Текст книги "Как все было"

7
Забавная вещь

СТЮАРТ: Забавная вещь. Я шел сегодня утром на работу. Кажется, я еще не объяснил, что от нас до станции метро можно дойти двумя путями. Один – вдоль по Сент-Мэри-Виллас и Барроклаф-роуд, мимо старых городских бань, мимо магазина «Сделай сам» и оптового центра москательных товаров; другой наискось через Леннокс-гарденс, повернуть по улице, все время забываю название, выйти на Рамзи-роуд, мимо магазинов и прямо на Хай-стрит. Я хронометрировал – разница не больше двадцати секунд. Поэтому иногда я хожу так, а иногда эдак. Выходя из дому, с ходу решаю, вроде как бросаю монетку, каким путем пойти. Это я просто так рассказываю, бытовая подробность.

Так вот, в то утро я пошел через Леннокс-гарденс, по улице без названия и свернул на Рамзи-роуд. Иду и смотрю по сторонам. Это тоже у меня стало иначе с тех пор, как мы с Джилл вместе. Я стал многое замечать, чего не видел раньше. Знаете, как можно идти в Лондоне по улице, не поднимая глаз над крышами автобусов. Видишь встречных людей, и магазины, и движение на мостовой, а вверх, по-настоящему вверх, никогда не посмотришь. Понимаю, вы скажете: мол, если ротозейничать и глазеть в небо, то вляпаешься в собачье дерьмо или налетишь на фонарный столб. Нет, но я серьезно. Немного подыми голову – и обязательно что-нибудь заметишь, какую-нибудь необычную крышу или украшение, оставшееся от прошлого века. Или наоборот, взгляни пониже. Как-то на днях в обеденное время я шел по Фаррингдон-роуд и вдруг увидел одну вещь, мимо которой проходил, наверно, сто раз. В стену на уровне колена вмазана желтая мемориальная доска и на ней черными буквами надпись:

Это здание

было полностью разрушено

при налете цеппелинов

во время Мировой войны

8 сентября 1915 г.

Восстановлено в 1917 г.

Джон Филлипс, производитель работ.

Меня это заинтересовало. Почему доску прилепили так низко? Или, может быть, ее позднее переместили? Проверьте сами, если охота: дом номер 61, рядом с магазином, где продают подзорные трубы.

Я что хочу сказать, я стал гораздо внимательнее смотреть вокруг себя. И мимо того цветочного магазина на Рамзи-роуд я проходил, наверно, тысячу раз – и ни разу на него не взглянул, тем более не заглянул через витрину внутрь. А на этот раз заглянул. И что же я там увидел? Чем был так неожиданно вознагражден утром в четверг в 8 часов 25 минут? Я увидел Оливера. Смотрю и глазам своим не верю. Уж кого-кого, а Оливера я не ожидал встретить в наших краях. Его сюда силой не затащишь. Он всегда отшучивается, что ему, чтобы приехать на этот конец города, потребуется виза и переводчик. Но вот он сам, собственной персоной, ходит по магазину в сопровождении продавщицы, и она подбирает ему большой букет цветов.

Я попробовал постучать по стеклу, но ни он, ни она не услышали. Тогда я взял и зашел. Они уже оба стояли у прилавка, продавщица подсчитывала сумму, а Оливер держал в руке бумажник.

Я окликнул:

– Оливер.

Он обернулся и посмотрел на меня с изумленным видом. Даже покраснел немного. Мне стало не по себе – я первый раз в жизни видел, чтобы Оливер краснел, – и я решил обратить все в шутку.

– Так вот на что ты тратишь деньги, которые я тебе одолжил? – говорю.

И знаете что? Тут он в самом деле страшно покраснел. Стал красный как рак. Даже уши запылали. Конечно, если подумать, это было довольно жестоко с моей стороны, сказануть такое. Но все-таки странная реакция, ей-богу. Видно, он в скверном состоянии.

– Pas devant, – наконец выговорил он и кивнул на продавщицу. – Pas devant les enfants[30]30
  Не при детях (фр.).


[Закрыть].

