Текст книги "От чистого сердца"

Незвездные тернии

Судьба артиста такова, что личная жизнь всегда оказывается на втором плане. После появления Илоны для меня наступил трудный период. Став матерью, я тем не менее несла ответственность не только перед дочерью, но и перед большим творческим коллективом во главе с его художественным руководителем и по совместительству моим мужем Александром Александровичем Броневицким. Если кто-то думает, что статус жены как-то облегчал мою профессиональную участь, он ошибается. Временами мне казалось: не будь я его женой, он был бы со мной более ласковым.

Не последнее значение имели мнения «доброжелателей», которых вокруг ансамбля всегда хватало. И с каждым годом, чем активнее «Дружба» набирала популярность, тем все более «доброжелательными» были мнения. Находились люди, игравшие на самолюбии Броневицкого, на его слабостях. Они нашептывали ему, что «Если красной строкой будет написано: «Эдита Пьеха и ансамбль «Дружба», то ты, Шура, будешь на третьем месте, ты превратишься в аккомпаниатора». И Броневицкий меня прижимал. А я, естественно, обижалась: у меня уже проснулось артистическое самолюбие. Видела, что, когда меня не было на концертах, публика сдавала билеты, но он продолжал верить «доброжелателям».

Первый кризис, который мы пережили в 1959 году, ясно показал, что Шура не боец. Ситуация переломилась лишь благодаря моим усилиям. Вскоре в прессе стали появляться статьи, в которых музыковеды доказывали, что наше творчество – это новое молодежное направление в музыке. Польская газета «Trybuna Ludu» написала: «Если Утесов и Шульженко открыли новые страницы в истории советской эстрады, то ансамбль «Дружба» и Эдита Пьеха сделали то же самое».

И все равно сложности оставались. Одной из них была моя принадлежность к иностранному государству. По этой причине несколько лет я была невыездной – даже в Москву не могла поехать, не отметившись в ОВИРе. По прибытии опять должна была отметиться, и, уезжая из столицы, нужно было поставить штамп, какого числа я выбыла. Очень это было мучительно. К тому же в СССР были так называемые «закрытые города», куда въезд иностранцам был категорически воспрещен. В связи с этим в Днепропетровске произошла одна история. Приехал наш ансамбль «Дружба» на гастроли, и с ним приехала я как солистка. Вот мы уже в кулисах, перед залом, где должно состояться выступление. Ко мне подходят кагэбэшники в гражданском и говорят: «Гражданка Пьеха, пройдемте». Я говорю: «Что такое?» А мне: «Мы должны вас арестовать, вы иностранка, у вас нет права находиться в этом городе». Но я не растерялась, спрашиваю: «Кто ваш начальник, нужно все объяснить, у меня целый зал зрителей, куда я пойду?» Один из сотрудников госбезопасности оказался вежливым, дал мне телефон своего начальника, мне набрали номер, я начала говорить, что у меня польский паспорт, но я студентка Ленинградского университета, много выступаю, вот и сейчас я стою в кулисах концертного зала, через несколько минут нам нужно выходить на сцену, а меня пришли арестовывать. Этот генерал спрашивает: «А как ваша фамилия?» – «Пьеха», – отвечаю. Он: «Ой, та самая Пьеха, любимица моей жены», – и зовет супругу: «Катя, Катя, иди сюда…» – и дает ей трубку. Она берет: «Ой, неужели это вы?» – «Да, – говорю я, – но тут такая история, меня хотят арестовать, потому что я иностранка, а здесь полный зал людей, не могли бы вы попросить мужа как-то решить эту ситуацию, бывают же исключения. Дайте нам выступить, а потом мы уедем». И мне разрешили выступить благодаря Екатерине, супруге генерала.

Я понимала, что без советского паспорта мои мытарства будут продолжаться, поэтому написала маме, что буду получать советское гражданство, на что мама ответила: «В твоих жилах течет польская кровь, а какого цвета у тебя будет паспорт, не важно. У меня тоже был французский паспорт, но в душе я осталась полькой». Мои же родители много лет провели в иммиграции во Франции, у них был вид на жительство. Мои мучения закончились в 1968 году, когда мне наконец разрешили принять советское гражданство и вручили советский паспорт.

