Текст книги "Уроки русского"

Воскресенье проходило, в понедельник отец надевал замасленные джинсы, грубую рубашку, стягивал волосы резинкой в хвостик на затылке и шел в гараж: люди привозили туда машины на осмотр, и отец, точно доктор, лечил, оперировал, смазывал, подсказывал, где что не так, – в этом и заключалась его работа старшего механика.

А потом отец сам открыл мастерскую и собрал команду, в которой ему начал помогать сын, Квентин.

– Все казалось просто. – Квентин переходит дорогу и напрямик ведет меня к своей танцевальной школе.

Он идет, не задумываясь, он мог бы пройти здесь с закрытыми глазами, то, что для меня – паутина тупиков и переулков, для него привычная путеводная нить.

– Все казалось просто. Работай днем, танцуй вечером. Все мне говорили, что это отличное хобби. Но только хобби. Все так считали, даже отец. И когда это началось – это желание поменять все… Все сказали, что я сумасшедший. И я даже и не спорил. Мне самому так казалось. Я не понимал, что со мной происходит. Я с детства знал, что буду работать в автомобильном деле. Даже бальные танцы, на которые меня водила мама, и разные конкурсы потом – это все было так, хобби… Настоящее дело было у отца. В шестнадцать лет отец мне давал ключи от машины, которая требовала ремонта. А в гараж я к нему ходил… сколько себя помню. Помогал ему, со мной советовались другие механики – было весело, как вот раньше, играешь себе в машинки дома… Только это теперь гараж, и все машины настоящие. Ну, обрадовал отца, поступил в университет, на торговый факультет. Студентом подрабатывал в автосалонах…

Женился на однокурснице, окончил университет, стал продавать запчасти для сенокосилок и всякой сельскохозяйственной техники… Купили квартиру, стали думать, как купить другую квартиру, побольше. Прежде чем завести детей, надо же все продумать, говорила жена…

И пошло по накатанной… И чем дальше так шло, тем меньше мне все это нравилось. До того, что утром звенел будильник, и меня тошнило от мысли, что надо идти на работу. В нашей фирме провели реструктуризацию и сказали мне: теперь ты босс, будешь руководить двумя отделами… И вот тогда все интересное в моей работе кончилось…

До того я много путешествовал, опять-таки на машине, по Франции. Почти что коммивояжер – только я не продавал ничего, скорее учил. Мы устанавливали оборудование для наших сотрудников, объясняли, как это работает. Сотрудником обычно был какой-нибудь винодел или фермер, который сам пользовался нашей сенокосилкой и мог рассказать о ней своим знакомым, а компьютера в глаза не видел. Я заезжал в такую глухомань, где только соседи могли мне объяснить, что живет мой фермер вот за той горой, и предупредить, что у него злая собака, гуляет там без намордника.

– Разве во Франции есть злые собаки без намордника? – удивилась я.

– Ну… – Он дергает за ручку входную дверь, над которой написано «Школа Танго», дверь закрыта, тогда он достает из рюкзака связку ключей и с удовольствием начинает очередную историю: – Вот я один раз в Нормандию приехал, зашел во двор, никого не встретил. Дом, сад, хлев – все открыто. Ну, думаю, ладно, раз никого нет, надо уезжать, вечером еще раз заеду, а пока где-нибудь пообедаю. Только собрался – появляется пес. Издалека вроде пес… А как рядом улегся – медведь, да и только. Улыбается мне, клыки показал… И не дает пройти. Так и ждали вдвоем хозяина до первой звезды… Фермер извинялся, конечно, но, по-моему, поступком пса был очень доволен. Программу я ему установил уже поздно вечером. А потом они с женой курицу зажарили, гостя напоили, накормили, уложили спать на сеновале… Красота!

А в офисе жизни не было совсем. В офисе начались интриги, чаепития, презентации никому не нужные… Я понял, что или все надо менять сейчас, или… Слушай, а даже не было «или». – Сам поразившись этой мысли, он поднял на меня свои черные глаза. – Оставил все и пошел в хореографический центр. Я еще мальчиком туда ходил и знал, что они готовят преподавателей тоже. Учился там три года. Переехал в крохотную квартирку, подрабатывал вечерами.

