Текст книги "Комната в гостинице «Летучий дракон»; Дядюшка Сайлас"

XI

Давно уже Брайли сообщил отцу, что у него аневризма: внешний вид больного не вызывает никаких опасений, но внутри болезнь беспрерывно вершит свою страшную работу. Отец знал, что его ожидает, и, не имея мужества прямо сказать мне об этом, говорил намеками. Его загадку, что он куда-то уедет, я никогда не забуду. Он был непростым человеком, но с необыкновенно нежным сердцем.

От экономки я узнала, что отец отлично себя чувствовал перед происшествием. Когда миссис Реск принесла ему книгу, он начал делать из нее выписки. В присутствии экономки он встал на стул, чтобы достать с полки нужные ему тома, и тут упал. Это и была причина того страшного шума, который я услышала. Тело отца загородило дверь, и миссис Реск не хватило силы ее открыть. Она стала кричать и звонить в панике.

Страшные дни. Печальные дни. Меня окутали волнами черного крепа. Леди Ноллис приехала и стала распоряжаться в доме, всячески стараясь облегчить мою печаль.

– Так эта отвратительная женщина рылась в письменном столе покойного Августина? Как это он не отдал ее в руки правосудия?

– Я ее больше не боюсь, – ответила я, – но очень бы хотела, чтобы ее посадили в тюрьму.

– А как вы думаете, зачем она там рылась?

– Она хотела что-то найти, а возможно, искала банковские билеты.

– А я думаю, что она просто искала завещание. Лучше всего украсть завещание богатого человека. Наследники ничего не пожалели бы. Пойдем-ка вниз, откроем шкаф.

– Я не могу – я должна передать ключ только доктору Брайли.

– Вы написали ему? – поинтересовалась леди Ноллис.

– Я не знаю его адреса, – ответила я почти безразлично.

– Не знаю его адреса! – воскликнула Моника. – И собираетесь его ждать, моя милочка? Откроем письменный стол – может быть, там лежит адрес доктора Брайли.

Мы так и сделали. В верхнем ящике лежали два запечатанных письма: одно ко мне – прощальное, – которое я оросила слезами, другое к леди Ноллис. Прочитав свое, она поцеловала меня и стала расхваливать отца. Потом мы нашли большой конверт с надписью: «Что следует сделать после моих похорон. Прошу объявить о моей смерти во всех газетах графства и в центральных лондонских изданиях».

Это уже было сделано. Адрес мистера Брайли мы не нашли. Поиски наши не коснулись только дубового шкафа. Завещания нигде не было, но мы обнаружили два письма дяди Сайласа. Леди Ноллис прочитала их с насмешливой улыбкой. Они были странные. Смесь жалоб, восторга, энтузиазма, благородных чувств и выражений преданности дурного тона. В одном письме дядя распространялся о религии. Кузина Моника углубилась в чтение этих писем.

– А что, мой дядя очень религиозен? – спросила я.

– Очень, – ответила кузина, не отрывая глаз от бумаги.

– То есть нет? Вы как-то странно улыбаетесь…

– Разве я улыбаюсь? Нет. Но я думала о письме бедного Августина. Он просит меня не беспокоиться о Сайласе. Какую это важную услугу вы взялись оказать всему семейству Руфинов, чему я не должна ни в коем случае мешать и не отравлять ваш разум напрасными страхами?

Она показала мне его письмо.

– Да, я обещала исполнить требование отца, и обещала добровольно. Но скажите, разве есть в этом что-нибудь страшное?

– Нет, дитя мое. Ваш отец, вероятно, знал Сайласа лучше, чем я. А я его совсем не знаю.

– Вы, кажется, думаете, что он был способен на то убийство! – вскрикнула я и побледнела.

– Ничего подобного, глупышка, и, пожалуйста, не говорите таких страшных вещей, – возразила моя кузина и сама побледнела.

Мы вышли в сад. Когда мы вернулись, незнакомец с хитрым лицом и тяжелым взглядом подал мне письмо.

– Это от вашего дяди Сайласа, – сказала леди Ноллис.

Письмо было следующего содержания: «От всей души благодарю мою милую племянницу за то, что она вспомнила о старом родственнике в такую страшную минуту». В самом деле, я набросала ему несколько строк – вероятно, очень несвязных – в день рокового события.

