Текст книги "Что-то случилось"

– Я боюсь, Вирджиния. Мне нельзя торопиться, милая. Разреши назвать тебя милой. Помоги понять, на каком я свете.

Вместо желания я ощущал тошноту и убийственное, смертное одиночество. Она, верно, понимала это и жалела меня, а я ее ненавидел и мечтал, чтоб она стала калекой и умерла. Том, который увлеченно изобретал замысловатый свой почерк, по команде рослой грубой блондинки, властной и крикливой Мэри Дженкс, как ни в чем не бывало проделывал это с ней три-четыре раза в неделю на столе хранилища (а еще, он мне потом рассказывал, иногда она заставляла его проделывать это стоя – прислонясь к стене, или в углу – так было легче). А я каменел от страха перед нежной маленькой Вирджинией. Не хотел я видеть ее всю. Вид скрываемых женских прелестей и по сей день отпугивает меня. В первое мгновение я теряюсь. Я должен обрести жесткость, прийти в боевую готовность (разве что я бесшабашно пьян и на волне бьющей через край самоуверенности меня несет куда следует). Я не каменел от страха, я размягчался (ха-ха). Но Том был старше меня, а в его возрасте я уже тоже этим занимался, но и по сей день их естество меня изумляет. Сам их вид. Они разные. Нет двух одинаковых. Каждая всякий раз другая. Доживи я до ста пятидесяти лет (дал бы Бог дожить, я не прочь), все равно, наверно, не привыкну к виду нагой девчонки, разве что стану медиком. И по сей день я украдкой подглядываю за женой. Скоро, должно быть, это станет моим главным занятием – подглядывать. Кадры все разные. Когда женщина раздевается, я всегда напряжен, всегда сам себе не верю. Нет двух похожих. (Чего ради они это для меня проделывают?) Всегда меня хоть на миг охватывает пугливый трепет, дикое любопытство, прямо дух захватывает: а что сейчас передо мной откроется, что мне предложат? И хочешь не хочешь придется брать. (Меж тем я прикидываюсь равнодушным, будто бы смотрю в сторону, на что-то куда более интересное. Скажем, на мои брюки, перекинутые через спинку стула, на решетку кондиционера, на мои сунутые в туфли шерстяные носки с пристегнутыми подвязками, я все еще ношу подвязки.) Любопытно, а так же ли им интересно и удивительно смотреть на нас? Да, наверное. Я часто слышу похвалы опрятности и форме, приятной пластичности моей крайней плоти (в последние годы все большему и большему числу девчонок это кажется таким же непривычным украшением, как мои подвязки. И то, и другое они теперь видят не часто. Кое-кому может казаться, я слегка смахиваю на еврея и часто думаю на еврейский лад, так вот оно доказательство, что я не еврей, если мне придет охота воспользоваться этим доказательством против кого-нибудь вроде Грина, который сам еврей. Тот же неуловимый бесенок, что так искусно прячется где-то во мне и порой подзуживает меня лягнуть Кейгла по больной ноге или мою дочь по лодыжке, нередко к тому же вызывает трепетное, восхитительное хотенье в верхнем нёбе, а с ним и щекотные позывы в ноздре, и хотенье это и щекотное возбуждение по сути сообща так и толкают меня – «Валяй, действуй, погляди, как это приятно» – на… как бы это сказать? – на травлю евреев. Если я вижу на теле женщины бородавки, родинки, прыщи, корявые шрамы и неряшливо торчащие поодиночке или кустиками в самых неожиданных местах темные волосы, мне становится противно, тошно, я мрачнею – приходится тут же взять себя за шиворот, и, словно бы охваченный неудержимым желанием, я с отвагой спартанца прямо на них и кидаюсь. (Я должен заставить себя притвориться, будто со страстью возлюбил, точно фетиш, то самое, что кажется мне таким отвратным. Не то не будет от меня никакого толку. Я не хочу обижать женщин. И себя тоже.) Всякий раз я надеюсь увидеть совершенство и не знаю жалости ко всем этим пятнам, не прощаю их. (Чувствую себя обманутым, оскорбленным.) Приходится заставлять себя смотреть мимо них на вид в целом. У некоторых завитки волос такие длинные, что выбиваются из купальных трусиков. А они вроде и не замечают, или им все равно. Мне не все равно. Я не знаю, от чего отворачиваться. (Сами-то они, должно быть, знают, где у них что.) Нельзя же взять да и сказать:

– Прошу прощения, сударыня. По-моему, у вас волосы вытарчивают.