– А жена? – тихо сказала я.

– Мы развелись через три месяца после того, как я ушел с работы. Она, разумеется, сказала, что я чокнутый, – добавил он и рассмеялся.

И я, чтобы подтвердить невероятную догадку, спросила:

– Она что, не танцевала танго?

– Не танцевала, – вздохнул он, – ничего. Не любила танцевать. И что я танцую, тоже не любила.

* * *

– Понимаешь… – Он надевает свои рабочие туфли и очень ловко и быстро завязывает на них шнурки. Хотя «рабочие» звучит странно для такой явно легкомысленной, бальной обуви, белой с черными носками, но это правда его работа, она начинается через пять минут и закончится в одиннадцать вечера. – Люди всегда будут предлагать тебе свою идею счастья. Они будут говорить, что они тебя знают, и тебе нужно вот это, вот это и это. И чем ближе люди – тем резче они это тебе будут говорить. Но ты лучше знаешь, ты все-таки всегда лучше знаешь себя. Вот скажи, ты никогда не думала о том, чтобы открыть школу?

– Я?!

– Света, ты любишь свои уроки. Это же очевидно, – сказал он и махнул мне рукой, чтобы я шла за ним в класс, самый прекрасный класс из всех возможных – большой, гулкий, облицованный зеркалами.

– Люблю, да, – призналась я.

Мы шли на свет, как идут дети на елку, по коридору в котором было еще тихо и темно.

– Но, понимаешь, Квентин, ведь у меня это все как-то случайно получилось… Я решила: пока дети маленькие, буду подрабатывать… Я и раньше так подрабатывала… У меня совсем другая профессия… Я могу найти работу с приличной зарплатой… Частные уроки – это несерьезно…

Я выложила все, что мне уже не раз приходило в голову.

А он точно не слышал меня.

Подошел к музыкальному центру, стал рыться в дисках, откладывал любимые танго в стопочку и говорил:

– А ты сядь как-нибудь утром, возьми бумагу, карандаш и набросай… Нарисуй свою школу. Сколько тебе нужно учеников для этой твоей «приличной зарплаты». Сколько, может быть, тебе нужно помощников. Что тебе вообще нужно для школы. Посмотри по Интернету, сейчас есть пособия разные для частных предпринимателей. Посмотри, какие у них налоги, какие преимущества. Это займет не очень много времени. Запиши, посчитай… Сказано же: бумага чернил не боится.

– Откуда это? – восхищенно спросила я.

– А это поговорка такая: бумага чернил не боится. Ты можешь мечтать на ней, сколько хочешь. А мечта – очень сильная штука. Уж ты мне поверь…

– Я боюсь, – перебила его я, – что ко мне никто не придет.

– Это нормально, – засмеялся он и похлопал меня по плечу. – Это у всех бывает. Помню, я уже диплом получил, уже надо было искать помещение, о рекламе думать, а мне вдруг так страшно стало… Сон отшибло весь. А вообще я сплю как сурок. Думал, думал… И нашел. Понимаешь, к тебе пойдут твои ученики. Ты для них будешь самым лучшим учителем. Именно ты. Потому что это не машины, понимаешь. Это люди. Здесь должно быть совпадение очень тонкое, непредсказуемое. И оно у тебя обязательно будет.

– А профессионализм? – спросила я. – Разве это не важно?

– Ну, важно, конечно. Но это опыт. Он приходит со временем. И что-то другое, кроме опыта, все же важнее. Вот ты знаешь… Рядом, до того как мы открылись, была школа танцев, уже лет пятнадцать была. Она и теперь есть. Но каждый год ко мне из нее переходят ученики. Они приходят после двух, трех лет учебы в этой школе – приходят, потому что не могут там научиться танцевать. Я их учу практически заново. Они говорят, что там над ними смеялись. Они делают ошибки, которые просто никто не исправлял. Ну, и много чего еще можно рассказать. Но не это главное. Не думай, что у тебя никого не будет. Учителей скорее не хватает. Особенно у нас. Сейчас пошла эта мода на танго. Время свободное люди по-другому проводят, чем двадцать лет назад. Взрослые люди теперь учатся – это же здорово! Я смотрел статистику, Франция – на первом месте в Европе по качеству дополнительного образования и по количеству курсов. И знаешь, что людям всего интереснее? Игра на музыкальных инструментах, танцы, иностранные языки. Я в сентябре думаю в своей школе открыть курсы игры на укулеле – люди просят!

