Текст книги "Комната в гостинице «Летучий дракон»; Дядюшка Сайлас"

Глава XVI
Каркский парк

Можно было не опасаться, что в подобный день гостиницу запрут раньше трех-четырех часов утра. В «Летучем драконе» жили многие слуги, чьи господа уедут с маскарада последними, а слуги вернутся в свои комнаты в гостинице не раньше, чем исполнят при них свою обязанность.

Итак, я отлично знал, что времени для моей таинственной экспедиции у меня будет достаточно и я не вызову любопытства, вернувшись, когда дверь будет уже заперта. Карета остановилась под сводом ветвей перед вывеской «Летучего дракона», сверкавшей в полосе света, что тянулась от дверей подъезда. Я отпустил экипаж, взбежал на широкую лестницу с маской в руке и вошел в свою просторную комнату. Мрачные панели на стенах и парадная мебель, темные занавески и спинка высокой кровати способствовали тому, что вечерний полумрак казался еще чернее.

Косое пятно лунного света падало на пол от окна, к которому я тотчас направился. Я выглянул в парк, залитый серебристыми лучами. Передо мной возвышался Каркский замок с его множеством труб и островерхих башенок, черные силуэты которых вырисовались на фоне светло-серого неба. Чуть ближе, между гостиницей и замком, немного левее, я различил рощицу каштанов и лип, которую маска назначила местом моего свидания с прекрасной графиней.

Я попытался на глаз определить точное положение группы деревьев, листва которых слегка блестела на верхушках, отражая лучи месяца. Можно представить, с каким любопытством я глядел на место предстоящего приключения. Сердце мое замирало от счастья. Но время летело, и назначенный час уже близился. Я швырнул домино на диван и отыскал ощупью пару сапог, которые собирался надеть вместо тонких башмаков – они были необходимы на вечернем приеме, но никак не подходили для ночной прогулки по парку. Затем я надел шляпу и, наконец, вооружился парой заряженных пистолетов. Мне советовали никогда не расставаться с этими надежными товарищами при том хаосе, который царствовал во французском обществе, и притом что на каждом шагу можно было наткнуться на шайки бывших солдат, порой превосходящих своей жестокостью отъявленных разбойников. Стыдно сознаться, но после этих приготовлений я взял зеркальце и подошел с ним к окну – посмотреть, каков я при лунном свете. Я остался доволен тем, что увидел, поставил зеркало на место и сбежал вниз по лестнице. В передней я позвал Сен-Клера.

– Я пройдусь немного при лунном свете, – сказал я ему, – минут десять, не больше. Не ложись, пока я не вернусь. Если погода хорошая, я, возможно, погуляю чуть дольше.

Итак, я сошел вниз, поглядел сперва налево, потом направо, будто не зная, куда повернуть, а затем зашагал по дороге, глядя то на луну, то на прозрачные белые облака, плывшие по небу. Я шел, делая вид, что любуюсь природой и, насвистывая мотив, который я слышал в каком-то театре.

Отойдя от гостиницы ярдов на двести, я резко прекратил свое музыкальное упражнение и оглянулся. Внимательно осмотрев дорогу, точно покрытую инеем в белесых лучах луны, я увидел крышу старой гостиницы и частично скрытое ветвями окно моего номера, в котором светился тусклый огонек.

Нигде не раздавалось шагов, нигде не было видно признаков человеческого присутствия. При ярком свете месяца я посмотрел на часы. До назначенного времени оставалось всего восемь минут. В том месте, где я остановился, стена парка была покрыта плющом, который заканчивался наверху густой шапкой листьев. Плющ давал мне возможность легче взобраться на стену и мог отчасти скрыть меня, если бы кто-нибудь смотрел в эту сторону. Одна минута – и вот я в Каркском парке. Я ощущал себя самых гнусным из всех воров, когда-либо забиравшихся в чужие владения!

