Текст книги "Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки"

 
                           …Я знаю:
                           глупость – эдемы и рай!
                           Но если
                           пелось про это,
                           должно быть,
                           Грузию,
                           радостный край,
                           подразумевали поэты…
 

В первые два-три десятилетия существования СССР представления о национальных культурах были сконструированы в соответствии с интересами советской власти (Rumjancev, 2015. P. 490). В конце 1920-х – начале 1930-х годов, в период «коренизации», когда большевики стремились создать из «отсталых» народов современные нации, вплоть до изобретения письменности (для азиатских и кавказских народов) и традиций, национальные кадры были приоритетными. Для 48 народов и народностей были изобретены письменные языки и оформлены в литературы (Simon, 1986. P. 57). Большевики говорили о культурной революции, новых людях и новом укладе жизни (Baberowski, 2007. P. 284). Начиная с 1937 года языки, письменность которых основывалась на латинице, были переведены на кириллицу (Simon, 1986. P. 62). Грузия и Армения занимали особое место благодаря оригинальным языкам, письменности и древней культуре. Их алфавиты не были изменены. Кроме того, стало издаваться много литературы народов СССР, чему способствовала работа писательских бригад, которые изучали литературы разных народов и занимались переводами. Начался масштабный проект по созданию «советской многонациональной литературы», инициатором которого был Максим Горький. За красивой идеей скрывались политические цели: поставить литературу на службу идеологии и с помощью писателей не просто сблизить народы СССР, а сконцентрировать внимание читателей на давних и глубоких связях, даже в тех случаях, когда их могло и не быть. Власть целенаправленно создавала межнациональные скрепы, основываясь на истории и культуре (см.: Eimermacher, 1994; Hildermeier, 1998). Началось производство/изобретение традиций. Таковыми стали повсеместная установка памятников поэтам и писателям, празднование юбилеев Пушкина, Руставели, Шевченко и др. (Martin, 2001), дней или декад грузинской или какой-либо иной культуры. Первым культовым поэтом Закавказья стал Шота Руставели. Cвою поэму «Витязь в тигровой (барсовой) шкуре», ставшую памятником средневековой литературы, он посвятил царице Тамаре. Хотя в те же времена жил не менее известный поэт Григол Чахрухадзе, посвятивший царице Тамаре поэму «Тамариани» (конец XII – начало XIII века), культовым его не сделали. Руставели был облюбован советской властью. Первым в Закавказье отмечали его юбилей, а имперский Головинский проспект был переименован в проспект Руставели (Rumjancev, 2015. P. 496–499). Образ Руставели использовался в качестве символа Грузии как одной из самых благополучных советских республик и триумфа грузинской культуры. Он стал изобретенной традицией (Hobsbawm) советского периода. Образ Руставели визуализировался в виде иллюстраций к изданию поэмы (например, «Молодой Сталин читает поэму Ш. Руставели „Витязь в тигровой шкуре“», 1937) и в виде памятников. В середине войны, в 1942 году, памятник Руставели был удостоен Сталинской премии. А в 1966 году, во время второго празднования руставелиевского юбилея (800-летия), был установлен памятник Руставели в Москве. Тогда с пламенными речами о значении творчества Руставели высказались представители национальных литератур каждой советской республики (Тихонов, Шолохов, Кулиев, Межелайтис, Бажан, Капутикян, Бровка, Судрабкалн и др.). Венчала хор комплиментов речь Брежнева: «Руставели – грузин, но он принадлежит не только Грузии. Он принадлежит всем народам нашей многонациональной родины» (из речи Брежнева на открытии юбилейного объединенного пленума союзных писателей СССР и Грузинской ССР в Тбилиси, 1966; см.: Летопись дружбы, 1967. T. II. С. 574–587).

Из стихотворения Иосифа Нонешвили «Мысли вслух у памятника Руставели в Москве»:

 
                         …В гуле грозных тех годин
                         Русский встал за Руставели,
                         Стал за Пушкина грузин. <…>
                         И мне чудится такое:
                         Беспокойна и быстра,
                         Как сестра,
                         С Москвой-рекою
                         Обнимается Кура (пер. с груз. В. Лугового, 1966).
 