Потому как в ответ, пожалуй, услышишь:

– Ну и что?

Или:

– Вы что ж, думаете, я не знаю?

Или:

– Раз уж так не нравится – не глядите.

Немного благоразумней и не так рискованно было бы:

– Прошу прощенья, мадам. Но вы, верно, не заметили, у вас волосы вытарчивают?

Разве что тебя это возбуждает, и уж тогда можешь по своему вкусу ловко делать первый ход. Мне такие шутки обычно не нравятся (хотя не раз приходилось изображать восторг, когда они оказывались у тех, кого я упорно добивался). Не люблю, когда у мужчины ли, у женщины, много черных волос на лице или на теле, даже если они сбриты. По-моему, это противоестественно, до черта противно. (Они растут там мне на оскорбленье.) У моей жены тоже растут черные волосы. Правда, теперь я уже знаю все места, где они растут. От нее я уже не опасаюсь никаких вьющихся, пушистых неожиданностей. (Будь я из тех. кто сосредотачивается на прошлых неудачах, я мог бы часами рассуждать о волосах, на которые натыкался в свое время. У миссис Йергер был жировик. Бетти Стюарт слегка косила, а я все равно несколько месяцев спал с ней каждую неделю, пока она не познакомилась с парнем помоложе и не вообразила, что она не прочь выйти за него замуж. Когда моя мать уже не могла сама выщипывать волосы у себя на лице, жесткие, темные, седеющие, они пошли расти вовсю. Поры стали крупные, зияющие. Я не смотрел на волосы у нее на лице, когда уж вообще заставлял себя взглянуть ей в лицо. Не мог же я ей сказать:

– Мама, кажется, у тебя на лице выросли волосы.

К тому времени, пожалуй, она уже не услышала бы меня или не поняла, и пришлось бы повторять громче, с досадой:

– Эй, мам. Вот так штука. У тебя на лице волосы.

Нет уж. Разве можно сказать такое родной матери, да еще если она больна? При проверке тестами Роршаха, которую я проходил, чтобы получить мое теперешнее место, было отмечено, что я способен охватить картину в целом, не застревая зря на несущественных подробностях. По всей вероятности, я должен был преуспеть – и преуспел.) В первые годы нашего брака жена не любила, чтоб я видел ее нагишом, разве что в ванне, не хотела, чтоб я глазел на нее, когда она раздевается. (Она и сейчас еще не хочет, чтоб я видел, как она сидит в уборной, Да я и сам уже не стремлюсь видеть ее там. С меня хватает одного-двух раз в год.) Но теперь для нее удовольствие устраивать при мне стриптиз, а потом плюхнуться в постель и возлежать, точно маха Гойи. Для меня тоже это Удовольствие, и мы вместе хохочем. Я получал бы от этого еще больше удовольствия, не потягивай она весь день из бутылки и не будь в эти минуты наполовину пьяна (Она могла бы погибнуть, ведя машину, или кого-нибудь задавить. С такой же легкостью, в таком же хмельном предвкушении могла бы раздеться перед кем-нибудь другим.) Нам с женой и правда удовольствие быть вместе, удовольствие куда больше, чем я склонен помнить. Нам нередко весело вместе. Вряд ли я могу рассчитывать на что-то лучшее. Она наловчилась переодеваться так, чтобы не показывать нижнюю половину. Набрасывает ночную рубашку поверх трусиков или пояса либо надевает их под ночной рубашкой. Толком ничего не разглядишь. Эдакая бессердечная, бесчувственная сука. В постели она все равно тут же разоблачается, стоит только попросить. Она даже ухитряется одеваться и раздеваться в стенном шкафу. Не удивительно, что я не желаю будить ее, когда ее мучат кошмары. Пусть помирает в этих своих кошмарах или распадается на тысячу окровавленных кусков, воображая, будто помирает. Интересно, если ей снится, что к ее постели подбирается бандит, может, это тот самый бандит, который появляется и в моих снах?

– Что тебе снилось?

– Ужас какой-то, – отвечает она утром, еще не оправясь от потрясения. – С тобой случилось что-то чудовищное.

