Текст книги "Путешествие в слово"

В маскарадных одеждах,

или глава, примыкающая к главе о синонимах, ибо, вскрывая причины и характер словесных запретов – вынужденных, желательных и надуманных, – она вместе с тем сообщает о словах-заменителях, призванных переименовать то, что не принято называть своим именем

В незапамятные времена человечество выработало ритуалы жертвоприношений, очертило круг обычаев, которых следует неуклонно придерживаться. Отступить от установленных правил значило вызвать на себя гнев и сверхъестественных сил, и своих соплеменников.

Первобытное сознание четко разграничивало понятия добра и зла. Древний человек превосходно знал, что такое хорошо и что такое плохо. Что можно и чего нельзя. То, чего нельзя, – табу.

Табу – полинезийское слово, составленное из ta – «отмечать» и pu – «всецело выделенный», «священный», tapu или tabu значит: «неприкосновенный, запретный». Это слово привез с островов Тонга в Европу английский мореплаватель Джеймс Кук.

У племен, находящихся на нижней ступеньке общественного развития, табу – это «кодекс запрещений», назначение которого – регламентировать и охранять жизнь сообщества людей.

Нельзя разбрасывать пепел – «ты сгоришь». Нельзя ворошить палкой крысиную нору – «земля разверзнется и поглотит тебя».

В Африке, в Бенине, многие крестьяне и в наши дни воздерживаются от работы в поле в базарные дни. Преступившие эту традицию могут быть убиты молнией, посланной разгневанным богом дождя. В ряде африканских деревень возбраняется выращивать лук (таков нелепый обычай, корни которого нам неизвестны), и жители вынуждены покупать лук у соседей.

Запреты, нарушение которых якобы неминуемо влечет за собой жестокую кару со стороны духов, божеств, прочих фантастических сил, не были достоянием только первобытных племен. Христианская религия, осудившая многие традиции и обычаи язычников, выработала свою систему запретов, цель которых – укрепить влияние церкви. Впрочем, в равной мере это относится и к другим религиям.

Но табу налагается не только на ряд действий и предметов. Оно распространяется и на слова.

И вновь перед нами интереснейшее явление языка, раскрывающее множественность проявлений взаимосвязи и взаимозависимости слов.

Я имею в виду табу и эвфемизмы.

Языковое табу существовало во все обозримые времена и у всех народов. Другое дело, что в основе их лежали и лежат разные причины. Наши далекие предки наивно верили в тождество вещи и ее названия. Имя является неотделимой частью человека. Тот, кто владеет его именем, обретает над ним власть. Поэтому нельзя подлинное имя вождя племени, воина, родственника произносить вслух – это может помешать им в бою или на охоте, обезоружить их перед врагом или зверем. Нельзя употреблять и имя зверя, на которого охотишься. Это его сердит и оскорбляет, а поэтому удачи не жди. Те же тихоокеанские островитяне и ныне не будут хвалить внешность ребенка, потому что тогда «он умрет». У кафров женщина не имеет права публично произносить имени мужа, и она придумывает замены имени.

Следы наивных представлений явственно проступали в мировоззрении греков. Своих жестоких богинь кары и мести они нарекли вторым, подставным, именем – Эвмениды, что значит благосклонные.

У древних евреев на имя их божества также налагалось табу. Нарушение его каралось смертью. В связи с этим имя божества забылось, и только в прошлом веке ученые установили, что звучало оно – Яхве. Вместо этого «настоящего» имени употреблялось три других: Иегова, Саваоф и Адонай.

Запреты, возникшие в сфере общественной жизни на разных ступенях развития человечества, вызвали необходимость замены «страшных», нежелательных, грубых слов другими. В языкознании их назвали эвфемизмами (от греческих слов, переводимых «хорошо, вежливо говорю»). Это еще один источник образования синонимов.

Слуга Сганарель из комедии Мольера восклицает: «Это дело неба!» Великий француз во всех своих пьесах вынужден был заменить этим словом подразумевающееся – бог, которое запрещалось произносить со сцены.

Под строжайшим запретом у суеверных людей был и черт (дьявол, бес, сатана). У писателя Мельникова-Печерского есть такая сценка:

« – Не послушаю я наветов дьявола, – начала было Дуня, но порывистым движением Варенька крепко схватила ее за руку.

– Не поминай, не поминай погибельного имени, – оторопевшим от страха голосом она закричала».

Ну, а если все же требовалось его упомянуть, то как быть? Очень просто. Ему придумали сравнительно благопристойные эвфемизмы: он, нечистый, нечистая сила, враг, вражья сила, черный, зеленый, лукавый, луканька, шут, шишига, антипка, анчутка.

