Текст книги "Комната в гостинице «Летучий дракон»; Дядюшка Сайлас"

XIII

На другой день я получила новое письмо. Мне разрешалось взять с собой двух служанок. Я нежно простилась с моим старым Ноулем. С письмом дяди в руке я спустилась в гостиную и оттуда долго смотрела на сад. Печаль поселилась у меня в душе. А между тем я знала, что являюсь владелицей громадного богатства и что жизнь должна представляться мне в другом свете. Было почти темно, но я уловила скрип паркета и увидела доктора Брайли. Его появление было для меня сюрпризом – я не знала, что он приехал.

– Вы не ожидали снова увидеть меня так скоро? Леди Ноллис здесь? – спросил он.

– Да, она сейчас прогуливается.

– Мне хотелось бы кое-что вам объяснить, – продолжил доктор. – Вы хорошо усвоили смысл завещания, по которому вашим опекуном назначен мистер Сайлас Руфин?

– Очевидно, отец счел его достойным.

– Совершенно верно. Но в том случае, если вы умрете, не достигнув двадцати одного года, все ваше состояние перейдет к вашему дяде, а до тех пор находится в полном его распоряжении.

– Вы думаете, что мне под его кровом может что-нибудь угрожать?

Доктор ответил не сразу:

– Ваш дядя в щекотливом положении. Я полагал, что он откажется. Но вот я, наконец, получил официальное письмо, в котором он объявляет, что согласен быть вашим опекуном. Вы знаете, что о нем говорили много дурного?

– Клеветникам придется замолчать, если он будет исполнять свои обязанности по отношению ко мне безукоризненно.

– Разумеется, в таком случае он только выиграет в общественном мнении. Но ведь все мы смертны, а три года – срок большой. Однако если бы вы вдруг в самом деле умерли – например, от лихорадки, – что тогда стали бы говорить о вашем наследнике, мистере Сайласе Руфине? Подумайте, не желали бы вы остаться у леди Ноллис? В таком случае скажите, и я постараюсь сделать все что смогу.

– Возможно ли это? – воодушевилась я.

– Возможно. За деньги.

– Я вас не понимаю, – растерянно проговорила я.

– Часть ваших средств, которая положена вашему дяде как опекуну, мы все равно ему предоставим.

– Он очень упал бы в моих глазах, – заметила я.

– А мы все-таки попытаемся, – сказал доктор с улыбкой. – Неудобно вам будет жить в Бертрамхолле, что ни говорите.

– Я того же мнения, – сказала леди Ноллис, входя в гостиную. – С вами никто не станет заводить знакомства. Вас будут жалеть, говорить, что отец ваш был слеп и что у него уважение к семейным традициям дошло до фанатизма.

– Но отец… – попыталась я возразить.

– Он уже начинал колебаться. Если бы прожил еще год, то изменил бы завещание.

Я не знала, что сказать, и смотрела то на доктора, то на леди Ноллис. Оба они были почтенными и честными людьми.

– Итак, решайте, должен ли я повидаться с вашим дядей, – проговорил мистер Брайли. – Мне непременно надо быть послезавтра в Лондоне, а Бертрамхолл в шестидесяти милях отсюда, и надо еще ехать в дилижансе сорок миль. Я должен быть там завтра.

– Соглашайтесь, – посоветовала леди Ноллис.

Я согласилась. Доктор уехал. Мы пообедали. Меня все время мучили угрызения совести. Ночью я не могла уснуть, все думала – хорошо ли я поступила? Я упрекала себя в слабости и трусости. В библиотеке я нашла черновики писем, которые отец послал четырем своим душеприказчикам. В каждом из них было указано: «Моего несчастного брата Сайласа Руфина, живущего в моем доме в Бертрамхолле, я назначаю опекуном моей милой дочери, чтобы убедить всех, если это возможно, а по меньшей мере следующие поколения нашего семейства, что Сайлас заслуживает полного доверия. В случае смерти моей дочери до ее совершеннолетия все имущество перейдет к моему брату. До тех пор он останется единственным ее защитником и сделает это не хуже меня. Доверяюсь вашей дружбе и прошу вас быть справедливыми».

