Текст книги "Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в"

Иначе действовали «Отечественные записки», которые освещали варшавские события подробнее других российских изданий. Описание коронации здесь было передано от лица «свидетеля», который, впрочем, в основном пересказывал на русском языке франко-польский «Церемониал коронования», включая часть с вынесением регалий и произнесением Николаем молитвы[625]625
  См. Приложения. «Отечественные записки» стремились также сделать рассказ о коронации более антропологичным: если при описании лиц, выносивших регалии, «Церемониал» оперировал лишь чинами, «Описание» называло всех поименно.


[Закрыть]. Исключение составил рассказ о череде варшавских празднований в честь коронации – балах, оперном представлении и особенно о народном гулянье. Этот сегмент текста явно представлял собой оригинальное описание, сделанное, по-видимому, свидетелем события[626]626
  О коронации Его Императорского Величества. С. 431–433.


[Закрыть]. Можно предположить, что его автором был П. П. Свиньин, составивший в стиле «официального сентиментализма»[627]627
  Термин Р. Уортмана (Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1. С. 372).


[Закрыть] описание московской коронации Николая I, изданное в этом же журнале в 1826 г.

«Отечественные записки» повествовали о произошедшем событии как о ярком эпизоде проявления лояльности российскому монарху. Упоминания о том, что «народ всегда с восторгом встречал» монаршую чету и наследника[628]628
  О коронации Его Императорского Величества. С. 419.


[Закрыть], перемежались более пространными описаниями выражения народных чувств, например: «Наконец настал желанный день. 12 мая еще чуть светало, как жители столицы, умноженные великим числом Поляков и чужестранцев, приехавших в Варшаву для того, чтобы иметь счастье быть свидетелями сего исторического события, начали собираться в улицах, прилежащих ко Дворцу»[629]629
  Там же. С. 420.


[Закрыть]. Эпизод с коронационным шествием в собор Св. Яна был описан не менее выразительно: «И я собственными глазами видел, как, в восторге Патриотизма, добрые Поляки по окончании коронации кинулись на алое сукно, до коего касались стопы Помазанника и Его Августейшей Супруги, и старались получить хотя малейший лоскуток оного, дабы принесть в семейства свои и хранить там свидетельством сего счастливого события»[630]630
  Этот эпизод подтверждается и другими источниками. См., например: Львов А. Ф. Записки композитора Алексея Федоровича Львова. С. 242.


[Закрыть]. При этом автор текста подчеркнуто именовал корону «Российскою» и избегал частого использования слова «Сенат». Именно поэтому зал Сената, где прошла коронация, в русском тексте превратился в «залу коронования».

Коронация в трактовке журнала являла собой «священный символ соединения навеки неразрывным узлом дружбы» двух народов, названных «соплеменными»[631]631
  О коронации Его Императорского Величества. С. 435.


[Закрыть]. Здесь же появлялись и категории патерналистического порядка. Описывая кульминацию церемонии, молитву Николая I, автор текста сообщал: «После сей молитвы, читанной Царем с чувством чадолюбивого отца, дающего торжественный обет Богу любить Своих детей, судьба коих вложена Провидением в Его Десницу, Его Величество встал, а все присутствующие преклонили колена, и картина сия была истинно величественна»[632]632
  Там же. С. 429.


[Закрыть]. Николай, названный здесь царем, представал в образе отца, а поляки – его детей, что соответствовало классическим и абсолютно узнаваемым трактовкам, использовавшимся для позиционирования власти в империи. Столь же узнаваемой для российского читателя была и апелляция к категориям «восторг» и «умиление», активно использовавшимся в российской политической риторике того времени. По справедливому утверждению Р. Уортмана, при помощи отсылок к этим категориям, взятым из религиозного лексикона, «скреплялось сентименталистское таинство, возвышавшее отношения правителя и подданных до уровня духовной связи, сопровождавшейся экзальтацией и рыданиями. С их помощью создавалась видимость личного участия в условиях монархического правления»[633]633
  Wortman R. The Power of Language and Rhetoric in Russian Political History: Charismatic Words from the 18^th to the 21^st Centuries. London: Bloomsbury Press, 2017. P. 47.


[Закрыть].

Исключительное значение в «Отечественных записках» было отведено организованному на поле близ Уяздова народному празднику. Последний был представлен читателю как значимый, если не ключевой элемент действа. В отличие от официального франко-польского «Церемониала», где народные торжества оказались в части неструктурированного материала («На протяжении… трех дней весь город будет ярко освещен. В назначенные дни будут… проходить: бесплатные спектакли, угощения и развлечения для населения»[634]634
  РГИА. Ф. 473. Оп. 3. Д. 63. Л. 7–7 об.


[Закрыть]), «Отечественные записки» описали праздник пространно и детализированно.

«Увеселения для народа» в Уяздове действительно представляли собой грандиозное зрелище, собравшее около 80 тыс. зрителей[635]635
  Львов А. Ф. Записки композитора Алексея Федоровича Львова. С. 242–243.


[Закрыть]. Действо было хорошо описано современниками и нашло отражение в нескольких популярных впоследствии изображениях[636]636
  Milewska W. Uczta dla ludu w Ujazdowie w 1828 roku – miejsce niedoszłego zamachu na cara. S. 175–183; Gutkowski J. Ceremoniał koronacji Mikołaja I na króla polskiego w Warszawie. S. 8.


[Закрыть]. Польские авторы писали о празднике кратко, но выразительно[637]637
  Krasiński J. Z pamiętników Józefa hr. Krasińskiego. Uroczystości dworskie w czasie koronacji cesarza Mikolaja. S. 424–425; Niemcewicz J. U. Pamiętniki czasów moich: dzieło pośmiertne. S. 320.