– А еще говорят, интерес к музыке падает, – сказала я.

– Кто говорит? – недоуменно спросил Квентин и поднял левую руку ладонью вверх, приглашая меня на танец.

* * *

История с походом в посольство продолжилась неожиданным образом. Я в то утро не смогла пойти с Квентином, но зато смогла Джессика. О чем они говорили в очереди на этот раз и как сумели проплыть между зияющими Сциллой и Харибдой родной нашей бюрократии, мне неизвестно. Скажу вам только, что на следующем уроке Джессика поделилась со мной историей о детстве маленького Квентина: оказывается, и во Франции некоторые дети ходили в школу с бабушкой, которая ежедневно готовила им какао с теплой булочкой на полдник, да еще и пекла пирожки по выходным. Бабушка Квентина прожила с семьей своей дочери всю жизнь, и в доме именно она смотрела за хозяйством.

И Джессика вдруг сказала:

– Какой он удивительный человек, Квентин… – И, покраснев, добавила: – Знаешь, мы решили… давай я Квентину буду помогать с русским. По крайней мере, до отъезда! Начальный курс я ему смогу объяснить… И мы оба свободны по утрам… Ты не возражаешь? – Тут она так резко остановилась и повернулась ко мне, что голубь слетел с головы статуи королевы Матильды.

Статуя улыбнулась и ничего не сказала.

Магия без разоблачения

Признаюсь, я никогда не любила телефон. Не хватает мне чего-то в этом плоском, искаженном помехами, одностороннем (зачастую буквально) разговоре. Но в работе он стал, разумеется, тем самым васнецовским камнем на перекрестке: не объедешь, не перепрыгнешь, какой там… Скорее поклонишься, посмотришь, что на камне написано, и сразу станет ясно, куда ехать дальше.

* * *

– Салют. Я вот по объявлению, насчет уроков русского.

– Да, пожалуйста, слушаю вас.

– Скажите, а вы какого роста?

– Простите?

– Высокая? Ну, смотришь на русских девушек по телевизору, они все такие высокие… Симпатичные… И блондинки. Вы блондинка?

– Нет.

– А я блондин и очень высокого роста. Гм. Вообще-то, я теннисист. Я даже участвовал в городском чемпионате по теннису в Гренобле. И у меня диплом массажиста.

– Э-э… А какое это отношение имеет к урокам?

– Да я вот подумал, у вас очень дорогие уроки, может быть, мы сможем договориться на бартер?

– ?..

– Ну, вы мне – уроки русского. Я вам – уроки тенниса или массаж. Я очень хорошо делаю массаж…

– Нет, нет, спасибо, нет, нет, нет!!!

* * *

А иногда и не сразу…

– Але! Бонжур! Кур де рюсс? Раконте муа эн пти пе…

Акцент был густой и сочный, точно натертый на терке. Африканское произношение французских назальных равносильно цунами: сметает все, смысла в словах не остается. В общем, нельзя было на такой волне вести какую-либо вменяемую беседу по телефону. И мы договорились встретиться, прямо сегодня, в пять, чтобы понять, о чем вообще речь.

Ну, и еще потому, что мне, конечно, интересно стало взглянуть на такое чудо, как дипломированный доктор (так он представился), который решился выучить еще один язык после основных трех (так сказал). Больше по телефону я особо ничего не поняла: что-то там было про русский для новых проектов и многочисленных клиентов.

Ничего особенного, прошу вас отметить, я после этой беседы не почувствовала. Договорились, и хорошо. Все сложилось очень удачно: погода была прекрасная, дети здоровы, Груша на месте.