– Врешь!

– Клянусь тебе.

– Никому не снятся сны про других. Только про себя.

– С тобой что-то случилось, и я не могла помешать, было так страшно.

– Ты сама себе снилась.

Вот так вот одеваться и разоблачаться ее когда-то научили, должно быть, в летнем лагере, где мальчишки всегда могли подсмотреть в щелку, а может, научила мать или разведенная завидущая сестра, которую обрюхатили в колледже, когда она была совсем девчонкой, еще до того, как это вошло в моду, и она выросла холодной и сварливой. Теперь она живет одна – морда усыпана бурыми веснушками – в домишке неподалеку от нас и заявляет всем и каждому, что жить по-другому и не хотела бы. Я ей верю. (И верю также, что больше всего ее обрадовало бы, если бы в нее влюбился я или еще чей-нибудь муж. Мы бы ничего не добились. Она бы с презрением отвергла нас. Была бы рада и счастлива дать нам от ворот поворот.) Верю также, ей всегда будет охота жить поблизости. По-моему, меня она терпеть не может, а жене завидует и опять и опять заражает ее враждебностью, это нетрудно: жена моя доверчива и легко поддается внушению. От разглагольствований моей свояченицы о политике разит фанатизмом и реакционностью. Детей у нее нет. Бывший ее муж женился снова и завел детей. Она завела магазин. На свете много такого, что ей не по вкусу. Она предпочла бы, чтоб жена моя больше на нее походила, и попрекает ее за то, что это не так. Она недовольна нашими детьми и подает жене советы, как сделать из меня более послушного мужа.

– Я бы ему такое не спустила. Потому-то я и выгнала Дона.

Она рада, что убили Джона и Роберта Кеннеди и что у девушек в их семье кривые зубы. Ей надо, чтобы жена с ней соглашалась. Ей надо, чтобы я построил плавательный бассейн. Мы состязаемся, чье влияние окажется сильнее. (Прежде мне в этом приходилось состязаться с их матерью.) Я не показываю жене, как уязвлен, что она раздевается таким вот манером. (Как часто я клял ее и давал себе слово с ней сквитаться. И выполняю обещание. У нас, у Слокумов, есть своя гордость.) То был вопрос высокого принципа (а также низменного желания. Меня, бывало, хлебом не корми – дай посмотреть на нее в неподобном виде. И так по сей день). Она и не догадывалась, как меня обижало ее целомудрие (ей низость не свойственна), а я был слишком уязвим и горд и не жаловался. (Клянчить не желал. А она понятия не имеет, что со мной происходит.)

– Неужели тебе никогда не снится, что я умерла? – любит она спрашивать.

– А тебе снится, что умер я?

– Да, кажется. Кажется, это и снилось.

– Благодарю.

– Я чувствовала себя виноватой.

– Не помню. Мне снится про меня, а ты не я.

– А мне про тебя снится.

– Но в своих снах я вижу и тебя. Хочешь, чтоб я ответил любезностью на любезность? Чтоб дал обещание?

– Ты б не смог его выполнить.

– Тогда зачем заводить об этом разговор?

Спасибо еще, что она не спрашивает меня, не вижу ли я ее во сне с другим мужчиной, а я вижу, и это сон и обо мне тоже. (Они вместе ложатся в постель только для того, чтоб смешать меня с грязью.) И мне это не нравится. Не желаю, чтобы жена мне изменяла. По-моему, она и сама не желает, хотя иной раз в больших компаниях ведет себя теперь неприлично и пошло (она-то, наверно, воображает, будто ищет романтики. От романтики я бы тоже не отказался. Да где ее найдешь?); скорее, она просто не хочет быть старомодной личностью, которой неведомы такие желания (ведь вокруг только и слышно что о женщинах, которые хотят заводить романы и заводят). Для этого ей надо было бы опьянеть и отупеть больше, чем это с ней бывает (насколько я знаю), и попасть в очень скверные и жадные руки. Какой-нибудь безнравственный, безжалостный тип должен был бы незаметно для нее завести ее в какой-нибудь уединенный уголок и там молча одолеть. (Заведи он разговор – и ему ничего не удастся. Она поймет, что это не я.) Ненавижу его (всех их ненавижу, кто рассчитывал ею попользоваться), убить его готов, главное оттого, что мне кажется, она, возможно, испытает такое удовольствие, какого никогда не испытывала со мной.

