Текст книги "Записки одессита"

Криминальный аборт на Зее

В 1972 году, осенью, на пятом курсе, я впервые в жизни женился.

Я женился на девушке, которая до свадьбы мне так и не дала, при том что я, будучи девственником, красиво и по всем правилам ухаживал за ней четыре с половиной года. Я был поэт и, разумеется, остро переживал все, что касалось личной жизни, я чуть не застрелился тогда. Но к счастью, мне между делом дала другая девушка, в которую я немедленно влюбился после секса, точнее, во время секса, и начал писать ей стихи, и написал их для нее, наверно, с полтыщи, а своей невесте, кстати, ни одного, ни до, ни после.

Мы заканчивали свои институты… Я – строительный, она – мед, с прицелом на аспирантуру. Сейчас можно сказать, что она серьезный, целеустремленный человек, давно уже доктор наук и профессор. Но сегодня она точно так же, как в молодости, не умеет ладить с мужиками, да и вообще мозгов у нее никаких нет. Ну и на что тогда ей это профессорство?

Значит, пятый курс, я распределялся на Зею, там громко и торжественно строилась ГЭС, это была комсомольская стройка, прекрасный старт для карьеры. Люди там быстро росли, я уже съездил туда на практику, я там все примечал и прицеливался, я знал, что начальник стройки получил свою должность в 34 года. Когда он приезжал на стройку, сам за рулем казенной «Волги», то ставил машину и лазил везде, по всем закоулкам, выискивал недостатки, орал на виновных или просто на тех, кто попал под руку. Он был бешеный человек, русский псих, и вел себя довольно странно. Как-то он, вроде солидный человек, подрался с шофером самосвала, который не уступил ему дорогу… Шохин – так его звали – когда-то работал с моим отцом и потому был мне не чужим человеком, мы даже иногда пили с ним водку, и он смотрел на меня задумчиво. Я так понимал, что он меня мысленно назначил наследником: его-то сын пошел в музыканты, и это было для семьи горем. Спасти эту ситуацию и вернуть его жизни смысл мог только я. Идейно все тоже было замечательно: вопрос о пятой графе там почему-то не поднимался, наверно, никому не пришло в голову искать аидов на вечной мерзлоте, а я додумался написать песню «Серебряный створ», которая выиграла всесоюзный конкурс, – надо же! Нас с Джоном – это был мой друг и однокурсник, который написал музыку к нашей выдающейся песне, – выписали на Зею через ЦК комсомола. Меня сразу выбрали председателем совета молодых специалистов и членом комитета комсомола стройки, мы организовали ансамбль – понятное дело, назвали его «Серебряный створ».

Начали работать… Джон в контору пристроился, а я как поэт пошел на передовую, мастером в котлован. Мы поселились в рабочем общежитии… Жили довольно тяжело, пиздячили, как едоки картофеля на шахте, по скользячке. «Лучше на фронт, чем на Зею», – говорил кто-то из персонажей у Симонова, с Зеей – это старая история… Жена со мной не поехала, ей страстно хотелось в аспирантуру, мест на кафедре не было, она пошла лаборантом и начала крутиться-вертеться, сдавать кандидатские экзамены… Для меня как человека, который всего год женат, это была непростая ситуация. Потом я все-таки ее выписал туда, с красным дипломом ей не было работы, она жила у меня в общежитии нелегально, я приносил ей тазик писать, а когда она ходила по серьезным делам, я сторожил у дверей, – туалет был только мужской, три кабинки, причем одна без дверей.

Я часто вспоминаю стройку – то один случай, то другой.

Помню, мне надо было разобраться с крановщиком. И я полез по скобам наверх, в кабину. Была зима, я надел меховые рукавицы, такие, с одним пальцем. И вот на полпути я одну рукавицу уронил, она улетела вниз. Что делать? Если ухватить голой рукой за скобу, она примерзнет к железу. Одной рукой я не долезу… Я кое-как натянул рукав овчинного тулупа на руку и так спустился…

Крановщик был вредный, он делал, как ему удобно, а не как нам, и однажды Рима, каменщица третьего разряда, у которой было трое детей непонятно от кого и с десяток зубов, отомстила ему: залезла в кабину крана и насрала там на сиденье. Спустившись, она нам доложила:

– Я таки наказала этого пидора!