[Закрыть]: по словам одного из них, народные гулянья походили на «настоящий венецианский карнавал»[638]638
  Krasiński J. Z pamiętników Józefa hr. Krasińskiego. Uroczystości dworskie w czasie koronacji cesarza Mikolaja. S. 425.


[Закрыть].

Посреди поля была сооружена ротонда, купол которой помещался на 16 столбах коринфского ордера, а на куполе был установлен Белый Орел с распростертыми крыльями, украшенный гирляндами[639]639
  О коронации Его Императорского Величества. С. 432.


[Закрыть]. На поле были также построены расположенные амфитеатром галереи, куда пускали публику «по билетам» и где расставили столы с едой, окруженные фонтанами с красным и белым вином[640]640
  Там же. С. 432–433.


[Закрыть]. Здесь же были организованы увеселения – карусели, места для гимнастических игр и борьбы, танцоров и канатоходцев[641]641
  Там же.


[Закрыть]. Под приветственные крики толпы император, императрица, наследник, а также великие князья Константин и Михаил в сопровождении свиты проехали по полю несколько раз и разместились в ротонде.

Вполне в духе заданного московским описанием стандарта автор «Отечественных записок» сообщал о реакции народа на присутствие Николая и Александры на Уяздовском поле: «…народ встречал их с восторгом, приветствовал восклицаниями», а «насытив себя… зрелищами, все окружили столы, на коих яства предложены были веселящемуся народу рукою Царскою. За этими бесконечно длинными столами, покрытыми белыми скатертями, уставленными множеством блюд, между коими, по нежному вниманию, представлены были и национальные яства народа Польского, окруженными фонтанами, бившими разноцветными винами, пировали граждане, уже носящие в душе своей любовь, благоговение и преданность к Николаю и Его Августейшему Дому»[642]642
  О коронации Его Императорского Величества. С. 432–433.


[Закрыть].

Значение, которое автор уделял празднику, не случайно. Реализуя свой «сценарий» в Российской империи, Николай I активно апеллировал к национальным сюжетам и народности. Во время коронации в Москве он первым совершил ставший потом традиционным поклон с Красного крыльца – трижды (по разу в каждую сторону) – перед собравшимися на Соборной площади Московского Кремля. По мнению Р. Уортмана, предметно исследовавшего этот сюжет, таким образом император «включал народ в церемонии дня коронации и в то же время по-новому определял значение „любви“ во взаимоотношениях престола и народа. Служа признанием принципа народного суверенитета, он в то же время нейтрализовывал его, превращая церемониальное одобрение в выражение воли народа»[643]643
  Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1. С. 384–385.


[Закрыть]. Рассуждения историка, на наш взгляд, равным образом точно определяют и суть варшавского праздника в Уяздове, ставшего «повторением» московского действа с его презентацией народной любви и конструированием одобрения.

На первый взгляд, «Отечественные записки» не пытались скрыть значимость католического элемента в коронационном ритуале: текст отметил как церемониал внесения регалий в собор Св. Яна[644]644
  О коронации Его Императорского Величества. С. 421.


[Закрыть], так и последовавшее позднее шествие короля, королевы и всех участников коронации в тот же костел для молебна[645]645
  Там же. С. 430.


[Закрыть], а примас представал в нем как активный участник действа[646]646
  Там же. С. 421, 427.


[Закрыть]. Однако описание стремилось представить по мере возможности православный контекст и уменьшить доминирование католических коннотаций. По сути, речь шла о зеркальном отражении позиций франко-польского текста, где, напротив, в «мертвой зоне» оказывались отсылки к православию как религии, которую исповедовал новый польский король. «Отечественные записки» посчитали необходимым указать, что прямо перед коронацией императорская чета слушала «Греко-российскую обедню»[647]647
  Там же. С. 424.


[Закрыть], а рассказ о переносе регалий в собор не включал в себя их благословение примасом. Из текста был также удален зафиксированный в франко-польском «Церемониале» въезд Николая I в Варшаву[648]648
  РГИА. Ф. 473. Оп. 3. Д. 63. Л. 2–3.


[Закрыть], что позволило не упоминать благословение Николая католическими священниками и примасом. Такое построение текста имело целью снижение значимости церемонии, ведь коронационный въезд – аллюзия на въезд Христа в Иерусалим – был неотъемлемой частью русской коронационной традиции. Отсутствие этого необходимого ритуального элемента меняло сам статус церемонии в глазах русских читателей. Опуская информацию о коронационном въезде в город, автор «Отечественных записок» решал и еще одну очень важную задачу – избавлялся от необходимости упоминать Прагу, пригород Варшавы, со стороны которой Николай I и свита российского императора въехали в город. Прага вполне могла запустить у русского читателя комплекс ассоциаций, которые правительство стремилось избежать: стремительный штурм Праги А. В. Суворовым в 1794 г., заставивший капитулировать повстанцев Костюшко, и предшествовавшая этим событиям еще памятная современникам Варшавская заутреня, когда в городе во время богослужения по случаю Пасхи был вырезан русский гарнизон. Между прочим, свидетелем произошедшего стала шотландская няня будущего императора Николая, оказавшаяся в Варшаве в 1794 г.[649]649
  Мисс Лайон сопровождала жену драгунского полковника Чичерина с двумя детьми в Варшаву, где последняя планировала встретиться с мужем. Женщины и дети оказались свидетелями Варшавской заутрени и несколько месяцев находились в плену (Щербакова Е. Нянюшкины сказки. С. 25–26; Рассказ Евгении Вечесловой о Варшавской резне 1794 г. // Русский архив. 1897. № 2. С. 330–332).