Прямо передо мной находилась нужная мне роща. Выглядела она такой черной, точно пучок исполинских перьев от катафалка. С каждым шагом тень от деревьев все ближе подступала ко мне. Я неуклонно шел вперед, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, темнота поглотит и накроет меня! И вот я очутился под сенью величественных старых лип и каштанов. Казалось, что сердце готово выпрыгнуть из моей груди.

Посреди рощицы было открытое пространство, в котором стояло нечто подобное греческому храму или жертвеннику со статуей в центре. Построен был храм из белого мрамора. Со временем трещины в камне заросли травой, пьедестал и карнизы оделись мохом, а пострадавший от непогоды и выветрившийся мрамор носил следы запустения. Напротив ступеней бил фонтан, вода в который поступала из больших прудов, расположенных по ту сторону замка. Искрившиеся капли падали бриллиантовым дождем в белый мраморный бассейн. Запустение придавало этому месту особенную прелесть с оттенком грусти. Однако я был настолько поглощен ожиданием, что не мог толком изучить все эти подробности.

Я стоял в ожидании, и тут позади меня раздался женский голос. Я быстро обернулся, почти с испугом: передо мной очутилась маска в костюме Лавальер.

– Графиня сейчас придет, – сказала незнакомка.

Прекрасная дама стояла на открытом месте и вся была залита лунным сиянием. Нельзя представить себе фигуры грациознее и очаровательнее: на ней лежала печать изящества, которая при свете луны была видна еще ярче.

– Я ознакомлю вас с некоторыми подробностями ее положения, – продолжала она. – Графиня несчастна, она страдает от неподходящего брака с ревнивым деспотом, который хочет вынудить ее продать свои бриллианты стоимостью…

– Тридцать тысяч фунтов стерлингов. Все это я слышал от приятеля. Могу ли я помочь графине в ее неравной борьбе? Только укажите способ, и чем больше будет опасность, чем больше жертва, тем я буду счастливее. Как я могу помочь ей?

– Если вы пренебрегаете опасностью, если не боитесь, как боится она, неумолимых законов света и если вы настолько рыцарь в душе, чтобы посвятить себя защите бедной женщины, которая может вознаградить вас одной своей признательностью, если вы в состоянии исполнить все это, то станете ей другом.

При этих словах она отвернулась и заплакала. Я поклялся, что готов быть рабом графини.

– Но вы сказали, что она сейчас придет, – заключил я.

– Да, если не случится чего-нибудь непредвиденного. Граф де Сент-Алир никогда не дремлет, и ей редко удается выйти из дома незаметно.

– Хочет ли она видеть меня? – робко осведомился я.

– Сначала скажите, действительно ли вы не раз думали о ней после приключения в гостинице «Прекрасная звезда»?

– День и ночь я вижу перед собой ее пленительные глаза, ее упоительный голос звучит в моих ушах…

– Говорят, наши голоса похожи, – заметила незнакомка.

– Правда, но это только сходство.

– О! Так мой голос лучше?

– Извините, я этого не говорил. Ваш голос очень приятен, но, кажется, немного громче.

– Резче, вы хотите сказать, – возразила маска, сильно, как мне показалось, раздосадованная.

– Нет, вовсе не резче, ваш голос совершенно не резок, он прекрасен и мягок, но не так трогательно нежен, как ее.

– Это предубеждение, милостивый государь, вы несправедливы.

Я только поклонился – противоречить даме я не мог.

– Я вижу, вы подсмеиваетесь надо мной. Вы приписываете мне тщеславие, потому что я претендую на некоторое сходство с графиней де Сент-Алир. Скажите, чем моя рука, например, хуже ее руки?

Она сняла перчатку и протянула мне руку. По-видимому, незнакомка была не на шутку раздосадована. Эта пошлость с ее стороны сильно раздражала меня: не надо забывать, что во время этого неинтересного для меня соревнования драгоценные минуты летели и мое свидание могло закончиться ничем.

– Вы согласитесь, полагаю, что моя рука не уступает в красоте ее руке?

– Не могу согласиться, – отрезал я с раздражением, – без всяких сравнений, я только могу утверждать, что графиня – прелестнейшая женщина, которую мне доводилось видеть.