Был у меня под началом один работяга, классный сварщик, я на него с восторгом смотрел. И вот приходит ко мне его жена с жалобой, у нее фингал. Он ей дал в глаз. Вызываю его… Мне 23, ему 42, он мне в отцы годится, а я должен его воспитывать:

– Сергеич, ну что ж ты делаешь? Жена приходила, ты ее отпиздил, теперь тебе премию нельзя давать.

– Иваныч, клянусь, больше такого не будет.

Помню, в котловане Зейской ГЭС, на глубине этажей этак десяти, случилось ЧП. Один придурок начал заигрывать с девчонкой. Он приставил ей к боку строительный пистолет СМП – мощнейшая вещь, нажимаешь на спуск – и дюбель входит в бетон как в масло. Там стоит фиксатор, и просто так не выстрелишь, надо сильно упереть во что-то. Но она вдруг резко встала – и выстрел пришелся ей в живот. Ко мне прибегают:

– Там человек кровью истекает! Русский человек думает, что начальник все знает и всегда скажет, что и как надо делать.

Я прибежал, смотрю: девка лежит бледная вся. Дюбель здоровенный вошел ей во внутренности. Ее передвинули, и я смотрю: лежит кусок крови загустевшей, с виду как кусок печени.

– Быстро ломайте дверь! – ору.

Выломали дверь вагончика, и на этой двери подняли ее как на носилках наверх. Ей, как выяснилось, пробило мочевой пузырь, но она осталась жива…

Как-то и я сам получил на производстве травму – сотрясение мозга; я третью смену подряд работал, заменить некем, кругом грипп, я устал, зазевался, и меня задело арматурой по башке.

Три недели я лежал в общаге, на больничном, и думал: а на хера мне эта Зея? Никаких шансов, никакой квартиры, платят копейки, – ну, 40 процентов северная надбавка, но это к ставке мастера в 135 рублей, а цены там какие? Был дурак дураком, со всеми этими комсомольскими песнями, и вдруг меня шибануло по голове арматурой этой, настало просветление, и я увидел все как есть. И как раз в этот момент в общагу пришла какая-то комиссия и поймала мою жену, и начала ее выселять за нелегальное проживание куда-то в жалкое женское общежитие, где она была прописана. С этого и началась история… Я тогда сказал:

– А, вы ее выселяете? И куда же? Наверно, в квартиру, которая мне положена по контракту? Нету квартиры? Ну так я от вас уеду завтра же!

Приехал на «Волге» Шохин, наш начальник и мой покровитель, посадил меня в машину и завел патриотический разговор:

– Скажи мне, пожалуйста… Вот когда мы с твоим отцом работали на стройке, и однажды утром в мороз у Галины (это его жена) примерзли косы к доскам, но мы не уехали – почему? А ты живешь в теплом общежитии и уже выступать начинаешь?

– Иван Иваныч! Это не аргумент. Потому что тогда на дворе был 54-й год, а сейчас 74-й.

Он молчит, молчит. Так молча мы доехали до котлована. И там он сказал:

– Значит, так: все разговоры об отъезде прекратить, завтра получишь ордер на квартиру, а Ларису возьмут на работу в райбольницу.

Ордер точно дали на другой день, а саму квартиру через два месяца – на последнем этаже дома, где был ресторан «Серебряный створ», названный в честь нашей комсомольской песни.

Год мы прожили с женой в этой квартире, в мужской туалет ей не надо было ходить, а это уже для нас за счастье. Потом мы съездили в отпуск в Одессу, там снова пошли разговоры про аспирантуру, ей пообещали место на кафедре, она захотела остаться, ну, говорю, и оставайся, раз хочешь.

Я один прилетел на Зею, в непонятном статусе – то ли женатый, то ли нет. Как важно это было тогда!

И тут к нам пришло пополнение из МИСИ, молодые специалисты. Пацаны меня пригласили отметить, я же уважаемый человек – прораб участка… У нас вообще была хорошая атмосфера, сейчас трудно поверить – мы гордились своей работой, ей-богу, там было полно романтики. Тогда как раз вышел фильм «Улица Ньютона, дом 1», везде была эта тема – физики и лирики, и мы там на краю света чувствовали себя Коганом и Кульчицким.