– Ах, милый! – восхищенно вздыхая, станет снова и снова восклицать она. – В жизни не думала, что так может быть. Я сделаю все, что захочешь.

После этого я, в сущности, буду ей совсем не нужен, разве только чтоб оплачивать счета. (Она не любит выписывать чеки, скажем за страховку или за выплату по закладной.) На всяких сборищах я держусь поближе к ней, чтобы увести ее прежде, чем ее успеют оскорбить или уволочь в темный угол (если не делаю сам закидоны в сторону чьей-нибудь упившейся жены. Я предпочитаю тех, которые ведут себя приличнее и более покладисты, чем моя собственная жена).

(– Пойдем со мной, дорогая. Пошли. Сюда, дорогая. С тобой жаждет познакомиться один элегантный господин.

– Кто это?

– Да я же.

В этих моих снах, в которых она покидает меня и уходит с другим, я словно истаиваю, от меня только и остается что глаза да лужа слез.)

Ну а развод – совсем другое дело. Нам очень даже нравится испытывать друг друга на развод.

– Хочешь развестись? – начинает она.

– А ты?

(Я об этом подумывал. Есть ли на свете счастливо женатый человек, каков бы он ни был, который бы изредка не подумывал развестись?)

– Что тогда со мной станет? – уныло размышляет она. – Другого мужа мне не найти. Кому я нужна?

– Напрасно ты так в этом уверена.

– Я слишком стара.

– Чушь. Я старше.

– Ты – другое дело.

– Еще как найдешь.

– Слишком поздно.

– Нет, не поздно.

– Тебе не терпится, да?

– Ты сама завела этот разговор.

– А ты вечно об этом думаешь. Я знаю. Всякий раз, как люди разводятся, ты в восторге. Почему тогда ты мне прямо не скажешь?

– А ты?

– Так ведь это ты такой несчастный.

– С чего ты взяла?

– Вижу я, как ты настроен.

– А ты? Ты сама без конца ноешь. Вот и сейчас тоже.

– Ты разве не жаждешь развода? Можешь мне прямо сказать.

– Нет, не могу.

– Можешь.

– Даже если не хочу разводиться, и то не могу тебе сказать.

Мы подначивали друг друга насчет развода чуть не с первой недели нашего брака. (Эти перепалки чуть не с первой недели нашего брака меня разжигают, и я спешу овладеть ею и помириться. Она всегда сдается.

– Проси прощенья.

– Прости.)

Ей бы хотелось, чтоб я сказал:

– Я тебя люблю.

А я не говорю.

Не могу.

Не должен. Тут еще и вопрос принципа (и моего мужского я). (Если надо, я с легкостью говорю эти слова разным девчонкам, когда это не значит, что надо будет от чего-то отказаться. Наоборот, я что-то получу, а не отдам.) Я не мог даже сказать «конечно» Вирджинии, хотя получил бы за это немало; а я вместо того увертывался от нее, запинаясь, неуклюже отшучивался и, точно пес, которого прогнали, поджав хвост, убирался с глаз долой.

– Выйди в коридор, – мог я сказать.

Или:

– Приходи вниз, – мог я позвать ее, точно беспечный искатель приключений (если знал, что времени у нас будет в обрез).

Но никогда не мог сказать «Ладно», если она предлагала:

– Сними номер в гостинице.

И всякий раз, как я снова понемножку с трепетом (вернее не скажешь) к ней приближался, я вовсе не был уверен, одарит ли она меня опять своими чувственными, бесстыжими милостями. (Без них я почувствовал бы себя нищим.) Но она всегда была милостива. Она могла бы подкосить меня несколькими словами (могла разболтать про меня), я так бы и рухнул и никогда уже не стал бы твердо на ноги. (Кому-нибудь пришлось бы передвигать меня, поднимать с одного места и ставить на другое, как шахматную фигуру или шашку.) Я ей нравился. Том оставлял ее равнодушной.

– Ты лучше, – говорила она мне.

Тогда почему ж она мне не дается?

– Владей же мною, как владел той Мэри субботним вечером, субботним вечером.