Так что без пятнадцати пять я положила учебники в сумку и отправилась по указанному адресу благо доктор жил в одной остановке от нас на электричке.

Улица и здание нашлись без труда: обычный жилой дом, первый этаж, так доктора обычно и селятся.

Воркующая очередь дам – чернокожих, ярких, обвешанных бусами, погремушками для грудных младенцев и этими самыми младенцами – сидела на скамеечке около полуоткрытой двери, тоже вполне строгой, металлической, докторской. Однако внутри побрякивал барабан и курились ароматические палочки. Дамы, казалось, готовы были, клацая шлепками, сорваться туда, в глубь кабинета, за ласковый шелест бамбуковой занавески.

На двери ничего не было написано.

Доктор Папис-Демба работал в атмосфере полной конфиденциальности и глубокого доверия.

* * *

У него были невероятно белые зубы, которые сверкали, если Папис-Демба улыбался, а кожа блестела, как аптечная лакрица. Одежду Папис-Демба носил самобытную: золотой балахон с хитроумной мозаикой из коричневых и синих треугольников на обшлагах и тапочки, золотисто-оранжевые, замшевые, на босу ногу.

– Все началось, когда я десять лет назад заговорил с духом предков, – поднял палец Папис-Демба. – Я понял, что должен не только лечить людей, но и делать их совершенными. Чтобы они были здоровы всегда, понимаете, чтобы не дошли до болезни.

– Профилактика? – понимающе уточнила я.

– Профилактика, да, – милостиво кивнул он, – но это европейское слово, Светлана. Маленькое. Туда не войдет все, что я почувствовал тогда. Тогда я понял, что в человеке сокрыта бездна возможностей. Мы просто не умеем отличить зерно счастья от зерна страдания. Я понял, что зеленая раса победит синюю. Что моя миссия на Земле – это делать людей счастливыми.

Я так растерялась, что промолчала, и он припустил по теме сине-зеленых рас и продолжал витийствовать минут двадцать, пока я, почуяв паузу в монологе, не схватила его за вышитый рукав:

– А русский-то вам зачем, Папис-Демба???

– Ах, дорогая Светлана, – снисходительно вздохнул целитель, – третья ступень моего учения о магическом голосе напрямую касается женщин. Вы знаете, что женщина в Африке – сакральное существо? Она зачинает и рождает. Она хранительница жизни. Через нее напрямую к нам идет вибрация природы. Эта вибрация, воплощение магии, проявляется во всем. Но самое могучее проявление этой магии – в голосе. Если научиться этой вибрацией управлять, вы сможете говорить с людьми так, чтобы они вас слушали и выполняли ваши желания. Самые тайные. – Он многозначительно посмотрел на верхнюю пуговицу моего платья.

Мне стало холодно.

– А в Европе женщины несчастны, – довольно продолжил он. – Они разрывают связь с природой! И самые несчастные женщины – русские. Свою историю забыли, новой не нашли… Вот я захожу в метро и сразу вижу – русская! А знаете по каким приметам?

– Длинные волосы и высокие каблуки, – не задумываясь, ответила я.

– Печаль! – укоризненно поправил меня Папис-Демба. – Печаль в глазах. Глубокая печаль в красивых и больших глазах. А русских женщин в Париже – знаете сколько? Я знаю. И знаю, что они очень красивы и очень несчастны. Я хочу им всем помочь.

– Всем? – с ужасом прошептала я.

– Всем, – твердо ответил он. – Запишу заклинания на MP3 и буду продавать через Интернет. Но для этого мне нужен язык. Вы будете учить меня и переводить для меня. А я обучу вас магическому голосу. Он пригодится вам при разговоре с чиновниками, полицейскими, с ревнивым мужем или просто с любимым человеком… Даже сдать на права можно с первого раза! Светлана, мое учение…

И тут меня как ударило. Ну как же. Как же я не вспомнила сразу это дивное объявление, над которым полгода назад ухахатывалась вся наша семья (включая Сережу)!

Мы нашли его в почтовом ящике, вместе с рекламой пиццы и гербалайфа. Листовка была набрана разномастным шрифтом, размер которого возрастал по мере того, как читатель приближался к диагнозу «разбитое сердце».