[Закрыть] Варшавская заутреня достаточно быстро перешла в категорию табуированных событий, однако описание случившегося нашло свое отражение в карамзинском «Историческом похвальном слове Екатерине II», написанном в самом начале XIX столетия. В этом тексте произошедшее было названо «коварным злодейством», а поляки – «слабодушными убийцами». При этом Н. М. Карамзин прямо связывал все произошедшее с концом польской государственности: «Варшава напомнила ужасы Сицилианские!.. Сердце Екатерины содрогнулось. Державная рука Ее бросила в урну сей недостойной Республики жребий уничтожения, и Суворов, подобно Ангелу грозному, обнажил меч истребления; пошел – и вождь мятежников спасается от смерти пленом; и Прага, крепкая их отчаянием, дымится в своих развалинах – и Варшава падает к стопам Екатерины. Совершилось!.. Польши нет; но мятежные и несчастные жители ее, утратив имя свое, нашли мир и спокойствие под державою трех союзных Государств. Республика без добродетели и геройской любви к отечеству есть неодушевленный труп»[650]650
  Карамзин Н. М. Историческое похвальное слово Екатерине II. М., 1802. С. 40–41.


[Закрыть]. Образы такого ряда, конечно, прямо подрывали идею братства «соплеменных народов».

Для российской прессы существенную проблему представлял также вопрос о презентации действий императора Николая при произнесении клятвы-молитвы. В официальном «Церемониале» отмечалось, что перед молитвой российский император преклонил колени (se met à genoux) перед распятием, стоящим в центре зала[651]651
  РГИА. Ф. 473. Оп. 3. Д. 63. Л. 6 об.


[Закрыть]. Это же зафиксировали и польские источники[652]652
  Kołaczkowski K. Wspomnienia jenerała Klemensa Kołaczkowskiego. Ks. III. S. 123; Lipiński T. Zapiski z lat 1825–1831. S. 134.


[Закрыть]. «Отечественные записки» трактовали эту часть действа иначе: «Император «преклонил колено и громким голосом прочел… молитву»[653]653
  О коронации Его Императорского Величества. С. 428.


[Закрыть]. «Северная пчела» также сообщала своим читателям, что перед произнесением молитвы «монарх России и Польши преклонил колено перед невидимо присутствующим Богом»[654]654
  Северная пчела. 1829. № 63. С. 3.


[Закрыть]. Аналогичные трактовки содержатся и в материалах А. Х. Бенкендорфа[655]655
  ГА РФ. Ф. 109. Оп. 3а. Д. 3199. Л. 8 об. Польские источники личного происхождения, напротив, свидетельствуют о том, что Николай опустился на оба колена (Kołaczkowski K. Wspomnienia jenerała Klemensa Kołaczkowskiego. Ks. III. S. 112).


[Закрыть], при этом последний замечает, что при виде императора в короне все присутствующие в зале «пали на колени»[656]656
  ГА РФ. Ф. 109. Оп. 3а. Д. 3199. Л. 9.


[Закрыть].

В действительности сложно сказать, встал ли император и король на колено или на колени: в источниках можно обнаружить оба варианта. Пожалуй, единственное, что подтверждает первую версию, – приписка о числе подушек, отправленных в Варшаву. Как следует из сопроводительных документов, для церемонии были «приготовлены восемь подушек, покрытых темно-красным (малиновым) бархатом, окаймленных галунами и золотыми кистями, для коронационных регалий, и девятая, на которой расположится Ее Величество Императрица и Королева в тот момент, когда Император и Король передаст ей цепь ордена Белого Орла»[657]657
  РГИА. Ф. 473. Оп. 3. Д. 63. Л. 3 об.


[Закрыть]. Едва ли в случае, если Николай опускался на колени, для него не была бы приготовлена отдельная подушка.

В целом у читателя публикаций на польском и/или французском языках появлялся образ императора, стоящего на коленях и обращающегося к богу; в русских же текстах Николай I представал скорее рыцарем, опустившимся на одно колено и вызвавшим у участников действа восторженные чувства. Такое разночтение привело в итоге к тому, что читатель – неважно, находился ли он в Варшаве или, например, в Москве, – интерпретировал варшавскую церемонию в более или менее привычном для себя смысле, имея в виду те или иные исторические и религиозные установки.

Хотя манифест о коронации, адресованный русскому читателю, содержал указания на некоторую связь с российской традицией, в действительности события, разворачивавшиеся в столице Царства Польского, выстраивались авторами действа (и в первую очередь императором Николаем) как прямо апеллирующие к традиции польской. Фактически во время коронации Николай I стремился встать в ряд с польскими королями прежних эпох. Речь при этом идет не только о шагах практических, таких как выделение средств на реставрацию главного символа власти польских королей – Вавельского замка в Кракове[658]658
  Вылежинский Ф. Шестнадцать дней моей жизни, или Путешествие Фаддея Вылежинского из Варшавы в Петербург в эпоху Польской революции 1830–1831 гг. // Военский К. Император Николай и Польша в 1830 г.: Материалы для истории Польского восстания 1830–1831 гг. СПб.: Типография А. С. Суворина, 1905. С. 44.


[Закрыть]. Император подошел к делу со всей серьезностью и выстроил целую систему, которая должна была отсылать к конкретным фигурам и событиям.

По какому принципу Николай I выбирал своих «достойных предшественников» на польском престоле? Имела ли для него значение их политика в отношении России, руководствовался ли он стремлением связать себя с союзником империи? В этом случае взгляд монарха мог пасть на польского короля Станислава Августа Понятовского – известного фаворита Екатерины II. Станислав Август был фигурой относительно недавнего прошлого (скончался в 1798 г.), поэтому Николай был осведомлен о нем даже по рассказам современников.

Как известно, последние месяцы своей жизни после отречения от польского трона Станислав Август прожил в Петербурге. Современники, наблюдавшие его в это время, неизменно именовали его «злополучным изгнанником»[659]659
  Кудрявцева С. Краткие выписки моей жизни. Записки Софии Кудрявцевой, дочери короля Станислава Понятовского // Русская старина. 1872. Т. 35. С. 119–130.