Я затрепетала. Что я наделала! Я пошла против благородного намерения восстановить доброе имя нашего рода. Кузина напрасно убеждала меня, что доктор только изложит дяде свое мнение. Я продолжала терзаться. Ведь не зря же я пошла в библиотеку и сразу открыла ящик, где лежали черновики, которых я прежде не видела!

От доктора Брайли между тем пришла следующая телеграмма:

«Мистер Сайлас Руфин наотрез отказался и желает, чтобы мисс Руфин находилась под его непосредственным надзором. Он не хочет нарушать волю покойного – это во-первых, а во-вторых, опасается дурного впечатления, которое такой поступок произведет на общественное мнение. Я должен как можно скорее вернуться в Ноуль, чтобы рассчитать прислугу и привести в порядок все имущество, а приготовления в Бертрамхолле к приезду мисс Руфин уже сделаны».

– Теперь вы должны быть довольны, – заметила глубоко огорченная кузина.

– Моя совесть по крайней мере спокойна, – ответила я. – Только вы не покидайте меня.

– Никогда, – заверила меня добрая женщина.

– И вы будете приезжать ко мне? – с надеждой спросила я.

– Если мне позволят. Точно так же и вы приезжайте ко мне. Я буду жить в шести милях от вас. Я терпеть не могу мистера Сайласа, но ради вас я буду приезжать.

Вскоре пришло письмо, адресованное моей кузине. Пробежав его, леди Ноллис усмехнулась.

– Знаете, милочка, о ком это письмо? Оно из Парижа от моей подруги. А в нем она рассказывает… Прочтите-ка это место. «Вчера я отправилась к одному торговцу древностями. Перед конторкой я увидела высокую даму, которая не покупала, а продавала драгоценности, и ювелир их оценивал. Она продавала прелестный крест, усыпанный жемчугом. Дама повернула ко мне голову, и как вы думаете, кого я узнала? Это была та ужасная мадемуазель Блэкмор, которую мы с вами встретили как-то у Руфинов в Бертрамхолле и которую я не могу забыть до сих пор. Похоже, и она меня не забыла, потому что быстро опустила вуаль». Матильда, ведь у вас, кажется, пропал жемчужный крестик во время пребывания здесь мадам Ларужьер?

– Да, но какое это имеет отношение?.. – удивленно спросила я.

– А такое, что мадемуазель Блэкмор и мадам Ларужьер – одно и то же лицо.

При имени мадам Ларужьер я испытала неприятное чувство.

– Непременно напишу подруге, чтобы она выкупила крест. Держу пари, что он ваш, – сказала леди Ноллис, – а воровку мы посадим в тюрьму.

Я так и не смогла получить других сведений от леди Ноллис о прошлом моей бывшей гувернантки. Незаметно настала минута прощания. В слезах я села в карету.

XIV

Экипаж мчался по самым высоким горам Дербишира, и была уже глубокая ночь, когда он, наконец, остановился у высоких ворот, над которыми возвышались гигантские деревья. Стены ограды вдавались в заросший парк полукругом, а в глубине виднелась увитая плющом старинная железная решетка с гербом Руфинов. Два геркулеса по обеим сторонам от герба казались фантастическими стражами, охранявшими вход в заколдованный замок. Железные ворота были распахнуты. Мы въехали в великолепную аллею, залитую лунным светом. Это и был Бертрамхолл, где жил мой дядя Сайлас.

Мне показалось, что из окна второго этажа, где появился яркий свет, кто-то выглянул и потом так же быстро исчез. Яростно лаяли псы, кучера щелкали бичами. Нам навстречу вышли трое: согбенный старичок в белом галстуке, пухленькая румяная девушка в коротком платье и позади нее неопрятная старая крестьянка.

– Что, она в карете или нет? – топнув ногой, вскрикнула толстушка. – Животные, да вытащите же ее! Кузина, здравствуйте!

Она стиснула меня в объятиях, а затем помогла выйти из экипажа.

– Смотрите, какая добрая собака. Ты не будешь кусать кузину Матильду? – продолжала девушка, наклоняясь к бульдогу, который, успокоившись, прижался к ней. – Ну, Гусак, прочь! А чемоданы сняли?

Эта странная особа увлекла меня в переднюю и тут стала шумно целовать меня в обе щеки.

– Вы устали небось? Кто эта старуха? – сыпались вопросы.