Маска холодно засмеялась, но уже мягче. Она вздохнула и, наконец, тихо произнесла:

– Я докажу, что права.

При этих словах она сняла с лица маску, и графиня де Сент-Алир предстала передо мной с улыбкой на вспыхнувшем лице, робкая и обворожительная, еще более прекрасная, чем казалась мне прежде.

– Творец Небесный! – воскликнул я. – Можно ли быть глупее меня? И с вами, графиня, я говорил на маскараде!

Я молчал и глядел на нее с отчаянием. Добродушно рассмеявшись, она протянула мне руку. Я поднес ее к своим губам.

– О! Этого вы не должны делать, – спокойно заметила она, – мы еще не настолько добрые друзья. Однако, хоть вы меня и не узнали, я удостоверилась, что вы рыцарь без страха и упрека и помните графиню из «Прекрасной звезды». Если бы вы сдались на требования, заявленные соперничеством мадемуазель де Лавальер, графиня де Сент-Алир утратила бы к вам всякое доверие и больше не согласилась бы видеться с вами. Теперь я убедилась, что вы настолько же честны, насколько и бесстрашны. Вы, со своей стороны, знаете, что я не забыла вас, что если вы готовы жертвовать для меня жизнью, то и я скорее подвергнусь опасности, чем лишусь навсегда подобного друга. Мне нельзя больше здесь оставаться. Не придете ли вы сюда завтра в четверть двенадцатого? Я буду здесь, но, смотрите, соблюдайте величайшую осторожность, чтобы никто не подозревал о наших встречах. Вы обязаны сделать это для меня.

Последние слова она произнесла с самой низкой мольбой. Я опять поклялся скорее лечь грудью на шпагу, чем допустить, чтобы кто-нибудь проник в тайну, которая придавала прелесть и смысл моему существованию. Графиня на моих глазах становилась с каждой минутой все очаровательнее. Так же стремительно рос и мой восторг.

– Завтра вам надо прийти другим путем, – сказала она, – а если мы встретимся в третий раз, мы и тогда изменим маршрут. По ту сторону замка есть небольшое кладбище с разрушенной часовней. Окрестные жители боятся ходить там по вечерам, так что дорога пустынна. В том же месте находится калитка для входа в парк. Войдите в нее, и вы окажетесь под прикрытием кустарника не больше чем в пятидесяти шагах от этого места.

Разумеется, я пообещал в точности следовать ее инструкциям.

– Я больше года находилась в мучительной нерешительности. Жизнь моя протекала в грусти и уединении, хуже не бывает и в монастыре. Мне некому было довериться, не у кого спросить совета, не к кому обратиться с просьбой спасти меня от ужасной участи. Наконец-то я встретила храброго и решительного друга. Могу ли я забыть геройское зрелище в передней «Прекрасной звезды»? Неужели… неужели вы действительно сохранили мою белую розу? Да? Вы клянетесь? Напрасно, я и так вам верю. О, Ричард! Как часто повторяла я в одиночестве ваше имя, которое узнала от слуги. О! Мой Ричард, мой герой, мой царь, я люблю тебя!

Я хотел прижать ее к сердцу, хотел броситься к ее ногам, но эта очаровательная и, надо сознаться, непоследовательная женщина отстранила меня.

– Нет, не надо тратить драгоценные минуты на сумасбродства, – промолвила она. – Поймите мое положение. В браке не существует равнодушия. Не любить мужа – значит ненавидеть его. Граф, смешной во всем другом, в ревности своей страшен. Из жалости ко мне будьте осторожны. С кем бы вы ни говорили, делайте вид, будто не имеете ни малейшего понятия об обитателях Каркского замка, и если кто-нибудь в вашем присутствии упомянет о графе и графине де Сент-Алир, непременно скажите, что вы не видели их никогда в жизни. Завтра я еще о многом вам расскажу. У меня есть причины поступать так, как я поступаю, но я не могу назвать их вам сейчас… Прощайте! Идите теперь. Оставьте меня.