[Закрыть], «несчастным королем»[660]660
  Чарторыйский А. Мемуары князя Адама Чарторижского и его переписка с императором Александром I. Т. 1. С. 149.


[Закрыть], а место его последнего пребывания – Мраморный дворец в Санкт-Петербурге – «могильным дворцом»[661]661
  Моравский С. В Петербурге 1827–1838 гг. // Поляки в Петербурге в первой половине XIX в. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 591.


[Закрыть]. А. Чарторыйский в своих «Мемуарах» описывал реакцию поляков на встречу со Станиславом Августом в Москве в 1797 г. во время коронации Павла I: «Они (поляки. – Прим. авт.) видели своего низложенного короля, грустно сидящего на трибуне, и проходили мимо него, чтобы на коленях принести присягу чужеземному государю, властелину их отечества… На них лежал отпечаток смущения, страха, чего-то вроде упадка моральной силы, чувства унижения, испытываемого ими, благодаря необходимости присутствовать при этом торжестве»[662]662
  Чарторыйский А. Мемуары князя Адама Чарторижского и его переписка с императором Александром I. Т. 1. С. 133.


[Закрыть]. Много писали и о неприятном эпизоде, произошедшем, судя по всему, во время все той же московской коронации[663]663
  В описании С. Моравского эта сцена была перенесена в театр (Моравский С. В Петербурге 1827–1838 гг. С. 591).


[Закрыть]. Станислав Август, участвовавший в церемонии, вынужден был стоять во время продолжительных церковных служб. Забывшись или почувствовав усталость, бывший польский король позволил себе присесть и немедленно получил от императора Павла I приказ подняться[664]664
  Чарторыйский А. Мемуары князя Адама Чарторижского и его переписка с императором Александром I. Т. 1. С. 132–133; Виже-Лебрен Э. Воспоминания госпожи Виже-Лебрен о ее пребывании в Санкт-Петербурге и Москве (1795–1801 гг.). СПб.: Искусство-СПб, 2004. С. 90.


[Закрыть]. Частые апелляции современников к этому случаю были связаны с тем, что последний показывал отрекшегося от власти, стареющего и, конечно, переживающего личную драму Станислава Августа в оскорбительной для него роли человека подначального.

Вместе с тем в практическом отношении положение Станислава Августа при петербургском дворе было исключительным. Его приезд в Петербург в 1797 г. сопровождался церемониальным въездом в город, а император Павел устроил в его честь официальный прием, а при дворе был снят траур по недавно скончавшейся Екатерине II[665]665
  РГАДА. Ф. 12. Оп. 1. Доп. Д. 4. Л. 1–4.


[Закрыть]. Зримым символом высокого статуса короля в Петербурге стал выбор места его проживания: Станиславу Августу был отведен Мраморный дворец, построенный Екатериной II для графа Г. Г. Орлова. Располагавшийся в центре столицы, дворец находился в непосредственной близости как от главной монаршей резиденции страны – Зимнего дворца, так и от строящегося Михайловского замка Павла I. Не менее достойно отрекшегося польского короля принимали в Москве во время упоминавшейся коронации Павла I: московскому главнокомандующему действительному тайному советнику М. М. Измайлову было приказано освободить для размещения Станислава Августа свой дом. 2 марта 1797 г. он сообщал императору: «Всемилостивейший государь! Вашего императорского величества указ о чищении и приготовлении дома, в котором я живу, для пребывания Его величества короля Польского я имел счастье получить и высочайше повеленное все исполнить с… поспешностию»[666]666
  РГАДА. Ф. 1239. Оп. 3. Д. 57851. Л. 1.


[Закрыть].

Скончавшийся через год после приезда в Петербург Понятовский был похоронен со всей возможной пышностью. В опустевшем Мраморном дворце была устроена «печальная зала» (castrum doloris). Тело короля с возложенной на него сверху горностаевой мантией с гербами было размещено под балдахином на поднятом на несколько ступеней помосте, который источники прямо называют «троном»[667]667
  Там же. Ф. 12. Оп. 1. Д. 249. Л. 1.


[Закрыть]. Здесь же были установлены «две короны: одна золотая, возложенная на короля, а другая серебряная и вызолоченная»[668]668
  Там же. Л. 2–2 об., 13.


[Закрыть].

В костеле Св. Екатерины на Невском проспекте, в крипте которого долгое время покоились останки короля, был также устроен катафалк – помост с балдахином между обелисками, на каждом из которых, в свою очередь, был изображен герб Польши и монограмма SAR (Stanislaus Augustus Rex)[669]669
  О пребывании Станислава Августа в России и его похоронах в Петербурге см.: Болтунова Е. М. Варшава и Санкт-Петербург в церемониальном пространстве друг друга (конец XVIII – первая треть XIX в.) // Sztuka Europy Wschodniej / Искусство Восточной Европы. Т. 1: Polska – Rosja: Sztuka i Historia. Польша и Россия: Искусство и история. Польское искусство, российское искусство и польско-российские художественные контакты до начала XX века / Под ред. J. Malinowski, I. Gavrash. Варшава: Tako Publishing House, 2013. С. 158–161.


[Закрыть]. К оформлению обоих помещений был привлечен архитектор В. Бренна, которому часто поручались проекты траурного убранства[670]670
  Лансере Н. Е. Винченцо Бренна. СПб.: Коло, 2006. С. 273–274. В самой церемонии похорон польского короля участвовали 6 императорских камер-пажей, 20 пажей, 10 камер-лакеев, 8 скороходов и 40 лакеев, а также служители Ведомства придворной конюшенной конторы (кучера, форейторы, конюхи). Для каждого из них было приготовлено «траурное одеяние с королевскими гербами» (РГАДА. Ф. 12. Оп. 1. Д. 249. Л. 2 об., 13).