ВАШ ДОКТОР ОТНЫНЕ И НАВСЕГДА

Лечение многих болезней, избавление от всех проблем.

Традиционная медицина, старинные гомеопатические методы.

ЛЕЧУ:

Миопия, ревматизм, бессонница, булимия, аллергия (все виды), астма, алкоголизм, пристрастие к табаку, к еде, к женщинам, к мужчинам, импотенция, фригидность, истерия, проблемы с соседями, с детьми, с начальством, денежные затруднения, любовные треугольники, разбитое сердце.

Помогу сдать на водительские права; укреплю иммунитет.

Древние методы, испытаны веками.

ДОВЕРЬТЕСЬ: ваша жена пылко полюбит вас снова, будет вам верна и преданна как собака!

Звоните и приходите СЕЙЧАС

Доктор Папис-Демба Сеис-младший

* * *

– Мне надо подумать над вашим предложением, Папис-Демба, – почтительно сказала я. – Я вам перезвоню.

– Двадцать евро тогда дайте, – сказал он мне.

– За что?!! – изумилась я.

– Так я же вам открыл смысл жизни, – сказал он магическим голосом.

Вероятно, я была единственной женщиной в Европе, на которую не воздействовали должным образом сонорные вибрации потомственного доктора Папис-Дембы Сеиса-младшего. Он умудрился-таки впихнуть мне стопку своих пестрых листовок и сказал, что я на пути к истине, но что над собой мне еще работать, работать, – Папис-Демба искренне вздохнул, – и работать.

В чем я была с ним абсолютно согласна.

* * *

– А кто его знает, может, и правда лечит… – задумчиво посмотрела Груша на эту пеструю бумажку, положила ее на стол, а потом украдкой сунула в свою пухлую розовую сумочку.

Поймала мой потемневший от ужаса взгляд, опомнилась, достала, скомкала и выбросила в большой пакет с мусором на кухне.

Встрепенулась, посмотрела в зеркало, вспомнила, о чем начала:

– Слушай-ка, Свет. Сон вчера видела. Вот, слушай…

Все они рассказывают мне свои сны. Груша – днем, дети – вечером. Мне выпала такая роскошь – это не я читаю сказки на ночь, мне даже придумывать ничего не надо, они сами лопочут, сыплют приключениями и событиями, умащивают мечту… А ты кивай, улыбайся и готовь ответ на извечный вопрос: «Что это значит?»

Я успокаиваю, обнадеживаю, толкую, обещаю голосом Папис-Дембы и смотрю в хрустальный шар – чарелла! – как говорил персонаж старого детского мультфильма, пряча рыжие лисьи уши под яркой цыганской косынкой.

– …Вот вижу, работаю будто… в садике. Рассаду сажаю какую-то, что ли… На клубнику похоже. Будто лето, жарко так, солнце, и забор такой высо-о-окий, прутья металлические… и мне видно, что Костик за ним ходит – туда-сюда, туда-сюда, а ко мне зайти не может… Вот что это значит?

– Ты, наверное, разговаривала с ним недавно по телефону, – добродушно предположила я. – Кто этот Костик?

– По какому по телефону, глупая? – укоризненно сказала Груша. – Это мой муж первый! Помнишь, я тебе говорила, умер он два года назад…

– Грушенька… – вздохнула я. И смущенно добавила: – Я думала, Лысенко – твой первый муж.

– Это мой четвертый, – засмеялась она.

Только ты и фуги Баха

– Вы же знаете лучше меня. Вы же знаете, все говорили, что ее голос несовершенен, что некоторые пассажи лучше удавались у других певиц, что если разобрать по частям, то каждую ноту можно спеть правильней… А как соберешь все в одно – ей равных нет. Так что же это, почему же?..

– Так в том и дело, чтобы собрать в одно. Вот она одна и умела это делать. Синергетика. Два прибавляете к двум, а получаете пять. Синергетика, – повторил он и улыбнулся, показывая мне свою ладонь и сжимая в кулак пять длинных сильных пальцев.

