Текст книги "Уроки русского"

Но она, которая так щедро наклоняла свое ухо к моим нетерпеливым детским губам, которая столько слез и страхов останавливала когда-то одним лишь словом утешения, она уже не слышит меня. Надев очки в золоченой оправе, она кропотливо сверяет время на своем билете с табло в аэропорту и потом тычет в кнопки старенького мобильного телефона, чтобы еще раз сказать дяде Вадиму, в какой она прилетает терминал.

Она едет домой.

И я еду домой из аэропорта, и все говорю и говорю с ней в машине, а за окном наступает осень, густеют облака, сумерки подступают к горлу, и неожиданно пахнет морем, и какие-то горячие капли катятся по лобовому стеклу.

Инвестиции в искусство

Я увидела Ванечку в оранжерее на третьем этаже, где он ковырял землю в горшках и пытался найти что-нибудь, чтобы отвлечь мое внимание от письменного задания, которое он не сделал.

– Вот, пальму посадил – косточку дали на экскурсии в Ботаническом саду! – сказал он. – Надо теперь сторожить, вдруг не вырастет.

– Вырастет, – беспечно сказала я. – Пойдем-ка посмотрим, что у тебя в тетрадке выросло за эту неделю.

Он вздохнул, и мы пошли к лестнице, что вела в библиотеку.

Навстречу нам поднималась женщина с пылесосом, всем своим обликом и поступью напоминавшая фемину из композиции Мухиной «Рабочий и Колхозница».

– А вы что здесь делаете? – хмуро сказала она и прибавила небрежно: – Здрасьте.

– Ой. Это Полина, – шепнул мне Ваня, – она сейчас пылесосить будет!

Полина нажала на кнопку «турбо», и пылесос взревел, как молодой тиранозавр. На таком звуковом фоне она и продолжила разговор, параллельно делая именно то, о чем сказал Ваня. Смотреть на нас ей было некогда. В основном я видела только монументальную спину и могучие белые руки Полины.

– Так это вы Светлана, учительница?

– Да, – просто сказала я.

– Вы что, остаетесь дома?

– Да, – повторила я. – А что?

– Плохо! – коротко пояснила Полина и с сожалением выключила пылесос. – Не люблю, когда мешают работать, пыль поднимают. Всех остальных я уже расставила по местам. Мама твоя, Ваня, в магазине. И сам уехал только что, с собачонками, прости Господи… В общем, давайте вы тоже, отправьтесь куда-нибудь, не давите мне на психику. У меня четыре часа времени всего, а мое время – золотое!

«Давление на психику, похоже, здесь все чувствуют…» – быстро подумала я и взглянула на себя в зеркало – на что я похожа в доме Мякишева?

– На зеркало не дышать! – строго сказала Полина. – Вы на третьем этаже ихние полы видели? Мрамор такой черный-черный… плинтуса из эбенового дерева, и столы тоже, значит, черные… – самозабвенно продолжала Полина, – и я уж и такой тряпкой, и такой, и щеточкой, и новой губкой… мне подруга посоветовала, она у арабского шейха одного вот здесь, в восьмом округе, квартиру убирает… А все равно, что ты будешь делать, пылинки остаются. Так вот, Мякишев подошел утром, и утро такое было, вот как сегодня, солнечное… На солнце все видно, все следы. Он и давай: «Вы работать не хотите, я вам зря плачу…» И не заплатил за тот раз! Потом Лариса уж звонила, извинялась… Вот не поверите, второй год работаю и с самого начала хочу уйти. И все решиться не могу… С одной стороны, конечно, приятно – ходишь, как во дворце. Лариса мне говорит: я вам доверяю. А с другой стороны, так наунижаешься иногда, что хоть все брось и беги отсюда… Каждую вторую рубашку – переглаживай. Другой раз он суп этот свой ел, чечевичный, на галстук попало, а мне говорит: «Это вы, Полина, посадили, вы, вы!»