Образ Грузии как особенно благополучного края, некого рая, культивировался и в начале, и в середине XX века. Происходило это благодаря социальным благам, которые находили здесь жители центра, спасавшиеся от войн (Гражданская, Великая Отечественная) или от цензуры (подробнее об этом в главе «Империя дружбы и переводов»). В 1950–1970-е годы русская интеллигенция часто приезжала в южную республику. 1960-е характеризуются очередным всплеском интереса к свободной Грузии (Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Евгений Евтушенко и др.). «Это была моя первая встреча с Грузией. Грузия ошеломила меня. Это совпало с первыми публикациями» (Андрей Вознесенский. «Иверский свет», 1981. С. 6). Душевная расположенность к краю выразилась у Беллы Ахмадулиной в «Снах о Грузии»: «родины родной суровость, нежность родины чужой» (1960). А следующие строки были знакомы почти каждому любителю поэзии шестидесятников:

 
                              Сны о Грузии – вот радость!
                              И под утро так чиста
                              виноградовая сладость,
                              осенившая уста.
 

Здесь писатели и поэты получали возможность публиковать произведения, которые не могли появиться в издательствах центра. В легендарном журнале «Литературная Грузия» печаталась полузапрещенная литература, содержание которой не совсем совпадало с требованиями соцреализма. В Грузии действовали свои механизмы существования при советской власти. Из-за этого южная республика обрела ореол избалованной советской властью. Из-за всевозможности и многодозволенности при официальной цензуре или полуцензуре складывалось впечатление свободы. Для литераторов из центра переводы с грузинского были большим финансовым подспорьем. В процессе межнационального литературного общения каждая сторона находила пользу:

для московских «братьев-писателей» это была интересная работа (путешествия по республикам при невозможности ездить, как раньше, за границу), для бывших «попутчиков» – способ демонстрации политической лояльности (через продвижение актуального идеологического проекта), для писателей-националов – способ выйти за рамки провинциальных, наспех созданных «братских литератур» (через популяризацию, национальные декады, продвижение национальных авторов в центре, других республиках и за рубежом). И для всех – просто прибыльное предприятие (через редактуру, переводы, издания и институции «братства литератур») (Добренко, 2013. С. 194).

Если в русской литературе романтизация Грузии продолжалась вплоть до развала СССР, то в грузинской отношение к советской России было более сложным. Учитывая то, что начиная с 1930-х годов литература стала инструментом власти и литературный процесс подвергся огосударствлению, начался процесс насаждения клише и штампов, служивших сдерживающими и сближающими скрепами многонационального и многокультурного общества. Соцреализм занимал свое место не только в русской, но и в грузинской литературе на протяжении всего советского периода. Любое отклонение от канона вызывало негативную реакцию. Иллюстрацией такого настроения служит доклад П. А. Шария «Пути развития грузинской советской литературы», представленный на III съезде советских писателей Грузии 9 сентября 1946 года, в котором «голубороговцы» названы «декадентско-нигилистской» группой, а грузинский футуризм охарактеризован как «художественное убожество» (Шария, 1946. С. 10–11). Кроме того, Шария обвинял Алио Мирцхулаву (псевдоним Машашвили), зачинателя грузинской комсомольской поэзии, в отходе от социалистического реализма в сторону «странной смеси безыдейности и доморощенной философии», а писателя Григола Абашидзе – в производстве «литературного брака» и дурном «влиянии на молодое поколение» (Там же. С. 14–15). Типичным соцреалистическим романом был, например, написанный на грузинском «გვადი ბიგვა / gvadi bigva / Гвади Бигва» Лео Киачели (1938). «Героем времени» становится выходец из низов, который благодаря советской власти смог реализовать свой личностный потенциал. В 1936 году выходит в свет эпопея «სტალინი. ბავშვობა და ყრმობა / stalini. bavshvoba da qrmoba / Сталин. Детство и отрочество» Георгия Леонидзе (см.: Барамидзе, Радиани, Жгенти, 1952).