У Тома не было чувства юмора. (Что у него было, так это почерк, который мне хотелось и удалось у него перенять.) Он трахался с Мэри Дженкс, зато я мог рассмешить Вирджинию. Ха-ха. И в этих случаях бывал собой доволен. (И врал про нее черт-те что моим приятелям-сверстникам, жившим по соседству.) Мы с ней весь день похотливо поддразнивали друг друга. Я подтекал (сладострастно. Сладострастный чем не похотливый). Теперь никто меня не поддразнивает. Если уж нынешняя девчонка соглашается, она говорит «да», и не успеваю я развязать шнурки башмаков, а она уже все с себя сбросила.

– Хорошо было, – со вздохом говорят после эти нынешние.

– Мне это было просто необходимо, – заявляют они.

Так я им и поверил! Да мне все равно. У меня одна забота: как бы поскорей уйти или выпроводить ее из квартиры Рэда Паркера, чтобы еще соснуть перед тем, как вернуться на работу или поспеть на поезд. Они так же тупы, как моя жена, когда, хорошо настроенная, она по простоте душевной все еще пытается разработать основополагающие правила, которые сделали бы наш брак более счастливым, а ведь я прикидываю, далек ли тот день, когда разведусь с ней и только меня и видели. Это блаженное тупоумие (полнейшая неспособность понять истинные мои чувства) меня бесит.

– Хотела бы я знать, о чем ты на самом деле думаешь, – говорит она иногда.

(Не хотела бы она это знать.)

– Обдумываю свою речь.

– Да нет, все время.

– О выступлении думаю. Если меня повысят в должности, вероятно, надо будет выступить совсем иначе.

– Когда ты вот так притихнешь, все мы думаем, ты сердишься. И стараемся догадаться из-за чего..

Вирджиния обычно закидывала голову или склоняла набок, нахально, плотоядно, бесстыже меряя меня искушенным, насмешливым взглядом, пышные груди ее (в ту пору грудастые девчонки тоже иногда сильно затягивались) поднимались, точно орудия на лафетах, и беззастенчиво нацеливались прямо на меня. Она-то знала, что у меня на уме.

– Вот что во мне нравится мистеру Льюису, – гордо провозглашает она. Видит, я пожираю ее взглядом, и на мгновенье кончик язычка мелькает между сверкающими зубками. – И тебе тоже.

– Выйди на минутку.

– Войди.

– Мучительница.

– Сам мучитель. Весь день разжигаешь девчонку да будоражишь, а потом даже в гостиницу не ведешь.

– Я не знаю, как это делается.

– Могу научить.

– Лучше сама меня поведи.

– Пойдем вместе. Запишемся как мистер и миссис Трах.

Теперь девчонка в двадцать один год для меня слишком молода, ребячлива, беспокойна. Если она вместе со мной работает, нипочем не стану с ней связываться. Это ведь будет известно всей Фирме. (Они теперь откровенничают со своими подружками. И с родителями!) Мне даже неприятно, когда такие молоденькие работают у меня в отделе, и как они стрекочут, неприятно (по выговору сразу ясно, где они живут или что они из рабочих семей). Им недостает утонченности. Почти у всех, кто не носит лифчики, грудь обвисает, и выглядит это ужасно. Я редко завидую молодости. Терпеть ее не могу. Желторотые не слышат шума. Сами невозможно шумные. Хоть бы они на людях помалкивали да приглушали проигрыватели и транзисторы. Моей дочери скоро будет столько, сколько Вирджинии. Выглядит она уже старше, потому что, когда не горбится, выше ростом. Хоть бы сообразила и не расхаживала по дому в одной ночной рубашке. Хоть бы жена сказала ей. Говорить об этом самому, с ней ли, с женой ли, мне трудно. (Пожалуй, я никогда больше не смогу спать в двуспальной постели с мужчиной. Предпочту устроиться на полу или в кресле. И все равно это будет подозрительно.) Я не любитель задниц. Иной раз мне и с женой-то канителиться неохота. Просто хочу войти и кончить, и всего делов. Или вовсе не хочется никакого секса. Тогда нахожу отговорки. Существует преграда, когда временно нет настроения. Это убежище. Захочу – и преграда эта исчезает. Ничего у них там нет, наоборот, кое-чего не хватает. У меня грязные мысли. Это тоже убежище. (А бывает я хочу, а жена – нет, и мне это как удар по лбу, по глазам и переносью.) Вирджинии исполнился двадцать один год, и она была старше меня (и если я хочу вспоминать о ней с романтической тоской и нежностью, я должен думать о ней именно так).