– В общем, нам погулять пока? – вернула я ее на нужную тему.

– Да уж, давайте-ка…

– Света, Света… – дернул меня за рукав Ваня. – Ведь папа говорил, что можно в парк. В парке сейчас лодки. В Булонском лесу – лодки. Давай поедем, посмотрим на лодки. Я сейчас оденусь и тетрадку возьму.

– Тебя же няня обычно одевает, – хитро сказала я.

– Я одену его, – засучила рукава Полина.

– Я сам могу! – обиженно сказал он.

– Ну давай, только быстренько. А я пока найду Евгения Николаевича.

Евгений Николаевич – шофер, номер которого мне дал Мякишев, в случае необходимости выехать на природу, – ответил мгновенно.

И мы отправились на уникальную и единственную прогулку, потому что второй действительно у нас с Ванечкой не было.

Мы пришли на озеро, что приютилось на самом краю сосновой опушки. Полдень был жаркий, словно и не осенний совсем, и Булонский лес оказался совсем не такой, как во взрослых фильмах и песнях про трансвеститов из Bois de Boulognes… Лес пах себе смолой и сахарным попкорном, невинный и старинный, и только дети, собаки и пенсионеры оживляли его запутанные светлые аллеи. После приятного спора, чем заняться в первую очередь, мы решили-таки прокатиться на лодке, чтобы лучше выучить глаголы движения.

Я плыву – я плаваю. Ты плывешь – ты плаваешь. Ты гребешь. Нет, ты гребешь, Ванечка. А папа говорит такое вот слово, вот очень похоже. Ну, и пусть себе говорит, и оставь его, не повторяй – это так себе слово. А оно русское? Нет. А какое? Старое-старое, индоевропейское. Некоторые говорят, что тюркское… Наверное, много там налипло слов из разных языков, такая уж эта липкая вещь – грязные слова. Не думай о них. Лучше посмотри на облако, посмотри на лодки.

– Если у тебя будет лодка, ты как ее назовешь?

– Не знаю… А ты?

– «Викинг»! Они, знаешь, какие были, викинги – о! Плечи – о! На голове рога – о! И плавали везде в холодных морях. И всех могли победить.

И молодой репей вымахал по берегам, сердитый и сильный, как викинг, и разливалась кругом солнечная вода. Лодка плыла к острову, распугивая уток. Мы учились в тот день без карандашей и тетрадей.

В одиннадцать мы вернулись к машине, где Евгений Иванович читал «Русскую мысль», и вскоре были уже на бульваре Ланна, а там я сама дошла до метро. Листья каштанов бросали пятипалые тени на дорогу. В баре у оживленного перекрестка человек в синем фартуке коротеньким ножом вскрывал шершавые створки разнокалиберных устриц, и они были свежи и прекрасны, их уже полагалось есть в этом месяце с раскатистой буквой «р», – с буквой «Р» на многих, многих языках мира.

А на следующий день мне позвонила секретарь Мякишева.

– Это очень, очень важный разговор, вы должны приехать немедленно. Случилось ЧП.

– Ваня?.. – с ужасом спросила я.

– С мальчиком все в порядке, – холодно сказала Мира. – Александр Васильевич просит вас к нему в кабинет немедленно.

* * *

– Вы вот приходили вчера. А я уходил. И, пока меня не было, – Мякишев ткнул тяжелой перьевой ручкой на дверь, – у меня пропала картина.

Я моментально представила себе картины, которые я видела в большом доме Мякишева, – подсолнухи, бабы, самовары, гумно, крыжовник, – их эстетическая ценность для меня, при всем моем уважении к школе Маковского, была невысока. Я постаралась изобразить на лице сострадание, но, видимо, неудачно.

– Это особая картина, – холодно продолжил Мякишев, наблюдая за моей гримасой. – И если вам хоть что-нибудь говорит имя Амадео Модильяни, то вы понимаете, о какой стоимости идет речь.