Контроль и проникновение государства во все сферы жизни, насаждение рамок и клише являлось одной из черт тоталитаризма (Friedrich, Brzeziński, 1956; Arendt, 1951, 1986), целью которого было формирование идеологической диктатуры (Ратиани, 2015. С. 58). Учитывая политическое вмешательство, грузинская литература советского периода вынуждена была развиваться по двойным стандартам: с одной стороны, продолжать модернистские тенденции на протяжении всего этого времени, а с другой – соблюдать рамки соцреализма и выдерживать советский тоталитарный контроль, который сделал культуру, а значит и литературу одним из своих инструментов (Ципурия, 2016. С. 20). Тогда в грузинской литературе существовали маргиналы, для которых антисоветский дискурс стал преобладающим в их творчестве (М. Джавахишвили, А. Каландадзе, Ч. Амирэджиби, О. Чиладзе и др.). Амбивалентность литературного процесса с его советским/антисоветским дискурсом породила доминантную и маргинальную сферы внутри него. Советская грузинская литература вынуждена была пользоваться новыми способами кодирования информации (Ципурия, 2016). Дональд Рейфилд говорит о том, что именно в советский период грузинский язык и грузинские культурные ценности наилучшим образом послужили для написания исторических романов (Рейфилд, 2017).

Грузинская средневековая история хорошо подходила для передачи сюжета об освобождении от империй, а кавказского разбойника можно было описывать как протореволюционного борца за свободу и против богатых феодалов и иноземных захватчиков. К тому же исторические романы получили особую популярность благодаря Сталину, который любил их читать. Они служили идеологии, а позже и «антиидеологии», что грозило и другой опасностью (Rayfield, 2002. P. 583–584). Таковым, по словам Рейфилда, оказался роман известного грузинского писателя Михаила Джавахишвили, которого расстреляли в 1937 году как врага народа, «шпиона и диверсанта», – «არსენა მარაბდელი / arsena marabdeli / Арсен из Марабды», завершенный в 1932 году. В нем речь идет о жизни в грузинских поместьях Бараташвили и Орбелиани во время войны с Турцией и Персией и о заговоре дворян и интеллигенции. Содержание сводилось к борьбе с российской властью, с российскими офицерами, которые, проводя депортации и казни, удерживали власть в Грузии.

Прием иносказаний с помощью исторических сюжетов и персонажей был популярен и у грузинских писателей послевоенного периода, особенно начиная с 1970-х годов, когда одним из самых распространенных приемов в советской грузинской литературе была мифологизация (Беставашвили, 1973. С. 269–272). Эти приемы наглядны в романах Чабуа Амирэджиби «დათა თუთაშხია / data tutashkhia / Дата Туташхия» (1975), Отара Чиладзе «გზაზე ერთი კაცი მიდიოდა / gzaze erti katsi midioda» / Шел по дороге человек», в рассказе Владимир Сихарулидзе «მეათე მოწმე / meate mots’me / Десятый свидетель» (1972), в романе Гурама Гегешидзе «ცოდვილი / tsodvili / Грешник» (1975), повести Тамаза Чиладзе «პოსეიდონის სასახლე / p’oseidonis sasakhle / Дворец Посейдона» (1978) (Там же).

Отар Чиладзе, выдвигавшийся на Нобелевскую премию 1999 года, в советский период описывал историю Грузии через призму аннексии со стороны России и обращался к мифам, чтобы выразить свою позицию с помощью иносказаний. Тема колонизации Грузии стала главной в романе «Шел по дороге человек» (1973). Советские литературоведы рассматривали роман как некий антимиф об аргонавтах. Речь шла об истории маленького грузинского города Вани, когда еще он принадлежал Колхиде. В центре романа – история поражения царя Аэта, отца Медеи, после которого Колхидское царство становится греческой колонией. За образом Древней Греции, захватившей Колхиду, автор скрыл Россию. Пара Медея – Ясон – это Грузия – Россия. Медея, чей образ в мировой и грузинской культуре ассоциируется с Грузией, выступает юной, хрупкой, наивной, безумно любящей Ясона, а не демонической женщиной из древнегреческой трагедии. Она отдает все возлюбленному, а Ясон, изменивший ей, все «алчно приобретает» (Там же).

