Текст книги "Записки одессита"

– Марек, тут такое дело… Мы через час должны вернуть аппаратуру где взяли. Щас кинемся развозить, чтобы не попасть на неустойку. Денег у нас больше нет, и так мы все в долгу. Теоретически ты, конечно, можешь это все проплачивать из своих денег… Зарабатываешь ты неплохо…

Марек впал в глубокую трехминутную задумчивость. Он поразмышлял про свою клятву и пришел к выводу, что не обещал Гиппократу тратиться на Витю с братьями и их тещу. Он выпил еще полстакана – и таки отключил аппаратуру.

Все затаили дыхание… В тишине особенно эффектно прозвучал бодрый голос тещи – все вроде привыкли, что дни ее сочтены, она лежала и стонала, а тут вдруг села на кровати, свесила ноги и заорала:

– Ах ты, пидорас! Ты сказал: отключай аппарат! Я все слышала!

После секундной паузы счастливый зять дал ответ:

– Мама, вы охуели! Вы знаете, сколько нам стоило, что вы еще живы?

С того дня прошло много лет. Теща прекрасно себя чувствует. Но чуть что, она припоминает зятю самое страшное:

– Я слышала, ты сказал: выключай! Игорь отвечал заученно:

– Мама, если б я не заплатил за аппаратуру и за американские уколы, вы б давно лежали на Таирова, и я б вам давно разорился на приличный памятник. А так посмотрите на себя! У вас цветущий вид, и что вы хотите? Это благодаря невиданным деньгам, которые я заплатил за ваше здоровье!

Все вроде удалось – а счастья не получилось. Жена Игоря через три месяца после фиктивного развода, после отключения аппаратов умерла от рака печени. Может, это так сработал закон сохранения энергии: было две женщины, мать и дочь, одна была обречена, ее кинулись спасать и спасли, но кто-то равнодушно пожал плечами и… в плату взял жизнь другой, молодой. Затеваешь вот так что-то – и никогда ж не знаешь, чем оно все кончится. Хотели жилплощадь? Получите. Вам дали что вы просили…

Кот

Одессит Витя – человек удивительного чутья. Если в городе начинался какой-то новый вид бизнеса, то с вероятностью 50:50 можно было сказать, что за этим стоит именно Витя.

Красота ситуации в том, что Витя не столько бизнесмен, сколько поэт этого дела. Он торопился успеть много, он хотел лично выходить на сцену и чтобы было ярко и красиво, вместо того чтобы сидеть и думать, как развить ситуацию, кого привлечь, чтобы в итоге цинично отпилить кусок от пирога, который побольше. Кусок у него в руках всегда был, но не сказать, что самый большой в городе.

Отчего так? Может, оттого, что Витя, хотя и русский (а это многое объясняет), но малопьющий, в принципе можно сказать, что и непьющий. Ну, если надо, может махнуть, а так чтобы стремиться к пьянке, получать от водки укол счастья – нет, такого не было. Не исключено, что такое вот красивое бессистемное ведение бизнеса давало ему всю ту сумму невнятных хаотических эмоций и великой энергии иррационального, которые мы берем от водки.

Тем не менее, несмотря на всю партизанщину и любовь к немотивированным кавалерийским набегам, в процессе развала империи Витя насобирал целую кучу ее обломков – он приобрел в нашем городе очень много недвижимости. В частности, особняк в Лермонтовском переулке – это одновременно и центр Одессы, и морской берег, великолепное сочетание.

Особняк был настолько хорош, что у Вити не поднялась рука в него вселиться. Он решил его сдать за бешеные деньги, и это было реально. Сдавать надо было, конечно, кому-то из западников… У земляков настоящих денег в те годы не было.

Но где найти достойного клиента? Когда Витя страдал от мысли об этом, в Одессу внезапно прибыла одинокая западная немка фрау Гюнтер и кинулась командовать преподаванием немецкого языка в украинских школах. Ее правительство настолько щедро за это платило, что перепадало не только чиновникам, но даже и до одесских учителок что-то доходило. Счастливые выпускницы пединститутов зажили просто роскошно: они стали носить западные колготки и импортные трусы – это в те годы делало их просто звездами.