– Это горничная, – сдержанно ответила я.

– Презабавная морда! Ха-ха-ха! Ну, конечно, вы устали. Неплохая упряжка. Не хотите ли к моему отцу? Он как раз в своей комнате – у него приступ невралгии. Может, вы пройдете сначала в свою комнату? – прозвучало предложение радушной хозяйки.

Я предпочла последнее. Кузину мою звали Милли. Она уже успела ощупать мое платье, мои цепочку и часы и овладела моей рукой с такой бесцеремонностью, будто бы это была перчатка. Я находила довольно забавным этого простодушного ребенка с белокурыми волосами, голубыми глазами, чересчур круглыми, и с подвижным и довольно любезным лицом. У бедняжки были дурные манеры. Эта юная особа ходила ссутулившись и раскачивала при этом головой. Смеялась она от всей души.

– Как ее зовут? – спросила она, указывая на Мэри.

Мэри поклонилась и представилась.

– Очень приятно, Мэри. Но как же вы будете зваться у нас? Я ведь всем дала прозвища. Старика Жиля я прозвала Гусаком, а Люси – Амуром, – произнесла она, указывая на старуху.

«Почему Амуром?» – подумала я. Потом уж оказалось, что бедняжка спутала l'amour с Ламмермур.

– Эй, Амур! – повелительно крикнула Милли.

– Что угодно, мисс? – спросила старуха.

– Отнеси чемоданы наверх.

Милли взяла меня за руку, но на лестнице внезапно остановилась.

– Что это у вас столько юбок? – простодушно воскликнула она, обминая мои юбки рукой. – Да вы ведь все это растеряете, несчастная, при первом же прыжке через какой-нибудь кустарник.

Я рассмеялась. Мы дружно поднимались по богатой лестнице. В коридоре было темно. Комнату мою пришлось искать ощупью. Она оказалась роскошной: чрезвычайно высокие окна, двери и стены – все из резного дуба. В этом же величавом стиле был и камин – он был так огромен, что гигант мог бы смело в него войти. Но мебель была плохой – железная кровать, туалетный столик и несколько стульев. Милли, проводив нас, побежала к своему отцу.

– Ну и манеры! – воскликнула Мэри, когда мы остались вдвоем. – Как она держится! Постоянно хватается руками за лицо. А мебель!..

Между тем вернулась Милли и объявила, что дядя меня ждет. С невольным трепетом я пошла вслед за ней. Наконец мне предстояло увидеть того, о ком я грезила всю свою жизнь. Он сидел в глубине большого парадного зала перед камином, облокотившись на стол, на котором стоял серебряный канделябр с четырьмя зажженными свечами. Мне показалось, что я вижу какой-то великолепный портрет голландской школы, на котором художник сосредоточил весь свет. Особенно выделялось бледное, точно мраморное лицо, озаряемое большими пылающими глазами и обрамленное длинными вьющимися белыми волосами, спадающими на плечи; брови же его были еще черны.

Дядюшка встал. Он казался худым и высоким, немного сутулым, в черном бархатном платье, застегнутом уже вышедшими из моды застежками с крупными бриллиантами. В лице у него не было ни кровинки, а глаза смотрели на мир с иронией и грустью, а возможно, с терпением и жестокостью. Не сводя с меня глаз и даже не улыбнувшись, он подошел ко мне и сказал холодным ясным голосом несколько слов, которых я сначала не расслышала. Мои руки очутились в его руках, и со старинной учтивостью он предложил мне кресло.

– Бесполезно представлять вам мою дочь, она уже избавила меня от этого, – сказал мистер Сайлас и продолжал: – Кузина ваша, дитя мое, есть результат полного отсутствия воспитания, подходящего общества и – боюсь сказать – врожденного дурного вкуса. Но, быть может, несколько лет в каком-нибудь французском монастыре способны совершить чудо. Я на это рассчитываю. А пока будем любить друг друга.

Он подал свою иссохшую руку Милли, и та взяла ее с выражением почтительного ужаса.

– Будем любить друг друга, – повторил он ледяным тоном. – Вы скажите, что вам потребуется, и все будет сделано, – начал он.