Вот тут мне стало жутко. Во-первых, потому что, похоже, человек существо воистину непредсказуемое – ну не могла я представить Мякишева в роли владельца картины Модильяни. Во-вторых, действительно я поняла. О какой стоимости.

– Но это же колоссальная потеря для всего мирового искусства, – прошептала я.

– Колоссальная, да, – мрачно кивнул он. – Ну так что, Светлана, что вы делали вчера в обед?

– Вы что, подозреваете меня? – сказала я, примерно с той интонацией в голосе, с какой доктор Мортимер задает вопрос Шерлоку Холмсу, входит ли он в число подозреваемых, которым нужен миллион.

– Да я вас всех!.. – взревел вдруг Мякишев. – Всех вас тут подозреваю! Охренеть можно, до чего же в собственном доме никому нельзя верить!!!

Бывают моменты, когда находит на вас какое-то небесное спокойствие – вот словно ангелы сжалились, что ли. Это к тому, что я обычно краснею, бледнею, икаю, если на меня орут, а тут мне стало даже как-то все равно.

И я, сама удивляясь своей красиво закругленной фразе, сказала Мякишеву:

– Александр Васильевич, я думаю, теперь это уже прерогатива полиции – выяснять, кто входит в число подозреваемых и кому нельзя верить. Если мне нужно будет явиться в полицейский участок – вы мой телефон знаете, будьте любезны, передайте его вашему инспектору…

– Инспектора это не касается, – вдруг неприязненно отрезал Мякишев. – Я не хочу, чтобы этим делом занималась полиция.

– Так чего… вы хотите? – спросила я, догадываясь, что история с картиной – история запутанная.

– Хочу найти вложенные деньги, – устало сказал он. – Это редчайшая картина, которой вообще в частных коллекциях быть не должно. Я получил совет искусствоведа. За один совет столько отдал… Хотел обеспечить будущее своим детям, через пятнадцать лет этой картинке цены бы не было.

В общем, в состоянии крайнего стресса Мякишев объяснил мне, что, до того как он стал ее владельцем, «Обнаженная» Модильяни уже была потеряна один раз, откуда – история умалчивает. Но Мякишеву «Обнаженная» досталась при таких обстоятельствах, что он, увы, никого не мог официально информировать о пребывании картины в доме, и она хранилась буквально, как портрет Дориана Грея, на самом верхнем этаже, в специальной темной комнате около оранжереи.

– Комнату открыли дубликатом ключа, – закончил Мякишев. – Расположение комнат в доме знали, распорядок дня знали. Тот, кто навел, кто бы он ни был, работал в доме. И я думаю, что вот такие, как вы, все эти мелкие прихлебатели… Домработницы, гувернантки чертовы…

Как странно, вот злится человек, угрожает по-серьезному, а выглядит смешно – весь трясется и щеки красные. Может быть, именно это меня и спасло – глядя на такого Мякишева, бояться его было совершенно невозможно.

– Я думаю, мы уже все друг другу сказали, – проговорила я. – Меня не интересует эта история, и я в ней не замешана. Даю вам честное слово. А если вам этого мало, я сама заявлю в полицию.

Вот это был опасный ход. Мякишев и так пострадал за искусство. Лицо его перекосилось, и он бросил ложечку на ковер:

– Я больше не хочу вас видеть. Забудьте вообще дорогу сюда.

* * *

Сама я стала выглядеть смешно часа через два, дома: и щеки покраснели, и сердце забилось, и уснуть не могла, все симптомы налицо. Позвонила Лариса, извинилась за отмену занятий, сказала, что надо будет просто увидеться, на нейтральной территории, только я, она и Ваня, подумайте, когда вам удобнее.

Я сказала, что подумаю.

Кому больше всех надо

Этим эпизодом началась серия довольно грустных событий, среди которых были отъезд Франсуа, разговор с Натальей Сергеевной, когда она сообщила мне, что, увы, подходящей группы не набирается и она меня взять на будущий школьный год не сможет, звонок Шарля, который предупредил меня, что его турне в Южной Америке будет идти полгода вместо четырех месяцев. И разумеется, состоялся поход в бассейн с Людвигом и его сестрой.