Фрау была довольна горячим приемом и первое время даже хвалила отель, в который ее заселили, а что она не выражает шумных восторгов по поводу невиданного (совками) комфорта, так это относили на счет немецкой холодности и тайного фашистского неизбежного антисемитизма, а тут же все евреи, в Одессе-то.

Витя узнал про эту сказочную тетечку и нашел, кому дать взятку в размере 20 пар колготок, чтобы быть представленным немке, насчет домика. На тот момент в центре Одессы невозможно было найти ничего прекраснее, фрау сдалась, на выставленную Витей цену согласилась сразу, платило ж правительство, но только напряглась из-за условия: плата в валюте выплачивается за три года вперед. Она подняла брови… Но вопрос с предоплатой решился – огромная, с точки зрения Вити, сумма была для западников копеечной; это сейчас мы можем себе вообразить, какой может быть аренда виллы…

Когда фрау въезжала, дворники, которых Витя согнал на участок со всего района, уже вымели и вычистили территорию так, что уборка казалась парням с метлой идеальной. Но они никогда не были в Германии и потому страшно удивились, когда бабушка скривилась: хоть бы прибрались немного к моему приезду. Витя был единственным человеком, который увидел ситуацию в верном свете, он сделал над собой нечеловеческое усилие и, будучи, как всякий выдающийся одессит, талантливым психологом, смог залезть во внутренний мир бабушки. Двор, уборка

которого стоила Вите ящика водки, показался ему помойкой… По которой – в довершение позора – крался старый, облезлый, драный кот и портил обстановку, его там кто-то прикармливал, наверно, от старых хозяев остался, его забыли как Фирса в «Вишневом саде». Витя, думая частью мозга все еще о своем, о бизнесменском, внезапно принял решение придушить кота силами соседского дворника. Но другой частью мозга он уже смотрел на мир подслеповатыми глазами немецкой бабушки, во внутренний мир которой ему страстно хотелось проникнуть, чтобы пополнить свою коллекцию прекрасных картин, нарисованных на немецких банкнотах. Витя, обладатель острейшего зрения, даже прищурился, как его немецкая благодетельница, – до такой степени он вошел в образ. И поэтому, когда тетя открыла рот, чтобы начать говорить, Витя уже успел угадать, предугадать ее настроение и сделать нежное лицо.

– А что это за милое существо? – спросила бабушка.

Тон вопроса многое, многое сказал Вите, который в принципе был уже готов к новой ситуации, и он тут же, без паузы, уверенно ответил:

– Это наш любимый кот. Гордость семьи, очень породистое животное, он стоил нам кучу денег, – но разве можно говорить о деньгах, когда перед вами любовь? – Витя продолжал врать естественно и красиво, ведь врать легко и приятно. Он начал увлекаться: – Знаете, мы переехали на новую квартиру, а кот еще не привык и пока ходит сюда по старой памяти. Это возьмет время, чтобы он привык, ну и что? Мы не хотим насилия над животным, – сказал Витя, который еще три минуты назад не был уверен, кто будет душить кота – он сам или все-таки дворник.

Бабушка слушала, она при этом уже гладила кота. Она даже поцеловала один раз это грязное животное.

– Конечно, моя жена страдает, ей тяжело переносить разлуку с котом. – Витя уже набросал себе жестокой рукой картину: когда одна любящая женщина хочет заполучить любимую тварь, а другая из ревности готова идти до конца, чтобы ни с кем не делиться родным существом.

– А нельзя как-то устроить, чтобы это животное осталось в особняке? – спросила бабушка со слезами на глазах.

У Вити был замечательный нюх, вот и сейчас он сделал джазовую паузу, как у Паркера, и сказал:

– Это непростой вопрос. Вопрос морального здоровья нашей семьи. Я пойду соберу семейный совет…

Бабушка вздохнула и, когда Витя уходил, перекрестила его, правда наизнанку, она же была католичка.