Потом мой опекун стал расспрашивать о том, в чем выражалась болезнь, унесшая его брата. Казалось, ему хотелось знать, нет ли у него такой же болезни, не получил ли и он ее в наследство. Потом уже я узнала, что дядя страшно боялся за свою жизнь.

– Бертрамхолл, – сказал он как бы между прочим, – есть храм свободы и гигиены, и его библиотека вся в вашем распоряжении.

Добавим, что обещание это так и не было исполнено. Наконец, заметив, что я устала, он поцеловал меня как-то торжественно-нежно и положил правую руку на большую Библию, переложенную золотыми и красными лентами. Она была раскрыта и лежала на столе между канделябром и флаконом эфира, рядом с золотым карандашом, часами и тонким хрустальным стаканом, до половины наполненным рейнским вином. Ни малейшего следа бедности не было заметно в комнате моего дяди Сайласа.

– Помните всегда об этой книге, – наставительно сказал он. – Ваш отец нашел в ней свою награду, в ней моя единственная надежда. Заглядывайте в нее утром и вечером, дитя мое.

Дотронувшись своей бледной рукой до моего лба, он благословил меня.

– Спокойной ночи, Матильда.

XV

Утром следующего дня, едва встав с кровати, я подбежала к окну. Оно выходило на аллею, и прямо под ним я увидела две огромные сосны. Солнце осветило такое страшное запустение и бедность окружающего, что сердце мое сжалось. Милли стремительно ворвалась в мою спальню.

– Сегодня мы завтракаем одни, – сообщила она радостно, – и тем лучше, потому что каждый раз отец меня пилит. Иногда я возьму да и расплачусь, а он становится еще язвительнее и, случается, выгоняет меня за дверь.

Завтрак был подан в комнате рядом с большой необитаемой залой. Мне хотелось осмотреть старый дом, но Милли увлекла меня в какой-то большой грот – она считала его замечательным, – а потом уже мы приступили к осмотру дома. Я все больше убеждалась в том, что он страшно запущен.

Пустынные пыльные коридоры перекрещивались между собой, и в них легко было заблудиться. Наконец, мы спустились в сад. Милли весело болтала, размахивая тросточкой. Другой рукой она придерживала шляпу, потерявшую свою форму. Ее можно было бы принять за простую девчонку – из тех, которые зимой перебрасываются снежками с уличными мальчишками. Мне захотелось как-нибудь облагородить Милли и избавить ее от провинциальных замашек.

Мы обошли весь парк, который без ухода превратился в обыкновенный лес, и долго отдыхали в знаменитом гроте, поедая сливы. Забор отделял парк от селения. Вдали я заметила какую-то особу, которая стояла у калитки. Девушка была маленькая, крепкая, с черными густыми волосами, спадавшими на низкий лоб. Она упорно смотрела на нас, но не двигалась с места.

– Это дочь мельника, – пояснила Милли и указала на мельницу, которая вырисовывалась на холме против нас. – Ну что, мельница сегодня не вертится, красавица?

«Красавица» безмолвно показала свои белые зубы.

– У тебя ключ от калитки? Дай его сейчас же! – гневно вскрикнула Милли, внезапно вспылив.

– Не открою, – последовал решительный ответ.

– Дай ключ! – настаивала юная «госпожа».

– Оставьте, – сказала я, опасаясь скандала. – Ей, возможно, приказано не давать ключа.

– Вас, похоже, дурой не назовешь, – проговорила Красавица, повернувшись ко мне.

– А кто тебе приказал? – поинтересовалась я у незнакомки.

– Мой отец, – сообщила она.

– Как! – вскрикнула Милли. – Он служит у нас и нам же запрещает ходить по нашим землям!

– Служит у вас? Он мельник для мистера Сайласа, но для вас он никто, – тут же парировала Красавица.

– Матильда, давай перелезем через забор. Полезай, – скомандовала решительно настроенная кузина Милли.

– Нет, – возразила я, – лучше уйдем.

– Знай же, тебе не поздоровится, – гневно сказала Милли Красавице. – Я добьюсь своего.

Она принялась стучать в калитку ногой.

– Эта девчонка не такая дикая, как вы, – заметила упрямая привратница, не теряя спокойствия.

– Эта девчонка? Да знаешь ли ты, кто она? Это моя кузина Матильда, наследница побогаче любой королевы. Ну что, ты нас пропустишь?