Девушка переводила взгляд с него на меня и обратно. Выражение лица у нее было недоуменное. Я подумал, чем вгонять Оливера в краску, лучше я уйду, и пробормотал, что, мол, тороплюсь на работу. Но он сказал: «Нет, нет», – и схватил меня за рукав. Я оглянулся, но больше он ничего не прибавил. Держась за мой рукав, он стал свободной рукой вытряхивать содержимое бумажника, деньги посыпались на прилавок.

– Живее, живее, – торопил он продавщицу.

Она подсчитала общую сумму (больше двадцати фунтов, я заметил ненароком), взяла выпавшие деньги, дала сдачу, завернула букет и сунула ему под мышку. Он подобрал бумажник свободной рукой и потащил меня к двери.

– Розе, – проговорил он, как только мы очутились на тротуаре. И отпустил мой рукав, будто сделал признание и больше ему каяться не в чем.

– Розе? – переспросил я.

Он кивнул, отводя глаза. Роза была та самая девица из школы имени Шекспира, из-за которой его выгнали.

– Это для нее?

– Она тут поблизости живет. Папаша ее выставил. Вина, как обычно, на Олли.

– Оливер, – я вдруг ощутил себя гораздо старше, чем он, – разумно ли это?

Что, черт возьми, тут происходит? Что может подумать девушка?

– А что в жизни разумно? – отозвался он, по-прежнему глядя в сторону. – Пока дождешься случая поступить разумно, борода отрастет. Стая павианов могут лупить по пишущим машинкам миллион лет и не напечатают ничего разумного.

– Но… ты собрался к ней в такой ранний час.

Он было взглянул на меня и снова потупился.

– Я тут с вечера.

– Как же так, Оливер, – сказал я, стараясь добиться ясности и в то же время выдерживая шутливый тон. – По-моему, цветы даме принято дарить, приходя, а не когда уже попрощался и ушел.

Но получилось, видимо, опять невпопад. Оливер так сдавил рукой букет, что удивительно, как не переломал все стебли.

– Ужас что вышло, – выговорил он наконец. – Засыпался ночью. Все равно как запихивать устрицу в счетчик на автостоянке.

Я подумал, что с меня довольно подробностей, но Оливер опять вцепился в мой рукав и не отпускал.

– Человеческое тело может так предательски подвести в ответственный момент. А представители латинской расы, естественно, меньше нашего привыкли к нервным срывам первой ночи. И поэтому им не хватает снисходительности.

Получалось довольно неловко с шести разных точек зрения. Прежде всего, я опаздывал на работу. И потом, чего-чего, а подобных излияний от Оливера я уж никак не ожидал. Но наверно, если потерял работу и пострадало твое чувство собственного достоинства… и он еще, похоже, выпил много лишнего, а перебор в этом деле тоже, говорят, не содействует. Бедняга Олли, из-под него действительно разом все четыре колеса отвалились.

Я совершенно не знал, как быть, что ему сказать. Посоветовать обратиться к врачу, прямо вот сейчас, стоя на улице, – не место и не время для такого разговора. Наконец Оливер отпустил мой рукав.

– Удачного тебе дня в конторе, дружище, – сказал он и понуро побрел прочь.

В то утро в поезде я не читал газету. А стоял и думал об Оливере. Человек нарывался на беду – явился к той девице, из-за которой вылетел с работы, а там еще… ну, не знаю. Оливер и женщины – это дело темное, гораздо более темное, чем он любит изображать. Но на этот раз он действительно ухнул в яму. Из-под него отвалились все четыре колеса.

ОЛИВЕР: Уф-ф-ф! Ф-ф-у-у! Уау! Зовите меня Великий Эскапист. Зовите меня Гарри Гудини. Слава тебе, Талия, муза комедии! Не слышу оваций. Разве я не заслужил сигарету «Голуаз»? Мои легкие алчут никотина. После всего, что было, вы не можете мне в этом отказать.