На следующий день Витя пришел в свой элитный дом на берегу, молча кивнул бабушке и пять минут гладил кота, лживо, как при настоящем любовном акте, шепча слова любви.

Покончив так с котом, то есть с притворными ласками, причем Витя отметил, что шерсть кота блестит, как соболий воротник его тещи, и от него разит дорогим шампунем, он кашлянул и начал разговор:

– Вы знаете, фрау Гюнтер, я поговорил с женой о нашем любимце. Я сказал ей, что вы бы хотели его иметь в вашем жилище. И что это важно для вас, и потому я буду тверд. Так она, услышав это, прорыдала до четырех утра! Боюсь, что у нас будет конфликт. Конечно, это не вопрос денег, но, как бы то ни было, за двести дополнительных долларов в месяц я берусь ее утешить.

– А марки можно? – Бабушка метнулась к сейфу, времена были неспокойные.

– По курсу, само собой.

Курс был тогда как доллар к евро, только наоборот.

Когда бабушка дала Вите три сотенные бумажки с портретом юной Клары Шуман на каждой, тот застыл молча с немым вопросом на лице. Бабушка думала недолго:

– Двести это, значит, будет в месяц? Он, опустив глаза, смотрел в пол.

– Да-да, любимый кот, я сама понимаю…

Когда Витя шел домой с хорошей пачкой марок, он пытался вспомнить, кто из одесситов придумал для юморески фамилию Кошковладельцев, и решил, что Ильф и Петров, больше некому. Приняв такое решение, дальше он стал думать о приятном, к примеру, о том, что однушку в те времена можно было снять за 150 долларов, а купить за 7500. Таким образом, через три года, которые, как рассчитывал Витя, немка проведет в Одессе, до покупки квартиры не будет хватать 300 долларов. Витя нахмурился как делал всякий раз, когда его пытались ввести в убыток. У него так все сложилось в голове, что это именно немка вводит его в расход, отнимает 300 долларов, без которых он не сможет купить квартиру, как Бендер не смог купить стул на аукционе. При этом Витя забыл о том, что бабушка не отнимает у него деньги, а, напротив, дает, и что кот не его, и что квартир у него уже 14 или 15, он сбился со счету, – но на бабушку он смотрел очень пронзительно своим внутренним взором. Что же, он был настоящий бизнесмен, а у них у всех такое внутреннее устройство. Не имея бесконечного чувства своей правоты, нельзя разбогатеть…

Так прошло три года. Кота Витя уже не узнавал. Тот страшно потолстел и стал, казалось, толще Вити. Он научился ссать где положено, он уже не срывал с себя колокольчик, привешенный к ошейнику, чтобы животное не могло подкрасться к птичке и сожрать ее; эти сумасшедшие европейские фокусы Витю раздражали, конечно, но куда было деваться? Кот перестал понимать Витины нежности и реагировал уже только на команды на немецком языке. Хотя, может, он теперь обнаглел и стал холодно выслушивать Витино вранье насчет теплых чувств, а что перестал понимать по-русски – так эмигранты часто это имитируют. Кот был уже одной ногой нерусский, он изрусел, это был как бы мутант, оборотень…

Немка любила кота всем своим одиноким девическим сердцем, этого невозможно было скрыть, тем более от Вити, который умело играл на двух самых, может, сильных струнах человеческой души – а это любовь и деньги. На любви можно неплохо заработать только при условии, что эта любовь чужая, не твоя.