– И на столечко не пущу, – ответила юная селянка и показала кончик пальца.

– Не пришлось бы тебе раскаяться, – с угрозой сказала Милли и схватила большой камень.

Я с трудом ее удержала. Милли была в отчаянии от моей трусости.

– А может, вы вброд пройдете?

Я действительно перешла ручей вброд, к великому удовольствию кузины, к которой тотчас вернулось хорошее расположение духа. Мы шли вдоль ручья и вскоре добрели до развалин старого моста. Я воскликнула:

– Какой рисунок можно было бы сделать!

– И рисуйте. Садитесь на камень. Смотрите перед собой. Начинайте, – почти скомандовала моя простодушная кузина.

– Но мы не взяли с собой ни бумаги, ни карандаша.

– А разве у меня нет ног?

Милли снова перескочила через ручеек, а я осталась в лесу одна и принялась осматриваться вокруг, любуясь открывшимся пейзажем.

«Может быть, вокруг меня парят нимфы и дриады», – мечтательно подумала я. Но тут ко мне приблизилась не лесная дриада, а настоящий черт в старом военном сюртуке. Он был массивный, с квадратными плечами и деревянной ногой.

– Эй! – крикнул он. – Что вы там делаете?

Черное лицо его лоснилось от пота, широкие ноздри трепетали.

– Я мисс Руфин из Ноуля, мой дядя – ваш господин.

– А, так это вы вчера приехали? Но, кем бы вы ни были, я никому не позволю ходить по нашим лесам, даже с разрешения мистера Сайласа. Так приказал Дикон Хоукс. И без того я днями и ночами караулю разных браконьеров, мошенников, цыган и прочих негодяев.

– Я на вас пожалуюсь, – попыталась я пригрозить страшилищу.

– Жалуйтесь. И мистер Сайлас ничего мне не скажет, – самодовольно заявил он. – Это Мэг открыла вам калитку?

Я промолчала, и он ушел, пыхтя. Вскоре вернулась Милли с карандашами. Я ей рассказала об этом маленьком происшествии.

– А, Хоукс – нехороший человек. Гораздо лучше было, когда у нас был другой сторож. Он каждый день напивался, правда, и я называла его Джин. Этот отравляет мне жизнь. Он приучает Мэг к злости. Эта самая Мэг – Красавица, вы видели ее. Я назвала ее Красавицей, а ее отца Животным. Отчего вы не рисуете? – сменила она тему разговора.

– Нет настроения.

Но Милли стала так упрашивать, что я согласилась дать ей урок рисования. Она была в восторге.

– Какая я глупая, не правда ли? – сказала она позже. – Не умею ни рисовать, ни поддерживать беседу. Просто срам.

Бедняжка стала топать ногами, расплакалась и закрыла лицо короткой юбкой. Никогда я не видела более забавного зрелища.

– Дело в том, – сказала я, обнимая ее и пытаясь утешить, – что вы жили в уединении, вас не учили, позвольте мне поделиться с вами своими знаниями.

Милли продолжала плакать.

– Послушайте, мы с Мэри сделаем вам чудеснейшее платье.

– Длиннее этого, не правда ли? – проговорила бедняжка сквозь слезы. – Ваше гораздо длиннее.

– Право, вы будете премиленькая.

Бедная девушка улыбнулась, но не поверила.

– Никогда, – ответила она твердо.

Все же кузина дала мне слово слушаться меня и, прежде всего, не ссориться с Красавицей. Когда мы опять переходили через ручей, дочь мельника презрительно улыбалась. Ей что-то говорил молодой человек, похожий на грума. Заметив нас, он надвинул козырек фуражки на самый нос.

XVI

Чтобы придать мыслям Милли другое направление, я попросила ее показать мне весь дом. Она охотно согласилась, но целый ряд комнат оказались запертыми, и ключи от них хранились у Гусака. Даже окна в тех комнатах никогда не открывали по приказанию хозяина. И тут только я поняла, насколько моя кузина боится отца: она трепетала возле этих запертых комнат.

