Текст книги "Уроки русского"

Была свежая мартовская погода, по всем скверам цвели примулы и фиалки, и тетя Люся показывала пальцем на знакомые места, а незнакомым давала, ничтоже сумняшеся, свои имена и названия:

– Это что за цветы такие? Вроде ромашек наших? А у нас они только в мае цветут… А это кто такой большой? Шарль де Голль? А почему он здесь? Так была же уже улица Шарль де Голль… Что значит другой город? Мы же только что были в Мунтиню. Ну, да, в Монтини. Какие городишки-то маленькие… Один на другой наползает, ни лесов тебе, ни полей… У них что, в каждом городе улица де Голля? Как у нас улица Ленина?…

Молчит секунд пять, видя, что я обгоняю задастую «пежо» и что машин становится больше, дает мне сосредоточиться. Потом, не удержавшись, показывает на здание обычного магазина:

– А почему у вас казино разрешают держать в городе? Прямо Монте-Карло какое-то.

– Какое казино, тетя Люся?

– А вот, мы проехали, написано «Казино», и вот еще одно…

– Да это супермаркет.

– Ну и народ, назвать супермаркет таким словом. А у вас в супермаркете огурцы продают?

– Огурцы… какие, соленые? В еврейских лавочках продают, совсем как русские, очень даже ничего.

– При чем здесь соленые, да еще в еврейской лавочке. Я про сырые спрашиваю – думаю засолить тебе баночку, пока здесь… Меня соленых тебе везти дядя Вадим отговорил… Ты же знаешь, он такой…

– Да не надо нам соленых! И они здесь все равно не такие – здесь большие и длинные, голландские… таких, как в России, маленьких и пупырчатых, нету…

– Пупырчатых, ишь ты. Помнишь, значит? Ты ведь их любила маленькая, на ужин, с картошкой на свином сале… Подожди, вот устроюсь, распакую чемодан и поджарю вам…

– Тетя Люся!

– Да мне ведь нетрудно… Это ж быстро все.

* * *

И уж она поджарила.

Когда тетя Люся задумывала что-то, ее невозможно было остановить.

Я помню, дядя Вадим и мама однажды под Новый год решили купить искусственную елку. В ту зиму с живыми елками были перебои, и стоили они бешеных денег, и «вообще, Светулик, ты представь, – говорила мне мама, поглаживая меня по волосам, – вот елка сидит в лесу, растет себе тихонечко, еще медленней, чем дети… медленней, чем ты. Двенадцать лет растет! И потом ее бац – и срубят, а обратно уже не посадишь, обратно она не вырастет. Жалко?». Мне было жалко, но тетя Люся так красиво мне рассказывала про настоящий запах хвои и колючие ветки «ежиками», и про то, что маме и дяде Вадиму тоже на самом деле хочется, но они просто жалеют денег, а если мы сами побежим, купим и нарядим – никто возражать уже не будет… Так что, когда мама и дядя Вадим вернулись с работы, в комнате, подрагивая живыми ветками в оловянной мишуре и издавая слабый запах канифоли, тихо отходило от мороза маленькое худенькое деревце, а рядом на диване сидела тетя Люся – большая, мрачная, готовая спорить с противниками живых елок и все-таки торжествующая, потому что знала, что уже победила в этом споре, хотя и не совсем честным способом.

Во Франции тетя Люся задумала помочь мне отметить день рождения Кати. Ее давно тревожило, что я недостаточно погружаю своих французских родственников в контекст самобытной русской культуры. Культура для тети Люси имела две основные составляющие: гастрономическую и этнологическую. Она подробно объясняла моим свекру и свекрови, как отмечают на Руси Рождество, Пасху и Ивана Купалу (это она билась на проводе, крича мне, что Сережу надо назвать Иваном, потому как он родился аккурат на 7 июля); она, начиная свои речи громогласным «Переведи», вещала всем собравшимся родственникам и соседке с маленькой собачкой, из чего состоит настоящая русская окрошка, она грозно говорила, почему считает, что ребенка вредно водить в детский сад, откуда у меня появился шрам на левом локте («мама, разиня, дала Светке погладить утюгом горячим») и какой именно должна быть идеальная кухня у настоящей русской женщины.