Мы понимали, что получаем копейки, но у нас тоже есть идея, мы тоже родине служим, то ли как физики, то ли как лирики. И вот на гребне этой романтики – я, Коган и Кульчицкий в одном флаконе – прихожу на вечеринку молодых специалистов, смотрю: там симпатичные девчонки, необычайно романтические, только из института, смотрят на нас, покорителей тайги, открыв рот, а одна такая пышная, чувственная, глазищи – во! Кто такая? Наташа, ее уже определили мастером на мой участок. Понятно, после двухсот граммов я приглашаю ее танцевать и пытаюсь поцеловать, я ж матерый мужик.

– Знаете, Егор, вы уже седьмой, кто сегодня пытается это сделать.

Я понимаю, что тактика неправильная, надо менять, снова выпил и говорю ей просто: Вы не хотите стать моей любовницей? – Я подумаю.

Прошло три дня, я сижу вечером дома, часов десять уже, и тут звонок в дверь. Заходит она.

Ну, вот вы предлагали стать вашей любовницей – так я в принципе готова. – Да?…

У нее с собой пакет с ночной рубашкой и зубной щеткой.

Она была эротическое животное, очень хороша, разве только чуть пухловата на мой вкус… После трех палок она пошла в ванную, я уже дремлю, подустал, а утром на работу. Она вернулась и наседает на меня – еще!

– Позвал меня в любовницы, а сам спать? – Ей-то во вторую смену. Я начинаю ее снова ебать, я же обещал.

Это был первый раз в моей жизни, когда я поставил то ли семь, то ли восемь палок, я не знал, что с ней делать. Я засну – она будит: не спи! Давай… Короче, утром я поехал на работу весь выебанный ею, шатаясь, потому что спал в общей сложности минут сорок.

Проходит день или два – она снова приходит. Что-то, видно, случилось на гормональном уровне, у нее поехала крыша, ей открылся новый мир, и он ей очень понравился, она увлеклась процессом. Она поняла, что именно для этого создана. Никаких минетов не было, просто ебля но очень качественная.

Поскольку я человек женатый, то позаботился о конспирации. Я взял двух доверенных шоферов на самосвалы и посылал их по очереди за ней в поселок.

Какое-то время это длилось… А дальше труба: приезжает моя жена. Я был готов к тому, чтобы сказать: «Чао, бамбина, sorry, ничего не получилось, езжай в свою аспирантуру». Но она сделала мне свое сообщение: «Я беременная, я останусь». У нас будет ребенок, какая радость. Вот как…

Я говорю Наташе:

– Все, ничего не было, никто не знает.

– Ну, как скажешь. Ты сам это сказал! У тебя жена, ты меня предупреждал, так что у меня никаких вопросов нет.

Я с ней работаю на одном участке, мы, конечно, видимся, но общаемся на уровне «привет-привет». Это было тяжело; она, поняв, что такое настоящая ебля, ебля upgrade, стала еще лучше, и все это видят, но никто не может похвастать, что ебет ее.

Так проходит полгода. Лариске пора рожать, и рожать она летит в Одессу, ведь в местном роддоме гулял стафилококк.

А я увлекся общественной работой, хоть как-то пар чтобы сгонять. Тема вроде дохлая, комитет комсомола, но я это дело повернул и оформил официально так, что итээровцы в выходные работают, вроде как на субботнике, наряды им закрывают, а деньги мы копим, чтобы после на них купить катер и на него повесить мотор «Вихрь»… Еврейская жилка, ее ж не спрячешь. Ребята кинулись воплощать мою идею так горячо, что через два месяца купили мы аж два катера: и соответственно два мотора. И вот стоят катера: кому надо – берите, отдыхайте с телками… Один я зарегистрировал на себя как самый главный молодой специалист.

Получили мы, значит, катера, все хорошо, а тут я получаю и телеграмму: «Поздравляем родилась дочка 3600». Все бы хорошо, но итээровская тусовка собирается отмечать Первомай, это ж большой праздник, а все девки незамужние, и парни неженатые – все, кроме меня. А рядом жил стройотряд, там днем и ночью крутили музыку: «Поздно мы с тобой поняли, что вдвоем вдвойне веселей», «Спокойной ночи говорю я снова, спи, ночь в июле только шесть часов», – девки двадцатилетние хохочут, и это мне замечательно слышно в моей одинокой полухолостяцкой квартире.