Да, да, конечно, я испытываю некоторые угрызения совести, но что бы вы сделали на моем месте? Вы бы никогда не оказались на моем месте, я понимаю. Но я-то оказался, в этом главная и очевидная разница между нами. Но все-таки разве я не заслужил перо в шляпу? Я его себе присуждаю. Как, например, вам понравился прием хватания за рукав в духе Старого Морехода?[31]31
  Аллюзия на поэму Сэмюэла Кольриджа «Сказание о Старом Мореходе» (1797–1799).


[Закрыть] Он отлично сработал, правда ведь? Я всегда говорю: если хочешь перехитрить англичанина, тронь его, когда он этого не хочет. Положи ладонь на рукав и угости прочувствованной исповедью. Они этого не переносят, бритты. Они будут ежиться, мяться и проглотят все, что им ни наговори. «Все равно как запихивать устрицу в счетчик на автостоянке». Видели бы вы лицо Стюарта после того, как я от него ушел. Камея «Нежная забота».

Я не злорадствую, ну, может быть, самую малость. Главным образом я испытываю облегчение, у меня всегда так. И наверно, мне не надо бы вам все это рассказывать, если я хочу, чтобы вы и дальше ко мне хорошо относились. (А вы хорошо ко мне относитесь? Трудно сказать. А нуждаюсь ли я в этом? О да, да, очень!) Но для меня слишком важно то, что сейчас происходит, тут уж не до игр – не до игр с вами, во всяком случае. Я обречен продолжать то, что делаю, и только надеюсь не вызвать по ходу дела ваше окончательное осуждение. Обещайте, что не отвернетесь от меня, – если уж вы откажете мне в понимании, тогда я, хочу не хочу, перестану существовать. Не уничтожайте бедного Олли! Пощадите его, и он еще, быть может, позабавит вас.

Прошу прощения, я опять немного зарвался. Итак. Итак, сейчас я нахожусь в районе, который называется Стоук-Ньюингтон. Это terra incognita[32]32
  Неведомая земля (лат.).


[Закрыть], где, по словам Стюарта, цены на недвижимость должны в ближайшее время поползти вверх, но покамест здесь обитают люди с головами, растущими ниже плеч. А что за причина мне здесь находиться? Причина та, что мне надо сделать некое вполне простое дело. А именно, посетить жену одного человека – одного человека! моего лучшего друга! – которого я только что оставил топающим на станцию метро; я должен явиться к его молодой жене и сообщить ей, что я ее люблю. Отсюда и пук бело-голубой растительности у меня под мышкой, некомпетентно завернутый и уже окропивший мои панталоны, словно в результате неосторожности в процессе мочеиспускания. И в самую точку: когда дверной колокольчик в магазине оповестил о прибытии почтенного банкира, я, ей-богу, думал, что обмочусь.

Я немного побродил по улицам, пока подсохнут брюки, и репетировал на ходу, что сказать, когда Джиллиан откроет мне дверь. Спрятать ли букет за спину, а потом выхватить и протянуть, как фокусник? Или положить на крыльцо, а самому сгинуть, прежде чем она ответит на звонок? Может, тут будет уместна серенада? – Deh vieni alla finestra…[33]33
  «О, подойди к окошку…» (ит.) – серенада Дон Жуана из оперы Моцарта «Дон Жуан», акт 2.


[Закрыть]

Так я прохаживался среди жалких туземных хижин, где ютятся закинутые на окраину рабы коммерции, и ждал, покуда полуденный жар выпарит влагу из брючной ткани: 60 % шелк, 40 % вискоза. Я и себя самого довольно часто ощущаю на шестьдесят процентов из шелка, на сорок из вискозы, если уж на то пошло. С виду шелковистый, а мнется. В то время как Стюарт – стопроцентный хэ-бэ, тканный вручную, – несминаемый, легко стирается, сохнет без выжимания, пятна не остаются. Мы со Стю выкроены из разных материй. На моей, например, если я не потороплюсь, скоро на месте следов от влаги появятся пятна пота. Бог мой, как я нервничал! Сейчас бы кружку валерьяновой настойки – или большой стакан коктейля «Манхэттен». Или валерьянки, или чистого спирту. Либо то, либо это. Нет, что мне на самом деле было сейчас нужно, это горсть бета-блокаторов. Слышали про них? Один из их синонимов – пропранолол. Изобретен для нервных пианистов, которые боятся выйти на эстраду. Прекращает дрожь, не снижая качества исполнения. Как вы думаете, может, он и в сексе помогает? Не исключено, что Стюарт теперь раздобудет мне эти таблетки, узнав про мою «белую ночь» у Розы. Как раз в его духе – лечить химией разбитое сердце. Мне-то они нужны, чтобы вручить мое сердце, пламенеющее, но целое, молодой женщине, которая сейчас откроет дверь дома номер 68. Не затаился ли где-нибудь в соседней подворотне темнокожий торговец наркотиками, ухмыляющийся и щедрый? Сто миллиграммов пропранолола, приятель, да поживей, вот тебе мой кошелек и мой «ролекс», бери все… э, нет, это мои цветы. Можешь взять все, кроме цветов.