Она повелительно отстранила меня движением руки. Я повторил за ней «прощайте» и повиновался. Наше свидание длилось не более десяти минут. Я вновь перелез через стену парка и вернулся в гостиницу еще до закрытия дверей. Я не мог заснуть и ворочался в постели в состоянии лихорадочного восторга. Так я провел всю ночь до рассвета, представляя себе образ пленительной графини де Сент-Алир, стоявшей передо мной в сиянии лунной ночи.

Глава XVII
Кто оказался в паланкине

Маркиз навестил меня на следующее утро. Мой поздний завтрак еще стоял на столе. Он заявил, что пришел ко мне с просьбой. В его карете что-то сломалось, когда он направлялся после маскарада домой, и он просил местечка в моей, если я поеду в Париж. Я собирался выехать немедленно и был очень рад его обществу. Маркиз сопроводил меня до самой гостиницы. Мы вместе вошли в мои комнаты. Я сильно изумился, увидев, что кто-то сидит в кресле спиной к дверям и читает газету. Нежданный гость встал. Это был граф де Сент-Алир со своими золотыми очками на носу, в черном парике. Его жирные букли, выточенные словно из эбенового дерева, плотно прилегали к его узкой голове, окружая отвратительное лицо. Черный шарф, вечно обмотанный вокруг его шеи, был спущен, правая рука покоилась на повязке. Не знаю, действительно в его наружности было что-то необычайное в этот день или на меня повлияло предубеждение вследствие всего услышанного накануне на тайном свидании в его парке, но наружность графа показалась мне еще противнее, чем когда-либо прежде.

Я еще не настолько твердо шел по пути нечестивости, чтобы без всякого замешательства очутиться лицом к лицу с человеком, на честь которого посягнул или по крайней мере собирался посягнуть. Он улыбнулся.

– Я завернул сюда, месье Беккет, в надежде застать вас, – закаркал он, словно зловещий ворон, – и хотел позволить себе, боюсь, чересчур большую вольность… но с вами мой приятель маркиз, и он, вероятно, не откажется оказать мне услугу.

– Я с величайшим удовольствием предоставлю себя в ваше распоряжение, но не раньше шести часов, – ответил маркиз. – Я сию же минуту должен отправиться на собрание, где меня ждут важные люди, и не могу изменить своему слову, а раньше шести собрание не закончится, я это точно знаю.

– Что же мне делать? – воскликнул граф. – Мне нужен всего лишь час, чтобы исполнить свой долг. Вот что называется неудачей!

– Я с удовольствием сделаю все, что вам угодно, – вмешался я.

– Как вы любезны, месье Беккет, я и не смел рассчитывать на вашу доброту. Дело, о котором я говорю, несколько мрачно для такого веселого и очаровательного человека, как вы. Не угодно ли вам прочесть эту записку? Я получил ее сегодня утром.

Бесспорно, записка была характера самого неприятного. В ней говорилось, что тело двоюродного брата графа, некоего господина Сент-Амана, умершего в своем замке, в Клери, отправлено, согласно найденному письменному распоряжению покойного, для предания земле на кладбище Пер-Лашез и с разрешения графа де Сент-Алира должно прибыть в принадлежащий ему Каркский замок часам к десяти следующего вечера, а оттуда уже будет перевезено на траурных дрогах в сопровождении всех членов семейства, которые пожелают принять участие в похоронной процессии.

– Я видел бедного покойника не более двух раз в жизни, – сказал граф, – но, как единственный родственник, отказаться не мог, хотя все это мне и неприятно. Теперь мне нужно присутствовать на похоронах, расписаться в траурной книге и соблюсти все формальности. И тут опять горе. Надо мне было как на грех вывихнуть большой палец на правой руке: теперь я не в состоянии подписываться по крайней мере неделю. Впрочем, все равно – мое имя будет стоять в книге или ваше. Если вы так добры, что согласны поехать со мной, то и говорить больше не о чем.