Отмечаем Первомай, как договорились. Собралось нас человек десять. Наташка тоже пришла, как иначе, она ж из тусовки, она ИТР. Пришла – в красном плаще, такая красивая, ебануться можно. Танцуем, выпиваем, танцуем, а у меня ток к ней пробивает через комнату. Все еще в разгаре, но она уходит: бабы умнее нас, они знают, как нас развести на свою пизду. Мы думаем, что мы умней, что это мы их ебем… А это они нас. Выходит она, я за ней, конечно. Ты знаешь, что ты полтора месяца не ебешься. И ты знаешь, как она ебется. Что Бог тебе ее послал для прекрасной ебли. И знаешь, что она тебе скорее всего не даст. В этот раз. И вообще больше никогда. Но тем не менее я догоняю ее на лестнице и хватаю за руку. Она руку выдергивает:

– Мы с тобой договорились! Ты сам сказал! Не трогай меня. Я тебя ведь не трогаю.

Я не слушаю ее:

– Наташа, пошли ко мне… И она пошла! И снова начали мы с ней ебаться. А у меня в Одессе ребенок растет, и я на полном серьезе, без шуток, думаю: мне надо из этого омута выбираться как-то. Так я с ней поебался с неделю, и ничего больше мне не надо. Я просто как брат Карамазов, – вот с этой бабой я пойду, и все, и больше ничего мне не надо. Ну, ребенок у меня, но за развод ведь не расстреляют, алименты буду платить. Я с ужасом признался себе: ни пизды той не хочу, ни того ребенка не хочу. Чё-то надо делать…

Я придумал слетать в Одессу и все решить. Пошел к начальнику стройки отпрашиваться: вот, у меня ребенок родился…

– Да ты видел, что на объекте происходит?! Тебя на повышение двигают, а ты в Одессу придумал в самый аврал!

Я полетел-таки, мне хотелось в Одессу, хоть на неделю, я думал, это меня спасет. А там… Жена, как обычно, не ебется, на этот раз после родов нельзя, месяц или полтора, не помню. Я прилетел, чтобы все ей сказать, но смелости не хватило. Она мне показала дочку: вот, ее надо назвать правильно. Я жену только и смог что спросить:

– Ты когда приезжать думаешь?

– Ну, через месяц, не знаю… К первому июня, может быть.

Лечу обратно.

Я начал бухать, как-то иду пьяный, чуть не попадаю под «КрАЗ». Непонятно, что со мной, но мне плохо. С Наташкой я завязал, по новой, она стала ходить на дискотеку как свободная женщина. Но ей, видно, сказали про меня, и вот я как-то ночью, весь больной, в лихорадке, проснулся, поднял глаза – и увидел, что она сидит в кресле у моей кровати и не спит. Я когда это увидел, у меня в душе все перевернулось, я понял (наконец-то!), что это не ебля, блядь!

Я с ней стал снова встречаться.

Она забеременела. Забеременела – и молчала, сучка! Я стал только замечать, что она чуть деформируется (что значит инженер-гидротехник, термины те еще. – И.С.).

Потом все раскрылось.

Мало мне было драмы с ребенком и с любовницей, а теперь еще и беременность! От всех этих переживаний я попал в областной город Благовещенск, в кардиологию. У меня нашли какие-то шумы… Она прилетала ко мне два раза в неделю, сорок минут лету, вытаскивала меня из больницы, мы ехали на квартиру и еблись, и после она улетала обратно. С виду – какой-то балаган. Но это всегда так с серьезными отношениями: как ни посмотришь на них – все нелогично, все глупо, все банально. Мне кажется, по этому всегда можно распознать большое чувство.

Квартира – меня туда пускали знакомые журналистки из областной газеты, «Амурская правда» она называлась, свои люди, они даже пару очерков про меня написали, я ж комсомольский герой. И за героизм они меня пускали ебаться.