Долгое время меня не записывали на радио из-за сильного акцента. Поклонникам мой акцент никак не мешал, наоборот, он был своего рода «изюминкой», делавшей меня ни на кого не похожей. Но тем, кто сразу меня невзлюбил, казалось, будто я бравирую акцентом и в целях саморекламы нарочно коверкаю русский язык. Как я могла его коверкать, когда я его вообще не знала?! Акцент был жуткой проблемой, даже пришлось заниматься с логопедом, но постепенно, год за годом он стал смягчаться. Сегодня я сама его почти не слышу, хотя иногда говорят, что он есть, просто не столь сильный.

Тогда, в 60-е годы, бед от него было много. Например, из-за него чуть не закончился печально мой первый выход на высокий уровень. 1962 год. Нас с «Дружбой» пригласили на правительственный концерт в Кремле. Я должна была петь песню Фрадкина «Летите, голуби». Пела так: «Пусть летъят онъи, летъят и нигдъе нъе встречъяют пръегръяд». Неделю нас мучили репетициями, а за три часа до концерта сказали: «Ваше выступление может не понравиться товарищу Хрущеву, поэтому не будем рисковать – ваше выступление отменяется». Я шла по Красной площади и всю дорогу от Кремля до гостиницы «Москва» поливала горькими слезами, была наивной и считала, что это огромное событие – участие в правительственном концерте.

На долгие годы у меня сохранился страшный мандраж перед официальными праздничными концертами. Таблетки успокоительные глотала, потом в себя три дня прийти не могла. Неестественно все это! В Кремле по паспорту на сцену проходили! А куда его прикажете деть в концертном платье? Не любила я эти концерты, когда должна была кому-то угождать.

Был такой случай, запомнился на всю жизнь. Мы с ансамблем выступали в ГДР с концертами для Западной группы войск. А тут посол наш Петр Андреевич Абросимов вызывает к себе и говорит: «Надо спеть. Вы на немецком что-то знаете?» – «Знаю». – «Тогда спойте четыре-пять песен, – говорит он. – И хорошо бы, если еще «Огромное небо». – «Спою. А для кого петь?» – «Для Брежнева и Хоннекера. У них будет торжественный ужин». – «Я боюсь». – «А вы не бойтесь. Я буду с вами».

И вот приходим в посольство, прием в очень узком кругу, меня, как всегда, колотит, ищу глазами – там всегда был наготове какой-нибудь искусствовед в штатском, говорю: «Принесите мне бокал вина, иначе я умру, не спою!» Таблетки уже не помогали. Выпила, под «наркозом» спела «Огромное небо», гляжу: на сцену поднимается Брежнев с огромным букетом роз. Обомлела. Он протягивает мне цветы. «Большое спасибо, – говорю ему и вдруг добавляю: – А поцеловать?» В душе я еще та хулиганка, но тогда сама испугалась от такой смелости. Он повернулся, обнял меня и поцеловал в щечку. Ну и что, что поцеловал? Все в рамках этики. Я потом его букет засушила. Позже наш посол еще раз разрешил нам выступить на свой страх и риск перед членами компартии в Западном Берлине. Тогда все прошло без потрясений.