Улыбнулся, впрочем, скорее ей – Марии Каллас. Ее фотография красовалась у нас перед глазами. Мы увлеченно работали по теме «Опишите внешность» – по-русски, разумеется.

Марию Каллас вы опишете и без меня, а вот его портрет я вам сейчас представлю.

У него были светло-русые волосы и по-мальчишески веселые серые глаза. Он уже начал седеть, легко и рано, он носил очки в серебряной хрупкой оправе, он – я пыталась отделаться от этого назойливого и нелепого сравнения, но все-таки – очень напоминал мне Ростроповича в молодые годы.

«Ну, что вы, что вы! – Добродушно махнул рукой Шарль, услышав-таки это от меня. – Ничего общего. Мы, кстати, виделись с ним, разговаривали после концертов… Так вот. Ничего общего. Во-первых, Ростропович, конечно, гений. Во-вторых, манера игры у нас разная, у меня другой учитель, и вообще…»

* * *

Шарль был виолончелистом. Настоящим. Никогда еще у меня не было в учениках настоящих музыкантов. И вот, знаете, если завтра музыкант, какой угодно, придет на урок русского, дернет мой дверной колокольчик – я соглашусь немедленно. Уши музыканта ни с чем нельзя сравнить. Музыканты – замечательные слушатели. Им можно объяснить все.

Мало того, когда грамматическая часть урока заканчивалась и наступало что-то вроде перемены, Шарль рассказывал мне свои, как он с удовольствием произносил это слово, байки – все уверенней перемежая свой рассказ замечательно правильными русскими фразами. «Тяжела и неказиста жизнь народного артиста», – выпалил он в первый же день в конце урока, сразив меня наповал. Подобным секретным оружием его снабжали коллеги-музыканты на концертах и гастролях – они-то и учили Шарля, куда успешнее, чем любые учителя, своему родному языку – русскому.

* * *

Вот, скажем, имелся такой персонаж – музыкант, коллега, если не сказать доппельгангер Шарля, который делил с ним продюсера, агента, студию звукозаписи, выступал на совместных концертах. Вместе они репетировали, записывали диски, вместе отмечали удачи и дни рождения. Я бы очень хотела вам сказать, что этим музыкантом был какой-нибудь Д’Артаньян, какой-нибудь бравый эксцентричный гасконец, и именно поэтому он как-то раз обпился арманьяка перед изысканным концертом в частном замке в Бордо, так что Шарлю пришлось срочно его заменять. Но это, увы, не так. Это был наш русский талант, и звали его Леша, на афишах – Алексей Корсаков. Шарль поехал в Бордо и выступил за Лешу. Он знал, что это дело житейское, что у всех свои слабости и он просто всех выручит.

За тот концерт Шарлю заплатили не арманьяком, но хорошим бордо – какое-то время спустя гонорар был торжественно доставлен на маленьком грузовичке прямо к трем сияющим окнам его квартиры на первом этаже в излучине одной маленькой парижской улочки недалеко от метро «Сен-Сюльпис». Когда вино прибыло, Шарль распахнул окно, сел на подоконник и стал разговаривать с водителем. В нашем уроке возникла небольшая пауза. Я с восторгом смотрела, как мускулистые волосатые руки водителя осторожно передали деревянный пыльный ящик через окно в изящные длиннопалые ладони Шарля. Контраст был столь очевиден, что мне стало страшно за ящик.

– Давайте помогу, – предложила я.

– Это дело мужское, – вежливо ответил Шарль и без видимых усилий поставил ящик на пол – наверное, с бицепсами у музыканта тоже было все в порядке.

Я так никогда и не видела, как он играет дома, знала только, что он репетирует по утрам, и поэтому утром с ним заниматься русским никак нельзя.

Хорошо помню, как я приехала на «Сен-Сюльпис» знакомиться. Был июльский солнцепек, ослепительный парижский полдень. Сначала он сказал, как его зовут, объяснил, что у него за работа, а потом показал мне в угол, чуть загороженный двумя пюпитрами, и словно представился еще раз:

– Мой инструмент.

