто заполняет городской казен, встретили меня, демонстрируя радость снова увидеться. Я провел карнавал в самом живом веселье, пользуясь совершенным здоровьем, не прерывая труда по изложению истории польской смуты, второй том которой я опубликовал в начале поста.

Первое, что меня заинтересовало в Триесте, была актриса второго плана труппы комедиантов, которая там играла. Я был удивлен, увидев эту Ирен, дочь так называемого графа Ринальди, которого мой читатель должен вспомнить. Я любил ее в Милане, я отверг ее в Генуе из-за ее отца и я был ей полезен в Авиньоне, где избавил ее от трудностей, с согласия Марколины. Одиннадцать лет протекло, а я не знал, что с ней стало. Я был удивлен, увидев ее, и в то же время раздосадован, потому что, видя ее еще красивой, я предвидел, что она может снова мне понравиться, в то время как я не чувствовал себя в состоянии быть ей полезным, я должен был вести себя осторожно. Не считая возможным уклониться от необходимости сделать ей визит, и любопытствуя, впрочем, узнать ее историю, я предстал перед ней на следующий день за час до полудня.

Она встретила меня криками, говоря, что увидела меня в партере, и была уверена, что приду с ней повидаться. Она представила мне сразу своего мужа, который играл роли Скапена, и свою дочь, которой было девять лет и которая обнаруживала талант в области танца. Ее история не была длинной. В тот же год, как я видел ее в Авиньоне, она отправилась в Турин вместе со своим отцом и, будучи влюблена в человека, которого она мне представила, она покинула своих родителей, чтобы стать его женой, и сделалась комедианткой, как и он. Она знала, что ее отец умер, но не знала, что стало с ее матерью. Она сказала мне, что живет верной супружескому долгу, но не делаясь смешной в той части, чтобы не лишать надежды своей суровостью кое-кого, кто объявляет себя влюбленным в нее и добивается возможности быть услышанным. В Триесте, однако, она заверила меня, что не имеет никого, и что ее единственным удовольствием является давать небольшие ужины для друзей, так, чтобы расходы ее не слишком затрудняли, потому что она зарабатывает достаточно, составляя небольшой банчок в фараон. Она таллирует, и она просила меня побывать на ее партиях. Я заверил ее, уходя, что она увидит меня в тот же день после комедии, и, поскольку банк небольшой – игра в Триесте была запрещена – я сыграю, как и все остальные, по-маленькой.

Я прихожу туда, ужинаю в компании ветреников, молодых торговцев, всех, влюбленных в нее. После ужина она составляет небольшой банк, и мы все начинаем понтировать. Но мое удивление было немалым, когда я понял, и несомненно, что она передергивает карты, и очень умело, и все время кстати. Мне захотелось посмеяться, когда я увидел, как она применяет свой талант против меня самого. Я ничего не сказал, и ушел вместе со всеми, потеряв несколько флоринов. Это был пустяк, но мне не хотелось, чтобы Ирен принимала меня за простака. Я увидел ее на следующий день на репетиции в театре и сделал ей комплимент по поводу ее уменья; она сначала сделала вид, что меня не понимает, и когда я сказал ей, о чем идет речь, она посмела сказать мне, что я ошибаюсь; но когда я сказал ей, поворачиваясь к выходу, что она раскается, не захотев согласиться с очевидным, она сказала мне, смеясь, что это правда, и если я хочу сказать ей, сколько я проиграл, она готова вернуть мне мои деньги, и даже заинтересовать меня в ее банке, так, что никто не узнает, за исключением ее мужа. Я сказал, что не хочу ни того, ни другого, и даже не буду более присутствовать на ее вечерах, но буду остерегаться, чтобы не быть замешанным в крупном проигрыше кого-то из ее друзей, потому что об этом узнают, и в этом случае ее подвергнут штрафу, потому что игра строго запрещена. Она сказала, что это знает, что она ни с кем не играет на слово и что все эти молодые люди дали ей слово хранить секрет. Я сказал, что больше не буду ходить к ней на ужин, но она доставит мне удовольствие, придя ко мне позавтракать, когда у нее будет время. Она пришла несколько дней спустя, вместе со своей дочерью, которая мне понравилась и не отказалась меня приласкать. Одним прекрасным утром она встретилась с бароном Питони, который любил, как и я, молоденьких девочек, ему понравилась дочка Ирен, и он попросил мать доставить ему как-нибудь то же удовольствие, что она доставила мне. Я убедил ее принять предложение, и барон влюбился. Это стало удачей для Ирен, потому что ближе к концу карнавала она была обвинена, и барон подверг бы ее всем строгостям полицейских законов, если бы, став ее другом, не предупредил ее, чтобы она прекратила игру. Ее не смогли подвергнуть штрафу, потому что, когда пришли, чтобы захватить ее врасплох, там не нашли никого.

С началом поста она уехала вместе со всей труппой, и три года спустя я увидел ее в Падуе, где свел с ее дочерью гораздо более нежное знакомство.[19]19
  Это были последние слова «Истории моей жизни». Очевидно, что Казанова не нашел более времени написать следующие тома, о которых он говорил несколько раз в своих Мемуарах. Очень немного времени спустя после своей встречи с Ирен он получил охранное свидетельство, отправленное Государственными Инквизиторами, из рук консула Венеции, своего друга, Марка де Монти. «Он его прочел, он его перечитал, он поцеловал его несколько раз и, после короткого раздумья и молчания, разразился потоком слез».
  Казанова выехал в Венецию 10 сентября 1774 года – это дата письма де Монти, из которого взяты приведенные выше строки. (Прим. издателей рукописи)


[Закрыть]