[Закрыть].

Устроение и убранство в Мраморном дворце castrum doloris и катафалка в церкви обошлись казне в 24 785 руб. Общая стоимость похорон составила почти 52 500 руб.[671]671
  РГАДА. Ф. 12. Оп. 1. Д. 249. Л. 13.


[Закрыть] Правительству пришлось также решать вопрос о возмещении католической церкви Св. Екатерины ежегодного дохода, получаемого от церковного погреба, который оказался занят «каменною постройкою, где положено тело Его Величества короля Польского»[672]672
  Там же. Л. 14.


[Закрыть].

Статус церемонии был чрезвычайно высок. Как убедительно показывает О. Г. Агеева, в ряде случаев в XVIII в. похороны собственно членов августейшей фамилии могли быть значительно менее репрезентативными[673]673
  Агеева О. Г. Петербургский траурный церемониал Дома Романовых в начале XVIII века // Феномен Петербурга / Под ред. Ю. Н. Беспятых. СПб.: Блиц, 2001. С. 499.


[Закрыть]. Показательно использование в ритуале государственных регалий, в частности двух упомянутых выше корон[674]674
  РГАДА. Ф. 12. Оп. 1. Д. 249. Л. 2, 13.


[Закрыть]. Архивные документы свидетельствуют, что одна из корон, использовавшихся в церемонии, после похорон была отправлена в Москву[675]675
  Там же. Л. 13.


[Закрыть]. По мнению А. Краевского, вторая (золотая) корона была погребена вместе с телом короля[676]676
  Краевский А. Польские короны Московского Кремля. С. 63.


[Закрыть]. Для императора Павла I Станислав Понятовский, отрекшийся от престола еще в 1795 г., оставался польским королем. По точному замечанию С. Моравского, Павел I «умел почтить даже тень короны»[677]677
  Моравский С. В Петербурге 1827–1838 гг. С. 592.


[Закрыть]: для российского императора такое понятие, как «бывший король», едва ли имело право на существование.

В российской публичной памяти первой трети XIX столетия этот польский король был, конечно, «екатерининским» – образ Понятовского всегда прочитывался через представление о его взаимоотношениях с императрицей. Известная французская художница Э. Виже-Лебрен в своих «Воспоминаниях» обратила внимание на то, что дворец, предоставленный королю для проживания в Санкт-Петербурге, «по странной игре случая… находился насупротив крепости, где погребена Екатерина II»[678]678
  Виже-Лебрен Э. Воспоминания госпожи Виже-Лебрен о ее пребывании в Санкт-Петербурге и Москве (1795–1801 гг.). С. 90.


[Закрыть]. «Печальная зала» короля в Мраморном дворце была устроена в помещении, убранном бархатными обоями «с вензелем блаженныя памяти государыни императрицы»[679]679
  РГАДА. Ф. 12. Оп. 1. Д. 249. Л. 2.


[Закрыть], а само тело короля похоронили в крипте костела Св. Екатерины на Невском проспекте. Отсылки к образу Екатерины, сопровождавшие польского короля в пространстве Петербурга, были неизбежны еще и потому, что дворец, отданный Станиславу Августу, находился в центре властной топографии екатерининского царствования[680]680
  Интересно, что один из современников, рассуждая о причинах, побудивших Станислава Августа переехать Россию после отречения, полагал, что король следовал призрачной мечте заключить брак с Екатериной II (Моравский С. В Петербурге 1827–1838 гг. С. 590).


[Закрыть]. С другой стороны, нельзя отрицать, что коннотации такого рода сознательно или бессознательно навязывались королю при жизни, а после смерти определяли его образ.

Николай I довольно быстро осознал, что память о Станиславе Августе для выстраивания отношений с поляками в выбранном формате использована быть не может. В определенном смысле это стало ясно во время московских событий начала 1826 г. «Печальный кортеж» с телом покойного Александра I, двигавшийся из Таганрога в Санкт-Петербург, сделал остановку в древней столице. По этому случаю в городе было устроено огромное шествие, сопоставимое с последующими петербургскими похоронами императора[681]681
  Московское шествие за гробом монарха было подробно описано в печатном церемониале (Церемониал печальной процессии во время прибытия в столичный град Москву тела Государя императора Александра I. Печатный. С дозволения правительства. Москва, в типографии П. Кузнецова. Генваря 30 дня 1826 // РГИА. Ф. 472. Оп. 8. Д. 7. Л. 267–285) и нашло свое визуальное воплощение в литографиях. Грандиозный замысел было поручено реализовать Комитету для устроения печальной церемонии во главе с князем Н. Б. Юсуповым (Там же. Л. 9 об., 121–275 об.), екатерининским вельможей, меценатом и коллекционером. Гроб с телом императора был доставлен к границе города, где была совершена первая лития, а затем провезен «по большой Пятницкой улице, через Москворецкий мост, мимо лобного места, через Спасские ворота к Архангельскому собору», усыпальнице Рюриковичей и Романовых в Кремле (Там же. Л. 276–277 об.). За гробом императора шла вся Москва – от дворян и чиновников до мещан и студентов. Расходы по проведению московского действа (более 98 тыс. руб.) были оплачены из государственной казны (Там же. Л. 12, 29, 31).


[Закрыть]. В процессии вместе с религиями монарха, хранившимися в Оружейной палате Московского Кремля, была вынесена и так называемая «польская корона»[682]682
  Там же. Л. 283 об. – 284.


[Закрыть] – упоминавшийся выше похоронный венец Станислава Августа[683]683
  Там же. Л. 2–2 об., 13.


[Закрыть]. При этом москвичи прямо проигнорировали решение самого императора Николая, отказавшегося включать корону в список регалий шествия[684]684
  Там же. Л. 32 об.


[Закрыть].