Вряд ли в способности «перекрестить» черта русским уступают англичане, французы, итальянцы. Большинство немцев сейчас в разговоре, не задумываясь, могут послать друг друга к черту, а было время, когда он фигурировал под «псевдонимами» враг, противник, живодер, мучитель, искуситель, злюка, черный, музыкант…

Пережиток суеверий до сих пор проглядывает в лексике охотников и рыбаков.

«На охоте, – вспоминает В. Солоухин в рассказе „Зимний день“, – мы не говорим ни „лось“, ни „зверь“, но единственно „он“. Кажется, то же бывает и на других охотах на крупного зверя».

Все верно. Уже в далекие времена охотники переименовали арктоса в вежливое медведь (общеславянское «медоед», «тот, кто ест мед»). Но, видимо, забыв через века, что медведь – имя-заменитель, прибегли к вторичному переименованию. Его стали величать: хозяин, ломака, мохнач, лесник, косолапый, бурый, а то и совсем по-людски – Топтыгин, Потапыч, Михайло Иваныч.

Бэр – «бурый» – назвали его и немцы.

Следы языкового запрета лингвисты нашли в слове рыба. Как полагают, в языке пращуров ее название было иным – цивс. Но произносить это слово остерегались, чтобы не вернуться без улова. Последовала замена. Наша рыба пошла от родственного немецкого слова руппе, что означало «личинка угря».

Ни пуха ни пера – желаете вы приятелю, идущему на экзамен. А ведь «пожелание наоборот» досталось нам от промысловиков. Остерегаясь лесных духов, оберегающих обитателей лесов и преследующих охотника, люди изобрели «обезвреживающую от сглаза» словесную формулу. Высказанные вслух недобрые слова должны были усыпить бдительность духов и сопутствовать успеху. А смысл замаскированного пожелания был таков: «чтоб тебе принести побольше пуха и пера» (то есть зверя и птицы).

Точь-в-точь такое же значение имеет и бытующее среди рыбаков выражение ни пера ни чешуйки (где перо – «рыбий плавник»). Но эти слова еще не вышли из рамок профессиональной лексики. Видимо, потому, что «охотничьего» пожелания вполне достаточно.

Я порою остерегаюсь произнести столь точное слово куда. «Куда ты идешь?» Для одних, как полагается, это обычный вопрос. Другие недовольно попрекнут: «Куда, куда. Теперь пути не будет». Наверно, поэтому с удовольствием слушал известных эстрадных артистов, высмеявших это сакраментальное «куда».

Ш т е п с е л ь. Куда ты?

Т а р а п у н ь к а. Да разве можно так спрашивать: «Куда, куда?» Ты же мне дорогу закудыкал! У меня же теперь неприятности будут. Верная примета!

Ш т е п с е л ь. Неужели оттого, что я спросил «куда», у тебя будут неприятности? Как ты можешь в это верить? Позор!

Т а р а п у н ь к а. Ну хорошо, мне ты не веришь, по классикам ты веришь? Пушкину ты веришь?

Ш т е п с е л ь. Верю. Ну так что?

Т а р а п у н ь к а. А что у Пушкина Ленский перед дуэлью пел?

Ш т е п с е л ь. «Куда, куда вы удалились…»

Т а р а п у н ь к а. Ага, видишь, «куда, куда!» Вот его и застрелили.

Кстати, мир артистов тоже не безупречен в отношении всякого рода примет. Прочтите превосходный рассказ Карела Чапека «Как ставится пьеса». В нем как бы продолжается разговор о «пожеланиях наоборот»:

«Люди театра, как известно, суеверны. Не вздумайте, например, сказать актрисе перед премьерой: „Желаю успеха“. Надо сказать: „Ну, ползи, недотепа“. Актеру не говорите: „Желаю удачи“, а скажите: „Сломай себе шею“, да еще плюньте в его сторону. Так же и с генеральной репетицией: считается, что для того, чтобы премьера прошла гладко, на генеральной репетиции обязательно должен быть скандал. В этом, видно, есть какая-то доля истины. Во всяком случае нельзя доказать обратного, потому что еще не бывало генеральной репетиции без скандала».

Словесные табу, о которых мы до сих пор говорили, определялись главным образом верованиями, суевериями и предрассудками, так сказать, примитивным мышлением человека далекого прошлого. То немногое, что донеслось до нас, – не более как «рудиментарные остатки», которые по мере приобщения людей к передовой культуре сойдут на нет.

Но слова-запреты встречаются и у культурных народов, рождаются и в новое время.

