Текст книги "Цари. Романовы. История династии"

И выражая настроения оппозиции, Победоносцев писал в Москву все той же Екатерине Тютчевой:

«…При нем (Лорис-Меликове) затихло – но увидим, надолго ли… Он поднимает и распускает силы, с которыми трудно будет справиться. Рецепт его легкий… поднялись студенты – дадим им свободу и самоуправление. Безумствует печать… Освободить ее!»

И предрекал – «дорого будут стоить эти фокусы России… О, горе наше!»

И угрожал – наступает уже время, когда «поборники крепких и здравых начал правды и жизни народной» оказываются противниками правительства. «Боюсь, что таковым вскоре окажусь и я. Жду себе больших от того испытаний. Не могу я молчать».

Молчать он не мог. Он мог только проклинать.

Но только ли проклинать? Не начал ли он действовать?

Роман государя, точнее, вторая семейная жизнь – по-прежнему тайна… правда, известная всем! Но секрет Полишинеля продолжается, и все очень романтично. Где бы он ни жил, Катя с детьми поселяется рядом…

Вот он приезжает в очередной загородный дворец – в Петергоф или в Царское Село. И днем отправляется на прогулку в экипаже с детьми – дочерью и сыновьями. Но экипаж останавливается в парке. Он прощается с семьей и выходит – «прогуляться».

В парке, в условленном месте его ждет флигель-адъютант с лошадью.

«И Император едет в направлении, хорошо известном публике… Вторая половина прогулки заканчивается в обществе тайной подруги. Этот маневр повторялся ежедневно» (фрейлина А. Толстая).

Это был очень опасный «маневр» после стольких покушений, но – любовь!

Или в назначенный час в дворцовом парке появляется забавная процессия – дама с детьми в сопровождении лакея. Их проводят через потайную дверь во дворец.

Он не может без нее и детей.

Так что понятна мольба очередной фрейлины императрицы: «Храни Господь нашу государыню, потому что, как только ей закроют глаза, государь женится на одалиске!»

«Прозрачная, воздушная – в ней, казалось, не осталось ничего земного. Никто не мог без слез взглянуть на нее» (фрейлина А. Толстая).

И ему было больно видеть Машу – «всепрощающие» (обвиняющие) глаза. «Ради Бога, не упоминай при мне про императрицу, мне больно», – просит император брата Константина.

Она уже давно не встает с постели, не покидает своих апартаментов – своей золотой клетки. Лежа в постели, императрица подводит итог земным делам, диктует фрейлинам последние письма и завещание.

Незадолго до кончины она вспомнила об одной бедной англичанке, которой помогала много лет, и «послала ей деньги в конверте, с трудом надписав сама дрожащей рукой: «Мисс Лонди от одной больной» (фрейлина А. Толстая).

В завещании она просила похоронить ее в простом белом платье, не возлагать на голову царскую корону. «Желаю также, если это возможно, не производить вскрытия».

Но большую часть времени она пребывала в полусне. К этому в последнее время добавились галлюцинации. Она видела вокруг себя воображаемые лица и разговаривала с ними. Но обыкновенно быстро спохватывалась.

И наступила ночь на 22 мая. Вечером государь хотел уехать в Царское Село, там жила Катя с детьми. Но состояние императрицы, которую он навестил днем, его встревожило. И он посоветовался с доктором Боткиным, не следует ли ему эту ночь провести в городе… «Почтенный Боткин с самоуверенностью, свойственной докторам, заявил, что этой ночью он ручается за жизнь государыни. …Однако именно по истечении этой ночи ангел смерти совсем тихо прилетел за нею, пока весь дворец спал. Одинокая смерть стала… заключительным аккордом жизни, такой чуждой шуму и земной славе» (фрейлина А. Толстая).

Никто не был при ней в самый момент смерти. Ее неотлучная камер-фрау Макушина, войдя в спальню в девятом часу утра, нашла императрицу бездыханной. Императору сообщили, что императрица кончила жизнь спокойно, без агонии – как бы заснула.

Утром военный министр Д. Милютин, как обычно, приехал на ежедневный доклад к Александру в Царское Село. И узнал: царь только что получил известие о кончине императрицы и выехал в Петербург на экстренном поезде.