Решение вынести корону монарха, прямо ассоциировавшегося с разделами Польши конца XVIII в., отрекшегося и скончавшегося в России (стране-участнице разделов, получившей в результате последних наибольшую территорию), было вполне демонстративным жестом. Москвичи, очевидно, были готовы включить унижение Польши в нарратив александровских побед.

Между прочим, положение Польши как территории иной и отличной от России, хотя, конечно, и инкорпорированной в состав империи, было подчеркнуто в Москве и шествием орденов. В рамках последнего польские награды были вынесены отдельно от иностранных, но при этом и не вместе с российскими, как это происходило в других губерниях, через которые проезжал Печальный кортеж[685]685
  Там же. Л. 282 об. – 283 об.


[Закрыть], и оказались «ниже» абсолютно всех российских наград[686]686
  Там же. Л. 80. Примечательно, что такое видение было даже несколько более смягченным по отношению к первоначальной задумке. В делах Московской комиссии о похоронах Александра I сохранился «Список Иностранным орденам, которые должны быть несены в печальной процессии в Москве», среди которых польский орден Св. Святослава перечислен вместе с французскими, немецкими, испанскими, португальскими и шведскими орденами.


[Закрыть].

Предложенная в древней столице репрезентация польских территорий, которую в Петербурге вполне осознали, только когда шествие уже состоялось, стала причиной серьезных разбирательств. Дело в том, что по окончании церемонии в Москве использовавшиеся в шествии регалии, включая польскую корону, были доставлены в Петербург[687]687
  Там же. Д. 5. Л. 189.


[Закрыть]. Фактически Москва попыталась предложить Северной столице разделить свою позицию в вопросе о Польше. Главе Печальной комиссии князю А. Б. Куракину пришлось объясняться перед императором за полученные из Москвы вещи: «Из помянутых… корон… Польской Ваше Величество не изволили назначить в процессию и сей последней… от князя Юсупова я не требовал…»[688]688
  РГИА. Ф. 472. Оп. 8. Д. 5. Л. 189 об.


[Закрыть] Куракин был вынужден, кроме того, указать Николаю I, что эпизод выноса польской короны во время шествия в Москве вошел в московский печатный церемониал. Князь писал, что «поставил себе в обязанность» доложить об инциденте, «предвидя неминуемые в публике толки о таковой в церемониалах обеих столиц разнице»[689]689
  Там же.


[Закрыть]. Император принял объяснения князя Куракина, подтвердив, что использовать польскую корону в петербургском церемониале «излишне». Она была оставлена в Зимнем дворце и после траурных мероприятий отправлена с прочими регалиями обратно в Московскую Оружейную палату[690]690
  Там же. Л. 189–189 об.


[Закрыть].

Во время своей поездки в Варшаву и пребывания в столице Царства Польского Николай I неизбежно оказывался в пространстве, так или иначе связанном с памятью о Станиславе Августе. Так, в Белостоке императорский кортеж останавливался на ночь в резиденции сестры покойного короля[691]691
  Бенкендорф А. Х. Воспоминания. 1802–1837. С. 405.


[Закрыть], а во время коронационных торжеств Николай I и его семья многократно бывали в Лазенках – роскошном дворцовом комплексе, принадлежавшем некогда Понятовскому[692]692
  В отношении топографии власти фигуры короля Станислава Августа и великого князя Константина Павловича оказались опосредованно связаны за несколько десятилетий до происходивших событий: Мраморный дворец в Санкт-Петербурге, в котором Станислав Август прожил последний год своей жизни, принадлежал цесаревичу.


[Закрыть]. Но в Белостоке императора привлек лишь парк, а Лазенки, где жил великий князь Константин Павлович, ассоциировались у монарха исключительно с братом. Никаких упоминаний о Станиславе Августе в это время сделано не было; ни один из текстов, связанных с коронацией, не отсылал к Понятовскому даже косвенно.

Потерявший страну, отрекшийся от власти, зависимый, Станислав Август никак не мог быть полезен для выстраивания нового нарратива единения. И главное – подобная апелляция была бы плохо принята в Царстве Польском, ведь с именем Станислава Августа связывались разделы и утрата контроля над страной. Император Николай, выражаясь словами XIX столетия, «искавший» в своих польских подданных, не мог нанести им такой обиды.

Отказ российского императора апеллировать к фигуре союзника Петра Великого Августа II был также вполне показательным. События начала николаевского царствования – восстание на Сенатской площади и Русско-турецкая война 1828–1829 гг. – удивительным образом роднили его с предком – основателем империи, который в первые годы царствования подавлял стрелецкие бунты и направлял свои внешнеполитические устремления к Черному морю. Неудивительно поэтому, что в общественном сознании 1820‐х гг. существовала уже немыслимая в 1850‐е гг. параллель Петр I – Николай I[693]693
  Это нашло отражение в «Стансах» А. С. Пушкина:
В надежде славы и добраГляжу вперед я без боязни:Начало славных дней ПетраМрачили мятежи и казни.Но правдой он привлек сердца,Но нравы укротил наукой,И был от буйного стрельцаПред ним отличен Долгорукой.Самодержавною рукойОн смело сеял просвещенье,Не презирал страны родной:Он знал ее предназначенье.Семейным сходством будь же горд;Во всем будь пращуру подобен:Как он, неутомим и тверд,И памятью, как он, незлобен.(1826)

[Закрыть]. Ассоциируя себя с Петром Великим, император, однако, не видел смысла в использовании образа его польского союзника. Материалы коронации показывают, что монарх не рассматривал возможность разворачивания образа «наследник Петра Великого на троне Августа Сильного». История царствования Августа II – без громких военных побед и полная политических противоречий, интриг и тайных союзов (в том числе и против Петра Великого), бесконечной борьбы со Станиславом Лещинским и наконец завершившаяся отречением от престола – привнесла бы ненужные императору коннотации[694]694
  Интересно, что польская сторона, также находившаяся в этот момент в поиске образности для нового единства, обращалась к фигуре Петра Великого, который начал фигурировать в польских пьесах второй половины 1810‐х гг. (Филатова Н. М. «Петра и Сигизмунда объединил короны…» Александр I и Россия в польском театре 1812–1830 гг. // Текст славянской культуры. К юбилею Л. А. Софроновой. М., 2011. С. 150–152).