С той поры все кому не лень спрашивали: в каких отношениях я была с представителями государственного аппарата? Ни в каких! Были ли у меня покровители? Нет. Покровитель – это тот, кто помогает. Мне всегда помогали простые люди, а не кто-то из высших структур. Хотя по долгу службы мне иногда приходилось что-то выбивать для ансамбля, просить за весь художественный коллектив, чтобы не закрыли. Да, приходилось «выходить на ковер» неоднократно, но я никогда не хитрила, не плела интриги, не пыталась понравиться как женщина. Мне иной раз намекали, а иногда и прямо говорили: если хотите сделать карьеру, надо быть посговорчивее. К сожалению, некоторые чиновники имели обманчивое представление об артистках, как о существах легкомысленных. Однажды мой муж пригласил ночевать к нам одного очень важного чиновника из Министерства культуры. Сан Саныч пошел ставить машину в гараж, а чиновник начал ко мне приставать – у них это, вероятно, было естественно. Я выкрутилась, заперлась на ключ в своей комнате, а он остался стоять в коридоре. Никогда и никому я не давала повода к подобным «ухаживаниям» и всегда держала дистанцию, потому что ценю свое достоинство. Может быть, меня спасает моя польская кровь? Польки – женщины гордые!

А был еще один «эпизод». Как-то мы с «Дружбой» выступали на партийной конференции. За кулисами Романов, тогдашний глава Ленинградского обкома партии, подошёл к Броневицкому и, протянув ему 10 рублей, сказал: «Пусть твои музыканты постригутся, они же не стиляги». Это было так некрасиво! Я хотела поговорить с ним, но, как только сделала шаг в его сторону, мне охрана тут же преградила дорогу, сказали: «Субординация не позволяет вам говорить с Романовым, он вас не ждёт».

Проблем было много, но мне казалось, что все они не касались конкретно меня. Броневицкий был авангардным по тем временам музыкантом, он опережал время, в котором жил, за что ему, конечно же, и доставалось. Ему не повезло: он родился не в свое время. Если бы он позже появился на свет, то занял бы гораздо более высокое положение. А тогда ему постоянно обрезали крылья за «пропаганду буржуазной идеологии». Он же делал аранжировки, которых до него не было и в помине. И во всем он был талантлив: лепил, рисовал шаржи, руководил. Когда у нас репетиции шли, даже чихнуть нельзя было – все, репетиция идет: «Перерыв объявлю – будете чихать». То есть он был диктатором, требовательным, жестким. Но это было очень интересно. Да, он был авангардистом, и в то время, когда существовали многочисленные худсоветы, его страшно унижали. И я переживала вместе с ним. У него, в конце концов, выработался такой «имидж», что он нападал на всех, не давая себя в обиду, потому что устал от обид. Это была его большая беда, но при этом он был необыкновенно талантливым человеком.

Мне тоже доставалось. Как-то прочла о себе в одной эмигрантской книжке: «Пьеха во Франции не стала певицей, в Польше тоже оказалась никому не нужна. А в Советском Союзе певцов было мало, вот она и запела». Я из Франции уехала в девять лет, из Польши в семнадцать и просто физически не могла ни в Польше, ни тем более во Франции стать певицей.

Впервые и по-новому

Мы с Броневицким прекрасно понимали, что просто петь песни в этой стране не получится, нужно соответствовать: с одной стороны, той высокой новаторской планке, которую Броневицкий установил для себя и для всех участников нашего ансамбля, с другой – цензуре, которую еще никто не отменял. Страшное слово «худсовет» преследовало не только наш коллектив – от этого страдали очень многие музыканты в СССР, но нам казалось, что именно в отношении нас официальные цензоры очень строги. Например, никогда не забуду, какой разгорелся скандал, когда мы впервые спели «Шаланды, полные кефали». Броневицкий не хотел, чтобы мы просто пели, – нет, он придумал мини-спектакль на тему песни. У нас был музыкант Аллахвердов, рыженький такой, он выходил на сцену в платье, изображая рыбачку Соню, другой наш музыкант пребывал в образе Кости. Они «отыгрывали» всю драматургию сюжета, зрителям нравилось, а худсовет встал на дыбы. «Где это видано? Мужчина в женском платье, что за разврат?!» Запретили. Да и сама идея «театра песни» категорически не нравилась цензурщикам. Броневицкого сотый раз вызывали и строго спрашивали: «Вы что, не знакомы со стандартами поведения на сцене? Знакомы? Тогда что вытворяют ваши музыканты? И зачем?» Как он мог объяснить этим людям, что это необычно, свежо, что до него этого никто на советской сцене не делал? От нас хотели стандартного поведения: нужно было стоять на сцене неподвижно, а не танцевать. А я взяла и первая из всех советских артисток сняла со стойки микрофон, стала спускаться к зрителям, ходить по залу, приглашать людей подпевать мне. Во мне бурлила юность, мне хотелось чего-то необычного, много подсказывала органика, характер, была от природы сильной, любила свободу. Самовыражение было для меня важным. Считала, что на сцене надо быть живой, а не стоять – руки по швам по стойке «смирно». Сейчас этим никого не удивишь, все бегают по сцене в неимоверных нарядах, совершают кульбиты, за спиной солиста подтанцовка, подпевка, чего только нет! Тогда же мои «вольности» на сцене одними воспринимались как новаторство, другими – как ломка привычных традиций и не находили одобрения.