И я, подойдя поближе, заметила, что на красном велюре дивана лежит нечто невероятной, почти человеческой красоты. Казалось, что я вижу не деревянную деку, а тело – золотистое смуглое тело, опушенное солнечным светом, с тонким грифом и четкими, словно кисточкой нарисованными, струнами. Это и была его виолончель.

– 1680 год, – любовно сказал он, поглаживая ее по теплому корпусу. – Тут у нее на боку маленькая царапинка, и пятнышко вот здесь, справа, но, в общем, можно сказать, она прекрасно сохранилась.

О, да.

* * *

– Света, мы, к сожалению, сделаем перерыв в занятиях – у меня турне по Южной Америке, уезжаю через десять дней…

«К сожалению» – это мягко сказано. Уроки с Шарлем не были уроками в обычном рабочем смысле этого слова. Во-первых, он обладал профессиональным музыкальным слухом – следовательно, талантом имитации правильного произношения слов. Если с другими учениками, далекими от музыки, мне приходилось иногда чуть ли не вручную ставить им всевозможные гласные и согласные, вооружившись пособиями по логопедии, то Шарль все ловил на лету. Если нужно было произнести «а», он говорил «а», даже если было написано «о». Если нужно было произнести «ца», он понимал, что так надо говорить в силу правил произношения, хотя текст предлагал ему только «тся», или «ться». И так далее.

Во-вторых, он как будто готовил мне подарок на каждый урок – какую-нибудь интересную русскую песню, или книгу, найденную в магазине по дороге домой, или одну из своих бесчисленных историй, которая способна была перевернуть мой мир, по крайней мере, ту его часть, которая состояла из догм и предубеждений.

Так, в ответ на мои сетования, что у людей без абсолютного слуха, каким обладал Шарль, с произношением все обстоит гораздо печальней, он задумался и сказал вот что:

– А ведь слух – это не диагноз. Это способность, которую можно развить. Да и надо развивать – в течение всей жизни. Вы можете развить у ребенка абсолютный музыкальный слух. У ребенка это вполне возможно.

– Да вы что?!

– Да. Но это как в спорте – необходима тренировка. У меня вот есть знакомая семья одна… – Он встал с кресла, подошел к полке, на которой стоял маленький альбом с фотографиями, полистал его и показал мне черно-белый снимок. – Это наш класс, нам здесь всем по четырнадцать лет. А это – мой школьный друг, видите, вот этот молодой человек, второй справа? Это был последний год, когда мы вместе учились, потом я занялся музыкой всерьез, начал выступать, ездить по разным странам, и школа как-то, – лукаво улыбнулся Шарль, – на второй план отошла… А у Гийома наоборот. Его перевели в математический интернат в Париже, потом, естественно, у него была лучшая французская Ecole, потом он поехал в Гарвард…

Но мы продолжали дружить, он приходил на концерты, сначала один, потом с женой, потом он позвонил и сказал, что у него родилась дочка. И потом он из вечернего зрительного зала пропал.

А по телефону, когда звонил под Рождество, он все время говорил о дочке, но как-то уклончиво, что, мол, дни и ночи проводит с ребенком и страшно занят. А когда мы встретились, это был грустный день. Я увидел похудевшего, совершенно убитого результатами всех анализов и тестов человека. Дочь у него не говорила и не ходила, ела не так, как должны есть двухлетние младенцы, пила не так, как они должны пить, – в общем, все было не так. Но он со мной поделился одним удивительным наблюдением: Мона очень любила слушать музыку. Она, если около кроватки он включал ей проигрыватель со своими любимыми дисками, переставала плакать и успокаивалась и даже пыталась хлопать в ладоши. Гийом про это волшебное свойство музыки рассказывал врачам, но или врачи были не те, или Гийом не так рассказывал… только для всех специалистов Мона оставалась безнадежным ребенком с редкой формой аутизма. И так шло время, пока ей не исполнилось пять лет. В тот день Гийом спросил Мону, какой музыкальный инструмент она хочет получить в подарок, и полистал с ней книжку о том, на чем играли люди в разные времена в разных странах мира. И Мона показала пальцем на кифару.