Мы с ней ебемся и плачем у этих журналисток дома…

Я, лежа в больнице, все Лариске писал: приезжай, приезжай! Но когда она созрела, было уже поздно. Она прилетела… Одна, ребенка оставила в Одессе. А я был уже на грани. Я мог застрелиться, что угодно – мне было все равно. Я понимал, что все наворотил не так. Эта с ребенком шестимесячным, та давно беременна, аборт отказывается делать.

Я говорю наконец вменяемые нормальные слова:

– Лариса, я люблю другую. Я страшно виноват перед тобой. Все, что нужно сделать, я сделаю.

При этом у меня дикие сердечные боли.

Она полетела обратно в Одессу… Там она, дура, взяла ребенка, которого я пару раз видел мельком, и полетела обратно. И говорит:

– Я тебя прошу, прекрати отношения с этой женщиной. Я ничего не могу тебе сказать, я все прощу, я понимаю, что тебя не надо было оставлять.

Она это говорит, а я думаю, что год ее не ебал, а тут у меня была торпеда, которая кончала четыре раза за одну палку.

– Ну хорошо, – говорю, – я попробую. Но есть одно обстоятельство – она беременна.

– Пусть она сделает аборт. Скажи ей, что у нее нет никаких шансов, и тогда она сделает.

– У нее срок такой, что нельзя.

– Этого никак нельзя допустить, чтобы она от тебя родила, – сказала она железным голосом.

– Ну я же не могу человека заставить, это супротив всех законов, и советских, и человеческих!

И тут жена мне говорит следующее:

– Пусть она придет, я с ней поговорю.

Чушь какая-то собачья, с какой стати! Но еще страннее, что я Наташке это сказал. Как ни удивительно, она пришла к нам домой! Зашла, я стою как дурак. Жена мне говорит:

– Ты с ребенком посиди, а мы на кухне поговорим. Они говорили часа полтора. Жена после вышла из кухни и объявила мне приговор:

– Она завтра придет в десять утра, и мы пойдем на аборт. А ты будешь сидеть с ребенком. Отпросись с работы.

– Но это же незаконно. У нее уже животик видно!

– Я договорилась с гинекологом, я ей рассказала все как женщина женщине. Если Наташа умрет, мы с гинекологом сядем в тюрьму. Но пусть лучше она помрет, чем у нее будет ребенок от тебя!

Чё-то надо было делать в этот момент, я понимал, что что-то не так, но я уже сломался. Я ничего не мог ни сделать, ни даже сказать. Как странно и дико это смотрится из сегодняшнего дня…

Есть хорошие строчки японского поэта:

 
Как брошенная женщина печален
Не по-мужски я духом слаб…
Такой сегодня день.
 

И его же другие строки:

 
Пусть будет то, что будет —
Таким я стал теперь.
И это страшно мне.
 

В общем, на другое утро Наташка приходит, такая собранная, и они уезжают – моя жена и моя любовница, а я сижу с ребенком, совершенно трезвый, я не пил тогда…

Где-то в три часа дня они приезжают. Наташка страшно бледная. Лариса говорит:

– Ты знаешь, не очень хорошо получилось, и у нее сильное кровотечение. Пусть она полежит у нас часа три.

Да… Одна заставила другую сделать аборт, то есть убить человека, да не просто человека, а своего ребенка, и моего тоже – и его убили фактически у меня на глазах, при моем участии. А плата какая за это будет? Или может, уже была?

Тема ебли ушла на второй план, тут уже кровью запахло. Причем и буквально – тоже.

Наташа, ничего не говоря, просто легла и лежит с закрытыми глазами. А моя законная – на тот момент – супруга проявляет понимание, говорит мне:

– Ты сядь, возьми ее за руку, поговори с ней. Я тупо сел и взял ее за руку, как научила меня жена.

Короче, Наташка полежала у нас с час и говорит:

– Я пойду в общагу к себе.

– Тебе помочь? Лариска говорит:

– Я ее отведу. Отвела, вернулась, сидим.