Как, разве вы не знаете?

Я тоже не знала. Я, которая, можно сказать, выросла у домашнего очага тети Люси и должна была с манной кашей по утрам впитать все правила ее домостроя, не знала, что идеальной кухню делает один инструмент – мясорубка. Тетя Люся обнаружила, что у меня нет мясорубки, когда решила делать пирожки на день рождения Кати. Шок, в который ее привело это открытие, невозможно передать иначе, чем ее собственными словами:

– Как нет мясорубки? А как же ты им делаешь котлеты?

– А я не делаю…

– Да как же детям без котлет?!

– Они не очень любят, тетя Люся. Если уж вдруг запросят, то рубленое мясо всегда есть в супермаркете.

– В супермаркете! Света! Какое же в СУПЕРМАРКЕТЕ тебе могут продать рубленое мясо? Не мучь и не смеши меня. Ты была там, где его рубят? А вот я была, девочка моя. Я пять лет работала в санэпидемстанции и ходила на мясокомбинат…

* * *

Тетя Люся пять лет работала в санэпидемстанции и ходила с проверками на мясокомбинат, это чистая правда. Дальше правду от желтой прессы отличить сложно. Тетя Люся, если верить ее собственным словам, спасла молодую девушку, которая хотела работать с непокрытой головой у машины, где быстро вращался какой-то винт (наверное, как раз мясорубка, хочу перебить я тетю Люсю, но, вздохнув, решаю промолчать). Длинная коса девушки попала в машину, так что тетя Люся одним прыжком оказалась там и нажала на кнопку «стоп».

С тех пор, похоже, ее полюбили на мясокомбинате все девушки с длинными косами и невзлюбили все поварихи с модным перманентом, и вот по какому поводу. Одной из таких горе-поварих тетя Люся, во-первых, указала на факт воровства – повариха откладывала для себя колбасный фарш в отдельную емкость, объясняя это тем, что якобы снимает таким образом пробу… А во-вторых, тетя Люся голосом Сивиллы предупредила глупую, что если уминать каждый день сырой свиной фарш с черным хлебом, то подцепишь двухметрового солитера и умрешь. Повариха с товарками сатанически рассмеялась, и тетя Люся прекратила бесполезный разговор, но история имеет поучительный конец, потому что какое-то время спустя тетя Люся встретила эту повариху в больнице, худую и грустную, с упомянутым диагнозом.

После этого тетя Люся совершила еще немало подвигов на мясокомбинате, улучшая его гигиену и борясь с воровством, измеряя диаметр сосисок и колупая лед в холодильниках, так что потом директор мясокомбината взмолился о ее переводе куда-нибудь подальше из санэпидемстанции. И когда ее уже хотели сокращать, тетя Люся сама гордо ушла медсестрой в оздоровительный профилакторий – знай наших!

* * *

Вся глубина отчаяния тети Люси была в том, что отсутствие мясорубки обнаружилось за день до планируемого праздника. Она попыталась было исправить ситуацию кардинально:

– Ну так сходи и купи! Электрическую. Мне дядя Вадим купил. Мясорубка – женщине лучший подарок. Знаешь что?

– Что? – с опаской спросила я, глядя в ее горящие зеленые глаза.

– Давай я твоего мужа сама попрошу, чтобы тебе купил. А то ты за себя всегда просить стесняешься, ты же такая… – И она двинулась прочь из кухни.

– Тетя Люся, – встала я у нее на пути, как старый ковбой в фильмах Клинта Иствуда. – Не проси никого и не ходи никуда. А то…

– Что же они едят-то у тебя? – искренне удивилась тетя Люся, но отступила и уселась снова за кухонный стол, где мы пили чай. – Как же они только терпят, бедные?

* * *

И мы отправились по лучшим лавочкам нашего городка, чтобы найти мясника – настоящего, то есть с мясорубкой около прилавка. Потому что тетя Люся сначала хотела выбрать кусочек, а уж потом смолоть его в мясорубке. («А то намелют тебе… Ха! Рога и копыта. И бумаги туалетной напихают еще туда. Фарш! Ха! Я их фарши знаю».)