Помимо иносказаний, грузинские литераторы нашли и другой механизм «мимикрии»: тему свободы и застолья в грузинской литературе. Она имеет сложную историю зарождения и формирования (Ram, 2014; Андроникашвили, Майсурадзе, 2007). Георгий Майсурадзе и Заал Андроникашвили в статье «Грузия-1990: Филологема независимости, или Неизвлеченный опыт» пришли к выводу, что свобода литературы и застолья играла роль вытесняющего механизма, игнорирования реальной несвободы и ее подмены мифом о свободе. Застолье и литература (филология) стали центральными мифогенерирующими дискурсами для грузинской культуры ХХ века:

…грузинский литературный дискурс ХХ века постулирует отказ от социальной активности, ища утешения в идеализированном пространстве застолья и литературы (Андроникашвили, Майсурадзе. С. 127).

Дискурс насилия и высвобождения, который передавался в грузинской литературе иносказаниями, маскировал реальность, скрывавшуюся за маской благополучия. Она была сдернута современными скандальными произведениями – такими, например, как повести «ისტორია / ist’oria / История» и «პირველი რუსი / p’irveli rusi / Первый русский», вошедшие в сборник рассказов и повестей (2003) одного из самых известных молодых грузинских писателей Лаши Бугадзе / ლაშა ბუღაძე (1977 г. р.). В «Истории» речь идет о красивейшей молодой грузинке Маико Орбелиани, которой завидовали женщины и которую вожделели мужчины. Ее тщательно подготавливали к какому-то неоглашавшемуся событию. В конце произведения читатель узнает, что событие это – приезд российского императора Николая I в Грузию, а Маико должна была ублажить императора. Писатель зло иронизирует, описывая, как тщательно, с вдохновением и гордостью подходила к своей задаче героиня. Правда, после грузинского застолья император заснул и все усилия Маико были напрасны. Наутро грузинские князья гордились тем, что именно таким должно быть грузинское гостеприимство. Бугадзе высмеял грузинскую готовность угодить колонизатору и раболепствовать перед ним вплоть до перешагивания устоев, которые грузины тщательно и демонстративно соблюдают. Сарказму подвергся и император, которого писатель изобразил, исходя из стереотипных установок о русских как о любителях алкоголя. Используя образ героини как аллегорию Грузии, а образ императора как аллегорию России, автор передал процесс ожидания со стороны грузин и неоправданности надежд, возлагавшихся на Россию.

Самым скандальным текстом (Иаташвили, 2004. С. 199–205), вплоть до горячих дискуссий на телевидении и приглашения из-за нее на разговор в Патриархию Грузии (Иаташвили, 2010), явилась повесть «Первый русский» о Юрии Боголюбском, первом муже царицы Тамары. Здесь один из биографических моментов жизни царицы подвергся критически-саркастическому взгляду. Автор не только помещает в центр внимания читателя детали, предшествовавшие странной брачной ночи царицы и князя, но и вырисовывает образ Боголюбского как зоофила, от ласк которого его любимый кот Вася ночами «умирал и возрождался» от удовольствия (Бугадзе, 2003. С. 117). Постмодернистский подход к истории и названным историческим деятелям был неприемлем для грузинского читателя. Здесь, как и в «Истории», развенчивается образ России как мощного агрессора и предлагается свой взгляд на российское присутствие и участие в Грузии, а также зло критикуются грузинская расположенность к метаморфозам истории и их приятие.