Когда я сняла со стойки микрофон, опять поднялась буря, опять Броневицкого вызвали: «Зачем ваша солистка бегает по залу с микрофоном?» К слову сказать, тогда микрофоны были на шнурах, далеко не убежишь, но мне казалось, что это правильно – артист должен идти в народ, это очень символично – во время песни спускаться к зрителю в зал. В такие минуты связь между ним и артистом становится еще крепче.

Потом я еще «учудила». Заговорила с публикой. Знаете почему? Да волновалась просто. Само собой все получилось, ничего надуманного: должна была новую песню исполнить, а у меня ком в горле встал – вот и принялась её комментировать, благо дар импровизации у меня от природы. Всегда нужные слова нахожу с легкостью. Ну, вот, начала перед песней что-то говорить, рассказывать и успокоилась. Потом меня на эту тему «пытал» Роберт Рождественский, а он заикался, и звучало это так: «С-с-таруха, ты что, в р-р-р-азговорники переквалифицировалась?» – «Нет, Роберт, я просто очень волнуюсь, а когда перекинусь с публикой парой слов, дрожь в коленках стихает…» Он почесал в затылке, подумал немного: «Может, ты и права». Стоит ли говорить, что почти сразу «разговорную» эстафету у меня перехватили другие артисты.

Старания Броневицкого не проходили бесследно, нам, как и ему, хотелось расти, меняться, удивлять тех, ради кого мы пели, но каждый раз, когда мы стремились что-то поменять, наталкивались на непонимание. А Сан Саныч тяжело переносил подобные нападки. Как человек творческий, он обладал слабой душевной обороной, не умел противостоять подобным ситуациям, приходилось мне защищать его и наш коллектив. Выживание было моей второй профессией, но за что его никогда нельзя было упрекнуть, так это за фанатичную преданность коллективу. Он всё время жил тем, что создавал, был «модельером» «Дружбы», её «Диором», если хотите. Его «модели» работали великолепно, каждый вечер получали аплодисменты, но его фамилия всегда произносилась последней.

Я очень благодарна ему за те «озарения», что случались не так часто, как хотелось бы, но они происходили, и он всегда откликался, если чувствовал мои творческие порывы. Так получилось с «Балладой о хлебе», с песней, что пришла, как иногда я говорила, с улицы. Но немного предыстории.

Мне всегда была близка тема блокады, ведь я ребенок войны, хотя застала её, живя во Франции. Вместе с Броневицким мы часто бывали в гостях у его однокурсника по консерватории Николая Николаевича Кунаева, дирижера военного ансамбля песни и пляски. Он и его семья пережили блокаду, рассказывали, как они жили, чем питались, про бомбежки. Это нас очень породнило.