Тут у меня поехала крыша. Или наоборот, встала на место? Я вдруг понимаю с опозданием, что с этой женщиной, которая моя жена называется, я жить не смогу. Все она правильно (!) сделала, думаю я, а жить я с ней не смогу, это я осознал. Но ей я говорю только:

– Знаешь, Ларис, я пойду ее проведаю в общагу. Она отвечает, как в плохих советских фильмах:

– Я понимаю, она тебе не чужой человек – пойди! Прихожу в общагу… Она лежит, молчит, не говорит мне, какой я козел и мудак. Она должна была мне это сказать! Мы же договорились первый раз: нет так нет, а потом я открыл ящик Пандоры, у меня все в порядке, жена, ребенок, а у нее будут ли дети? Мы сидим с ней и молчим об этом 40 минут.

Я еще отчетливее понимаю, что домой не пойду и жить с Лариской не смогу, я решаю написать записку и отправить ей. Я думал полчаса, что писать, и не написал ничего, не смог. Я отправил домой Наташкину соседку:

– Пойди и скажи Ларисе, что я просто больше не приду. Бабы живучие, Наташка отлежалась пару дней и пошла на работу. Мы живем с ней. Я домой не прихожу. Так проходит две недели.

И дальше случилось то, чего я боялся больше всего: скандал стал публичным. Пошла речь о блядстве, меня вывели из комитета комсомола строительства. Шохин, начальник стройки, был в бешенстве. Я, его любимец, пукнул в лужу! «Ну что ж ты творишь, ебись тихо, у тебя ж жена с ребенком! Ты наша опора, ты наш поэт, мы называем твоим именем свои рестораны, выходят сборники про Зею!» Лепят нормального пацана – а он оказался моральный разложенец. Да… Строитель коммунизма не должен изменять жене, потому что дальше идет измена родине, и вот итог – американский паспорт у меня в конце концов.

Короче, меня снимают с десанта. Это была очень важная акция: передовые строители Зейской ГЭС открывают первый створ Бурейской. На вездеходах лучшие люди стройки едут на Бурею и там торжественно ставят табличку и фотографируются с красным знаменем. И тут же возвращаются, это акция чисто символическая.

И вот меня сняли с этого пробега, ничего не объясняя а все и так понятно: моральный разложенец, ошиблись в нем товарищи.

В такой обстановке Лариска присылает мне записку:

«Сегодня я уронила ребенка, у меня нет сил, я тебя умоляю – приди, мы поговорим».

Я думаю: что же делать? Вот ребенка уронила, пиздец, жизнь закончена. Надо двустволку где-то найти, в рот ее вставить и… пальцем большим можно это сделать, нажать спуск, я где-то читал про это. Не в первый раз мысль о самоубийстве посещала меня в связи с еблей… Но вместо того чтобы застрелиться, я еду на работу, нахожу там Наташку, веду в сторону и говорю:

– Я должен вернуться в семью.

Она завыла, как волчица подстреленная, в угол в вагончике забилась. Но потом как-то быстро взяла себя в руки и говорит:

– Хорошо, уходи. Но только сразу, сегодня вечером! Мы приехали на бортовой машине домой часов в шесть вечера, она начала ужин готовить, а готовила она, надо сказать, хуево. И говорит:

– Я тебя собрала. (А что там собирать, пара рубашек.) Ты видишь, я не скандалю, я понимаю, что у нас ничего не будет. Понятно, что жизнь наша с тобой закончилась. У меня к тебе только одна просьба…

– Какая?

– Давай потрахаемся! Давай в постель ляжем.

– Я этого хочу в сто раз сильнее, чем ты. Но у тебя был аборт недавно, тебе же нельзя!

– Да у меня все в порядке. У меня все зажило. Я же лучше знаю!

Начинаем трахаться. Все идет очень хорошо и сладко, но я чувствую – как-то все слишком мокро. Я поднимаюсь, смотрю – а у меня по ногам кровь течет. Я испугался:

– Надо «скорую» вызвать!

– Нет-нет! Давай еще!

Я весь в крови, мне страшно, а она мне говорит:

– Все супер, я ни о чем не жалею, ни дня!

Чтобы такое больше не повторилось, я на другой день уехал домой, в смысле к жене. И вот я живу дома, но понимаю, что все не так.

У меня отпуск, я еду в Одессу, один, а перед отъездом оговорю жене:

– Если я решу, что с тобой не останусь, то уеду на другую стройку и Наташу заберу туда.

– Ты с ней про это договорился? – Нет.

– Мудила! Поговори с ней. Ты со мной порвешь, а она с тобой не поедет – глупо получится!