Период неприсутствия (доимперский период) оказался для двух стран единственным периодом отношений вне парадигмы «колонизатор/колонизованный». Тогда Россия была представлена в грузинской литературе «солнцем с севера», а Грузия – древней страной (Колхидой, Иверией), красавицей, расположившейся у южного подножия России. После вступления Грузии под протекторат Российской империи из-за сложившейся политической иерархии «империя – колония» произошло изменение основных нарративов. Политическая составляющая стала причиной появления в грузинской литературе, например, образа России-агрессора, покорившей Грузию, а в русской, наоборот, укрепился и расцвел романтизированный образ южной страны. Имперская литературная традиция стала сводиться к сквозным темам, мотивам и дискурсам: свобода/несвобода, Грузия как экзотическая красавица, край богатой природы, вина и застолья, инициированная грузинами дружба с русскими. Зародившись в XIX веке, эта традиция просуществовала многие десятилетия. Кроме того, внутри нее появились новые изобретенные традиции.

1.1. Грузия-рай: от имперского впечатления до советского клише

 
Роскошной Грузии долины
Ковром раскинулись вдали;
Счастливый, пышный край земли!
 

М. Ю. Лермонтов. Демон (1829–1839)

 
Кругом меня цвел божий сад;
Растений радужный наряд
Хранил следы небесных слез,
И кудри виноградных лоз
Вились, красуясь меж дерев…
 

М. Ю. Лермонтов. Мцыри (1839)

Ведущим нарративом имперской литературной традиции был нарратив «Грузия-рай». В XIX и XX веках в путевых записках, воспоминаниях, художественных произведениях литераторов встречаются описания природы и эмоциональных впечатлений, полученных в Грузии, которые со временем сложились в миф «Грузия-рай» и словосочетание «солнечная Грузия». Например, у А. А. Бестужева-Марлинского, оказавшегося в Кахетии у Алазанской долины: «Я стоял очарованный, как Адам в земном раю в первый вечер своего бытия…» (Дорога от станции Алматы до поста Муганлы, 1834). Восприятие края как абсолютно благополучного было заимствовано русскими романтиками-колонизаторами XIX века из грузинской литературы. Существуют два предположения о корнях восприятия Грузии как рая: одно связано с известным грузинским мифом о том, что Бог отдал грузинам, опоздавшим на раздачу земель, территорию, которую оставил для себя; другое сводится к тому, что русские романтики переняли тему о Грузии-рае из шедевра грузинской средневековой литературы – поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». В поэме широко развита тема Эдема, на что обращает внимание Звиад Гамсахурдия в книге «Язык образов „Витязя в барсовой[10]10
  Один из принятых вариантов перевода названия поэмы.


[Закрыть] шкуре“» (Гамсахурдия, 1991). Например, если перевести последнюю строку поэмы – «В их владениях коза и волк паслись вместе» (Руставели, 2015. С. 231), то, исходя из комментариев Н. Сулава, в строке воссоздана картина всеобщей гармонии и «Таэп, бесспорно, основан на пророчестве Исаии» – Ис. 11, 6. Ис. 65, 25 (Там же. С. 319).

В русскоязычном контексте миф о Грузии-рае складывался из нескольких положений. Во-первых, тема богатой природы и изначальной свободы человека («На холмах Грузии лежит ночная мгла…» – Пушкин, 1829; «Там, где, сливаяся, шумят, Обнявшись, будто две сестры, Струи Арагвы и Куры», – «Мцыри», Лермонтов, 1839); во-вторых, тема продуктового изобилия, особенно важная для спасавшихся от войн; в-третьих, единое вероисповедание в России и Грузии, сближавшее два народа; в-четвертых, культурные связи (в русской литературе XIX века декларировалось значение Кавказа/Грузии как истока русской поэзии: «Кавказу как будто суждено быть колыбелью наших поэтических талантов, вдохновителем и пестуном их музы, поэтическою их родиною!» (Белинский, 1841). В начале XX века мысль о существовании особого – грузинского – мифа передал Осип Мандельштам в статье «Кое-что о грузинском искусстве» (1922): «Я бы сказал, что в русской поэзии есть свой грузинский миф» (см.: Мандельштам, 1990. С. 260–261). Поэт обратил внимание на изобилие, свободу и особую привлекательность Грузии, которую связал с «грузинским эросом».