И вот однажды, готовясь к концерту, который был посвящен юбилею снятия ленинградской блокады, я поздно вечером возвращалась с репетиции домой. И вдруг на асфальте увидела брошенный кем-то кусок хлеба. Была потрясена – как такое может быть в городе, пережившем блокаду, всё во мне тогда взорвалось, и родились слова: «Те, кому хлеба того не хватало, на Пискаревском лежат… Черного, черствого, самого малого – они, даже мертвые, хлеба хотят…» Прибежала домой, рассказала мужу: «Шура, надо песню написать». – «О чем?» – «О хлебе. В городе, где люди умирали за кусок хлеба, он лежит на улице». Позвонили поэту Леониду Палею. Он приехал на такси, несмотря на то, что было поздно. Я ему рассказала, что увидела, и вместе с композитором В. Успенским мы написали «Балладу о хлебе». И уже через два дня, в концерте, я выразила свое отношение к подобному кощунству «Балладой о хлебе». Люди, перенесшие блокаду, плакали, не скрывая слез…

Общение со зрителями представлялось целой наукой, свои ошибки и победы я познавала на практике. Больше всего нравилось выступать в Ленинграде, который уже был как родной, хотя перед каждым выходом на сцену волновалась дико, как, впрочем, и сегодня. Предугадать, как отреагирует публика, невозможно. Представьте себе: пик успеха в зале Дворца культуры им. М. Горького, овации, цветы. Потом выступление в клубе им. Цюрупы, что у Варшавского вокзала, я пою третью песню, четвертую – ни хлопка. Концерт был запродан какому-то учреждению. Вдруг открывается дверь, и в зал входит морячок. Все места заняты, он пробирается вдоль стенки поближе к сцене и начинает хлопать, да так звонко, от всего сердца, а ладони у него сильные, крепкие… И концерт вдруг пошел, стал набирать дыхание. И такой в результате был успех!

Было такое, что во Фрунзе нас уговорили выступать во Дворце спорта, от чего я обычно отказываюсь. Выхожу на сцену и вижу огромное помещение на три тысячи мест, наполовину пустое. Такие ситуации воспринимаются болезненно, хотя знаю, что все кончится хорошо. Скрепя сердце, пою. Слушают превосходно, в конце устраивают овацию. Лед тронулся, но каких усилий это стоит! На следующий день зал почти полон, на третий – у входа спрашивают билеты – работает живая реклама.

«Вырастет дочка моя незаметно…»

По-настоящему быть матерью мне удавалось, лишь когда позволяла работа. Но, несмотря на совершенно дикий гастрольный график, никогда не забывала, что у меня есть дочь. Илона с самых ранних лет была независимо и гордой, и, глядя на нее, я втайне гордилась, что она растет именно такой. Это наше семейное, умение всегда и во всем держать свою марку. В раннем детстве Илонка подрастала на хуторе под чутким присмотром Эрики Карловны. Позже, когда началась школа, перешла на попечение учителей, но никогда не была брошенным ребенком, всегда знала, что у нее есть мать и отец. До школы мы всегда брали её с собой на гастроли, особенно в южные города. По югу Союза ездили много, курортники и местные жители нас очень любили, благословенное было время! Тогда гастроли бывали – месяц в Ялте, месяц в Сочи, месяц в Геленджике. Так проходило лето.

Илона Броневицкая

«….Самые яркие воспоминания о том времени – когда я еще не училась, меня часто брали на южные гастроли: в Сочи, Ялту, Геленджик… Позже я видела родителей только на школьных каникулах и тоже на юге. Какое это было счастье! Неописуемое. Мы с папой сразу шли купаться, где бы ни были, сразу – в воду. А мама вечно то укусы от комаров нам всем какой-то мазью мажет, то еще что-то придумает, и всегда такая элегантная, красивая. Она прекрасно понимала, что основное ее сокровище – внешность, и всегда его приумножала. В этот банк вкладывались все средства, и они давали действительно хорошие результаты. Мама делала все очень правильно. Думаю, она наделена не просто интеллектом, но чем-то более высшим. Эдита – особенная, в ней есть правильная сердечность, она действительно тепло и сострадательно относится к людям. Для нее простой человек, работающий где-то в гардеробе театра, и Брежнев – это одно и то же. Отсюда у нее тактичность и душевность, она умела и умеет разговаривать с людьми, не важно, кем они являются. А люди-то это понимают и понимали всегда, видели, какой у нее талант разговаривать и убеждать, поэтому ее вечно просили за кого-нибудь заступиться, что-то кому-то организовать, отсюда все эти походы по «первым лицам». Все знали: Эдита Станиславовна обязательно найдет правильные слова. Я думаю, это дар. Особенно часто я наблюдала, как участливо мама общалась с людьми на пляже, в магазине. Было сразу видно, что она хорошая, очень хорошая.