Итак, мы отправились в путь. Граф дал мне записку с обозначением имени и фамилии покойного, его лет, болезни, от которой он умер, и обычных подробностей. Кроме того, он вручил мне бумагу с точным обозначением места, где должны были вырыть могилу обычных размеров между двумя склепами, принадлежавшими роду Сент-Аманов. В записке упоминалось, что погребальная процессия прибудет ночью, в половине второго, и граф передал мне деньги на погребение, с экстренной платой за ночное время. Поскольку все это взвалили на меня, мне поневоле пришлось спросить, на чье имя писать требование.

– Только не на мое, мой любезный друг. Мне хотели поручить обязанность душеприказчика, но вчера я написал формальный отказ. Между тем мне сказали, что если бы я хоронил брата от своего имени, то по закону стал бы его душеприказчиком и снять с себя этого звания уже никогда бы не смог. Если вам все равно, не поставите ли вы свое имя?

Так я и сделал. Впоследствии будет ясно, почему я вынужден упоминать обо всех этих подробностях. Граф, обвязанный черным шарфом до самого носа, остался сидеть в карете, забившись в угол. Он надвинул шляпу на глаза и задремал. В таком же положении я застал его, когда вернулся, исполнив поручение.

Париж утратил для меня всю свою прежнюю прелесть. Я исполнил второпях дело, за которым приехал, и теперь жаждал возвратиться в тихую комнату в «Летучем драконе», в мрачный парк Каркского замка и снова вкусить бурные и яркие впечатления, вызванные близостью предмета моей безумной и преступной любви. Однако меня несколько задержал мой маклер. Как я уже говорил, у меня была очень большая сумма, которая лежала у банкира, не обращенная еще ни в какие процентные бумаги. Но я не беспокоился о потере процентов за несколько дней и даже всей суммы. Как это могло сравниться с тем, что занимало все мои мысли и манило меня белой рукой среди мрака к широко раскинувшимся каштанам Каркского парка? Но я сам назначил этот день маклеру и был рад, когда он посоветовал мне оставить деньги у банкира еще на несколько дней, так как фонды на бирже непременно должны были упасть. И это случайное обстоятельство имело непосредственное влияние на мои дальнейшие похождения.

Когда я вернулся в гостиницу «Летучий дракон», то, к своему немалому огорчению, застал в гостиной приглашенных мною гостей, о которых совершенно забыл. В душе я проклинал собственную глупость. Однако делать было нечего, закипели приготовления к обеду. Том Уистлейк был в ударе и сразу приступил к какому-то престранному рассказу. Он рассказал мне, что не только Версаль, но и весь Париж взволнован возмутительной, почти кощунственной шуткой, разыгранной накануне.

Пагода, как Том называл паланкин, была оставлена на том месте, где мы видели ее при выходе. Ни колдун, ни носильщики, сопровождавшие паланкин, больше не появлялись. Когда маскарад закончился и все, наконец, разъехались, слуги, которые обходили залы, чтобы погасить свечи и запереть двери, увидели брошенные носилки. Однако они решили, что не тронут их до следующего утра, поскольку сочли, что те, кому они принадлежат, пришлют за ними. Но никто не явился. Тогда было приказано вынести их. Огромная тяжесть паланкина напомнила о находившемся там человеке, дверцы взломали, и можно себе представить, с каким отвращением слуги обнаружили, что в нем не живой человек, а труп! Дня три или четыре, должно быть, прошло со смерти этого толстого китайца в золотой одежде и расписной шляпе.

Одни приняли это за насмешку с целью оскорбить союзников, в честь которых давался бал. Вторые придерживались мнения, что это смелая, циничная и, в целом, возмутительная шутка, но ее можно простить, зная о неудержимой склонности к проказам, свойственной молодости. Третьи – их было немного, – наивно увлекавшиеся мистикой, утверждали, что труп был необходим для представления и что намеки и разоблачения, удивившие стольких людей, доказывают силу некромантии.