Витя резонно рассудил, что на большой любви надо зарабатывать больше, чем на любви расхожей. И в какой-то момент пришел к бабушке и кашлянул. Бабушка немедленно вздрогнула и побледнела смертельной бледностью: Витин кашель означал для нее, увы, смертельную угрозу расставания с любимым существом. Ей дико хотелось кастрировать кота, но она гнала от себя эту мысль, чтобы это ее страстное желание не унюхал Витя и не забрал у нее животное, спасая его от поругания, от фашистской пытки. Хотя дело было всего лишь в справедливости, бабушка никогда не знала сладости разврата, а кот совершенно задаром и незаслуженно, как скотина, вел замечательную жизнь безнаказанного многоженства и отца сотен детей, которых топили в море добрые любительницы симпатичных трогательных котят… Эти мини-трупы («хорошо плывет эта группа в полосатых купальниках») иногда всплывали ближе к пляжу, пугая нервных курортников, которые хорошо еще не знали, что вся городская канализация напрямую хлещет в самое синее в мире Черное море мое. Кастрировать, короче, кота – и он соединится со своей старушкой, самкой человека, навеки и честно.

Бабушка жила-жила себе, наслаждалась красотой романтического города и близостью с любимым существом. Идиллию иногда – не часто, впрочем, – нарушал Витя, который приходил, тихий и потерянный, бормотал, потупясь, но все равно отчетливо и разборчиво:

– Такое шикарное помещение… Рядом с морем… Приморский бульвар… Пушкин, Беня Крик, прочая романтика… Много желающих приобщиться, и все умоляют войти в положение. Но я, учитывая замечательное ваше поведение, готов продлить контракт, то есть я хотел сказать, склоняюсь к тому, чтобы вас не выселять до истечения контракта – как человек порядочный. Хотя что ж, инфляция, все дорожает… Тяжело…

Бабушка каждый раз молча добавляла кэша из своих сбережений.

И наконец наступил страшный момент: немецкий контракт закончился. Витя пришел принимать дом от своей жилички. Он был хорошо подготовлен к встрече, свою последнюю речь перед котолюбивой старой немкой он всю последнюю неделю репетировал перед зеркалом, особенно оттачивая паузы, пустота которых была убийственна. Речь его была выдержана в фальшивой стилистике директора школы, который провожает постылых выпускников на последнем звонке:

– Вот и настал этот миг, волнующий и одновременно радостный для вас…

Он имел в виду, что бабушка поедет как-никак на родину. Но дальше про кота: обе высокие договаривающиеся стороны понимали, кто тут главный ньюсмейкер.

– У нас в семье проблема… Денис, мой сынок, вырос и теперь почти не бывает дома. Жена одна целыми днями, ей так одиноко и тоскливо, ей не на кого больше тратить свое большое сердце. Конечно, она могла б сходить сделать себе маникюр и съездить на седьмой километр купить пару туфель… Были б деньги… Хотя не в деньгах счастье. А наш маленький ребенок, я хочу сказать – наш котик, наша любовь, хоть как-то скрасит нашу тяжелую жизнь, полную труда… Вы как раз уезжаете, так что я наконец заберу кота.

Фрау зарыдала:

– Это невозможно! У меня нет никого, кроме него… Она рыдала у Вити на груди, он счастливо улыбался, стало окончательно ясно, что деньги не главное в жизни, что любовь выше, возвышеннее. Кот отработал не хуже, чем актер у Куклачева, он принес Вите не однушку даже, а двушку. Семнадцатую или восемнадцатую на тот момент, Витя никак не мог сосчитать точно.

Деньги и любовь – сложная тема, эти две вещи часто идут рука об руку, любовь и бедность навсегда меня поймали в сети. Витя вообщето поначалу думал сдать дом содержателю сети подпольных борделей, и деньги были б такие, каких немецкое правительство не заплатило, даже если б вопрос на самом высоком уровне лоббировала русская шпионка, состоящая при канцлере – как при Вилли Брандте. Но! Но. В 12 часов ночи в домике – да и во всем квартале – отключали воду, ну и что за бардак всухую? Бабушка на самом деле была спасением: она, ложась спать в 21.00, была убеждена, что вода подается круглые сутки..