Но теперь они уже и не мои, а ее. Когда засиял le moment suprême[34]34
  Высший миг (фр.).


[Закрыть], или, переводя на стюартизмы, когда приспел решительный момент, все прошло как по маслу. Вы, возможно, находите Олли барочно-вычурным, но уверяю вас, это только с фасада. А попробуйте проникнуть внутрь, постойте там минуту с путеводителем в руке, и вы обнаружите неоклассическое спокойствие, мудрую, уравновешенную безмятежность. Вы – в часовне Santa Maria della Presentazione[35]35
  Введение Святой Марии во храм (ит.).


[Закрыть], или le Zitelle[36]36
  «Девушки» на венецианском диалекте.


[Закрыть], как предпочитают ее именовать в туристских брошюрах. Джудекка[37]37
  Островок у входа в Венецианский залив.


[Закрыть], Венеция, Палладио. О, вы, экскурсанты по моей душе. Вот я какой в глубине моего существа. А буйные излишества – это снаружи, для привлечения толп.

Словом, кончилось все так: я позвонил у двери и стою дожидаюсь, держа перед собой цветочный сноп на вытянутых руках – не хотелось выглядеть обыкновенным посыльным. Я ведь на самом деле был скромный, хрупкий проситель, покровительствуемый лишь богиней Флорой? Джиллиан отперла дверь. Вот оно. Миг настал.

– Я тебя люблю, – сказал я.

В ее безмятежном взгляде зародилась тревога. Чтобы вернуть ей спокойствие, я вручил букет и мирно повторил:

– Я тебя люблю.

После чего удалился.

Я исполнил это! Исполнил! Я вне себя от счастья. Мне радостно, мне жутко, у меня поджилки трясутся, и в зобу, черт подери, перехватило дыханье.

МИШЕЛЬ (16): У нас бывают такие покупатели, сдохнуть. В этом вся трудность – не в цветах, а в людях, которые их покупают.

Взять, например, сегодня утром. Если бы он молчал, другое дело. Он вошел, я сразу подумала: с таким пошла бы на «грязные» танцы в любой вечер на неделе. Стильный такой, волосы черные чуть не до плеч, блестят, костюм тоже из блестящей материи. Немного похож на Джимми Уайта с телевидения, знаете его? К прилавку не подходит, только кивнул мне и прямо к цветам, высматривает, приглядывается, видно, что знаток. А у нас с Линзи такая игра: мы ставим им отметки в днях недели. Если не очень нравится, мы говорим: «Этот – на вторник». В смысле, если пригласит, можно уделить ему из всей недели один вечер. А высший бал – «Семь дней в неделю». То есть для него, если позовет, – хоть каждый вечер. Ну так вот, этот парень рассматривает ирисы, я заполняю ведомость по налогу на добавленную стоимость, а сама поглядываю на него краем глаза и думаю: «Ты – с понедельника по пятницу».

Потом он подозвал меня, и мы с ним прошлись по всему магазину, он указывал, какие ему набирать цветы, и все – только голубые и белые, больше никаких. Показываю ему красивые розовые левкои, но он весь передернулся и скривил губы: «Бр-р-р-р!» Подумаешь что за фигура. Вроде тех парней, что приходят купить одну розу, а вид такой, как будто событие мирового значения. Мне кто-нибудь подарил бы одну красную розу, я бы ему сказала: «А где остальные четыре? Роздал другим знакомым девушкам?»