«Немедленно я возвратился в город, где получил приказание приехать в Зимний дворец. Был уже 12-й час, когда я вошел с докладом к государю. Он был печален, в нервном состоянии, но имел терпение выслушать мой обычный доклад…»

Во время доклада пришла Макушина, принесла показать государю разные перстни и ожерелья, которые государыня обыкновенно носила на себе. «Государь сам разобрал эти вещи и распорядился, которые надеть на покойницу и которые пожелал сохранить у себя на память».

После ее смерти, помимо завещания, нашли лишь единственное письмо – к государю, написанное когда-то давно. И которое она хранила.

В этом письме она трогательно благодарила Александра за счастливо прожитую жизнь рядом с ним.

Теперь все ждали – что же будет.

Пока в Петербурге был объявлен траур и члены романовской семьи с замиранием сердца ожидали дальнейших шагов государя, в Москве в эти дни тоже весьма беспокоились.

В древней столице должны было состояться торжества по случаю долгожданного открытия памятника Пушкину. И устроители с тревогой ожидали: не отменят ли торжества по случаю траура? Впрочем, траур оказался не строгим (на это, как выяснится позже, были свои причины), и государь разрешил московские торжества.

Политическая весна, начавшаяся после назначения Лорис-Меликова, вновь оживила общество. И эти пушкинские торжества были неким знаком этого пробуждения. Помимо литераторов, профессоров и представителей печати, в Москву съехались посланцы едва ли не всех существующих в стране общественных организаций вплоть до хорового общества. Приехало множество разных депутаций с хоругвями и венками, толпы поклонников знаменитых литераторов, участвовавших в торжествах, заполняли залы.

Три дня продолжались празднества. И на третий, заключительный день с речью о Пушкине выступил Федор Михайлович Достоевский.

Если вы сегодня прочтете его речь, ничего подобного тому, что случилось в зале, вы не почувствуете. А случилось вот что:

«Когда Федор Михайлович окончил свою речь, то наступила минута молчания, а затем, как бурный поток, прорвался неслыханный и невиданный… восторг. Рукоплескания, крики, стук стульями – все сливались воедино… Многие плакали, обращались к незнакомым соседям с возгласами и приветствиями; многие бросились к эстраде, и у ее подножия какой-то молодой человек лишился чувств от охватившего его волнения. Почти все были в таком состоянии, что, казалось, пошли бы за оратором по первому его призыву куда угодно. Так, вероятно, в далекое время умел подействовать на собравшуюся толпу Савонарола».

Воспоминания всех очевидцев одинаковы:

«Когда он закончил, началось что-то невероятное… не было человека, который не хлопал бы, не стучал, не кричал “браво” в исступлении… женщины махали платками в каком-то истерическом состоянии… люди прыгали, вскакивали на стулья, чтобы оттуда кричать, махать платками… в воздух летели шапокляки и цилиндры… Обнимались, братание какое-то всеобщее. Какой-то юноша в экстазе ринулся к Достоевскому на эстраду и упал в нервный обморок… Потом на эстраду выбежали несколько очаровательных курсисток с огромным лавровым венком… Бог знает, где они его добыли…»

После Достоевского должен был говорить вождь московских славянофилов Иван Сергеевич Аксаков. Но он заявил, что «не в состоянии говорить после Федора Михайловича…»

В чем же была причина легендарного триумфа?

Первое – это сам оратор Федор Михайлович – «гипнотический человек».

Он вышел – сутуловатый, небольшого роста, с усталыми глазами, с какими-то нерешительными жестами и тихим голосом. Некрасивое, болезненно-бледное лицо (кожа будто восковая) с русой редкой бородкой. Светло-каштановые, слегка рыжеватые волосы, мягкие, тонкие, напомажены, тщательно прилизаны.

Начал он сухо, никаких движений, ни одного жеста – только тонкие, бескровные губы нервно подергивались, когда он говорил. И постепенно совершенно преобразился… Маленькие светло-карие глаза странно расширились, они светились. И повелительно задвигалась рука. И зал, завороженный гипнотической силой его веры, уже не мог оторваться – от этих глаз, от этой указующей руки пророка…

Но исчез в Лету не только великий миг чтения. Исчезла и другая составляющая фантастического успеха – жгучая злободневность речи. Это была столь необходимая тогда расколотому враждой обществу, столь редко популярная в России объединительная речь. И, говоря о Пушкине, Достоевский, конечно же, говорил о сегодняшнем дне. Он обращался к обезумевшей России, колебавшейся над бездной. Он заговорил о трагедии Алеко – герое пушкинской поэмы «Цыганы», гордом убийце, мечтавшем о свободе, которому (как писал Достоевский в «Дневнике писателя») «необходимо… всемирное счастье… дешевле он не примирится». И зал, конечно же, понимал, что обращается он к другим убийцам, также верящим, что они убивают ради свободы и так же мечтавшим о всемирном счастье.