– Дело теперь в руках полиции, – заметил Карманьяк, – и если только слуги закона всерьез возьмутся за него, то виновные в нарушении как минимум правил приличия будут вскоре найдены. Но возможно, что они окажутся гораздо хитрее, чем другие сумасброды.

Я вспоминал, как непостижим был мой разговор с колдуном, которого Карманьяк так бесцеремонно и, возможно, опрометчиво отнес к сумасбродам.

– Шутка, бесспорно, была оригинальная, хотя и не очень приятная, – заметил Уистлейк.

– И не оригинальная вовсе, – возразил Карманьяк. – Подобное произошло лет сто назад на парадном балу в Париже, а негодяев, сыгравших шутку, так и не нашли.

То, о чем рассказал Карманьяк, как я узнал впоследствии, действительно имело место. В числе принадлежащих мне французских мемуаров и собраний анекдотов я нашел описание подобного же случая и отметил его карандашом. Вскоре слуга доложил, что обед подан, и мы сели за стол. Хорошая еда в полной мере и даже с избытком восполнила недостаток разговорчивости с моей стороны.

Глава XVIII
Кладбище

Обед оказался очень хорош, как и вина. Я бы даже сказал, что в этом захолустье все было лучше, чем в некоторых из парижских гостиниц с большими притязаниями. Удачный обед поднимает настроение. Добродушное расположение духа после хорошей трапезы прочнее и спокойнее шумных и сердечных излияний Вакха. Мои приятели были очень довольны и вследствие этого очень разговорчивы. Последнее избавляло меня от труда поддерживать беседу, а их побуждало занимать меня и друг друга любопытными историями. Признаюсь, мысли мои в это время были далеко, и я почти ничего не слышал из всего, что было сказано, пока речь вдруг не коснулась предмета, который, не скрою, сильно меня заинтересовал.

– Да, – сказал Карманьяк, – продолжая разговор, который я пропустил мимо ушей, – кроме случая с русским вельможей, был другой, еще страшнее. Я вспомнил его сегодня утром, но имени того, с кем он произошел, никак не могу припомнить. Он занимал опять-таки эту комнату. Кстати, – обратился ко мне Карманьяк не то в шутку, не то серьезно, – не лучше ли вам перейти в другую комнату? Завтра их много освободится. Если, конечно, вы намерены задержаться здесь еще на какое-то время.

– Благодарю покорно, но я этого не сделаю. Я намерен переехать в другую гостиницу, хотя нет ничего легче, чем ездить на ночь в Париж. А что касается сегодняшней ночи, если я и рассчитываю провести ее здесь, то все-таки питаю сладостную надежду, что не провалюсь сквозь землю, как мои предшественники. Однако вы, кажется, говорили еще о каком-то случае, происшедшем в этой комнате. Расскажите, пожалуйста. Но сначала надо выпить вина.

Карманьяк поведал нам прелюбопытную историю.

– Случилось это, – начал он, – насколько я могу припомнить, еще раньше, чем исчезли те двое. Француз – имени, к сожалению, не помню – сын негоцианта, остановился в гостинице «Летучий дракон» и был помещен в той же самой роковой комнате, в вашей комнате, мистер Беккет. Он был не молод – лет сорока с лишком – и далеко не красив. Здешняя прислуга даже говорила, что человека безобразнее его трудно было отыскать, но и добродушнее существа не было на свете. Он играл на скрипке, пел и писал стихи. Образ жизни он вел довольно странный. Иногда он целый день просиживал в своей комнате за письмом, пением и музыкальными упражнениями, а ночью отправлялся гулять. Такой чудак! Миллионером он не был, но имел полмиллиона франков с небольшим, понимаете? Он посоветовался с маклером, как бы поместить свой капитал в заграничных фондах, и забрал у своего банкира всю сумму целиком. Теперь вам известно положение вещей в минуту катастрофы.

– Еще вина, месье Карманьяк, – перебил я его.

– Для храбрости перед катастрофой, – согласился Уистлейк, наливая себе полный стакан.