«Узы разорваны, – писал дядя, – и мое мирное жилище омрачено новой скорбью. Неисповедимы пути Провидения. Я моложе его на несколько лет, но слабее. У меня разбиты душа и тело. Я живу только молитвами, у меня нет других устремлений, кроме загробных. Но он был такой здоровый на вид, и он так был необходим вам, и его у нас похитили. Мир ему и мир вам, малютка. Склоним главы наши пред волей Господа. Рука моя дрожит. Я страшно взволнован. Если я когда-либо и вел слишком вольную жизнь, теперь я искупил свой грех. Но зато единственный порок, из-за которого мне нечего краснеть, – это скупость, потому что я не был богат, и она была невольным моим недостатком. Ею я искупил все другие свои грехи. Мне немного осталось жить, и я хотел бы только душевного мира и покоя. Я буду счастлив, моя дорогая племянница, если вы позволите мне оказать вам некоторые услуги. Профессиональные познания моего посланца могут оказаться вам полезными. Он член юридического общества «Арчер и Слей», с которым я много лет вел дела. Полагаю, что вы окажете ему гостеприимство в Ноуле. Трудно, впрочем, теперь говорить о делах. Увы, бедный брат! Чаша горя переполнилась и пролилась на остаток дней моих, которые я желаю посвятить вам, милое дитя. Преданность друга – это благо, которое нельзя купить даже за все ваши богатства, но у вас уже есть друг, не отталкивайте его. Сайлас Руфин».

– Какое чудное письмо! – воскликнула я со слезами на глазах.

– Да, и не без умысла, – ответила леди Ноллис.

– Не без умысла?

– Ах, старые коты хорошо видят в темноте! Сайлас горюет и жалеет вас. В особенности жалеет вас. А почему? Потому что у вас много денег, а вы его возлюбленная племянница. Письмо подано нотариальной крысой, которая прислана, чтобы ознакомиться с завещанием, а вы будете еще его кормить и поить. Будьте осторожны, вот что я вам скажу.

– Вы его не знаете, кузина, а так строго судите о нем, – с огорчением произнесла я.

– Я смотрю на мир через темные очки, это правда, – согласилась леди Ноллис. – Боюсь нашего дядюшку Сайласа.

Кузина Моника легла в моей спальне, а Мэри перешла в туалетную комнату. Я плохо спала в эту ночь. Черный гроб так и стоял перед моими глазами. Ветер свободно разгуливал по длинным коридорам замка, со страшным скрипом отворялись и затворялись двери. Едва я, наконец, забылась чутким сном, как какой-то треск в коридоре заставил меня пробудиться. Ветра уже не было, но кто-то шел по нему. Я позвала кузину Монику. Она тоже проснулась.

– Кузина, который час?

– Два часа. В доме легли еще раньше двенадцати, – ответила она.

Мы разбудили Мэри, и она стала слушать вместе с нами. Я говорю об этих подробностях, чтобы дать представление о том впечатлении, какое они произвели на меня. Мы все трое вышли в коридор. В каждое окно галереи врывался голубоватый лунный свет, а двери тонули во мраке, за исключением тех, которые вели в комнату, где произошло горе. Из нее лился слабый свет.

– Что бы это значило? – спрашивали мы друг у друга.

Но тут дверь быстро распахнулась, и мы увидели пламя свечи, затемненное на мгновение угловатым силуэтом доктора Брайли. Он вышел, бормоча, кажется, молитвы. Его гигантская тень прыгала по потолку и по стенам коридора, пока он удалялся со свечой в руке.

Оказывается, доктор приехал в половине первого. На другой день миссис Реск объявила, что доктор Брайли ждет от меня пояснений. Я уже была одета и тотчас вышла в гостиную. Доктор бросил газету при моем появлении и крепко схватил меня за руку. Взгляды наши встретились. Тут только я увидела, что у него были добрые глаза, хотя какие-то властные. Бледность его была признаком сдерживаемого волнения.

– Я приехал, мисс, – сказал он, – чтобы исполнить клятву, торжественно данную вашему отцу. Ключ у вас. Нет ли в замке какого-нибудь родственника, который мог бы присутствовать при передаче мне завещания?

– Я вам вполне верю, – ответила я.

– И вы правы. Но вы слишком молоды, а присутствие какого-либо лица, преданного вам, было бы очень кстати. Что, священник не может прийти? Кстати были бы и нотариус с судебным приставом. Знаю, что завещание коротко, но оно не без странностей. Отец читал вам его?