Ощущение «рая» и «солнечности» Грузии существовало только в той реальности, которую провозглашала Россия (Майсурадзе, 2012. С. 60). В интересах Российской империи, а позже и Советского Союза, миф о Грузии-рае стал играть роль soft power. Он был удобен обеим сторонам – и грузинской, и русской. Как и в имперские времена, колонизатор и колонизованный получали взаимную выгоду (чины, посты и т. д.). Со времен советизации Грузии миф этот использовался в целях демонстрации благополучия южного соседа в составе СССР, а также для конструирования образа СССР как территории счастья, на которой царит «советская семья народов», скрепленная дружбой[11]11
  На совещании с колхозниками, состоявшемся 4 декабря 1935 года, Сталин впервые использовал словосочетание «дружба народов» (см.: Сталин, 1997. T. 14. С. 100–101).


[Закрыть]. Этому способствовали более благоприятные по сравнению с центральной частью России природно-экономические условия. Миф о Грузии-рае можно было удачно эксплуатировать, подчеркивая не роль русского/советского цивилизатора, а роль освободителя «рая» от имперских оков и роль страны (России), которая помогла Грузии сменить политический статус: из имперской колонии на «равноправную» республику в составе большой страны. Важным культурным отрезком, который нельзя было обойти, стал золотой век русской литературы, являвшийся достоянием имперского периода:

«Золотой век» в будущем мог стать достоянием только советского народа в целом, а «золотого века» в прошлом у наций не могло быть ввиду их социального и национального угнетения (Лурье, 2011. С. 148–149).

Так как неотделимой частью золотого века являлась Грузия, игнорировать ее роль и положение было невыгодно. Отсюда был запущен механизм, цель которого – способствовать укреплению русско-грузинских культурно-литературных связей досоветского периода путем игнорирования имперского контекста: положений о колонизации Кавказа и Закавказья и личных культурно-общественных контактов интеллигенции России и Грузии тех времен. Появилась почва для изобретения традиции культивирования связей Пушкина, Лермонтова, Грибоедова с Грузией или Чавчавадзе, Орбелиани, Табидзе с Россией. Постоянное обращение к мифу «Грузия-рай» стало проводником советской идеологии, связующим прошлое и будущее. В сознании советской интеллигенции восприятие Грузии как рая превратилось в типичное и традиционное. Существование иной Грузии – не-рая и вне контекста России – даже не предполагалось. Миф функционировал, как нить, скрепляющая Россию и Грузию, а иглой являлся сюжет о путешествии на Кавказ/Грузию. Действие «иглы с нитью» закрепляло привязанность. Постоянное обращение к этому мифу в русской литературе имперского и советского периода не только демонстрировало укрепление и развитие имперской литературной традиции, но и стало одним из элементов подтверждения российско-имперской/советской модели как разновидности имперской системы.

В советский период поездки в Грузию превратились в паломничество писателей. Изначальной целью таких поездок было желание прикоснуться к «раю» как к южной столице золотого века русской литературы, а также зафиксировать стремление быть причастными к плеяде великих предшественников:

 
                      О Грузия, – нам слезы вытирая,
                      ты – русской музы колыбель вторая.
 
 
                      О Грузии забыв неосторожно,
                      в России быть поэтом невозможно.
 

(Евгений Евтушенко, 1978)

Миф о рае по отношению к колонизованным территориям был типичен для литератур западноевропейских империй (британской, французской, испанской). В этом наблюдается сходство с русской литературой. Западный колонизатор тоже говорил об особенностях природы, об экзотике, исходя из контекста своей цивилизаторской миссии (Said, 1993 / Саид, 2012). Распад империй подверг переосмыслению шаблонное восприятие. В середине 1980-х годов, когда существование СССР как особой империи приближалось к концу, миф о Грузии-рае как часть имперской литературной традиции, связанной с ним и служившей амбициям имперских и советских времен, подвергся изменениям, в частности демифологизации.