Но это, конечно, отдельная история.

* * *

В ту среду их дом показался мне как будто слегка потускневшим, и в комнатах было холодно, хотя на улице стояла отличная погода, прямо как в песне Джо Дассена про бабье лето.

Тяжелая кипа чистого неглаженого белья лежала на диване, вешалка, где обычно висел красный плащ Кристины, была пуста, и сама Кристина не встретила меня, как обычно, чашкой кофе с яблочным штруделем. Она меня вообще не встретила. Людвиг объяснил, что мама уехала на неделю навестить сестру и ничего не объяснила папе насчет уроков русского. А папа, как только Людвиг набрал его номер и передал мне трубку, сказал, что оплатит в следующий раз.

И меня расстроил не столько голос Доминика Дюпона, простуженный и раздраженный, и то, что он отказывал мне в деньгах, на которые я рассчитывала, а то, что и я, и Людвиг после этого отвечали друг другу невпопад и понимали, что нашей вины тут нет.

– Каким спортом ты любишь заниматься? – показала я Людвигу на вопрос в учебнике.

– Я люблю занимаюсь…

– Заниматься.

– Заниматься, – вздохнул он, посмотрел в окно и сказал по-французски: – В бассейн не пойдем.

– А хотели? – спросила я. Во время разговора с папой Людвиг спросил про бассейн.

– Мы с Анной-Марией хотели, – снова вздохнул Людвиг, – а он… Обещал, обещал, а сегодня опять не получится.

– А когда? – вдруг заинтересовалась я.

– Сегодня вечером хотели пойти, втроем… Тоже мне, каникулы, называется. Обещал море, и все отменилось, в бассейн – и то сходить не можем…

– А давай сейчас, – вдруг сказала я, – пойдем. У меня есть время. Я после урока как раз собралась в бассейн около дома – так схожу сейчас, у меня и сумка для него с собой.

– А русский? – посмотрел на меня Людвиг своими кристально чистыми голубыми австрийскими глазами.

– Будем говорить только по-русски, так что за урок не волнуйся, Моцарт. Зови сестру давай…

И Анна-Мария спустилась из своего ласточкина гнезда, вытащила из ушей наушники, кивнула и собралась во мгновение ока.

И мы пошли в бассейн. Это был муниципальный, обычный 25–метровый бассейн, где, как всегда, у половины ящиков для одежды сломаны замки, а душ то слишком горячий, то слишком холодный, но, может быть, потому, что мы неожиданно решили воплотить мечту в жизнь, все это скорее смешило нас и уж никак не мешало радоваться.

В самом бассейне была тоже вполне обычная флора и фауна: блеск воды, визг детей и строгий тренер, который, прохаживаясь, инструктировал перед заплывом свою группу, боязливую и покрытую крупными мурашками, между тем как сам был наглухо упакован в шерстяной спортивный костюм. Валялись на полу яркие, похожие на батончики пластилина «фриты», в огромных окнах бежали сентябрьские облака, и нос пощипывал этот неизбывный, всепроникающий запах хлорки, без которого заведение такого рода вообще невозможно себе представить.

Ныряли с небольших кафельных пьедесталов гладкие, плоские, похожие на скатов опытные пловцы. На мелководье морскими анемонами шевелились пожилые купальщицы в цветастых шапочках. Над всем этим царством восседал загорелый надзиратель в пляжных шортах и время от времени с удовольствием дул в свисток.

Людвиг плавал отлично, но Анна-Мария – еще лучше, и когда я сказала им об этом, они переглянулись, и улыбка перешла с лица брата на лицо сестры, словно солнечный блик по воде.

– Когда мне было четыре года, мы жили в большом доме и у нас был бассейн, – сказал Людвиг.

– В Монако, – уточнила Анна-Мария и, содрав с носа очки для ныряния, с удовольствием почесала себе бровь.