[Закрыть]. Кроме того, Николаю в принципе не нужен был исторический персонаж, связанный с реализацией тактического союза: для воплощения идеи общности он искал одного человека, а не пару монархов, один из которых воплощал бы Россию, а другой – Польшу.

В этом поиске Николай I обратил внимание на фигуру Яна III Собеского. Именно его будущий польский король называл в переписке с братом своим «достойным предшественником» на польском престоле[695]695
  ОР РНБ. Ф. 542. № 711. Л. 1.


[Закрыть]. Собеский привлек Николая I по нескольким причинам. В его личности – воина, успешно сражавшегося против турок и шведов, покровителя искусств и наук, приобретшего для своей коллекции Рембрандта и Рубенса, путешествовавшего по миру и посылавшего учиться в Европу своих подданных, короля, жизнь которого была осмыслена еще и как красивая любовная история[696]696
  См., например: Górska M. The protector of Europe on graphical thesis. Glorifying Jan III Sobeski. Warsaw, 2017. P. 9–39.


[Закрыть], – император мог видеть много схожего с биографией своего кумира Петра Великого. К тому же в рамках николаевской временнóй перспективы Петр I и Ян Собеский вполне могли восприниматься как современники.

Польский король, известный войнами с Османской империей и особенно действиями под Веной в 1683 г., где была остановлена турецкая угроза, был фигурой европейского масштаба. В польских землях XVIII – первой половины XIX в. выражение восхищения относительно его побед было принятым стандартом поведения[697]697
  Zajewski W. Koronacja i detronizacja Mikołaja I w Zamku Królewskim. S. 15–28. О коммеморациях, связанных с фигурой Собеского, см.: Dabrowski P. M. Commemorations and the Shaping of Modern Poland. Bloomington; Indianapolis: Indiana University Press, 2004. P. 49–74.


[Закрыть]. Интерес к нему в России проявился задолго до начала XIX в. Его поклонником был В. В. Голицын, полонофил, первое лицо в русском правительстве времен регентства царевны Софьи[698]698
  Большая Столовая палата московского дома В. В. Голицына, располагавшегося между Тверской и Большой Дмитровкой, была оформлена портретами русских князей и царей. Здесь также находился конный портрет польского короля, который висел над дверями в палату (Тихонов Ю. А. Мир вещей в московских и петербургских домах сановного дворянства (по новым источникам первой половины XVIII в.). М.: Кучково поле, 2008. С. 59–60). На указанном портрете мог быть изображен Ян Собеский.


[Закрыть]. Потрясен фигурой Собеского был и П. А. Толстой. Оказавшись в 1696 г. в Европе, он стал свидетелем прощания с покойным Собеским и оставил подробное описание castrum doloris короля в Варшавском замке[699]699
  П. А. Толстой так описывал увиденное: «В той полате на левой стороне зделан немалой рундук, к стене три ступени вверх, и обит тот рундук весь бархатом червчетым, по сшивкам кладены кружива золотные. На том рундуке поставлен гроб, в котором лежит тело короля полского Яна Сабеского. Тот ево гроб весь обит аксамитом золотным, и галуны и бахрамы золотные, гвозди серебреные, золоченые. Кругом того гроба по ступенем помяненнаго рундука поставлены тритцать шанданов серебреных, великих, в которых свечи высокие, вощаные, белые… На верху того гроба положена корона золотая, в ногах подле гроба положена подушка участковая золотная и на ней поставлена шкатула золотая, зделана подобием серца человеческаго. В тое шкатулу при погребении королевскаго тела, выняв из него сердце, положат и погребут то королевское сердце в Аршаве, а тело королевское повезут из Варшавы в Краков и погребут в Кракове… Над гробом, в котором тело королевское лежит, поставлена персона ево, писана по холстине, в золоченых резных рамах» (Путешествие стольника П. А. Толстого по Европе (1697–1699). М.: Наука, 1992. С. 24).


[Закрыть]. Серьезный интерес к Собескому – победителю турок демонстрировал и сам Петр Великий. Сразу несколько источников указывают на появившиеся в России на рубеже 1700–1710‐х гг. польские произведения искусства. Первым в поле зрения современников попал бюст короля Яна Собеского, установленный в петербургском Летнем саду. Шведский военнопленный и мемуарист Л. Ю. Эренмальм увидел в начале 1710‐х гг. «4 изображения, или статуи, из мрамора, которые были привезены в Петербург из Варшавы в Польше; среди них особенно ценными были изображения короля Яна Собеского и королевы Кристины»[700]700
  Эренмальм Л. Ю. Описание города Петербурга, вкупе с несколькими замечаниями // Петербург Петра I в иностранных описаниях. Л.: Наука, 1991. С. 92.


[Закрыть]. Датский посланник Ю. Юль в записках за 1709–1711 гг. упоминает, что «статуи эти были вывезены из садов польских магнатов»[701]701
  Юль Ю. Из записок датского посланника Юста Юля. С датского неизданного подлинника // Русский архив. 1892. № 8. С. 509.


[Закрыть].

Спустя более чем столетие образ Собеского все так же оставался востребованным для конструирования образа власти[702]702
  О востребованности образа Собеского при Александре I см.: Филатова Н. М. Между официозом и национальным стереотипом: образ России в польской культуре 1815–1830 гг. // Русская культура в польском сознании. М.: Институт славяноведения РАН, 2009. С. 126.