Подошли мы к прилавку, и тут он наклоняется и нахально так цап меня за подбородок. «Ты что такая хмурая, красавица?» – спрашивает. Я хватаю цветочные ножницы, я ведь одна на весь магазин, и если он еще раз ко мне прикоснется, уйдет из магазина, лишившись кое-чего, с чем пришел. Но в эту минуту звякает дверь и входит еще один, в пиджаке, видно, что зануда-служащий. Смотрю, мой чудак жутко смутился, потому что этот, в пиджаке, оказывается, его знакомый, увидел в окно, как он пристает к продавщице, совсем не в его стиле, и он вдруг весь страшно покраснел, даже уши, я уши заметила.

Он бросил мне деньги, велел поторопиться, не терпится ему скорей-скорей увести того, второго, из магазина. А мне что, я не спеша так заворачиваю ему цветы в целлофановую обертку, а потом еще говорю, ах, мол, я неверно подсчитала налог на добавленную стоимость. А про себя думаю, ну зачем тебе было разговоры заводить? Был парень с понедельника по пятницу. А теперь обыкновенное барахло.

Я люблю цветы. Но долго здесь работать не собираюсь. И Линзи тоже не собирается. Мы здешних покупателей ну просто не перевариваем.

ДЖИЛЛИАН: Сегодня утром произошла какая-то странная вещь. Очень странная. И не прекратилась после того, как произошла. А продолжалась еще и днем, и вечером.

Где-то примерно без четверти девять я сидела у себя перед мольбертом и делала предварительные пробы на маленькой картине на доске – церковь в Сити. На заднем плане по радио тихо играли какую-то композицию одного из тех Бахов, которые – не Бах. Вдруг звонок. Не успела отложить тампон, звонок повторился. Я подумала, только дети так настойчиво звонят. Наверно, набиваются помыть машину. А может быть, проверяют, есть ли кто дома, чтобы потом обойти вокруг и взломать замок задней двери.

Я спустилась в прихожую, с какой-то даже досадой отперла дверь, и что я вижу? За дверью – огромная охапка цветов в целлофановой обертке, голубые и белые. Я решила, что это Стюарт, что это он прислал. И даже когда разглядела за цветами Оливера, все равно я думала, что, вероятно, Стюарт поручил Оливеру передать.

– Оливер! – сказала я. – Вот так неожиданность. Заходи.

Но он не двигается, стоит и пытается что-то сказать. Бледный как смерть, руки с букетом вытянул перед собой, будто поднос. Шевелит губами, что-то говорит, не разберу что. Так в кино показывают умирающего – он что-то, для него очень важное, невнятно бормочет, но никто уже не может разобрать. Я вижу, Оливер в ужасном состоянии. С цветов натекло ему на брюки, в лице – ни кровинки, он весь дрожит, пытается что-то выговорить, но губы не разлипаются.

Я подумала, возьму у него цветы, может, ему легче станет. Осторожно снимаю букет у него с рук, концами стеблей от себя – просто по привычке, потому что на мне рабочий халат, с ним от воды ничего бы не сделалось.

– Оливер, – говорю, – что с тобой? Может, зайдешь?

Но он стоит как стоял, вытянув перед собой руки, точно дворецкий-робот, только без подноса. И вдруг громко и отчетливо произносит:

– Я тебя люблю.

Вот прямо так. Я, конечно, рассмеялась. Из уст Оливера, да еще в 8:45 утра… Я рассмеялась, но не презрительно, не обидно, а просто как будто это шутка, которую я поняла только наполовину.

Но вторую половину он мне не растолковал, а повернулся и бросился бежать. Правда-правда, со всех ног. Он убежал, а я осталась с его букетом в руках. Делать было нечего, пришлось внести цветы в дом и поставить в воду. Их было огромное количество, я наполнила три вазы и еще две пивные кружки Стюарта. А потом вернулась к работе.