Странная особенность: коридоры то тут, то там упирались в довольно высокие одностворчатые двери, из которых многие тоже были заперты и мешали нам делать осмотр. Но Милли нашла лесенку, по которой мы и взобрались на второй этаж. Он был не так грандиозен, но оттуда открывался великолепный вид на парк и земли Бертрамхолла. Виднелся также маленький внутренний четырехугольный двор – так называемый световой дворик.

Я протерла окна платком. Вид у дворика был печальный: стены замка, окружавшие его, были сплошь покрыты плесенью, а сам он зарос сорной травой, и, казалось, по нему уже многие годы не ступала нога человека. Я просто оцепенела от невольного ужаса.

– Второй этаж… Внутренний двор… – эти слова сами слетели с моих губ.

– Что вы там бормочете? – поинтересовалась Милли и посмотрела через мое плечо вниз.

– Ах, Милли, я вспомнила одну страшную историю, – неохотно проговорила я.

– Какую историю? О чем вы? – недоумевала моя простодушная кузина.

– Не в одной ли из этих комнат, а быть может, и в этой самой, покончил с собой Черк?

– Черк? Какой Черк? – продолжала расспрашивать девушка.

– Да неужели вы ничего о нем не слышали? – с недоумением взглянула я на нее. – Он покончил с собой.

– Повесился или закололся? – полюбопытствовала Милли.

– Он перерезал себе горло, и преступление, возможно, было совершено здесь, потому что, посмотрите-ка, деревянная обшивка приподнята, и до сих пор ничего не поправлено. Ваш отец хотел убедиться, нет ли потайной двери в комнате, через которую мог проникнуть убийца.

– Черт возьми, а вот и кровь! – воскликнула кузина, склонившись над каким-то темным пятном на полу, и обвела его пальцем.

Дверь приотворилась, и в ней появился старый слуга Жиль, прозванный Гусаком.

– Вы здесь зачем? – вскрикнула Милли, вздрогнув.

– А зачем вы здесь? – прошамкал старик.

– Мы хотели узнать, где комната Черка, – вмешалась в разговор я.

– Черка? – воскликнул старик. – Черка? Разве здесь была комната Черка? А ну, выходите отсюда поскорее! Хозяину не понравится, когда он узнает, что вы таскаете мисс Матильду по всему дому и болтаете глупости.

– Кузина болтает? – возмутилась я.

Гусак остался очень недоволен.

– И постарайтесь не шуметь сегодня вечером, – сказал он и поднял палец.

– Значит, у папаши сегодня припадок? Иногда он лежит как мертвый целые сутки, – пояснила Милли. – Но потом приходит в себя, потому что Амур умеет за ним ухаживать. Я ведь бываю у него только тогда, когда он меня зовет.

Вообще я редко видела дядю. Через несколько дней после моего приезда он пригласил нас на завтрак, а потом предоставил нас самим себе. В эту осень я получила только два письма от леди Ноллис, которая путешествовала и обещала меня вскоре навестить. Она жила в Ливерстоуне, в шести милях от Бертрамхолла.

Длинными зимними вечерами мы с Милли подолгу беседовали. Однажды мне довелось стать свидетельницей страданий моего дяди Сайласа. Укутанный в белый халат, он лежал в своем длинном кресле. Лицо его искажали судороги, брови хмурились, рот раскрылся, как у душевнобольного, а глаза стали почти белыми. Он странно улыбнулся, увидев меня, и сказал:

– Ах, да, да! Дитя… Дочь Августина… Я не могу… Завтра… Невралгия проклятая…

Дядя откинулся на подушки и стал похож на труп.

– Он хотел что-то вам сказать, – произнесла старая служанка, которая ухаживала за ним, – но, видимо, передумал. Уходите, мисс.

– Отчего вы не позовете врача? – спросила я.

– Бог с вами, барышня, врачи тут ничего не сделают, – последовал ответ сиделки.

– Но ведь у него может случиться паралич! – обеспокоенно проговорила я.

– Какой там паралич! Это происходит с ним уже больше двенадцати лет. И он не хочет лечиться.

Позже я рассказала об этой сцене Мэри.

– Он принимает слишком много опия, – заключила она.

Потом мне случалось говорить об этом с докторами. Они объяснили, что опий не может вызывать таких страданий, если его принимать в умеренном количестве. Но дело в том, что дядя злоупотреблял этим ядом в борьбе с невралгией.