– Нет, мистер Брайли.

– Но по крайней мере то, что касается мистера Сайласа Руфина?

– Нет, – был мой ответ.

Доктор помолчал, разглядывая узоры на ковре, точно какие-то иероглифы, и, наконец, сказал:

– Хорошо, мисс, мы соберемся в час дня. Я не знаю, кто еще в душеприказчиках, кроме меня, и даже сожалею, что я нахожусь в их числе. Прошу только учесть, мисс, что ваш отец почти не советовался со мной насчет содержания этого документа, хотя один из его пунктов я решительно оспаривал – к сожалению, безуспешно. В отношении других пунктов я преуспел. Прошу поверить, что я ваш друг. Только не благодарите – это мой долг.

Я ушла.

– Что с вами? – спросила леди Ноллис, выйдя мне навстречу. – Как вы бледны! Вы дрожите.

– Кузина, в завещании есть что-то касающееся дяди и меня, и пункт этот очень смущает доктора Брайли. Уж не грозит ли мне какая-нибудь опасность? О, кузина Моника, не покидайте меня!

Я обняла ее и расплакалась как ребенок.

– Да что с вами может случиться дурного? Глупышка! Ну, возможно, придется разделить наследство. Из-за этого не умирают!

Все собрались в назначенный час. Я вошла вместе с кузиной в кабинет отца. Нотариус, священник и доктор Брайли поднялись с мест при нашем появлении. Представителем моего дяди Сайласа был мистер Слей – субъект с отталкивающим выражением пухлого и бледного лица.

– Покажите шкаф, в котором находится завещание, – сказал мистер Брайли.

Я указала на резной дубовый шкаф, и его отперли. На полке лежал только большой конверт, перевязанный красными шнурками, тщательно запечатанный сургучом и с надписью, сделанной рукой отца: «Завещание Августина Руфина из Ноуля». Шнурок был перерезан, печать сломана. Сердце мое то было готово разорваться, то вдруг перестало биться.

– Читайте, – сказал нотариус доктору Брайли. – Завещание очень короткое, но есть еще приписка.

– А я не знал о ней, – заметил Брайли.

– Она сделана месяц тому назад.

Доктор надел очки, а представитель моего дяди стал делать заметки в своей книжечке. Началось чтение.

– «Я, Августин Элмер Руфин, будучи, слава богу, в здравом уме и твердой памяти, завещаю…»

Далее следовало перечисление всего его имущества, движимого и недвижимого, которое он оставлял своим четырем старым друзьям: лорду Эйлбери, Пенроузу де Кресвелю, сэру Уильяму Эйлмери и Хоупсу Эммануэлю Брайли. Кузина Моника вскрикнула. Доктор сухо остановил ее и продолжал:

– «С тем, чтобы распределили его в качестве душеприказчиков между наследниками следующим образом…»

Все это колоссальное состояние в землях, поместьях, картинах, бриллиантах, серебре доверялось им для передачи мне, за исключением пятнадцати тысяч фунтов стерлингов, которые следовало выдать единственному брату покойного Сайласу Руфину, и трех с половиной тысяч фунтов стерлингов каждому из двух детей «вышеупомянутого брата». Кроме того, отец распорядился, чтобы продолжалась пожизненная аренда Бертрамхолла в Дербишире на условиях по пять шиллингов в год, уплачиваемых Сайласом Руфином.

– Позвольте спросить, неужели это все, что завещатель оставил в пользу своего единственного брата? – спросил мистер Слей у доктора Брайли.

– Да, мистер, – коротко ответил доктор, – но есть еще приписка.

Однако в дополнении не было сказано ни слова о дяде Сайласе. Слей с недовольной гримасой откинулся назад. В приписке значилось, что покойный назначает еще тысячу фунтов стерлингов леди Монике Ноллис, три тысячи фунтов стерлингов доктору Брайли и некоторые суммы распределяет между слугами. Но самое главное было то, что Сайлас Руфин назначался моим единственным опекуном. Ему были предоставлены все права отца на меня до моего совершеннолетия. С этого дня я должна находиться в Бертрамхолле и выплачивать опекуну две тысячи фунтов стерлингов ежегодно за мое воспитание и содержание.