Кончила пробы и принялась расчищать небо, я всегда начинаю с неба. Для этого особенной сосредоточенности не требуется, и я все утро снова и снова возвращалась к мысли о том, как Оливер стоял на пороге и не мог выговорить ни слова, а потом вдруг чуть ли не во всю глотку прокричал, что там ему вздумалось. Он явно сейчас в очень раздраженном состоянии.

Наверно, именно потому, что он, как мы знали, последнее время был постоянно на взводе – вспомнить хотя бы его странное появление тогда в аэропорту, – потому я так долго и обдумывала, что все это значит? Думала и никак не могла сосредоточиться на своей работе. Воображала разговор, который будет у нас со Стюартом, когда он вечером вернется:

– Смотри-ка, сколько цветов!

– Угу.

– У нас появился новый воздыхатель? Нет, правда, какая масса цветов.

– Это Оливер принес.

– Оливер? Когда?

– Минут через десять после твоего ухода. Вы с ним только-только разминулись.

– Но почему? С чего это он подарил нам цветы?

– Это он не нам подарил, а мне. Он сказал, что влюблен в меня.

Нет, такой разговор невозможен. Невозможно ничего даже отдаленно похожего на такой разговор. И значит, от этих цветов следует избавиться. Первая мысль была засунуть их в мусорное ведро. Но если Стюарт тоже вздумает туда что-то выбросить? Что бы вы подумали, окажись ваше мусорное ведро до отказа забито абсолютно свежими цветами? Тогда может быть, перейти через улицу и выбросить их в контейнер для мусора? Но это выглядело бы довольно странно. Мы еще не обзавелись здесь друзьями среди соседей, но с некоторыми уже здороваемся, и, честно признаться, я бы не хотела, чтобы кто-нибудь из них видел, как я отправляю в мусорный контейнер эдакую груду цветов.

И тогда я принялась запихивать их в измельчитель отходов. Брала пук за пуком цветы Оливера, совала лепестками вперед в дробилку, и за несколько минут от его подарка осталась только жидкая каша, которую смывала струя холодной воды и уносила в сточную трубу. Из сливного отверстия сначала еще шел сильный цветочный запах, но постепенно и он выдохся. А целлофановую обертку я скомкала и затолкала в коробку из-под хлопьев, которую мы опорожнили накануне. Две пивные кружки и три вазы я вымыла, насухо вытерла и расставила на обычные места, как будто ничего и не было.

Я не сомневалась, что поступила как надо. Не исключено, что у Оливера что-то вроде нервного расстройства, а если так, он будет нуждаться в нашей поддержке – и Стюарта, и моей. Когда-нибудь потом я расскажу Стюарту про эти цветы и как я ими распорядилась, и мы весело посмеемся, все трое вместе с Оливером.

После этого я вернулась к картине и работала над ней, пока не подошло время готовить ужин. Сама не знаю почему, но перед приходом Стюарта – он всегда возвращается в половине седьмого – я налила себе бокал вина. И хорошо сделала. Стюарт сказал, что весь день хотел мне позвонить, но не стал, чтобы не отвлекать от работы. Оказывается, по пути к метро он встретил Оливера в цветочном магазине тут у нас за углом. Оливер, по его словам, страшно смутился, и еще бы ему не смутиться, ведь он покупал букет цветов, чтобы помириться с девицей, у которой ночевал, но ничего не смог. Мало того, это была та самая испаноязычная девица, из-за которой его уволили из школы имени Шекспира. Отец вроде бы выставил ее из дому, и она теперь живет где-то неподалеку от нас. Накануне она пригласила Оливера в гости, но все получилось совсем не так, как он надеялся. Вот что поведал ему Оливер, сказал Стюарт.

Наверно, я реагировала на этот рассказ не так, как ожидал Стюарт. Ему, должно быть, показалось, что я невнимательно слушала. Я отхлебывала налитое в бокал вино, собирала ужин, а в какой-то момент между делом отошла к книжной полке и сняла оставшийся там цветочный лепесток. Голубой. Положила в рот, пожевала и проглотила.

Я в совершенной растерянности. Это еще мягко говоря.