[Закрыть]. Николай I начал с того, что пожертвовал деньги на новый саркофаг для упокоения сердца Собеского в Варшаве[703]703
  Вылежинский Ф. Шестнадцать дней моей жизни, или Путешествие Фаддея Вылежинского из Варшавы в Петербург в эпоху Польской революции 1830–1831 гг. С. 44.


[Закрыть]. М. Гетка-Кениг справедливо указывает, что устройство в церкви капуцинов часовни для размещения саркофага с сердцем Собеского и оформление этого «мавзолея» должны были постулировать связь между Собеским и Николаем I через указания на победоносные войны с Турцией, которые вели оба монарха[704]704
  Getka-Kenig M. Kaplica Sobieskiego w Kościele Kapucynów w Warszawie // Felia Historiae Artium. 2017. T. 15. S. 77–95.


[Закрыть]. Саркофаг из красного мрамора с сердцем Собеского, который украшают корона, меч и надпись, упоминающая императора Николая I, и сейчас можно увидеть в костеле Преображения Господня на Медовой улице в Варшаве. Интересно, что схожую символическую акцию Николай I осуществил спустя почти 20 лет, отправив красный карельский (шокшинский) мрамор[705]705
  В исторической литературе материал традиционно называют мрамором, однако фактически это был протерозойский кварцит (Туре Ж., Булах А. Г. Цветной камень гробницы Наполеона в Париже: искусство, геология, география // Вестник СПбГУ. Науки о Земле. 2017. Т. 62. Вып. 1. С. 20–30).


[Закрыть] на создание саркофага Наполеона в Доме инвалидов в Париже[706]706
  Léouzon Le D. L.‐A. Le sarcophage de Napoléon en son tombeau des Invalides. Paris: Typographie Georges Chamerot, 1873.


[Закрыть].

Как уже упоминалось, во время коронации Николай I использовал в качестве церемониального меч, подаренный Собескому римским папой Иннокентием XI. В дни пребывания в Варшаве в 1829 г. Николай и императрица Александра Федоровна несколько раз посещали Вилянов[707]707
  О Вилянове при короле Яне Собеском см.: Arciszewska B. A Golden Age for a Changing Nation: Polish National Identity and the Histories of the Wilanów Residence of King Jan III Sobieski // Architectural History. 2006. Vol. 49. P. 101–128.


[Закрыть] – резиденцию Яна Собеского недалеко от столицы Царства. В «Дневнике» В. А. Жуковского, обычно очень кратком, одна из таких поездок удостоилась отдельного описания: «9 мая (1829 г.). Вечер в Вилланове: замок с барельефами. Китайские горницы. Горницы Собеського. Место, где он умер. Портрет Марии-Кащимиры»[708]708
  Жуковский В. А. Дневники 1829 г. С. 308. Поэт побывал в Вилянове дважды. Во второй раз – несколько дней спустя (14 мая) в свите императрицы (Там же. С. 309).


[Закрыть].

Образ Собеского – победителя турок стал для Николая отправной точкой для актуализации категории «общий враг», позволившей сочетать нарративные структуры, которые без наличия третьего элемента были сложно сопрягаемыми. Император справедливо рассудил, что отсылок к существованию двух народов под одним скипетром было недостаточно для позиционирования образа нового братства, и прибегнул к ориенталистскому (в трактовке Э. Саида) приему, сформировав оппозицию «цивилизация» (Польша и Россия) – «варварство» (Турция). Иными словами, во второй половине 1820‐х гг. борьба с Турцией стала для российской власти ответом на вопрос о том, каким должно быть основание для нового единства[709]709
  Николай I не был первым, кто использовал образ османской угрозы для поиска объединительного начала. Схожие позиции реализовывал (хотя в куда менее прямолинейной манере) великий князь Константин Павлович. Так, в честь церемонии символических похорон Александра I в Варшаве в 1826 г. были выбиты специальные медали, которыми, в частности, были награждены генералы Л. Ф. Мальтиц и А. С. Фенш. Далекие от польских дел второй половины 1820‐х гг., оба они к моменту пожалования были отставными, но не забытыми героями екатерининской Русско-турецкой войны 1787–1791 гг. (РГВИА. Ф. 25. Оп. 161а/2. Д. 857. Л. 158).


[Закрыть]. Последнее, в свою очередь, способствовало пополнению списка николаевских предшественников на польском троне.

В 1828 г., за год до коронации, началась очередная Русско-турецкая война. Это краткое, но яркое военное столкновение принято объяснять геополитическим противостоянием двух держав, а также Греческой войной за независимость. Как справедливо отмечено в литературе, «выступая в… поддержку Греции», Николай «не имел в виду цель поддержать греческое освободительное движение, а только проводил ту линию в решении Восточного вопроса, которая была выгодна в тот момент интересам России»[710]710
  Капустина Т. А. Николай I. С. 45.


[Закрыть]. В итоге Россия получила часть восточного побережья Черного моря, южный рукав устья Дуная, а также право на свободный проход судов через проливы Босфор и Дарданеллы. Адрианопольский мир упрочил автономию Сербии, Молдавии и Валахии; Греция же объявлялась самостоятельным государством с обязательством избрания монарха и при проведении ежегодных выплат Османской Турции.

Победа в Русско-турецкой войне 1828–1829 гг. стала для Николая I значимым аспектом осмысления собственных позиций и установок. Он быстро обнаружил, что война с турками может обладать значимым символическим потенциалом для его новых подданных в Царстве Польском. Достаточно вспомнить стремление императора определить на театр военных действий польские войска, а затем, после демарша великого князя Константина, хотя бы нескольких польских офицеров[711]711
  Переписка императора Николая Павловича с великим князем цесаревичем Константином Павловичем. Т. 1 (1825–1829). С. 225, 243.


[Закрыть].