Мне стало больно, что я должна буду покинуть дом, в котором родилась и где прошло мое детство. Но, с тех пор как я себя помню, мне всегда хотелось ближе познакомиться с дядей. У него была дочь такого же возраста, как я, и ей нужна была подруга. Меня утешало также то, что меня ожидает перемена в жизни и я увижу другую обстановку и новую местность. А в молодости всегда хочется приключений. К завещанию были приложены четыре письма: по одному каждому из душеприказчиков. Пятое письмо было адресовано моему дяде, и мистер Слей хотел взять на себя труд передать его, но доктор Брайли предпочел отправить письмо почтой.

Кузина Моника была недовольна – не потому, что ей мало досталось, она была богата, бездетна и бескорыстна, но она, кусая губы, спросила:

– Неужели это все?

– Все, – ответил доктор Брайли.

– А если умрет наследница, – через силу проговорила леди Ноллис, – к кому все перейдет?

– Естественно, к законному наследнику, – ответил нотариус, – то есть к мистеру Сайласу Руфину, поскольку он в то же время является и ближайшим родственником.

– Благодарю! – кивнула леди Ноллис.

Священник сказал напутственное слово, и мы разошлись по комнатам.

XII

Отца хоронили на следующий день. Дом сразу опустел. Приближалась зима. Ревел ветер. Я слушала эту жуткую музыку, когда мне подали траурное письмо.

«Дорогое дитя, – писал дядя, – письмо мое застанет вас, вероятно, в тот печальный день, когда бренные останки моего возлюбленного брата будут преданы земле. Возраст мой, расстояние и расстроенное здоровье не позволяют мне находиться при этом скорбном событии. Простите. Мне уже сообщили, что вы присутствовали при оглашении завещания. Следовательно, вы знаете, что я имею право требовать, чтобы вы немедленно приехали в мой дом. Итак, не засиживайтесь долго в Ноуле. Вскоре я сообщу вам все подробности вашего короткого путешествия. Напоминаю, что с сегодняшнего дня я заменяю вам отца. А это значит, что вы должны ждать в Ноуле, и только в Ноуле, приказаний любящего вас опекуна и дяди Сайласа Руфина.

P. S. Прошу передать мое почтение леди Ноллис. Кажется, эта дама питает некоторую антипатию ко мне, и полагаю, что она не совсем удобная компаньонка для моей воспитанницы. Но пока, желая, чтобы вы составили о своем дяде верное представление, я не прибегаю к своей власти и не настаиваю на вашем немедленном разрыве».

Я читала последние строки, и лицо мое горело, точно от пощечины. Угроза прибегнуть к власти со стороны человека, которого я совсем не знала, вдруг раскрыла мне глаза на истинное мое положение. Я протянула письмо кузине. Она сердито скомкала его и воскликнула:

– Какое бесстыдство! Если так, я расскажу вам все, что мне известно о мистере Сайласе.

Между тем ветер выл со страшной силой, точно заливалась лаем стая гончих и ржал табун каких-то призрачных лошадей.

– Уже двадцать лет я не видела его, – начала кузина. – Да, давно я не заглядывала в его логовище. Тогда Сайлас не был еще обращен на путь истины, а только разорен. Августин посылал ему большие суммы, но без всякой пользы. Сайлас играл, и поэтому деньги будто проваливались в бездонную дыру. Ваш бедный отец платил, платил без конца. Так продолжалось до женитьбы Сайласа.

– А давно умерла моя тетка?

– Возможно, уже лет двадцать прошло. Она умерла еще раньше вашей матушки. Несчастная, я думаю, отдала бы на отсечение руку, лишь бы только не выходить за Сайласа.

– А вам жаль ее? – поинтересовалась я.

– Мне – жаль? Женщину столь низкого происхождения?

– Жена моего дяди, франта и щеголя?

– Конечно, он мог бы жениться и удачнее, но влюбился в дочь содержателя гостиницы, – заметила леди Ноллис.

– Не может быть! – невольно вырвалось у меня. – Она, видимо, была очень хороша собой?

– Удивительно, до чего хороша, но глупа, и, как только миновал медовый месяц, Сайлас решил развестись с ней. Только ее отец, трактирщик, знал законы, и молодая особа держала в западне своего строптивого обожателя. Хорошая добыча, нечего сказать.

– Она умерла, потому что он разбил ей сердце?