Сложно передать выражение лица двух мясников, которым я объяснила, в каком порядке мы будем производить покупку. Один, Матье, сказал, что он в такие игрушки не играет и еще чем-то хотел унизить тетю Люсю, но, к счастью, ее французский был не на такой высоте, чтобы обижаться, а я просто взяла ее за руку, и мы вышли из лавки. Второй, Давид, сказал, что само собой, бьен сюр, мадам, натюрельман.

– Натюрельман, – повторила облегченно тетя Люся. – Да, нам именно это и нужно, натуральное. Вот что значит поговорить с образованным человеком. Давай переведи теперь: свинины кусочек, видишь, вот тот, который самый лучший, и говядины кусочек, и еще вот на бульон… вот, мсье, этот кругленький, с косточкой.

Я путалась в названиях кусков мяса и смешила Давида и тетю Люсю. Но главное – результат! А результатом был обед из четырех блюд, которые мы с тетей Люсей готовили до двух ночи. Она еще немножко ругалась, что нет укропных веников и корня петрушки для бульона и что здесь не такая докторская колбаса, какую надо для салата «оливье», – но, в общем, уже то, что она хозяйничает на моей кухне и что завтра все упадут от ее кулинарного таланта, придавало ей сил и спокойствия.

В десять вечера лепить пирожки к нам присоединились Катя и Сережа. Муж, вернувшись с работы, позорно бежал в спальню, потому что кухня, на которой он обычно любил примоститься вечером за высокой «барной» стойкой около большого обеденного стола и выпить там бокал вина с кусочком камамбера, светлая уютная кухня теперь напоминала ему поле битвы, и оставаться на ней было опасно. По углам клубился пар, на всех четырех конфорках курились и булькали таинственные варева, в духовке вздыхало нечто круглое и большое, крутился таз на столе, в котором Катя, прикусив язык от старания, мешала зеленый лук и мелко порубленные крутые яйца, а Сережа сидел под столом и, вопреки всем правилам гигиены, грыз немытый огурец, избегнув каким-то чудом всевидящих глаз тети Люси.

* * *

На следующий день ее желание сбылось – гости ахали и охали, восхищенно показывали друг другу пирожки – с капустой, с грибами, с мясом, с яйцом и с зеленым луком, – тыкали ложкой в холодец и пытались резать пополам пельмени…

– Нельзя! – кричала тетя Люся. – Надо их на вилке в молоко макать, в холодное, вот мисочка стоит, и потом целиком поглощать. Переводи!

Я покорно перевела.

– И с перцем, пусть посыпают перцем! Так в Сибири едят… И сметаной пусть польют, дай-ка я Гийому сама подложу…

…Слушая ее рассказы, легко было понять, что тетя Люся тоже любила читать Ивана Шмелева, только не «Мою любовь», а «Лето Господне» – купеческие столы были для нее каноном любого семейного обеда.

– Все сама наготовила-приготовила, – переводила ей я медовые речи моей свекрови. – Это же сколько часов нужно хлопотать… Сколько же сил нужно русской женщине…

– Русская женщина, – спокойно ответила тетя Люся, – всегда рассчитывает только на свои силы.

И закусила пирожком. Нашу вчерашнюю помощь она, разумеется, не принимала всерьез, а я, возможно, даже мешала ей в создании обеда, споря, какую брать сковородку и какой ложкой в ней мешать еду.

– А ты переведи, что тоже будешь такое делать каждое воскресенье… Переведи, что у тети Люси все рецепты запишешь… И будешь их приглашать! А то что это мне Гийом сказал, что родственники к тебе по выходным не ходят?

…Рецепты тетя Люся мне сама настойчиво записала в простую школьную тетрадь, на которой было, согласно подростковой моде, нарисовано несколько сердец и черепов. Тетрадь нашла себе место в той самой папке, где потом обитала «Курица Ясса» моего ученика Франсуа. Но все-таки, наблюдая, как аккуратно выводит буквы ее твердая рука, я решила, что, пожалуй, нам крупно повезет, если в следующий раз тетя Люся приедет в период, свободный от чьих-либо свадеб и дней рождений.