Гийом посадил Мону в коляску, и они поехали в музыкальный магазин. Гийом знал, что кифару можно заказать – он это и хотел сделать в присутствии Моны. Когда продавец узнал, что покупатель хочет получить кифару, причем в мини-варианте для своей пятилетней дочери, он сказал, что не будет исполнять капризы избалованных детей, что у них серьезный магазин. Гийом очень долго с ним говорил, и, когда они вышли из магазина, руки у него дрожали, но в них был бланк, на котором значилось, что он получит свою мини-кифару через неделю.

Через неделю Мона впервые провела рукой по тоненьким металлическим струнам и улыбнулась. Она не расставалась с этой кифарой: спала с ней, ела, гуляла и, можно сказать, даже мылась. Гийом сначала опасался, что это будет опасной передозировкой, и хотел время от времени разлучать Мону и кифару. Но Мона довольно быстро научилась прятать кифару, если ее хотели забрать… Тогда Гийом пригласил на дом учителя музыки, чтобы перевести процесс игры хоть в какое-то образовательное русло. Учителя музыки для Моны нашел я. Мона научилась брать аккорды, а через неделю стала их напевать. Еще через неделю она заговорила и попросила пианино.

И вот Гийом взял отпуск в своем финансовом фонде, купил ей пианино и сам сел с ней за учебники – он и раньше неплохо играл. Мона научилась читать ноты, а потом мало-помалу буквы – с обыкновенными человеческими знаниями ей всегда было сложнее управиться. Но сейчас она ходит в обычную школу, учится в классе, где ребята младшее нее на три года, но все-таки это обыкновенный класс, и она окружена обыкновенными детьми. А, да, я забыл сказать… У Моны теперь абсолютный слух. Она может сказать, на какой ноте звучит вилка, когда упадет со стола на каменный пол. Она этому научилась, понимаете…

Шарль вздохнул и осторожно закрыл фотоальбом.

– Может быть, у нее такая особая форма таланта? – спросила я.

– Это талант учителя, – твердо сказал Шарль. – Юные музыканты пишут диктанты пачками. Но только хороший учитель может научить их узнавать какую-то изначальную вибрацию, которая слышна в ноте ми первой октавы. И если они запомнят ми, ля, ре на память, как они звучат, они все смогут угадать. С этого начинается абсолютный слух. Это как научиться читать, только читаешь звуки.

Через неделю читатель звуков улетел в Буэнос-Айрес.

А мне позвонил выдающийся российский виолончелист Алексей Корсаков и пригласил на концерт в маленьком концертном зале «Меркурий» недалеко от площади Этуаль.

– Равель, Сен-Санс и Дебюсси, – уточнил Корсаков. – Вы ведь любите Дебюсси, Шарль рассказывал.

* * *

Играл он божественно.

Но, чего скрывать, Корсаков никого и никогда не приглашал на концерты просто так. И, как только погасла последняя нота ноктюрна «Лунный свет», за которой последовал дружный всплеск аплодисментов в зале, я уже поняла, что справа от меня – русская девушка, и, похоже, неслучайно наши места оказались рядом.

Пока меломаны с чувством хлопали революционным гармониям Дебюсси, моя соседка строчила на своем телефоне сообщения весьма узнаваемой кириллицей, читала ответы и снова строчила свое, так что телефон мерцал и вибрировал в темноте, точно маленький НЛО. Несмотря на столь рассеянное внимание этой зрительницы к мастерству Корсакова, на полу рядом с умопомрачительной красной туфелькой я увидела пачку свежих дисков с его портретом. Пачку эту девушка подхватила и с трудом запихнула в свою сумочку, прежде чем покинуть зал.

При свете медузообразных люстр в маленьком зале, где для узкого круга слушателей был устроен коктейль, я наконец как следует разглядела ее – милое широкоскулое лицо, лоб без единой морщинки, серые глаза и эти роскошные, длинные, темно-русые волосы, которые русские женщины обычно носят «как есть», словно не решаясь к ним подступиться, устав с ними спорить, закалывать или заплетать. А рядом с ней я увидела Корсакова, к которому и подошла сказать «мерси за Дебюсси».