– В Монако, – подхватил Людвиг. – Это был дом мамы. И вот как-то вечером мама пригласила гостей на ужин, и я помню, они все были в костюмах.

– И Людвиг упал в бассейн, – перебила Анна-Мария.

– Подожди. Все были в вечерних костюмах. И я… Я не просто упал в бассейн, – спокойно продолжил Людвиг, – я упал потому, что за мной никто не смотрел.

– Так рассказывал папа, – перебила Анна-Мария.

– Нет, я хорошо помню. Правда. Мама была рядом, но разговаривала с кем-то… И Жозеф – я его потом не видел, но до сих пор знаю, как его зовут, – Жозеф, а не мама, увидел, что я тону. И нырнул в бассейн в костюме и вытащил меня. И тогда папа сказал после гостей маме, что это возмутительно. А мама сказала, что пора учить детей плыть.

– Плавать, – поправила я.

– И так они первый раз поссорились, – задумчиво сказала Анна-Мария. – Вернее, это первая ссора, которую я помню. Очень хорошо помню. После этого мы и пошли в бассейн… На уроки плавания.

– Зато вы теперь просто две амфибии! – сказала я, но увидела, что ободрение здесь, в общем-то, лишнее. Они и сами знали, как они плавают.

Плавать и плыть, снова плавать и плыть… Лента Мёбиуса русских глаголов движения, где умение незаметно переходит в цель, а процесс – в перспективу. И объясняй это, как хочешь. Ты плаваешь каждый день, но плывешь до того берега.

Не совсем понятно?

Ты можешь уметь плавать, но не знаешь, куда плыть.

Яснее? Яснее.

В мелкий, заполненный детьми лягушатник, что справа от бирюзовой глубины взрослого бассейна, спускается молодая великанша, с грацией гризли садится на корточки и опускает своего поразительно крошечного малыша в воду. Поправляет бридочку, что врезалась в мягкое, посыпанное маком родинок плечо, заправляет под черный латекс шапочки жесткие проволочные пряди. Малыш орет и цепляется за нее, он не хочет быть один, ему нужна только она, он любит ее – любит пока, как ни один мужчина в мире. Она, миролюбиво вздохнув, берет его обратно на руки и перемещается в большой бассейн, в самое его начало, где на табличке написано «вольный стиль». И действительно, там она выходит на волю, выходит из всех земных условностей и стандартов красоты, идет этой лунной походкой на глубину до подбородка и парит там, небесная медведица, величественно и легко – летает, вспенивая воду, держа на руках ребенка, зная, что теперь свободна – наконец-то нужна и свободна.

* * *

Кроме чужих семейных неурядиц и обвинений в краже картин, были и банальные людские ссоры.

В октябре РАТП, как обычно, устроила забастовки, и я, ужасно извиняясь, попросила Эрика Вагнера перенести занятие. Он, как обычно, крикнул, что это полный бардак и что так он никогда русский не выучит.

Терпение мое лопнуло, и я сказала, что пора ему приискать другого учителя – по соседству.

Один только Вольдемар радовал меня, регулярно приезжая на своем маленьком желтом «рено» сквозь дождь и ветер на каждый урок, один раз в неделю, по пятницам.

* * *

– Нет, ну все-таки, – возмущенно сказала я, убирая вечером со стола грязные тарелки. – Мне что, больше всех надо? Я что, только этим могу заниматься? Скакать как блоха по городу с тяжеленной сумкой, да еще забастовки эти… Я и так физически не могу провернуть больше трех уроков в день. Я своих детей не успеваю учить русскому языку! А транспорт сколько стоит? И Мякишев еще со своей картиной! Да все они хороши. С этими просьбами, обидами, претензиями… Перенесите занятие, придите в субботу, купите мне книгу, помогите с гостиницей, найдите фильм… как золотая рыбка на побегушках…

– Золотая рыбка на посылках была, – заметила Катя, – у Пушкина.