– Десять лет она умирала, а какое у нее сердце было – право, не знаю. Манеры у нее были дурные, но о сердце никто никогда не говорил. Сайлас дурно обращался с ней, и она, конечно, могла умереть и от этого. Но она к тому же пила. Я поначалу бывала в Бертрамхолле, хотя все уже перестали бывать. Наконец, и я последовала общему примеру. Августин ни о чем не знал. Потом вспыхнуло дело Черка, знаете, того, который покончил с собой.

Наступило молчание. Ветер сотрясал стены замка.

– Дядю связывали с этим самоубийством? – робко спросила я.

– Его подозревали не в том, что он способствовал самоубийству Черка, а в том, что он убил его.

– А вы его подозревали? – осторожно продолжила я расспросы.

– Матильда Руфин, я уже однажды сказала вам, что нет, – последовал решительный ответ.

Однако почему же так странно сверкнули ее глаза? Я разрыдалась.

– Отчего вы плачете, ангел мой? Я обидела вас? Но я этого не хотела.

Леди Ноллис опять стала доброй кузиной Моникой.

– Продолжайте, пожалуйста, – попросила я. – Давно убил себя Черк?

– Давно. Вас еще не было на свете. Черк, дитя мое, был гранильщиком мостовой. Так называют в Лондоне субъектов, которые не имеют ни родственных связей, ни хорошего воспитания и которые только порокам своим и своим деньгам обязаны тем, что их допускают в общество аристократических щеголей, собачников, спортсменов и так далее. На скачках дядя пригласил Черка к себе, и тот стал бывать в Бертрамхолле. Но его приятели встречались с ним в кабаках и никогда не приглашали в дом и не допускали к женам. А между тем миссис Сайлас напивалась в это время уже каждый вечер до бесчувствия.

– Какой ужас! – вскрикнула я.

– Сайласу было все равно. В то время ваш отец рассердился на него за неравный брак, отказал в какой бы то ни было помощи, и дядя ваш, можно сказать, умирал с голоду. Оттого-то Сайлас и кинулся в разные спекуляции, чтобы нажить денег. Скачки длились несколько дней, и Черк ежедневно бывал в Бертрамхолле. Между тем прошел слух, что Августин решил заплатить долги своего брата, и поэтому Черк держал с Сайласом самые безумные пари на ту или иную лошадь. Кроме того, по ночам устраивали игру. Все это потом открыло следствие.

– Но почему же Черк убил себя?

– А я вам сейчас расскажу. На другой день, после скачек, они оставались наедине до трех часов ночи. В шесть часов слуга Черка хотел разбудить хозяина и нашел дверь запертой изнутри, как всегда. Ключ оставался в замочной скважине, и это обстоятельство всегда приводилось как благоприятное, в пользу Сайласа. Напрасно слуга стучался. Несчастный не просыпался, но когда дверь, наконец, взломали, то обнаружили его в постели в луже крови, с горлом, перерезанным от уха до уха.

Я в ужасе закрыла лицо руками.

– Сайлас приказал, чтобы ничего не трогали, послал за понятыми и, поскольку сам был мировым судьей, допросил лакея. Потом на суде только один присяжный выразил подозрение, что Черка убили. Но ему возразили, что окно и ставни были надежно заперты изнутри и оставались в том же положении, в каком были накануне. К тому же на второй этаж невозможно забраться без лестницы. Замок представляет собой четырехугольник, внутри которого располагается маленький двор, туда-то и выходило окно комнаты Черка. Во двор ведут единственные ворота, и было доказано, что их не открывали уже много лет. Никаких следов не обнаружилось на влажной земле. И, кроме того, я уже говорила, ключ торчал в замочной скважине, и поэтому снаружи никто не мог открыть двери.

– Все так ясно.

– Боже мой, конечно, ясно. Но что-то в этом деле было не так. Нашлись свидетели, которые утверждали, что Черк, раздеваясь, пел как сумасшедший, а такое состояние души, кажется, не свойственно самоубийцам. Затем, хотя бритва, перепачканная в крови, была найдена зажатой в его правой руке, пальцы левой руки оказались порезаны до кости. Книжечка, в которой он записывал свои пари, исчезла. На столе лежала цепочка с ключами и брелоками. Черк был увешан драгоценностями. Я как-то видела его на скачках – он прогуливался под руку с Сайласом. На нем было какое-то отвратительное пальто каштанового цвета с высокими плечами, завитые волосы, огромные бакенбарды, и он курил сигару, от запаха которой меня чуть не стошнило. Мне просто стыдно было, что я вижу Сайласа в таком обществе.