Кончиком алого своего язычка она обожгла бы меня, перевернула все во мне вверх дном (как умеет Пенни), окунула бы в море пьянящей, зыбкой дрожи, закружила, кинула в бурю знобящего первого подступа и безумия, и кажется, взмыл бы вверх, пролетел бы сквозь потолок, будто ракета «земля – воздух». И, едва опомнясь и обретя дар речи, я просил бы пощады. (Теперь я проделываю все это с Пенни. И с женой.) А она потом любовно глядела бы на меня, сладостно насытясь, стоя на коленях меж моих колен и радовалась бы тому, как здорово у нее получилось, сколько удовольствия мне доставила. Теперь бы я не струсил, не попятился.

– А он не ревнует? – спрашиваю я. – Вдруг он сейчас нас увидит.

– Он хочет уйти от жены и жениться на мне. Мы с ним ходим в рестораны, где мало народу, и выпиваем и обедаем. Ему нравится, как я целую.

– Мне тоже.

– И мне. Я долго практиковалась, вот и научилась. Ты бы попробовал, как это получается, когда я совсем раздета и по-настоящему в настроении. Не знаю, чего ты ждешь.

Я прикрылся папкой с несчастным случаем (вдруг несчастный случай произойдет со мной).

– Выйди.

– Вижу, сказал слепой. Как бы не случилось беды.

– Управишься с этим случаем? – храбро спросил я.

– Уж мне-то лечение известно.

– Встретимся?

– Сперва ты. Я приду.

– Иду, Вирджиния.

– Владей же мной, как он владел ею, – тихонько пропела она в ответ, когда я двинулся мимо нее в коридор.

На той лестничной площадке я был капитаном Бладом, пиратом, бесстрашным флибустьером. Точно великолепным щитом, я застенчиво прикрывался папками. (Мне было что скрывать.) Я был во всеоружии.

Я жаждал вынуть то, что скрывал, и попросить Вирджинию хоть ненадолго взять его в руку. И не смел. А там над нами поставили миссис Йергер, и я скоро уволился. Я репетировал, как скажу Вирджинии эти слова, но так и не сумел их выговорить; всевозможные начала застревали у меня в гортани, в глотке; можно было бы начать на сто ладов:

– Хочешь…

– Возьми…

– Может…

– Как насчет…

– Ты не согласишься…

– Я…

– Пожалуйста.

Ни одно не шло с языка. Я не знал, какую принять позу. (Выбора у меня не было.) Теперь я знаю, это не имело бы никакого значения. (Она либо согласилась бы, либо нет. Надо было просто обнажить его и уж пробормотать что попало. Вполне подошло бы и «Пожалуйста».) Как же мне этого хотелось… Оно было бы отягощено желанием, с которым уж почти невозможно было совладать. Чревато рвущейся наружу нежностью, в своем неистовстве не знало бы удержу, точно страдающий эпилепсией родственник, отнюдь не близкий, поглощенный только собой, поистине обуза, от которого я безуспешно пытался бы отказаться и, пожалуй, стал бы за него извиняться. Теперь я уже не знаю такого жара. Вялость, скука, беспокойство, изменчивость, смутное разочарование, безделье, неудовлетворенность дома или на работе – таковы теперь мои стимуляторы. С Вирджинией я так до этого и не дошел. Все кончилось прежде, чем я узнал, как надо поступать. «Тут только и требуется, что год-два специальной подготовки», – провозглашает один из плакатов, зазывающих в армию. Я прошел эту специальную подготовку в воинских частях. Вернулся из армии ни много ни мало капитаном, а Вирджиния уже умерла. Я обрадовался. (Сам удивился этой радости, но так уж оно было) Из телефонной будки на Центральном вокзале я пытался назначить ей свидание, да не вышло. С теми, кто умер, трудно договориться. Когда-то я любил слушать ее рассказы про секс. (Это было все равно как смотреть непристойный фильм.) Трудно было представить, как она разжигает в ресторане, в кино или в машине тихого, мирного и смирного Лена Льюиса.

– Я его разогреваю, – хвасталась она. – Потихоньку, полегоньку. Я это умею.

– А как?