* * *

Так и случилось. Зато тетя Люся нагрянула перед самым первым сентября и на месяц. «Хорошо, – подумала я, – пусть и на месяц, зато, пока у меня с Сережей побудет тетя Люся, у меня есть время до октября найти новую няню».

Что и говорить, наивная мысль, но какое-то время я была почти уверена, что все у нас пойдет согласно восторженной речи Джессики про бабушек, учитывая, что Джессика просто понятия не имела о роли некоторых теть в российской истории.

Тетя Люся немедленно согласилась повозиться с Сережей, но также – самовольно – занялась и Катиным воспитанием, хотя бы потому, что Катя была на каникулах. Катя к тому же была ее крестницей, и тетя Люся ей про это всегда напоминала – что она в каком-то смысле Катина мать, только крестная.

Посему тетя Люся вручила ей приключения Карлсона («Любимая книжка мамы Светы! Вон, видишь, тут она варенье капнула!») и приказала читать вслух Сереже. Тете Люсе не очень нравилось, что Катя запиналась и медлила с ударениями, так что тетя Люся нетерпеливо останавливала ее, объясняла, как надо правильно говорить, и давала другие примеры… На десятой минуте такого чтения Сережа попытался сбежать из детской.

– Слушай, она меня достала с этим Карлсоном! – взмолилась дочь, встретив меня у порога, когда я вечером вернулась домой.

Я прыснула, и Катя рассердилась:

– Тебе смешно! А если бы тебя так! Если бы тебе папа приказал читать его утренние новости, тебе бы понравилось?

Мне стало стыдно, потому что да, мне бы очень не понравилось. Над моим французским муж до сих пор время от времени посмеивался.

– Я-то еще ничего, сказала, что пойду читать книжки к школе, – с жаром продолжала Катя, – а Сережа бедный… Теперь она понеслась с ним в парк, собирать гербарий! Какой Сереже гербарий, он же мальчик и к тому же маленький! Упасть можно.

Да, допустим, последнее выражение Катя сказала по-французски, допустим, она забыла пару раз правильный падеж, но как же я была благодарна тете Люсе за эту неожиданную доверчивость, за эту нежность, с которой меня встретила дочь, словно она только сейчас поняла, как скучает по мне и как хорошо нам вдвоем. Мы, если честно, обнялись и решили, что все можно пережить, что гостям радуются дважды – когда они приезжают и когда они уезжают, так что все нормально, и тетя Люся просто очень любит нас, своих детей, просто очень нас любит.

В состоянии такого умиротворения нам даже, в общем-то, не страшны были панически длинный звонок в дверь и тети-Люсино там появление, вполне театральное – одна рука прижата к сердцу, другая рука держит ладошку запыхавшегося Сережи, черные волосы змеятся по плечам, как у Медузы Горгоны, и на губах новость дня: в парке около дома кругом растет тис, растение страшно ядовитое!

– Ты за ними смотришь, когда они с тобой гуляют? Я Сережу едва успела от этого дерева отвести! «Красные ягодки, красные ягодки, что это за ягодки, баба Люся?» Я как увидела эти ягодки… И грибы еще, может, растут поганые! А рядом озеро такое огромное… У вас же это не парк, а целый лес! Глаз да глаз за ними, поняла? И няньке смотри накажи потом, не забудь… Поняла?

– Поняла, поняла, – ласково говорю я и беру на колени напуганного Сережу. – Но он же их не ел. Ты не ел, зайка?

– Я спросил только, – лепечет Сережа.

– Я за хлебом схожу, – деликатно вставляет Катя.

– Одна? – встрепенулась тетя Люся. – Одну не отпускай, смотри, я тут видела, негры на мотоциклах по улице раскатывают среди бела дня! Какой «за хлебом»!

– Тетя Люся, – вздохнула я, – у нас всегда спокойно.

– Всегда, – сказала тетя Люся, – понятие, не существующее в жизни. По крайней мере, в человеческой. Давай я сама с ней схожу. Катерина! Вперед!