Фрау оформила документы на вывоз кота. Впереди его ждало светлое будущее. Остающийся на самостійній Батькивщині Витя размышлял о том, что сам он, заслуженный человек, будет жить намного хуже, чем этот приблудный кот-самозванец! Витя уже устроил счастье многих людей, а теперь еще и этой ссаной скотины, которая покидала родину не моргнув глазом. Как одессит, как патриот своего города, он вспоминал тот день, когда задумывал было повесить кота, – получается, за грядущую измену родине! Животное фактически оскорбляло память героев, которые тут сражались в катакомбах и вообще. Но как-то обошлось без самосуда, и Витя радовался, что не взял греха на душу…

Получая на руки деньги, Витя смахнул слезу. То ли это лезло из него природное актерское мастерство, без которого невозможна карьера шулера и бизнесмена, то ли искреннее преклонение перед высокими бескорыстными чувствами, пусть чужими, немецкими, но они были такие, что даже бизнесмен мог растрогаться.

Фрау спросила, когда семья придет прощаться с любимым животным. К такому повороту беседы Витя не был готов, но сориентировался моментально: он тихим голосом сказал, что решил избавить своих близких от мучительных переживаний, сцена прощания с котом может разорвать сердце родных. Старушка кивала сквозь слезы: она думала о том, до чего ж Витя тонкий человек.

А он что, разве не тонкий? Разве это была не изящная схема? Так поэту приходят гениальные строчки неизвестно откуда, он же не сам их придумывает – куда там, он просто ретранслятор…

Бетон и помидоры

…Витя, которого знакомые знакомых случайно устроили ко мне на работу, оказался реально ценнейшим работником. Он требовал от меня: ставь передо мной большие задачи!

А тут как раз началась перестройка. Стало модно говорить о чем-нибудь передовом, прогрессивном, клеймить ретроградов. Я, например, написал в газету статью про лицемерие в вузах. Там я заклеймил бюрократов страшного для нашего города уровня, причем с фамилиями в руках. Люди вокруг удивлялись: во дает, как это он ничего не боится! Ну а что, меня попросили, в рамках общественной работы, – я и написал, отчего ж нет, правду говорить легко и приятно. Тогда сверху требовали острых выступлений, такая была мода.

Меж тем новые веяния крепчали. Градус поднимался. Дошло до того, что меня, беспартийного полужида, дважды разведенного, поставили на позицию проректора по науке! Более того, с этой же вот провальной, только вчера еще преступной анкетой мне предложили уехать на работу на три года за границу, хотя и в Тунис, – но тем не менее. Я туманно задавал наводящие вопросы, ну, вдруг они случайно не в курсе насчет моей пятой графы, но в первом отделе мне уверенно сказали, что я им подхожу по всем параметрам. Во дела!

Я расслабился и стал выступать по делу и не по делу по самым разным вопросам, я так понял, что теперь все можно, по крайней мере мне, мне так уж точно, почему – не знаю. Воздух свободы бил по мозгам сильнее водки. Однажды на собрании я высказался на волнующую тему – по поводу уникальной барокамеры низкой заморозки, ее каким-то невероятным образом выбил наш потрясающий ректор восемь лет назад. И все это время барокамера висела на балансе института. Эту штуку можно было б задействовать для науки, замораживать бетон до минус 55 по Цельсию и соображать, как он себя будет вести на Севере – при этом держа свою задницу не за полярным кругом, а в нежной теплой Одессе. Но! Все эти годы к камере никак не удавалось подвести некий ужасный высоковольтный провод, и она стояла без дела.

И вот теперь новый ректор решил списать 300 000 инвалютных рублей, которые висели на институте и вызывали кучу лишних проверок, весьма опасных, и передать камеру на баланс в политех. Он уже про все договорился. И тут я, идиот чистой воды, встаю и заявляю:

– Не понимаю, зачем отдавать? У нас же есть программа исследования морозостойких бетонов, нам надо ее выполнять, без камеры нам просто никак, особенно в перестройку.