С папой тоже отдельная тема. Приезжаем к морю, папа говорит: «Так, все, срочно, давай, поехали, в машину…» и вперед – стрелять по бутылкам, купаться, куда-то ехать, что-то смотреть. Он всегда любил приключения. Вот Польша, ее дивные замки – иногда полные развалюхи, иногда вполне себе ничего. По дороге в замок он рассказывает: «Лася, мы едем в самый настоящий замок с привидениями, они там есть абсолютно точно, но видно их только ночью, а днем они на веревочке сушатся, и бояться их не надо, безобидные они…» Дальше мы приезжаем в этот замок, идем по лестнице, он тыкает пальцем в какую-то дверь, говорит: «В этой комнате они и висят…» Я: «А-а-а», а он: «Не бойся, они на веревочке».

Ну, и конечно, наша любимая с папой тема – это купание. Не важно, куда мы едем, но обязательно найдем место, где можно искупаться. У него все очень легко было: он никогда не обдумывал, что мы будем делать через час, спонтанно все получалось, словно играючи. И мне это очень нравилось. Мы с папой были не как дочь с родителем, а словно ровесники-заговорщики. Игры были замечательные. Он все время что-то выдумывал. Когда мне было лет 13, он впервые посадил меня за руль. Это было в Ленинграде. Едем в машине, выезжаем на дорогу, что сейчас ведет к аэропорту в Пулково (но аэропорт еще не был тогда построен). Дорога абсолютно пустая, мы одни. Едем-едем, а он вдруг так резко по тормозам и говорит: «Выходи!» Выхожу. Он: «Садись сюда (за руль!)». Я: «Как, я же не умею!?» Он: «Всё, ладно, давай садись! Смотри: вот газ, тормоз, сцепление, скорость первая, вторая, третья, четвертая…» Это было классно. Я ехала за рулем самой настоящей машины. Папа очень чутко чувствовал во мне желание все попробовать, на собственной шкуре испытать, я ведь была пацанка. История с машиной имела продолжение на хуторе в Латвии, папа давал мне машину в гараж загонять. И передом, и задом. Ну, это было абсолютное счастье. Еще папа любил всю нашу семью и общих друзей организовывать, наряжать в какие-нибудь тряпки. Там, на хуторе, он находил невероятную одежду, раздавал ее всем со словами: «Давайте переодевайтесь, я буду фотографировать!» И такие фотографии получались, шедевр просто!

С мамой тоже, помню, забавный случай был: папе же спокойно не жилось, он все время что-то выдумывал. У нас остались фотографии с гастролей в Узбекистане: сидит Эдита на камне в национальной тюбетейке, в халатике, косы у нее на плечах огромные. Вокруг нее бараны стоят и папа рядом тоже – в халате и тюбетейке – с бараном общается, причем так выразительно…»

Она никогда не выглядела робкой или зашуганной. Учась во французской школе, ходила туда сама, без взрослых, училась хорошо, особых нареканий в её адрес от учителей я никогда не слышала, и Эрика Карловна не жаловалась на внучку, наоборот, они прекрасно ладили. Три раза в неделю к ней приходила учительница музыки, не скрою, мне хотелось развить в дочери природную музыкальность, которая, несомненно, в ней наблюдалась. Еще она прилежно занималась английским 2 раза в неделю, несмотря на столь плотный график, Лася находила время побегать в Некрасовском садике. Летом она отдыхала в «Артеке» несколько раз. Постоянно водила домой своих подружек, Эрика Карловна никогда не запрещала ей этого, наоборот, радовалась, что внучка умеет общаться и с ней дружат, всегда угощала её подруг чем-нибудь вкусным. Это приветствовалось еще и потому, что мы с Броневицким вечно пропадали на гастролях, а ребенок не должен ощущать недостатка в общении, другое дело, когда мы возвращались, радости не было предела. Я привозила дочке подарки: как безделушки, приятные для глаз, так и удобную обувь, одежду. Делала все, чтобы она ни в чем не нуждалась.