Они возвращаются назад, и Катя моментально улетучивается в детскую, а тетя Люся выгружает из белого ридикюля коробочку: в ней шесть зеленых пирожных и большой кусок шоколадного торта – французские кондитерские повергают ее, как она выражается, в экстаз. Она заявляет об этом Гийому, на что он только таращит глаза и пытается, обогнув мощное бедро тети Люси, улизнуть в детскую. Но это, конечно, не для себя, кричит ему вслед тетя Люся, это же она покупает для семьи, вы же, наверное, во всем себе отказываете…

Под этим предлогом она запихивает в нас пирожные, когда дело доходит до чая, а сама тетя Люся поглощает упомянутый кусок торта – с клубничным вареньем, которое привезла из дома. Чай она тоже заваривает на всех, в чайнике, и страшно обижается, что пирожные никто не ест, а чай никто не пьет.

Оставшись на пустой кухне, тетя Люся наконец понимает, что жизнь в этом доме идет как-то не так, не так, как она хотела ее наладить, и, похожая на Петра Первого в пушкинской «Полтаве», летает по дому, как божия гроза, сдувая пыль со всех полок и выжидая момент поговорить со мной начистоту. Воздух синеет и пахнет корвалолом тети Люси. Все разбегаются по углам, как тараканы, даже муж уходит в девять часов вечера бриться в ванную, что для всей семьи является чем-то вроде землетрясения.

– Ты знаешь, что у тебя дети кусочничают? – издалека начинает тетя Люся.

Я миролюбиво объясняю, мол, «что» и «как» важнее, чем когда… Тетя Люся берет с места в карьер. Так продолжать нельзя. Мой домострой разваливается на глазах. По ее словам, помутнение рассудка у меня началось еще тогда, когда я кормила грудью Катю.

Тут следует объяснить, что местные врачи, следуя новой методе, поощряли кормление грудью без прикорма, в то время как, согласно традиционной методе тети Люси, уже в два месяца надо было давать ребенку манную кашку с маслом и морковное пюре… и еще что-то, но я не помню, потому что Катя все равно ничего не хотела. Но тетя Люся не верит, что ребенок не хотел прикормов, что он не брал бутылочку или не пил воду – тетя Люся вынянчила двух детей лично, меня и Риту, и это были дети как дети, на прикорме, жидкой манной кашке, картошке, овощах и фруктах – все дело в воспитании, а с этим у меня дело обстоит из рук вон.

– Ты почему Кате разрешаешь запираться в комнате?

– Не запираться, а закрывать дверь. Сережа может что-нибудь со стола взять, и вообще, ее комната, хочет откроет, хочет запрет.

– Дети не запираются у себя… нормальные. Она год назад не такая была! Чего она на меня косо смотрит?

– Тетя Люся, она растет, она тебя давно не видела, стесняется.

– Чего меня стесняться? Что я, чужая, что ли?

– Ты ведь умная женщина.

– Ты мне не заговаривай зубы-то… Гийом тоже: сильвупле, сильвупле… А Сережу больше любит, чем Катю! Ему дал персик, а ей нет.

– Она персики не любит.

– Ты мне зубы не заговаривай. За мужем лучше смотрела бы. Почему он в бассейн без детей ходит?.. И сама стала тоже, смотрю я на тебя… Не делом занимаешься… Училась-училась, а теперь что? Работать хотела – и что теперь? И работать не идешь, и с детьми не сидишь, у тебя ведь нянька была? Чего сама-то не сидела? Вот и не говорят они у тебя по-русски. И книжки странные читаешь… – Она поискала глазами требуемое на книжной полке. – Вот она! Вот! «Как любить ребенка». Это что еще за руководство? «Как, как»… Любить, и все!

* * *

Наверное, в чем-то Джессика была права и общение бабушек и внуков теоретически может быть даже благотворней, влиятельней, чем будничные, шаблонные псевдодиалоги родителей и детей.

Родители все время спешат, говорят и думают о чем-то своем, раздражаются по пустякам, забывают все честные слова и обещания, не помнят наизусть ни колыбельных, ни заданных в школе басен. Бабушки помнят столько, сколько и Гомеру не снилось, их роль – педагогическая, их время полностью отдано ребенку, они все в своей жизни выполнили и перевыполнили, и подошли к главному ее удовольствию: качать дитя на руках. Ребенок, который как раз и нуждается в рассказчике, в коте Баюне, в мудром учителе, казалось бы, должен все это именно от бабушки и получить и расти около нее, как в завете Алеко: «привольно, без запретов».