– Ну, об этих деньгах больше ничего не слышали, – продолжал Карманьяк. – О том же, кому они принадлежали, я вот вам что скажу. В первый вечер после этой финансовой операции его вдруг обуяло поэтическое вдохновение, он позвал тогдашнего содержателя гостиницы и заявил ему, что давно замышлял написать эпопею и намерен приступить к делу в эту же ночь, а потому его ни под каким предлогом не следует тревожить до девяти часов утра. У него горели две восковые свечи, холодный ужин стоял на столике возле него, портфель с письменными приборами лежал перед ним открытый, и бумаги с соответствующим запасом чернил и перьев хватило бы на целую «Илиаду».

Слуга, который принес ему чашку кофе в девять часов вечера, сказал, что он писал так быстро, что «того и гляди загорится бумага», как он выразился. Поглощенный своими мыслями, поэт даже не поднял головы. Но, когда слуга вернулся спустя полчаса, он нашел дверь запертой на ключ, и поэт крикнул ему изнутри, чтобы его больше не беспокоили.

Лакей ушел. Когда на другое утро он постучал в дверь хозяина, никто не откликнулся. Он посмотрел в замочную щель. Свечи горели, и ставни были закрыты, как накануне. Он снова постучал, и еще раз, очень громко: ответа нет как нет. Он бросился к хозяину гостиницы сообщить ему об этом упорном и наводящем ужас молчании. Заметив, что ключ вынут из замка, трактирщик подыскал, наконец, другой ключ и сумел отпереть дверь. Свечи совсем догорели внутри подсвечников, но в комнате было достаточно светло, чтобы удостовериться, что жильца и след простыл. Постель не была помята, ставни оказались закрыты на задвижку. Уйти он мог только через дверь, затворив ее за собой и положив ключ в карман. Но тут возникает новая загадка. В «Летучем драконе» все двери запирались ровно в полночь, после этого часа никто не смог бы выйти из дома, не попросив ключа от главных ворот, но даже и тогда без помощи кого-либо из прислуги пришлось бы оставить дверь незапертой.

Случилось так, что после того, как были закрыты все двери в первом часу ночи, лакей, которого не предупредили, что поэт отдал приказание не тревожить его, увидев свет в замочную скважину, постучал в дверь хозяина и осведомился, не прикажет ли он чего-нибудь. Раздосадованный непрошеной услугой, поэт прогнал его, повторив свое приказание, чтобы никто не беспокоил его в эту ночь. Это ничтожное обстоятельство доказывало, что жилец находился в своей комнате, когда в доме заперли все двери на ключ. Трактирщик держал ключи у себя и клялся, что утром нашел их на стене над своим изголовьем, на обычном месте и, не разбудив его, взять их никто бы не смог. Больше ничего узнать не удалось. Граф де Сент-Алир, которому принадлежит этот дом, очень разволновался и сам руководил розысками. Напрасный труд!

– С тех пор эпический поэт так и не объявлялся? – осведомился я.

– Так и не объявлялся. По-прежнему не ясно, куда он мог запропаститься. Я полагаю, что он умер, если же нет, то он, должно быть, попал в чертовски скверное положение, слух о котором до нас не дошел, но которое побудило его удариться в бега. Достоверно известно только то, что, находясь в вашей теперешней спальне, он исчез непостижимым образом, и больше никогда о нем не было ни слуху ни духу.

– Все, о ком вы говорили, исчезали именно из этой комнаты? – спросил я.

– Все. И эти происшествия были в равной степени непостижимы. Когда совершается убийство, главное и первое затруднение для убийцы – спрятать тело. Очень трудно предположить, что людей умертвили в одной и той же комнате одного за другим и тела убитых спрятали так ловко, что никто не заметил ни малейших следов.

От этой темы мы перешли к другим, и обычно серьезный Карманьяк битый час забавлял нас неисчерпаемой коллекцией забавных историй, которые он имел возможность собирать, служа в полиции. К счастью, мои гости были приглашены на вечер в Париже и покинули меня часов в десять. Я поднялся в свою комнату и посмотрел в окно. Тучи стремительно летели по небу, а лунный свет падал подвижными светлыми пятнами на Каркский парк, придавая ему характер отчасти печальный, отчасти фантастический.