И это их он молил: «Смирись, гордый человек, и только тогда ты станешь свободен!» «Потрудись, праздный человек!» – обращался он к этим несчастным, забывшим, что такое полезный труд, посвятившим свои таланты, свою молодость мести и убийствам.

«Эти молодые бездельники, которые каждый день кушают созданный чьим-то трудом хлеб, имеют ли они право на какую-нибудь гордость? Ведь если взять любого из этих бесноватых и спросить, какие же, наконец, у него заслуги пред обществом, какие ощутимые труды позволяют ему так жить, ведь не окажется совершенно никаких. Они в подавляющем большинстве паразиты или полупаразиты», – зло писал современник о молодых террористах.

Но в том-то и дело, что в речи Достоевского не было злобы. Никакой укоризны не было. Одна любовь к заблудшим, одна исступленная мольба к ним – покаяться, соединиться и любить друг друга.

С этой любовью он обратился и к двум нашим постоянно враждующим лагерям – к западникам и славянофилам, называвшим «святыми» свои войны. Он говорил, что воевать им друг с другом не из-за чего, ибо никакого противоречия в их взглядах нет. «Нам надо быть русскими и гордиться этим, – как призывают славянофилы. – Но чтобы стать настоящим русским, надо стать братом всех людей… Ибо назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское, всемирное – как мечтают западники…». «О, народы Европы, они и не знают, как они нам дороги!»

Объединение всех в Любви, Прощении и Смирении перед Богом – вот о чем молил Россию писатель… И это потрясло аудиторию, уже привыкшую к бесконечным спорам, диспутам и главное – к злобе.

«Пушкинская речь» была коронацией Достоевского. Именно после этой речи он стал в глазах русского общества писателем-пророком.

И не случайно в конце года Победоносцев пытается соединить Достоевского с партией Аничкова дворца. Он устраивает встречу писателя с наследником и цесаревной.

В конце 1880 года (16 декабря) Достоевский приехал в Аничков дворец.

Визит был долог. Но во время визита Достоевский последовательно нарушал все правила этикета. Он вставал, когда хотел, говорил первым и по окончании визита ушел, преспокойно повернувшись к цесаревичу спиной, а не пятясь лицом, как требовал тот же этикет. «Наверное, это был единственный случай в жизни будущего Александра III, когда с ним обращались, как с простым смертным», – записала дочь Достоевского.

Вряд ли подобная «внутренняя свобода» порадовала наследника. И вряд ли Достоевский этого не понимал. Но писатель помнил слова любимого поэта: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Нельзя вольному коню жить в любом политическом загоне. Невозможно это для свободной мысли…

Между тем в Петербурге развязка наступила быстрее, чем ожидали. Царь подождал, пока прошли «сороковины», и вызвал к себе Адлерберга. Министр двора услышал то, что он так боялся услышать. Государь объявил, что решил обвенчаться с княгиней Юрьевской. Игры между царем и министром (секрет Полишинеля) были закончены.

Адлерберг пытался уговаривать императора. Ведь официальный годовой траур только начинался, это был вызов романовской семье, религии, обычаям.

В ответ получил:

– Я государь – единственный судья своим поступкам.

После чего произошло самое неприятное для Адлерберга: Александр велел ему все организовать и пригласил его участвовать в церемонии.

Он спешил жениться. Ведь теперь приходилось ценить каждый день, прожитый без покушения. А если убьют или сам умрет? Катя и дети оставались без средств к существованию.

Но объявлять о венчании он запретил, пока не кончится траур.

Так что романтика продолжается – свадьба была тайной.

6 июля 1880 года в три часа дня в Царском Селе состоялась эта тайная свадьба.

В одной из комнат дворца поставлен походный алтарь. …Он сам привел невесту. Обряд бракосочетания совершает протоиерей церкви Зимнего дворца Ксенофонт Яковлевич Никольский.

На венчании присутствуют лишь несколько человек, ближайшее окружение царя – министр двора, граф Александр Владимирович Адлерберг и два генерал-адъютанта – Э. Баранов и А. Рылеев. Они – шаферы, держат венцы.