Но это, увы, теория. На практике же, едва я собралась на работу и задумалась, как бы об этом сказать тете Люсе, она сама заявила мне:

– Приехать в Париж и не пойти в Лувр – это преступление. Так что утром в среду пойду… как раз дождик обещали, для музея самый хороший день. Я тебе не очень нужна?

Я задумалась, прежде чем отвечать на этот опасный вопрос.

– Могу Катю взять с собой! – щедро добавила тетя Люся.

– А Сережу? – рискнула я.

– Да ты что, какой Сереже Лувр? Устанет и вспотеет весь! Подожди, вот подрастет, тогда и покажем ему все. Как посмотришь здесь на родителей, которые с детьми везде таскаются… Ведь не для детей идут – для себя, это ж видно… Вот, Света, что опаснее всего для родителя – эгоизм! Всегда думай о детях. Прежде всего.

* * *

Но я таки пошла с Сережей в Лувр – только не в среду, а на следующий день.

Многие мои ученики были в разъездах, занятий у Гаажа в центре тоже не было, так что я прислушалась к совету тети Люси думать о детях, наметив с утра спокойную прогулку в парк, в тот самый, с зарослями тиса.

А тетя Люся, к слову сказать, решила отправиться в супермаркет. Лувр и прогулки вдоль Сены несколько утомили ее, и ей надо было переключиться на что-нибудь более прозаическое. Я еще не знала, что именно тетя Люся купит в супермаркете, так что радостно встретила это известие и снабдила ее инструкцией, где какие в нем отделы и что мы там обычно берем. Катя еще спала, это было ее любимое занятие по утрам в августе, и я решила, что мы вдвоем погуляем с Сережей, а потом все вместе пообедаем.

Но события развились довольно неожиданным образом. Как только тетя Люся, вооруженная зонтиком и очками, исчезла в лифте, мобильник мой настойчиво задребезжал, и мягкий баритон спросил, не могу ли я оказать ему услуги перевода, потому что его собственный уровень русского, увы, для такой работы не годится.

– А какой перевод? – заинтригованно спросила я.

– С французского на русский… Срочный… Поэтический… – вздохнула трубка.

– Ага… – удивилась я. – А так бывает?

Ну, что вам сказать, кроме того, что мы поболтали еще минут пять, и выяснилось, что Виктор – художник, и перевод нужен ему для выставки, что он создает картины особого рода, в формате арт-поэзии, а в свободное от арт-поэзии время работает гидом в Лувре. Прислать по электронной почте свой текст Виктор отказался, потому что текст был «интегрирован в цветовой образ», и, чтобы правильно перевести, мне просто необходимо было, по его словам, взглянуть на само произведение.

– Приезжайте в Лувр, – великодушно пригласил Виктор, – я вам покажу свои картины… Ну и Лувр, само собой, тоже.

Деликатно уточнив, не смутит ли художника присутствие пятилетнего ребенка, и получив полное одобрение со стороны Виктора и Сережи на эту внезапную экскурсию, я за десять минут собралась, взяла для сына бутылку воды и персик, написала Кате, чтобы позавтракала сама, и мы пошли гулять в Лувр, место очень безопасное, вдали от ядовитых грибов и ягод.

* * *

Вернулись мы после обеда. Обратно долго не было поездов, и мы пообедали сэндвичами в кафе около Тюильри, а потом Сережа устал и капризничал в душном вагоне метро, но, в целом, встреча удалась, особенно приятным открытием было то, что пятилетний мальчик уже в состоянии радоваться гению Жоржа де Ла Тура (Виктор, горбоносый и стройный француз лет тридцати, вполне серьезно объяснял Сереже разные символы и знаки, что спрятались на картине «Шулер с бубновым тузом») и что перевод можно делать верлибром.

Арт-поэзию свою Виктор показал мне под конец – извлек из черной пластиковой папки, которую все время держал под мышкой, пока мы ходили по Лувру, пару бледных фотокопий, извинился за качество…

– Вот это лампа, а это сушилка для белья.