Вот сейчас понятно: у человека столько в жизни баб бывает, и что, с каждой такой ад устраивать? Нереально. А баб бывает много, у меня вот приблизительно… ну, до хера, из них десять – это любовь, а три – большая любовь…

Но тогда баб у меня было всего-то три, и я в них ничего не понимал, я был просто дебил. И я пошел к Наташке и сказал ей идиотскую речь:

– Я понимаю, что на самом деле это у нас не ебля, это любовь была, просто я в этой жизни неправильно расставил пешки-шашки. Я честно тебе говорю, что тебя люблю. Но вместе с тем не могу бросить любимую (тут я приврал) жену. У меня есть ребенок… Но если я смогу от них уйти и поеду на новую стройку… то ты…

– Позовешь – поеду с тобой. Хоть на Саяны, хоть на Вилюй, мне все равно. Нет вопросов!

– Значит, договариваемся так: если я тебе пишу письмо, то ты увольняешься и едешь куда скажу.

Вот это «если» мне сейчас особенно нравится…

Она смотрит на меня как на идиота: не вопрос, ты только напиши, а я уж приеду.

Дома, в Одессе, моя еврейская мама посмотрела на меня и говорит:

– Слушай, у тебя ребенок. Ты остынь, подожди! Конечно, у Ларисы есть мелкие недостатки, но ты подумай… А пока что мы с тобой поедем в дом отдыха в Друскининкай. Там ты и подумаешь.

Она, как человек старой закалки, конечно, боялась, что в 26 лет я сломаю себе карьеру навсегда. Если разведусь. И это ей было страшно. Ее сын – еврей, беспартийный, разведенный… Короче, полный лузер. Но она из последних сил пыталась спасти ситуацию.

Пойдем на танцы, – зовет мама в первый же вечер. Наверно, она думала, что я просто не ебался еще в полный рост и потому запутался в двух бабах, она хотела, чтобы я проще к этому отнесся, и потому придумала эту историю с домом отдыха, хотела мне по-человечески помочь…

Пошли мы на танцы.

И там вдруг я, несмотря на любовь, развод, драму, детей и аборты, вижу прекрасную девушку, типаж Джины Лоллобриджиды в «Соборе Парижской Богоматери»: чуть смугловатая, со стрижкой, очень тонкая талия, а сиськи охуенные. Я пригласил ее на танец.

– Я из Донецка, – рассказывает она, – муж – старший лейтенант, а я парикмахер, приехала вот на воды.

В перерыве между танцами я подбегаю к маме, которая стоит и смотрит на молодежь, и говорю:

– Может, ты в кино сходишь? – Мы же в одном номере жили, Советский Союз, что вы хотите.

– Нет вопросов, если тебе это поможет.

И я привожу в номер эту жену старшего лейтенанта. Раздеваю ее. Блядь, какое это чудо природы – робкое, чудное, недалекое и неумелое. Но красивое такое, что ебанешься. Она в койке плакала, что мужу вообще-то не изменяет…

Ну и все. Она ушла, а я, идиот, сел писать письмо своей жене. На десяти страницах. «Я подумал, побыл в разлуке, я понял, что… (а кстати, что?) восемь лет начиная с восемнадцати лет, которые мы провели вместе, в том числе четыре года нашего брака… ответственность за судьбу ребенка. Я вернусь к тебе, и мы будем жить и работать на Зее», – в таком духе.

Чистый пидорас.

Я все так и сделал, как написал. Мы пробыли на Зее четыре месяца, и я не сказал с Наташкой ни одного слова – только по работе: «Наташа, посмотри чертежи».

А потом я, конечно, развелся с Лариской, тут было без вариантов, вопрос времени, иначе просто быть не могло, как я мог этого не видеть! Но я долго не понимал, что развод неизбежен!

Наташку я потом увидел на Зее, когда приехал туда внедрять свою диссертацию, весь такой московский, победный, модный, в джинсовой рубашке. Я заговорил с ней, я был готов уже на все, я свободный человек, но она прошла мимо, как будто я пустое место.