В конце XVIII века недоброй памяти император Павел декретом велел изъять из употребления слово общество. Вместо слова гражданин предписывалось употреблять обыватель, вместо отечество – государство. Здесь в силу вступили уже иные, социально-политические факторы.

Или морально-этические. Врачи, желающие смягчить диагноз или скрыть его жестокую суть от больных, запишут в историю болезни или скажут вместо чахотка – tbc («тэбэцэ», что является аббревиатурой слова туберкулез), вместо рак употребят cancer, что по-латыни то же самое.

Помните, как Дон-Кихот наставлял своего оруженосца, готовящегося вступить во владение островом?

– Не вздумай, Санчо, жевать обеими челюстями сразу, а также эрутировать в присутствии кого бы то ни было.

– Я не понимаю, что значит эрутировать, – объявил Санчо.

Идальго из Ламанчи пояснил:

– Эрутировать, Санчо, значит рыгать, но это одно из самых грубых слов во всем испанском языке, хотя оно и весьма выразительно. По сему обстоятельству люди с нежным слухом прибегли к латыни и слово рыгать заменили словом эрутировать.

Одно слово – запрещено. Другое, подменное, – рекомендовано.

Эвфемизмами мы можем считать и уже известные нам синонимы слова умереть: окончить земной путь, переселиться в мир иной – так мягче, и они часто бывают оправданы.

Из соображений такта мы не всегда дурака назовем дураком. Зачем, когда в языке созданы равнозначные шутливые эвфемизмы; у него винтика не хватает, у него не все дома, он пороха не выдумает, он с приветом.

Не так давно в зоопарке я услышал, как мне кажется, свежее слово – февралик. Так окрестила старушка подвыпившего верзилу, который весьма усердно переругивался со львом.

– Почему февралик? – поинтересовался я.

– Да как же, – ответила старушка. – Что у февраля дней не хватает, что в голове у этого ума.

Сравнение было неожиданным. Новый эвфемизм? Не полоумный, не дурак, а февралик. Право, оно не без успеха посоперничает с только что приведенными образными выражениями.

Оправданы ли подобные «вежливоговорения»?

Ответ напрашивается сам собой. Порою да, как в языке врачей. Порою «по великом раздумье», ибо иносказание не каждый раз бывает уместнее прямоты.

В документах, в беллетристике, в живой разговорной речи нередко попадаются на глаза и довольно пикантные эвфемизмы не менее пикантных табу.

Петр I предписывал дьякам и подьячим «самим проверять стрельбою два ружья каждый месяц… Буде заминка в войне приключится, особливо при баталиях, по нерадению дьяков, бить оных кнутом нещадно по оголенному месту».

«По тому месту, откуда ноги растут», как определит позднее Помяловский ту часть бурсацкого естества, что частенько отведывала розог.

Но имеются еще и такие эвфемизмы, рекомендовать которые значило бы сделать вас посмешищем для собеседников.

Одно время помещичье-мещанская среда слепо копировала «заграницы» – и галантную форму обхождения, и наряды, и способ кудревато выражаться. Атмосфера, язык французских салонов, где под словами «наперсник граций» разумели зеркало, а под «удобством собеседования» кресло, перенесенные на русскую почву, стали предметом энергичного осуждения со стороны передовой интеллигенции, виднейших наших писателей. Склонность дворянок и мещанок во дворянстве к изысканной фразеологии высмеял Гоголь в «Мертвых душах».

«Еще нужно сказать, что дамы города N отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: „я высморкалась, я вспотела, я плюнула“, а говорили: „я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка“. Ни в коем случае нельзя было сказать: „этот стакан или эта тарелка воняет“. И даже нельзя было сказать ничего такого, что бы подало намек на это, а говорили вместо того: „этот стакан нехорошо ведет себя“ или что-нибудь вроде этого».

Иначе говоря (словами пушкинской «Эпиграммы»):

 
Нельзя писать:
«Такой-то де старик,
Козел в очках, плюгавый клеветник,
и зол, и подл»: все это будет личность.
Но можете печатать, например,
Что господин парнасский старовер,
(в своих статьях) бессмыслицы оратор,
Отменно вял, отменно скучноват,
Тяжеловат и даже глуповат;
Тут не лицо, а только литератор.
 

Следует ли относить к эвфемизмам язык кода, шифра и других видов маскировки подлинного значения слова? Как быть, например, с танком?

В начале 1916 года в Хетвильде (Англия), в присутствии высших военных чинов, было проведено испытание «большого вилли» – бронированного автомобиля на гусеничном ходу. Боевая машина пошла в серийное производство, а военные чины стали подыскивать стальным чудовищам новое имя. Название должно было сохранить в секрете их назначение, и в то же время казаться правдоподобным для постороннего наблюдателя.