Присутствующим явно неловко. Но царь чувствует себя отлично: весел, шутит и явно счастлив. Он – в голубом гусарском мундире, невеста – в великолепном подвенечном платье.

По окончании все свидетели подписали «Акт»:

«Тысяча восемьсот восьмидесятого года шестого июля в три часа пополудни, в походной церкви Царскосельского дворца Его величество Император Всероссийский Александр Николаевич соизволил вторично вступить в законный брак с фрейлиной, княжной Екатериной Михайловной Долгорукой.

Мы, нижеподписавшиеся, бывшие свидетелями бракосочетания, составили настоящий акт и подтверждаем его нашими подписями, 6-го июля 1880 года».

Далее подписи: генерал-адъютант граф Александр Владимирович Адлерберг, генерал-адъютант Эдуард Трофимович Баранов, генерал-адъютант Александр Михайлович Рылеев.

Когда все было закончено, царь предложил жене покататься в коляске. Погода была прекрасная. Ему было очень хорошо: он впервые спокоен за будущее.

Как уже не раз цитировалось, «В России все секрет, но ничего не тайна!» Так что на следующее утро двор знал все. Фрейлины покойной императрицы были потрясены и негодовали. Свидетелям венчания пришлось оправдываться государевой волею. Весть из Царского Села тотчас перелетела в Петербург. И уже генеральша Богданович записывает в дневнике о своем «глубоком негодовании»… Это «глубокое негодование» становится модным. «Старик, тотчас забывший несчастную жену и женившийся на молодой развратнице» – таков был отзвук в обществе.

Наш двуликий Янус опять не понял. Деспот Петр Великий мог жениться на кухарке и сделать ее императрицей – на то он и был деспот. Император, решивший править по-европейски, должен был (увы!) все время думать об обществе. Но он, воспитанный отцом, так и не смог к этому привыкнуть.

Вечером она спала во дворце в его постели, а он сидел за столом – улаживал формальности: подписывал необходимый Указ Правительствующему сенату:

«Вторично вступив в законный брак с княжной Екатериной Михайловной Долгорукой, мы приказываем присвоить ей имя княгини Юрьевской с титулом Светлейшей. Мы приказываем присвоить то же имя с тем же титулом нашим детям: сыну нашему Георгию, дочерям Ольге и Екатерине, а также тем, которые могут родиться впоследствии, мы жалуем их всеми правами, принадлежащими законным детям сообразно ст. 14 основных законов империи и ст. 147 учреждения императорской фамилии.

Александр.

Царское Село.

6 июля 1880 г.»

Итак, их дети – Георгий, Ольга и младшая Екатерина (родилась в 1878 году) становились светлейшими князьями. Но, согласно Положению об императорской фамилии, «дети, происшедшие от брачного союза лица императорской фамилии с лицом, не имеющим соответственного достоинства, то есть не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, права на престол не имеют».

Это должно было успокоить двор и наследника.

Но они знали, что государство – самодержавное и законы меняют сами государи. «Нет воли, кроме царской», – как любил повторять друг наследника генерал П. Черевин.

На следующий день Лорис-Меликова вызвали в Царское Село. Александр сообщил ему о новом своем браке и о том, что все пока должно остаться тайной. К этому прибавил: «Я знаю, как ты мне предан. Впредь ты должен быть так же предан моей жене и моим детям». После этих слов Александр перевел разговор на текущие дела.

Но с этой минуты при свиданиях с Лорисом, при обсуждении дел весьма часто присутствовала светлейшая княгиня Юрьевская. И граф понял: государь показывает – здесь присутствует будущая императрица. «Светлейшая» – только первая ступенька. И умный Лорис перед обсуждением дел с государем все чаще начинает советоваться… с нею! Он знает: это очень нравится царю.

В это время наследник, лечившийся на курорте в Гапсале, возвращается в Петербург.

И немедленно узнает «тайну»… Он потрясен. Однолюб, глубоко религиозный, он и прежде не мог понять греховную жизнь отца. И вот теперь, не дождавшись конца траура, отец торопливо женится!

Только через три дня император позвал сына в Царское Село. Он сообщил ему о своем браке. После чего пришлось объяснить сыну самое постыдное – причины брака. Самодержец Всероссийский опасался быть убитым кучкой злодеев, с которыми он не в силах справиться. И они заставили помазанника Божьего нарушать церковные правила, они уже управляли его поступками!