– А найденные ключи что-нибудь отпирали?

– В его дорожной шкатулке денег оказалось гораздо меньше, чем ожидали. Дядя ваш объявил, что обыграл его накануне, и прибавил, что Черк жаловался на большой проигрыш. На обратной стороне разных писем были сделаны пометки карандашом, хотя на суде утверждали, что это было несвойственно покойному, – и ни одна пометка не касалась вашего дяди.

– Что же заставило Черка покончить с собой?

– Одни говорили, что у него в Лондоне были запутанные дела, и намекали, что смерть была для него единственным способом выйти из тяжелого положения. Другие – наоборот – что не было ничего подобного. По мнению одного присяжного, кто-то проник в комнату тем или иным способом, но не через окно, не через дверь, не через камин, труба которого снаружи была закрыта решеткой. Ваш дядя пришел в такое негодование, что велел сорвать полы и обои в комнате и тщательно осмотреть все стены. Не нашлось никакой потайной двери.

Я торжествующе вскрикнула:

– Истина восторжествовала!

– А что-то постыдное осталось. Никто уже не обвинял Сайласа, но не было ничего хорошего в том, что он дружил с подобным человеком, а также в самом происшествии и в скандале вокруг него. Но и это еще не все. Потом в лондонском кружке спортсменов распространились другие слухи. Этот Черк успел написать два письма. Они были опубликованы, потому что тот негодяй, который их получил, хотел непременно выручить за них побольше денег. Произвели они неслыханное впечатление и газетам, разумеется, дали обильную пищу для различных измышлений. Первое, положим, ничего особенного собой не представляло, но второе давало понять, что Черк поехал в Бертрамхолл в надежде получить от мистера Сайласа чек на значительную сумму, подписанный мистером Руфином. Этот чек нигде не могли найти, и у многих зародилась мысль, что Сайлас подделал его и, заманив Черка к себе, выдал ему эту подделку в погашение долга, а затем отнял ее вместе с жизнью и кошельком… Письмо было написано Черком накануне самоубийства. Автор письма просил приятеля не болтать до поры до времени. А хуже всего было то, что письмо отличалось необычайно веселым тоном – так не пишут, собираясь расстаться с жизнью. Правда, на суде ваш дядя держался с достоинством и необыкновенной энергией. Из него вышел бы хороший адвокат. Он опорочил письма, и по свидетельским показаниям было установлено, что Черк любил-таки похвастать и приврать. Но, с другой стороны, зачем было Черку лгать перед самой смертью? Сайлас опубликовал брошюру в ответ на обвинения в прессе, написанную превосходным слогом.

– В стиле его писем?

– Ну нет, прежде он писал гораздо лучше. Теперешний свой стиль он подлаживает под свой изменившийся характер. В брошюре, между прочим, он хотел призвать всех к ответу.

– И призвал?

– Все думали, что так и следует сделать. Враги Сайласа между тем рассчитывали, что на суде опять выяснится что-нибудь новенькое против него. Но годы шли за годами, главные свидетели уже умерли, и дядя ваш до сих пор так и не смыл с себя последнего пятна. Он будто удалился в добровольное изгнание, глубоко оскорбленный. Сначала, впав в отчаяние, он готов был драться чуть ли не со всем графством, а потом, мало-помалу, словно смирился.

– Под влиянием религии? – осторожно предположила я.

– Ему только этого и недоставало. Весь в долгах, одинокий, бедный, больной… Отец ваш оказывал ему помощь только в самых редких случаях. Ему захотелось было, чтобы брат как-нибудь прошел в парламент, и он даже предлагал необходимые для этого средства, но Сайлас отказался – может быть, потому, что понимал безнадежность своего положения. Трудно вернуться в общество, если тебя оттуда изгнали. Однако как уже поздно! – воскликнула леди Ноллис.

Пробило час. Ураган прекратился, вместе с ним успокоилась и я.

– Что же вы, в конце концов, думаете обо всем этом? – спросила я кузину.

Она взглянула на свои кольца и ответила:

– Сайлас Руфин – существо особенное, я не могу его понять. И ребенком, и юношей, и стариком он ускользает от меня. Одно только я знаю твердо – что когда-то он был страшно развращен. Он похож на те мимолетные образы, хоть иногда и улыбающиеся, но всегда страшные, которыми полны наши кошмары.