Странные рассказы Карманьяка о комнате, в которой я находился, смутно пришли мне на ум, внезапно омрачив веселость, поселившуюся во мне после легкомысленных рассказов друзей. С не совсем приятным чувством я осмотрелся. Под впечатлением от услышанного мне показалось, что комната окутана зловещим мраком. Я положил в карманы свои пистолеты, безотчетно осознавая, что они могут понадобиться мне этой ночью. Впечатление это, надо заметить, ничуть не убавило моего восторженного ожидания. Никогда пылкость моих чувств не достигала такой высокой степени. Приключение поглощало и увлекало меня, но к нему теперь примешивалось странное волнение.

Я не спешил покидать гостиницу. Мне хотелось точно определить, где именно расположено кладбище. Оно находилось в миле отсюда, а прийти туда раньше назначенного срока у меня не было никакого желания. Тихо, стараясь не разбудить хозяина гостиницы, я прокрался к выходу и направился по дороге влево, а там повернул на узкую тропинку. Она шла полукругом вдоль стены парка, осененная величественными старыми деревьями на всем протяжении, вплоть до старого кладбища, мимо которого она вела. Обрамленное деревьями, место погребения занимало не более полуакра земли слева от дороги, пролегавшей вокруг парка.

В этом месте, которое пользовалось среди жителей дурной славой, я остановился и стал прислушиваться. Тишина ничем не нарушалась. Темная туча набежала на месяц; с трудом и очень неясно я разглядел очертания ближайших предметов, то там, то сям выступала, как бы колеблясь в плотном тумане, белесая поверхность надгробных плит. Среди предметов, которые я сумел различить в серой мгле, оказалось несколько кустов или деревьев, похожих на можжевельник; они достигали шести футов в высоту и формой напоминали миниатюрные тополя с темной, как на тисах, листвой. Название этих кустов мне неизвестно, но я часто видел их на кладбищах.

Зная, что час свидания еще не настал, я присел на угол надгробной плиты, чтобы дождаться назначенного времени. У графини могли быть очень основательные причины не желать, чтобы я появлялся в парке раньше определенного часа. Я сидел в ожидании, устремив неподвижный взор на неясные очертания темного предмета, находящегося шагах в шести от меня, прямо напротив.

Месяц, который долго скрывался за темной тучей, стал понемногу выплывать из-под густой завесы, и свет его постепенно придавал предмету, на который я равнодушно глядел все это время, совсем иной вид. Вместо дерева, как я полагал, это оказался стоявший неподвижно человек. Все ярче и ярче светила луна, все яснее вырисовывалась фигура, наконец, став вполне отчетливой. Это был полковник Гальярд. К счастью, он смотрел в другую сторону. Я видел его только в профиль, но никак не мог ошибиться. Трудно было не узнать его светлых усов, сурового лица и худощавого стана. Так он и стоял передо мной, повернувшись боком, вслушиваясь и, очевидно, поджидая сигнала или чьего-то появления.

Если бы он случайно взглянул в мою сторону, мне немедленно пришлось бы возобновить бой, едва завязавшийся в передней «Прекрасной звезды». Могла ли злая судьба послать мне более опасного свидетеля в этом месте и в эту минуту? В какой восторг он пришел бы, если бы одним разом нанес мне жестокий удар и опозорил бы графиню де Сент-Алир, которую, похоже, ненавидел!

Полковник поднял руку и тихо свистнул, я услышал ответный свист, такой же тихий. К великому моему облегчению, полковник пошел в том направлении, откуда раздался звук, увеличивая с каждым шагом расстояние между нами; почти вслед за этим я услышал тихую речь. Мне показалось, что я различаю голос Гальярда. Я стал предельно тихо красться в ту сторону, откуда слышались голоса. Разумеется, при этом я вынужден был соблюдать величайшую осторожность.