Было предложено три наименования: цистерна, резервуар и танк («бак»). Остановились на последнем. Погруженные на железнодорожные платформы, покрытые брезентом, танки впрямь напоминали огромные баки, о назначении которых вряд ли кто мог догадаться. Военная тайна была сохранена.

Но эвфемизм ли танк? Единого мнения на этот счет нет.

И можно ли, к примеру, имя нашей прославленной в годы Великой Отечественной войны «катюши» считать маскировочным названием реактивного орудия? Видимо, следует разграничить солдатское ласковое прозвище и наименование, официально данное бронированной машине в целях дезориентации противника.

Великое противостояние,

или глава, напоминающая о существовании в языке антонимов – слов разнозвучащих и противозначных, к которым мы прибегаем, чтобы выразить контрастные понятия, противопоставить одно явление другому, рельефнее подчеркнуть антагонистическую непримиримость изображаемого

Знакомьтесь: антонимы. Слова в русском языке могут быть связаны не только синонимическими отношениями, но и антонимическими.

В языке нет единичного синонима, ибо тогда он вовсе не синоним, который можно заместить другим, а просто одно-единственное незаменяемое слово. Так же обстоит дело и с антонимами. Прежде чем какому-то слову выпадет честь титуловаться антонимом, оно должно обрести своего супротивника – слово с противоположным значением. Собственно, это условие отражено в самом его названии, образованном от греческих анти – «против» и онима – «имя».

Антоним – противоименный, а точнее, противозначный. К антонимам прибегают, когда хотят обозначить противоположные, контрастные явления.

Наши новые знакомцы могут обозначать полярные качества или состояния: сильный – слабый, твердый – мягкий, весело – грустно, мелко – глубоко, талантливый – бездарный.

Могут называть контрастные понятия времени: день – ночь, утро – вечер, рано – поздно, восход – закат, мгновение – вечность.

Могут обозначать противоположные явления из жизни природы и общества: небо – земля, мир – война, труд – безделье, жизнь – смерть.

Они могут выражать все понятия, имеющие своих антагонистов: верх – низ, вперед – назад, смелость – трусость, бедность – богатство, дешевизна – дороговизна, свой – чужой, казнить – миловать, шептать – кричать, авангард – арьергард.

Принято считать, что простое противопоставление, достигаемое «приклеиванием» к слову приставок не-, без-, анти-, контр-, противо-, псевдо– и т. д. (хороший – нехороший, полезный – бесполезный, религиозный – антирелигиозный, революция – контрреволюция, действие – противодействие, наука – псевдонаука), еще не превращает эти слова в антонимы. А потому-де к антонимам следует относить лишь такие слова, корни которых различны.

Стоп! К подобному утверждению некоторых учебников надо подойти с осторожностью. Уже не раз мы убеждались, что нет правил без исключений. А чем не чистой воды такие антонимы, как: начало – конец, сладкий – соленый? Между тем эти пары – слова одного корня. Что это так, вам шутя докажет любой этимолог. Историческое развитие значений слов превратило их в слова противозначные.

Антонимы, так же, как омонимы и синонимы, тесно связаны с явлением многозначности. Проявляется это в том, что, выступая в различных значениях, одни и те же слова могут входить в разные антонимические пары. Слово худой в одном значении имеет антоним полный, в другом – толстый, затем – хороший, затем – целый. Если у слова худой антонимами могут выступать: полный, толстый, хороший, целый, то, следовательно, худой входит в четыре синонимических ряда.

Первый ряд, противопоставляемый по значению полному, займут: худой, тощий, поджарый, сухой, сухощавый, сухопарый (второй ряд противопоставляется толстому, третий – хорошему, четвертый – целому).

И каждый из синонимов первого ряда может выступить антонимом слову полный. Сразу не разобраться? А может, для более наглядного определения взаимозависимости и соотнесенности синонимов и антонимов стоит напомнить восточную формулу? Друг моего друга – мой друг; враг моего друга – мой враг; друг моего врага – мой враг; враг моего врага – мой друг.

Антонимы издавна используются поэтами, писателями, ораторами – всеми, кто работает над словом, – для создания контрастных образов, как средство резкого противопоставления крайностей. Такие художественные построения называются в литературоведении словом антитеза (от греческого антитезис – «противоположение»).

Но если только что мы говорили об антонимах языковых, постоянных и безотносительных, то в народном и индивидуальном творчестве некоторые противопоставляемые образы ощущаются контрастными только в тексте. Вне его они могут и не быть антонимами.

 
В одну телегу впрячь неможно
Коня и трепетную лань.
 