– А почему под лампой написано «Сушилка для белья», а под сушилкой ничего не написано? – спросила я.

– А я работаю в манере Марселя Дюшана, – просто сказал Виктор. – Только я иду еще дальше.

Я решила больше ничего не спрашивать и разобраться пока с материалом для верлибра. Там, где была изображена лампа под названием «Сушилка для белья», расплывчатыми кольцами извивалось стихотворение про принцессу, а рядом с безымянной сушилкой чернела другая спираль – про жабу.

«Препарировал царевну-лягушку, в общем», – наверняка сказала бы тетя Люся.

Но мне пришлось услышать от нее нечто другое.

* * *

– Вы где это ходите? – грозно спросила тетя Люся и заправила под косынку непокорную прядь. – У меня остыло все.

– А, по работе надо было срочно съездить, – уклончиво сказала я.

– Мы были в Лувре! – радостно добавил Сережа. – Видели шулера с бубновым тузом.

Тетя Люся посмотрела на нас так, словно Сережа сказал «в Монте-Карло», и в ее беспощадных изумрудных глазах отразился настоящий шулер с бубновым тузом – то есть я.

– Здесь у нее один ребенок не евши сидит, а другого она по Лувру с тузами таскает. Хорошо, я дома была, котлет наготовила…

– Мы уже поели, тетя Люся, – продолжает Сережа. – Мы ели бутерброды с ветчинкой!

Он знает, что мне приятно, когда говорят «бутерброд», а не «сэндвич», и «ветчинка», а не «жамбон», как иногда прорывается даже у Груши в домашнем русском языке. Но он и не догадывается, что «бутерброд» у тети Люси в обеденное время – ругательное слово.

– Так, – медленно сказала она, и зловещая пауза подсказала мне, что это слово у нее не последнее. – Сухомяткой, значит, решила всех извести. Мало того, и не предупредила даже, понеслась. Ну, ладно, вы с Гийомом сами как хотите, что мне… Но детей-то пожалей! Катя уже и есть отвыкла по-человечески.

– Слушай, давай я сама как-нибудь разберусь, – сказала я. – Это все не так уж важно. Ты лучше скажи, как ты в супермаркет сходила.

– Конечно, тебе не так уж важно, – всплеснула руками тетя Люся. – Я тружусь, стараюсь, готовлю… Не так уж важно! Сил моих нет! Стала Кате косы заплетать – тоже нос воротит, опять не слава богу. К школе ленты ей белые купила, цветы… Говорю, давай сделаю тебе, как мама любила, красиво! Бант сделала, собрала на нитку, как раньше ты носила, помпоном… Привязала ей, а она говорит: «Спасите! Не хочу носить на голове шукрут!» Это что еще за «шукрут»?!

Звонкий смех Сережи и всхлип тети Люси лишили меня способности возмутиться. Тетя Люся распахнула дверь на кухню, где сидела Катя над тарелкой с огромной котлетой и с бантом на голове, действительно, слегка напоминавшим choucroute, как здесь зовут квашеную капусту. Но Кате было невдомек, что тетя Люся никогда не видела французской квашеной капусты, не говоря уже о французской школе в первый день школьного года.

В общем, для тети Люси невероятным ударом оказалось известие, что нам не надо нести учительнице букет хризантем (который она и купила в супермаркете) и что Катя пойдет в школу в джинсах. Тетя Люся трагически сказала, что в лучших (в лучших, да) школах мира все еще носят униформу, так что наша, похоже, какая-то захудалая, но все равно, уж по крайней мере, надо одеться прилично – черный низ, белый верх. Я решительно оборвала дискуссию. Тетя Люся закричала, что так жить нельзя, а Катя послала мне умоляющий взгляд и по мановению материнской руки понеслась в ванную из-за стола – «снимать шукрут», как закричал Сережа, и побежал за ней по пятам, гогоча и подпрыгивая: «А теперь мне, мне тоже капусту привяжите, мне тоже!»