Наследнику было сказано, что женитьба должна сохраняться в тайне до истечения года траура. И что княгиня Юрьевская и ее дети, конечно же, никаких прав на престол не имеют, и она никогда не выйдет из своей скромной роли.

И при первой же встрече с цесаревной жена императора светлейшая княгиня Юрьевская поцеловала ей руку. Как и положено по этикету морганатической супруге.

Все лето 1880 года прошло спокойно. Наступил август. По-прежнему полное спокойствие – никаких покушений.

Но теперь потрясения разыгрались в романовской семье и при дворе…

Великие княгини – жены его братьев, ставшие старухами, не уставали негодовать по поводу брака – явно боялись дурного примера. Их фрейлины и фрейлины покойной императрицы придумывали самые стыдные сплетни об «одалиске». Они даже сумели разглядеть, что эта красавица… очень некрасива! Не говоря уже о том, что плохо воспитана.

Но дальше – больше. Министр двора Адлерберг рассказывает, что она смеет обсуждать с Лорис-Меликовым государственные дела. Именно в это время рождается слух, который останется в воспоминаниях фрейлин: император стал жалким стариком, которым управляют молодая жена и хитрющий армянский генерал.

И слух этот усиливался по мере того, как камарилье становилось ясным, куда ведет страну император.

Так княгиня Юрьевская становится… предтечей Распутина! Как и Распутин, она расколола романовскую семью, и оппозиция так же умело использовала ее образ, уничтожая престиж царя.

Но Александр семейный мятеж игнорировал. Ибо главное – свершилось. Он удержал страну у края бездны. Ставка на возвращение к реформам себя оправдала. Почти полгода не было покушений. И Лорис-Меликов доложил ему радостный итог: настала пора упразднить Верховную распорядительную комиссию.

6 августа было обнародовано это важнейшее достижение: Россия возвращается к нормальной жизни, граф Лорис-Меликов складывает с себя диктаторские полномочия. Одновременно уничтожался главный символ подавления общественной жизни – Третье отделение Собственной Его Величества Канцелярии…

Вместо него создавалось могущественнейшее Министерство внутренних дел, и внутри него – Департамент полиции. В Департамент полиции передавались функции и кадры Третьего отделения. Министром внутренних дел, конечно же, становился граф Лорис-Меликов. Он становился и шефом корпуса жандармов.

Наступила вторая половина августа. Царь готовился покинуть Петербург – его ждала традиционная бархатная осень в Крыму – в Ливадийском дворце.

Перед тем как оставить Петербург, он осуществил важнейшее – отнял у оппозиции сына.

За день до отъезда в Ливадию император и Лорис-Меликов встретились с наследником. Царь знал, что при большом упрямстве сын… бесхарактерен.

И он умел его ломать.

Лорис держал речь. Граф доказывал цесаревичу, что расправы приводили только к усилению влияния революционеров, в то время как новая политика сумела сделать главное. Впервые за долгие годы общество поворачивается лицом к власти… Лисий хвост умел формулировать предельно просто, в отличие от мудреных, трудно понимаемых речей Победоносцева.

Сам император грозно и многозначительно молчал. И уже вечером Лорис написал главной приятельнице Долгорукой, госпоже Шебеко: «Насколько я могу судить по внешним признакам, сообщение, сделанное мною сегодня наследнику, не произвело на него плохого впечатления. И слава Богy!»

Лорис был слишком скромен. Наследник вновь становился таким же покорным, какими были его отец, дед и прадед. Исполнителем воли отца.

Теперь Александр мог оставить Петербург на цесаревича.

Лориса император берет с собой. Там, в Ливадии, он будет готовить с ним то, главное, опаснейшее преобразование, ради чего все и было задумано. В благословенном Крыму, далеко от опасной столицы он хочет хорошенько все продумать… Фраза графа Гейдена: «Чтобы сохранить Самодержавие, надо его ограничить» – должна стать реальностью.

Утром 17 августа император вернулся из Царского Села в Петербург, чтобы вечером уехать в Ливадию. В Петербурге у Царскосельского вокзала его ждал экипаж. Окруженный казачьим эскортом царь отправился в Зимний дворец.

Как всегда, по пути в Зимний дворец императорский кортеж должен был проехать через Каменный мост.

А если говорить точнее – именно в этот день Александр должен был погибнуть на Каменном мосту.