(А. С. Пушкин)

Здесь антонимическая связь налицо. Выведите из басенного стойла коня и лань – и эффект противоположения тотчас пропадет.

Вот несколько примеров контекстуального использования антонимических связей в поэтической речи.

 
Они сошлись.
Вода и камень,
Стихи и проза,
лед и пламень…
 

(А. С. Пушкин)

 
Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем,
Клянусь позором преступленья
И вечной правды торжеством…
 

(М. Ю.Лермонтов)

 
Ты и убогая,
Ты и обильная,
Ты и могучая,
Ты и бессильная,
Матушка-Русь!
 

(Н.А.Некрасов)

На использовании антонимов нередко строятся заглавия произведений: «Война и мир», «Отцы и дети», «Толстый и тонкий», «Живые и мертвые».

Нередка антонимическая основа в заглавиях работ В. И. Ленина, например: «Мир или война?», «От обороны к нападению», «Буржуазия сытая и буржуазия алчущая». Некоторые его произведения озаглавлены поговорками: «Ложка дегтя в бочке меда»; «С больной головы на здоровую»…

На эффекте противопоставления построены известные пословицы и поговорки. Например: молодец против овец, а против молодца сам овца; начать за здравие, а кончитъ (свести) за упокой; ученье – свет, а неученье – тьма; мягко стелет, да жестко спать.

Или изречения и афоризмы: «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе» (это честолюбивое изречение Плутарх приписывает Юлию Цезарю). «Гора родила мышь» (выражение восходит к басне Эзопа). «Юность – май цветущий, старость – листопад» (В. Шекспир). «Истинное мужество есть не только воздушный шар подъема, но и парашют падения» (Л. Берне). «Как мало прожито, как много пережито» (С. Нaдсон). «Пуля – дура, штык – молодец!» (А. Суворов). «Мир хижинам, война дворцам» (лозунг французской революции XVIII в.). «Мещане – лилипуты, народ – Гулливер» (М. Горький). «Кто был ничем, тот станет всем» (слова из «Интернационала»).

В первые годы XX века в Московском театре Корша с успехом дебютировал молодой актер Александр Пожаров. Поклонники его таланта не раз прерывали сценическое действие восторженными криками: «Пожаров, Пожаров!» Однажды кому-то в последних рядах послышалось: «Пожар! Пожар!» Зрители бросились к выходу. Брандмейстеры схватились за брандспойты. Началась невообразимая паника.

В тот же вечер виновника переполоха вызвали в дирекцию и предложили немедля переменить фамилию.

И не стало Пожарова. На сцену пришел артист Александр Алексеевич Остужев. Тот, кто заслуженно прославился неповторимым исполнением ролей Ромео, Отелло и Незнамова. Эта новая фамилия явилась своеобразным антонимом прежней.

Следы противоименования хранит звездная карта мира. Одна из планет Солнечной системы – красная планета Марс – носит имя римского бога войны. Тот же бог у греков назывался Арес. Яркая звезда в созвездии Скорпиона, по цвету соперничающая с планетой, так и названа – Антарес – «соперник Марса».

Ну, а как не вспомнить историю названия Мыс Доброй Надежды? В 1488 году португальский мореплаватель Бартоломеу Диаш открыл у южной оконечности Африки мыс, который нарек Торментозу – Бурный: в этих водах Диаша изрядно потрепали штормы.

С докладом о плавании и составленной картой открытий Диаш предстал перед королем. Жуан II был политиком, и отпугивающие топонимы его не устраивали. Он отверг предложение моряка и повелел назвать мыс Мысом Доброй Надежды – надежды достичь Индии морским путем.

Если вы углубитесь в историю географических открытий или в атлас мира, то найдете десятки примеров антонимических названий, легендарные, разбросанные по всей планете контрпары: Мужской и Женский острова, Арктика и Антарктика…

Но безукоризненно ли определение антонимов как «слов с противоположным значением»?

Ведь антонимом, несмотря на мои же утверждения, может быть и одно слово. Без противоборта, без супротивника. Такое редко, но встречается. В слове, носящем в самом себе два исключающих друг друга значения. Прослушать – это и «воспринять слухом» (прослушать оперу), но это и «не услышать, пропустить» (слова собеседника); задуть – это «погасить» (например, свечу), но это и «зажечь» (ввести в действие домну). Честить прежде значило «чествовать», «восхвалять», а ныне – «бранить», «ославлять». Противоположение некоторых значений четко воспринимается и в словах оставить, отказать.

…Слова многозначные, омонимы, синонимы, антонимы – какое богатство взаимосвязей и взаимозависимостей единиц речи, используемых для выражения мыслей.