* * *

День знаний, каким бы он ни был для тети Люси волнительным и невероятным, прошел. Она, придя к школьной ограде с Катей и Сережей, увидела множество обычно одетых детей, без бантов и гладиолусов. Дети катили ранцы на колесиках, на спине их никто не носил, как я ее и предупреждала во время жаркого дебата, что Кате нужен нормальный ранец. Наконец школьников завели во двор, тетю Люсю, которая тоже хотела зайти, остановили, ворота школы закрылись, дети разошлись по классам, и никакой парадной линейки не было.

– А дальше как? – спросила тетя Люся, присев на скамеечку перед школой.

Я беспечно сказала, что дальше будут уроки до двенадцати, а потом Катя пойдет в столовую, из столовой снова на уроки… И полпятого вернется из школы домой, благо это семь минут от дома и дорогу переходить не надо.

– Как не надо! Я видела светофор, – встрепенулась тетя Люся.

– Ну, светофор я не считала, – осторожно сказала я. – Да она уже второй год ходит, все знает…

– Я ее встречу из школы, – решительно сказала тетя Люся. – Объясню правила дорожного движения, потому что на тебя надеяться нельзя. И еще – покажи мне меню школьной столовой, хочу посмотреть, чем их там кормят.

Так прошли две недели сентября.

Пока тетя Люся встречала и провожала школьницу Катю и одна гуляла по Парижу, мы с Сережей искали няню. Когда я совсем уже было потеряла надежду, она нашлась – моя Надежда, высокая, вся светлая, точно фарфоровая, русская девочка из Таллина, которая жила на соседней станции «РЕР» и училась в Сорбонне на филфаке.

Мы договорились, что Надежда останется с Сережей в следующий понедельник, как раз после отъезда тети Люси. Тете Люсе я решила Надежду пока не показывать – мало ли что, вдруг они друг друга испугаются, и тогда или я лишусь няни, или тетя Люся вздумает остаться и помогать нам бесконечно.

* * *

Она уходит к стойке регистрации, волоча за собой новый, купленный у подножия Эйфелевой башни чемодан на скрипучих колесиках, закинув на плечо зеленый рюкзак Eastpak (подарок дяде Вадиму), из которого пальцем указывает в небо хрупкий французский багет и угадываются внутри крутобокая бутылка коньяка и колесико камамбера. Она уходит, не оглядываясь, – так лучше, она уже поцеловала меня на прощание, уже дала все до одного рецепты и советы и объяснила, что у нее нет рецепта для самого главного, и главное это – любовь.

Да, тетя Люся, да, если бы можно было прочитать ее состав, еще не развернув упаковки, если бы можно было увидеть, что в ингредиентах перечислены: соль поваренная пищевая, молоко материнское, солод, мята, лимонный сок, витамин Д и бессонные ночи, воск от свечки на именинном пироге, черешневая косточка, которой чуть не подавилась Катя в три года, туман на дороге, ведущей в школу, чернила каракатицы для штампа в паспорте, комариный звон вдоль реки, лавандовое масло, радость без причины, дрожь детских колен перед каким-то там экзаменом по прыжкам в высоту, водянистый запах тюльпанов, кровь на руках у повитухи, улыбка Гийома на Сережином лице, первый снег, который даже взрослые ловят языком, зола и пепел всего, что не сбылось.

Но и это еще не все, тетя Люся, ведь понятно, что это не все, – как они пишут здесь на этикетках во Франции, аттансьон, ателье считает своим долгом предупредить, что в производстве используются лецитин, миндаль, кунжут и арахис, орех кракатук, золото Нибелунгов, сплетни соседей, рога и копыта, слезоточивый газ, жженый сахар, упреки ни за что, гидрокортизон и яд гадюки, аспартам, целлюлоза, ароматизатор, идентичный натуральному, чужой табак и собственный Вентолин, пыль на пианино, воскресная скука, пропавшее время, человеческая плоть.

И скажи мне теперь, тетя Люся, разве не естественно, увидев это все каким-то третьим глазом, прийти в ужас и задаться-таки вопросом: как любить? И читать книжки, и писать письма, и соглашаться, и спорить, и думать, думать, думать? Разве не в этом смысл настоящего высшего образования, диплом о котором, увы, не может выдать ни одна комиссия на земле в силу своей полной некомпетентности в твоей личной и бесценной жизни, тетя Люся?