– Молодец! – просияла я. И вернулась на трибуну: – Да что мне, больше всех надо??

– Я вообще удивляюсь, – процедил сквозь зубы муж, просматривая финансовые ведомости, – как ты могла столько времени… Наконец-то. Давай я помогу тебе составить резюме, и займешься нормальной работой, а не этой ерундой.

Внезапно стало тихо, очень тихо, словно бы даже перестали идти часы.

– А не чем? – переспросила я.

– Не ерундой этой, – спокойно повторил он. – Я, разумеется, никогда ничего не говорил, я ждал… я хотел, чтобы ты сама приняла решение. И ты себе представить не можешь, как я с тобой согласен.

Я не знала, что мой шутовской монолог найдет такой серьезный отклик. И что он, оказывается, так всегда думал – мой немногословный, милый муж, которого я всегда ценила за молчаливую поддержку и железную тактику невмешательства во все мои профессиональные приключения.

Больше того, во время телефонных переговоров, за семейными обедами и светскими раутами по воскресеньям выяснилось, что так же думали тетя Люся, свекор и свекровь, друзья и соседка с маленькой собачкой.

* * *

С того дня прошло восемь месяцев.

За это время произошло много чего.

Я узнала, какой формы и красоты бывают жемчужины Микамото, где Sony планирует открыть свой первый парижский бутик, как пахнут свежесобранные лаванда и жасмин, а как – сухие розы, из чего сделана Вандомская колонна и каким образом на Дворцовой площади был установлен Александрийский столп.

Это все – обрывки моих шпаргалок к собеседованиям, из которых я пережила порядка тридцати благополучно, то есть не заключив никакого контракта с работодателем.

Выбивались из общего списка только два рандеву. С одного меня выгнали сразу, объяснив, что я не сумею продать даже пирожка, не то что винтажной сумки, а на другом взяли на работу.

Так я стала трэвел-ассистентом в одной крупной юридической компании, где мои начальники ездили, как заведенные, по разным континентам. Один из них, Михаил Погодин, был русским, и почему-то отдел кадров решил, что ему будет приятно объяснять соотечественнице маршрут своих путешествий. При первой же нашей встрече выяснилось, что Михаил Погодин родился в Нью-Йорке и говорил на других языках лучше родного, да и в Россию никаких командировок не планировал. Двумя другими моими начальниками были голландец и француз. Причем француз стремился общаться со мной по-английски, а голландец, с которым мы как-то у кофейной машины обсудили страсть Петра Великого к верфям в Амстердаме, теперь терпеливо учил меня голландским приветствиям, прощаниям и даже тостам.

Вот такая пошла мультилингвистика.

И все было совершенно так, как хотели мои муж, свекор и свекровь, тетя Люся, друзья и соседка с маленькой собачкой.

Все они поздравили меня с началом успешной карьеры.

Я открывала электронным баджем множество дверей и печатала вслепую на офисном компьютере. По вечерам я могла пойти в спортзал, который был на минус четвертом этаже, там простых смертных ждала армия блестящих и звонких чудовищ, а стерег их один загорелый тренер, дружелюбный, как циклоп. «Для дам аэробика бывает раз в неделю, – хмуро ответил он на мой вопрос о танго. – А танцев нет… Это же спортзал!»

Моими друзьями стали другие ассистенты, которые занимались не только путешествиями, но еще и бухгалтерией, логистикой и общественными связями – они обещали меня научить, скажем, как делать умные презентации и даже снимать ролики о достижениях нашей юридической фирмы. Это было записано в мой дневник успеваемости – туда заносили разные события, вроде тренингов и корпоративных собраний, которые позволяли начальникам увидеть, развиваюсь ли я как личность и с какой скоростью.

Скорость была нормальная, не выше и не ниже дозволенной.

И в дневнике моем все было хорошо.

И я никому не могла признаться, как мне плохо.

* * *

– Алло, Светлана?

– Светлана, да.