Я вспомнил слова кого-то из великих – Струве, что ли? – о том, что Россию надо время от времени подмораживать, чтобы она не растеклась по столу. И хотел было их повторить, применительно к своей профессиональной деятельности, как вовремя сдержался. И сказал другие слова что-то про новую заботу партии, что перестройку надо начать с себя и еще какие-то ритуальные фразы, которые были в ходу в то смутное время. У всех, включая меня, был крайне серьезный вид, никакой иронии, никаких шуточек и смехуечков, тогда мы так умели. Это камлание подействовало на начальство, оно переглянулось у себя в президиуме и сказало, что в моих словах есть элемент нового мышления в рамках перестройки. В постановление собрания записали отдельной строчкой: «Обязать доцента Севастопольского Е.И. протянуть кабель к барокамере, раз он такой, блядь, умный».

Я не ждал такого коварства и еще до конца собрания сто раз пожалел о сказанном. Стало ясно, что меня решили выставить идиотом, каким я и был, и приглушить мою деятельность по перестройке и ускорению. Я смутно заподозрил, что камеру в политех они не просто отдавали в подарок, а решали какие-то свои вопросы, и потом, когда все кончилось, я уже точно мог сказать, какие – но было уже поздно.

Утром я был очень невеселый. Вызвал Витю. Рассказал ему обо всем виноватым голосом, было стыдно, конечно… Витя отнесся к моей проблеме серьезно и взял на раздумье три дня.

Он поехал домой, собрал своих братьев, с которыми немало уже дел провернул и сделал много невозможного. Ребята долго думали… Потом разъехались, долго мотались по городу и вели сложные переговоры. Долго ли, коротко ли, через три дня Витя сказал, что шанс есть. Я не верил, но, как ни странно, через три недели героические братья, подключив все каналы, начали тянуть кабель. Все обалдели, потому что это объективно была нереальная вещь. И вот кабель протянут. Пожалуйста, вот она, барокамера, готова служить науке. То есть лично мне, моим корыстным, карьерным интересам. Потому что испытывать морозостойкие бетоны там никто не был готов, кроме меня. Потому что институтская наука в провинции была ужасна. Кто там тогда шел в аспирантуру? Комсомолец, отличник, которого оставляли на кафедре. Он вскапывал шефу огород. Если его папа был председателем колхоза, он возил мед, баранов, помидоры, «дунайку». И так все десять лет, что отличник-комсомолец писал диссертацию. За это время он проходил, собственно говоря, проверку на лояльность по всем параметрам. Потом, когда на кафедре понимали, что аспирант – человек проверенный, его пропихивали, все устраивалось так, что он защищался.

Диссертация! Это было сверкающей мечтой тогда, и кто-то еще помнит те захватывающие переживания. Орлуша рассказывал мне про своего знакомого, который купил дом на Мальдивах за три миллиона, собрал людей на новоселье, но темой пьянки стало не богатство и не счастье в деньгах, а совсем другое – парень вот о чем говорил:

– Заметьте, я первый из своего класса защитил кандидатскую диссертацию.

Это было для него очень важно спустя 20 лет… Легко представить, чем это было тогда. Москва и провинция… Провинциальная аспирантура была похожа на лодку с двумя веслами, и ставилась задача на ней доплыть – возьмем одесские реалии – до Турции. Ты гребешь, и до Турции пилить и пилить, через все море…

Теперь разберемся: что такое была столичная аспирантура, хорошая, действующая на конкурентной основе?

Представим, что перед человеком ставится та же задача – попасть в Турцию. Он, то есть ты, стоишь на берегу и видишь в двух милях от берега красавец лайнер, на котором играет музыка, и там пляшут красавицы, бар открыт… Ты прыгаешь с берега в холодную воду и поплыл. Если ты правильно рассчитал и тебе хватило сил, ты доплываешь до лайнера, залезаешь на борт, тебе наливают рюмку водки, отводят в сауну, и через пару часов ты в салоне, с девушками, ты расслабился, не надо волноваться: пароход придет в Турцию точно по расписанию. В Москве была другая картина: все же там был жесткий отбор и потому другое качество людей. Это я говорю без ложной скромности как человек, защитившийся в Москве.