Да… Кому сегодня расскажи – смеяться будут. Где тут интрига? Ну, любят люди друг друга и ебутся, вон как Лимонов говорит: дама еблась с офицером, а где драма? «Анна Каренина» – скучная книга ни о чем…

А что касается карьеры, так я потом видел немало бывших комсомольцев, старых, нищих, беззубых, застрявших на какой-нибудь закрытой в 90-е годы стройке. Да на той же Бурейской ГЭС, которая стояла, стояла законсервированная, пока ее Чубайс не достроил пару лет назад. Так и я застрял бы на каких-то Богучанах. Значит, не судьба была мне… Не судьба.

Судьба: у нас с Наташей могла быть одна судьба, мы могли жить счастливо и умереть в один день. Я знаю, как это могло быть, совершенно точно знаю. Она могла быть избавлена от мучений и унижений, и от жалкой жизни, которую она влачила после, когда потолстела и вышла замуж за какого-то заурядного скучного инженера и жила с ним в пыльном поселке на казахской границе. Мне рассказал про это какой-то из красных директоров, они в начале 90-х начали ездить в Нью-Йорк за казенный счет, – так Наташа была женой его подчиненного.

Было так. Я взял катер, «Прогресс», который купил на совет молодых специалистов, и мы с Наташкой на выходные двинули на природу. 1975 год – а я как белый человек мчусь на своем катере с любимой женщиной… Мы шли по течению со скоростью километров 70 в час, и я обнял ее свободной рукой и говорю:

– Наталья, послушай! Ты знаешь, что такое любовь? Я сейчас тебе все объясню!

А по берегам – дикая красота, тайга, и над нами чистое бледное северное небо. Это то, что видит и понимает простой человек. Но я знаю больше про Зею, много знаю, я же гидротехник. Там так – когда шлюз открывался, ты ехал по реке, по высокой воде, как хотел. А когда шлюз закрывался, ты должен был идти по створам, по фарватеру.

Скажу без преувеличения, Зея – это самая страшная река мира. Объем воды, скажем, в Ангаре может увеличиваться в 50 раз. А Зея – это лезвие, которое рассекает Становой хребет, и в паводок ее объем увеличивается в тысячу раз! В тысячу! Она, впадая в Амур, подтапливала Благовещенск все время… Еще одна особенность Зеи – там бурая вода, от железа, и в ней полно бревен. Я когда-то написал про это стихотворение, что-то вроде: «Злая бурая вода за ними мчалась как беда…»

Эти бревна – когда был сброс по водосливу, стволы вылетали вверх метров на 200! Жуткое зрелище. Так вот, чтобы не запороть мотор, там ставится шпонка. Если винт попадает на бревно, шпонка срезается, мотор глохнет, но он целый. Надо его вытащить из воды, снять кожух и вставить новую шпонку, завести – и ехать дальше. А завести мотор – это было для меня проблемой, я страшно далек от техники, даром что инженер. Там надо было очень резко дернуть трос – очень резко! – а потом бежать к штурвалу и поднять ручку, и успеть так, чтобы мотор не заглох.

Едем мы, едем вниз по течению… Весна, паводок, темнеет рано, тут и там в воде бревна. Один раз шпонку срезало, я поменял, завел, потом – второй раз, я опять меняю, в почти полной уже темноте, сам не веря, что справлюсь…

И пошел дождь. Дождь, сумерки, шпонка эта – и я прозевал рукав, в который мы должны были свернуть. Пришлось развернуться, и мы пошли вверх по течению, медленно, почти в полной темноте, лавируя среди бревен. Случись что – и никто б нас не нашел, никогда, это же дикая тайга. Упади один из нас за борт – его уже невозможно было бы найти… А если б срезало шпонку и я не смог бы снова завести мотор, что тогда? Было неуютно про это думать, а она была рядом, в трусиках и в лифчике, красивая, влюбленная… Сейчас мы причалим, выпьем вина, поебемся и скажем, что мы друг с другом навеки вместе.

Так все и случилось, но только не сразу, а через полтора часа, когда мы, мокрые и измочаленные, пристали наконец к берегу. Я вытащил лодку – а это тяжелая вещь – на берег, и забыл про нее, и мы выпили с Наташкой бутылку вина, я ее обнял, поцеловал:

– Ласточка, как нам повезло, что ты жива и я жив, что мы выбрались на берег!