Ее отец тоже покончил с собой. – «Мы так и не поняли почему. У нас было полно денег. Он был всегда очень спокойный. Как мистер Льюис».

– А что он с тобой делает?

– Все, что попрошу. Или покажу. Он еще не знает, далеко ли можно со мной зайти. Никак не поверит, – с усмешкой хвастала она. – Он очень милый. Приятно его порадовать. Он мягкий. Ты тоже мягкий.

– Я твердокаменный.

– Мягкий.

– Видишь?

– Вижу, сказал слепой.

– Ты меня замучила.

– Хочешь, встретимся?

– Скорей.

– Я только на минуту.

– Скорей.

Всякий раз, как она видела, что я пришел в боевую готовность, лицо румянила и морщила поистине блаженная улыбка. (За год нашего знакомства, пока я работал в Страховой компании, она уж столько раз приводила меня в боевую готовность… за все двадцать, а то и тридцать лет, что прошли с тех пор, мне столько не насчитать. Вот бы хорошо положить сейчас ладони на ее гладкие круглые ягодицы. Я бы легонько поглаживал их мизинцем и большим пальцем, не спеша ее разогревал, не стал бы хватать за что попало и торопиться. (Теперь я это умею) Теперь я сам был бы хозяином положения и сладостно мучил ее.

– Прикройся, – говорила она.

– Выйди на лестницу, – умолял я.

– Беги лучше в туалет, – смеялась она.

– Приходи туда.

– У меня нет ключа.

– Я тебя тихонько проведу.

– Никогда не занималась этим в мужском туалете.

– А в каноэ занималась.

– И один раз в мужском общежитии. С пятью футболистами. Они меня уговорили. Меня исключили из университета. Привел меня в общежитие парень, который мне очень нравился. Меня отослали домой. Я боялась возвращаться. Так никогда и не узнала, сказали отцу, за что меня исключили, или нет.

– Они тебя изнасиловали? Да?

– Нет. Незачем было. Правда, я не хотела. Но меня все-таки уломали. Они просто не давали мне подняться и все уговаривали и уговаривали. Я всех их знала. А когда мы этим занялись, стало приятно и я уж больше не тревожилась. Наверно, надо было рассказать другим девчонкам. Пожалуй, мне хотелось, чтоб нас застукали.

Пожалуй, я не прочь вскорости опять что-нибудь такое проделать. Это возбуждает.

– И меня, прямо сейчас.

– Вижу, сказал слепой.

– Выйди.

– Только на минутку.

– Жду на лестнице?

Иногда она прибегала всего на несколько секунд.

– Сюда идут! – бывало, почти тотчас, жарко шепчет она и рвется у меня из рук. – Пусти.

По курсу обучения, который она прошла в университете, мне надо бы догадаться, что она с приветом и, пожалуй, рано или поздно покончит с собой. Теперь я умею замечать в людях такую склонность (и держусь подальше). Друг в беде мне не друг.

Я завидовал этим университетским футболистам, этим гнусным подлецам. Они ее в грош не ставили. Обошлись с ней, как с самой последней. А ей хоть бы что. В иные дни во время долгих унылых поездок в метро с работы и на работу мне противно было о ней вспоминать. Иной раз по утрам она такой мне казалась мерзкой, даже разговаривать с ней не мог, не мог заставить себя на нее посмотреть. (Она меня предала. Она была дрянь, ничтожество, из самой страшной породы, столько их развелось, дряней, просто помереть хочется. Я рад, что не помер. Рад, что пережил ее.) Я чувствовал – и знал, не ошибаюсь, – она бы и сейчас предпочла их мне.

Я одарен такой вот проницательностью и могу уверенно пророчествовать по части иных мрачных явлений. Например, я уже знаю, что жена (она и сама это предвидит) будет умирать от рака и это потребует больших расходов (ей, конечно, понадобится отдельная палата и отдельная сиделка), это в том случае, если она не переживет меня и мы не разведемся из-за ее пьянства или из-за измены (ее измены, разумеется). Если же мы расстанемся или я умру первый, не все ли мне равно, от чего умрет она? (Если мы и правда разведемся и я съеду, мне, наверно, изредка будет не хватать моего мальчика. Я так люблю, когда он улыбается. Столько всего придется оставить. Биты для гольфа. Как тут исхитриться прихватить биты и новые туфли для гольфа, когда в безрассудной ярости бежишь из семьи и из дома?) Может, я стану радоваться, когда жена будет умирать от рака? Нет. Может, стану ее жалеть? Вероятно. (Стану жалеть себя? Безусловно.) Буду все еще жалеть ее, когда она уже умрет? Вероятно, нет.