Когда бывали выступления в ЦПКО в Ленинграде, на Каменном острове, то Илона обожала кататься на аттракционе «американские горки», что тоже говорило о ее бесстрашии: меня озолоти, ни за что не полезла бы на этот чудовищный агрегат, а ей хоть бы хны. В общем, она сама находила, чем себя занять, поэтому, повзрослев, она тоже не часто обращалась ко мне за помощью. Я первое время переживала, но потом поняла – у каждого должен быть свой опыт, даже в тех случаях, когда кажется, что ситуация схожа с моей собственной.

И все равно мне не хватало времени для того, чтобы я могла видеться с Илоной. Получилось, что она выросла на руках бабушки – Эрики Карловны, хозяйственной, хорошей кулинаркой. От дедушки ей досталось упорство, дисциплинированность, эрудиция, почти врожденная грамотность. Когда нужно было определяться со школой, был выбран не самый легкий вариант – французская школа. И мне всегда нравилось, что дочка принимала участие в определении своей судьбы. Она вообще с детства была очень серьезной и ответственной. Меня часто спрашивают: какими были наши отношения? Мы никогда не сюсюкали друг с другом. Я сама с четырех лет была никому не нужна, лишена ласки, тепла, защищенности, принадлежала сама себе. И поэтому долгое время стеснялась приласкать свою дочку, я просто не умела этого делать, боялась, что она меня не поймет. Может, из-за этого я что-то упустила, и Илона выросла «папиной дочкой». У них с Сан Санычем была особая связь, особое притяжение. Она обожала его, называла его «мой Чуча». Лася вообще у нас мастер выдумывать имена: бабушка у неё была Газус, сын Стас – Шмуча, я – Мамон (теперь, на её примере, для Стаса я – Бабон).

Примерно в 3-м классе Илона запросила у меня собаку. В принципе это не стало для меня неожиданностью, подобная тема возникала часто, учитывая, что в школьный период кто у нас только не перебывал, дочь подбирала и приносила в дом все живое, что нуждалось в помощи, тепле и корме.

Илона Броневицкая

«...Первой моей собакой, на которую мне удалось уломать Эдиту, была дворняжка Джерри. Да, я жутко хотела собаку, наверное, я родилась с этой мечтой. И пока её не было, таскала в дом голубей с нитками на ногах, больных собачек и кошечек, которые потерялись. Мамы с папой дома не было, так что мне приходилось согласовывать «предоставление приюта» найденышам с бабушкой. А она была такой человек, что не могла отказать ребенку: вздыхала и всех принимала. Но мечта заполучить настоящую живую собаку в статусе друга меня не покидала. Для этого нужно было согласие Эдиты. «Выбивала» я себе эту собаку долго и упорно. Был третий класс школы, я начала выпускать журнал «Собака»: наклеивала какие-то репродукции картин с собаками из Эрмитажа, анекдоты про собак находила, давала описание пород. В общем, можно сказать, давила на родительскую психику. Было мне лет 9, и упорство оказалось моей второй натурой. Мама сдалась на № 5 журнала «Собака», пришла домой с щенком. Я так и не поняла, где она его взяла, сама она сказала, что у пьяницы купила. Прямо с порога заявила: «Её зовут Джерри». Это была дворняга типа лайки, белая с черными глазами. Жила она у нас очень долго и пережила четырех генсеков, лет 16–17 ей было, когда она ушла, у меня тогда уже Эрика родилась. Представляете, какая долгожительница: с моего третьего класса до рождения дочки!»