– Светлана!.. Добрый день! Наконец-то! Я второй раз уже звоню! Понимаете, сильвупле… очень нужен учитель русского. Вы не бойтесь! Я очень способный. Это мой третий язык. Но я пропустил все… а мне экзамен сдавать через два месяца.

– Кто вы? – спросила я.

– Александр. Александр Мартэн…

– Откуда у вас мой номер?

– Мне Оливье дал…

– Какой Оливье?

– Вы его, наверное, не знаете. Он племянник мсье Кортеса.

– А-а… – почему-то с нежной улыбкой произнесла я.

* * *

Что это было, я не знаю.

Возможно, он брал у Папис-Дембы уроки магического голоса. Хотя вряд ли – подростковый тенор, застенчивый кашель, неловкие вопросы… Только вот звонит сам, не мамы-папы, в этом, конечно, есть своя магия.

Но не настолько же.

Не настолько, чтобы в следующие пять минут случилось невероятное.

Я зашла в умный лифт, оснащенный телеэкраном и кондиционером, вдохнула прохладный, правильно увлажненный воздух и нажала кнопку 36. Теперь надо было выдохнуть и объяснить наивному студентику, что учителем русского я больше не работаю. Он скажет: «Извините, я понимаю». Серые двери сомкнутся перед моими глазами, и я медленно пойду на дно, то есть поеду наверх, к 3601 кабинету на 36-м этаже.

Там никому не важно, что моя память помнит ошибки каждого ученика за последний месяц и позволяет открывать, не глядя, учебник на той странице, где остановились в прошлый раз. Там никому нет дела, какое письмо Пушкина надо читать удивленному французу, чтобы он увидел, как русский поэт любил и лелеял его родной язык. Там собеседником моим будет машина, и я, манипулируя кнопками control, enter и delete, продемонстрирую трехглавому дракону – моим любезным начальникам – весьма посредственную способность слеплять воедино куски четырех презентаций, где мне понятно от силы десять процентов того, что там написано.

И Александр Мартэн, совершенно не зная ничего этого, спросил:

– Ну, хотя бы один урок, Светлана? Один в неделю. Ведь всегда можно найти время на один, да?

И я сказала:

– Да.

– Когда? – весело спросил он.

И я сказала:

– Завтра.

* * *

– Но почему?! – спросили меня три моих начальника и муж, и знакомая мужа, и тетя Люся, и друзья, и свекровь, и свекор, и соседка с маленькой собачкой.

Да потому, что жить без этого абсолютно невозможно. Потому что только те, кто живут так, поймут, что без этого нам абсолютно нечем дышать.

Колоратурный колокольчик в начале урока. Тиканье часов, гладь черной доски. Открой учебник, распахни тетрадь. Начинаем с красной строки, дорогой ученик.

Одиннадцатое сентября, точка. ОдиН едет НА десяти на дальнюю ярмарку, поэтому мы пишем два «н». Серьезнее, серьезнее, сосредоточились. Выпиши из этого текста все существительные мужского, женского и среднего рода. Придумай к ним прилагательные. К прилагательным найди антонимы, выведи их парами, как детей на экскурсию в музей.

Большой маленький высокий низкий далекий близкий злой добрый толстый тонкий широкий узкий молодой старый веселый грустный.

Сделай несовершенный глагол совершенным, обрати настоящее в будущее, а прошлое – в настоящее, просклоняй время, племя, стремя и бремя, расскажи сказку о семерых братьях, преврати вино в воду, перемотай назад, объясни заново, заучи наизусть, головой и сердцем, да некогда преткнеши о камень ногу твою: на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия.

Не бойся, это не трудно, это только кажется, что трудно, это только говорят, что невозможно, не слушай их, смелее – говори, пиши, думай. А я буду рядом, я всего лишь буду рядом, я всего лишь буду в сотый раз, как в первый, наблюдать, затаив дыхание, как мой язык, на котором, по великой милости судьбы, я произнесла первые слова, становится твоим.