Значит, Витя протянул кабель. Совершив этот подвиг, он пришел ко мне, я рассыпался в благодарностях, я называл его гением. Он все это выслушал скромно, а потом стал говорить:

– Егор Иваныч, мы тут с братиками все посчитали. Главные консультации, если вам интересно, проходили в Одесском технологическом институте пищевой промышленности. Значит, так… Емкость этой вашей камеры большая как полтрамвайного вагона. Мы придумали роскошную схему. Значит, в сентябре, на пике самых низких цен, мы закупаем помидоры самых лучших сортов, ну, такие чуть-чуть недозревшие. И мы загружаем их в нашу сладкую камеру… Все консервирующие добавки – аргон и что-то там еще – мы берем на себя. Вам, Егор Иваныч, это ничего стоить не будет. Помидоры лежат в камере сентябрь, весь октябрь, ноябрь и почти весь декабрь. А перед самым Новым годом мы выбрасываем эти помидорчики на Привоз! Цены пиковые – семь рублей за кило. Ну что-то испортится, чем-то придется пожертвовать, но две тонны точно уцелеет! Помножайте сами. Тридцать процентов от прибыли вы забираете себе, ничего не делая, остальное мы с братиками делим.

На что я сказал:

– Виктор Васильевич, вы чё говорите? Мы же собирались кубики морозить. Нас ведь интересует, насколько заморозка в солевых растворах отличается от заморозки в пресной воде и каков переходной коэффициент…

Он посмотрел на меня, идиота, своими умными глазами и сказал очень спокойно:

– Я еще раз повторяю, как минимум пятьсот кило по семь рублей ваши. Вы нигде не светитесь, ни в чем не участвуете. А наука не пострадает! Мы ж понимаем… Кубики там будут лежать на входе! Кто придет глянуть – пожалуйста, морозятся как родные. Нас никто ни за что не возьмет, ни за какие яйца, кубики на месте, сторож свой, уже наняли. Чистое дело!

Я молчал. Он решил меня добить:

– И потом, я не рассказываю вам, сколько мы с братиками потратили труда и денег, чтобы все это подключить.

Витя знал все про мою жизнь. Тяжелое материальное положение – был такой штамп. Жили мы с женой тогда так, что колбасу могли есть два раза в неделю, а так обходились капустой и картошкой.

Я думал про это, и он знал, про что я думаю, как же иначе. Он, наверно, жалел меня, у него все было в порядке, для него барокамера – один из многих бизнесов, так, забава на фоне да хоть одного только черного квартирного маклерства.

Подумав еще, вспомнив Зейскую ГЭС, мерзлоту, зеков, которыми я, практикант, командовал там, конкурс комсомольской песни про романтику, который я выиграл, и все эти гитары у костра, и палатки – мы жили когда-то в Братске в такой, – я дал ответ:

– Витя, мы столько лет работаем над этим переходным коэффициентом… Мы должны закончить работу.

Он ничего не сказал, грустно посмотрел на меня – и ушел.

А ведь он мог бы сказать, что я сумасшедший, что я идиот, кретин, а не одессит, но не сказал ничего.

Я всерьез занялся наукой, я уже видел свою докторскую по морозостойким бетонам. Я действительно пытался там какие-то кубики морозить, но потом перестройка дошла до такого градуса, что всем все остохерело, все обвалилось, и я уехал в эмиграцию.

Чем это закончилось? Ничем.

Теперь, после всего, когда я пожил в Штатах, прошел через разные бизнесы, повидал бандитов, хоронил застреленных из двустволки партнеров, разорялся, я понимаю, что просто кинул тогда Витю. Он был трогательный беззлобный парень, который честно пытался заработать свою копейку, он готов был помочь мне, чужому человеку, которому сдуру поверил на слово.

Прошло 20 лет, но я прекрасно помню эту историю.

А Витя мне ни разу про нее не напомнил.