Но у нас с Илоной иногда происходило то, что бывает у девочек, которые хотят быть красивыми и понимают толк в вещах, например, история с костюмом, который она выбирала для меня в Париже, когда мы всей семьей поехали во Францию. Много денег нам не меняли, и надо было серьезно подумать, на что их потратить. Я мечтала о красивом выходном костюме. Поделилась этой мечтой с Илоной: «Лася, ты понимаешь, мне так хочется купить костюм, а ведь нас трое. Что будем делать?» Дочь ответила: «Это я беру на себя». И пошла к папе: «Папа, я хорошо учусь в школе и тут посчитала: обменных денег хватит для того, чтобы купить что-то маме. Ты доверяешь мне? Мы пойдем с мамой и купим ей костюм». Она сумела тогда его уговорить. Мы пришли в большой магазин «Galeries Lafayette», и Илона опять проявила свою находчивость. Мы подобрали костюм, пиджак был мне как раз, а брюки малы в бедрах. И тогда она попросила еще один костюм. Размером больше. Мы поменяли брюки местами, и так я стала обладательницей великолепного французского бархатного костюма, который потом очень любила и ходила в нем на торжественные приемы.

Меня часто спрашивают, присутствовала ли в моем воспитании строгость. Пожалуй, нет. Чтобы быть строгой с дочерью, надо быть с ней рядом постоянно, а у меня не было такой возможности, хотя, честно говоря, был один момент, за который мне до сих пор стыдно. В школе Илона, наверное, как и все дети, прошла период психологической ломки. Она грубила учителям, никого не хотела слушать, про меня говорила, что я то ли кассирша в гастрономе, то ли ткачиха. Ей не хотелось, чтобы все называли её «дочка Пьехи и Броневицкого» – тогда наши имена были известны по всему Советскому Союзу. «Если в школе узнают правду, то будут смотреть на меня как на экспонат», – говорила дочь. На всю жизнь запомнила её слова. Именно этого она боялась всегда, что её будут считать несамостоятельной. Она и дома была такая же – все сама, никто ей был не указ. В третьем или четвертом классе впервые попробовала портвейн и в общем-то не сильно это скрывала. Я её спрашиваю:

– Почему ты это сделала?

– Все пили, и я решила попробовать, – ответила она. – Вкусно. Ты пила его когда-нибудь, мама?

– Портвейн не пила.

– Мама, это так здорово… Я и курю еще.

– Ты что, с ума сошла? Ты же будешь страдать за это.

И мы поругались. Причем очень крепко. Но это не тот случай, когда я подняла на нее руку. Поскольку меня наказывали в детстве много и несправедливо, то я не представляла себе, что смогу поднять руку на дочь, но в тот раз она что-то сильно упрямилась – очень сильно, – подскочила ко мне и стала барабанить кулаками мне в грудь. Я терпела-терпела, да как дам ей по попе, а рука у меня тяжелая – все-таки дочь шахтера! Отколотила я её тогда прилично, да так, что у самой рука болела долго, а у нее попа. Когда гнев прошел, мы сели и заплакали. Обе. А потом пришел дедушка – Александр Семенович и объяснил ей, что она была не права. Через несколько часов моя упрямая дочь подошла ко мне и сказала: «Ну извини, я больше не буду». С тех пор у нас не было таких случаев. Она поняла, что я не всепрощающая, а она перешла границу добрых взаимоотношений. Сегодня мы с ней друзья: я советуюсь с ней, она со мной. Но характер у нее другой, каждая из нас по-своему сильная. Она целеустремленная, коммуникабельная, очень талантливая, природой не обделенная.

В школе Илона училась очень хорошо, была образцовой пионеркой, мне не было за нее стыдно. Казалось, что она непременно свяжет свою жизнь с музыкой, ведь у нас была такая музыкальная семья: с одной стороны, мы с Сан Санычем, с другой – его брат Евгений, руководитель ВИА «Поющие гитары». Лася часто любила повторять: «Наша семья – это ВИА «Поющие гитары». Позже она признавалась, что в пять лет испытала настоящий восторг от пения своего дяди Евгения Броневицкого, который «пел на итальянском языке», и ей очень захотелось петь самой.