У меня особенно наметан глаз на самоубийства и нервные срывы. Я угадываю их задолго, за годы. Сейчас близок к нервному срыву Кейгл; Бог его не спасет, а вот пьянство и шлюхи, может, и спасут (дополненные укрепляющей смесью витамина В₁₂ и жалости к самому себе в сочетании с ханжескими жалобами на плохое обращение. Уж что-что, а каждый согласится: он был прежде славный малый). Кейгл не покончит с собой; ему будет слишком приятна роль обиженного, чтобы он пошел на самоубийство (ему приятно будет храбро улыбаться и великодушно прощать). Придется мне от него отделаться. Сейчас я пытаюсь ему помочь. Он неисправим, он только ухмыляется (и мне хочется лягнуть его по больной ноге). Мне известно кое-что неизвестное ему, а Грин, Браун, Блэк и другие подозрительно приглядываются и строят догадки. (Я чувствую. И знаю, что с ними не чувствую себя честным человеком.) Хочу, чтобы Артур Бэрон заметил мои попытки помочь Кейглу. Место Кейгла будет отдано мне; теперь это, можно считать, неизбежно. Кейгл с радостью выслушивает мои упреки и советы (и не следует им. Просто его радует мое внимание. Кидай я в него шариками из жеваной бумаги, он был бы благодарен не меньше). Ему кажется, я веду себя, как чересчур любящий родитель, который кудахчет над своим милым дитятей. Ему невдомек, что я – нетерпеливый наследник и жажду поскорей занять его должность. (Вот бы плюнуть ему в лицо. То-то он удивится!) Марта, наша машинистка, в конце концов окончательно спятит (возможно, при мне. Я ловко от нее отделаюсь, и несколько дней на всем нашем этаже только и будет разговоров что обо мне), и я не стану спать с Джейн, хоть буду и дальше с ней заигрывать (канителить, колебаться и тянуть, и упиваться) и возбуждаемый ею похотливый зуд буду (словно тающее мороженое и стынущие китайские кушанья) переправлять домой в Коннектикут, к жене, или здесь же, в городе, к давней моей подружке Пенелопе, к испытанной моей, надежной Пенни, которая все еще прилежно учится музыке, пению и танцам (работая то тут, то там разносчицей коктейлей) и все еще предпочитает меня разным своим более молодым увлечениям, а она бывает по нескольку месяцев влюблена то в одного, то в другого, раза три-четыре в год. (Она и должна предпочитать меня. Я и вправду лучше. Все они барахло.) Жене нравится заниматься со мной любовью в городе, в квартире Рэда Паркера, и мне тоже нравится. Это совсем не то что дома. У меня сейчас мрачные предчувствия насчет Пенни – ей уже стукнуло тридцать, а она все еще не замужем (в ней произошли глубокие эмоциональные сдвиги, а она, по-моему, не склонна это признавать) и уже не так жизнерадостна, как прежде. Знаю я ее и она мне нравится уже около десяти лет. Не знаю, что выйдет из моей дочери. Не берусь ничего предсказывать насчет нынешних девочек-подростков. (Вот про мальчишек я знаю: все они вырастут неудачниками. Они уже неудачники. По-моему, и не могут они в наше время стать людьми: воздух не тот.) Она захочет учиться водить машину еще до того, как ей исполнится шестнадцать. Потом захочет машину. Закажет для себя ключи и станет угонять мою машину или машину жены. Жаль, что она еще не выросла и не вышла замуж – жила бы уж где-нибудь в Аризоне, на мысе Кеннеди, или в Сиэтле, в штате Вашингтон. Кто-нибудь из приятелей постарше посоветует ей стащить наши ключи и заказать по ним ключи для себя. Она уже таскает деньги у жены и у меня, чтобы в субботу или воскресенье скинуться с друзьями на пиво, вино и наркотики. Не думаю, чтоб она употребляла наркотики. Думаю, она боится, и я рад этому. Рад, что в нашем окружении они как будто выходят из моды, и черномазые дружки тоже. Рад и тому, что черных она боится.