Текст книги "Поклонение Луне (сборник)"

Он был очень далеко внизу, и все-таки я увидела его. Я не могла упустить его больше. Я решилась.

– Эй, дядьки, – сказала я быку и волку, что держали меня под руки, чтобы я не упала, – ну-ка быстро кидайте меня вниз. Ну-ка живо.

– Тю-у! – сказали дядьки, осклабившись, – ты дура или кто? Жить не хочешь?..

– Я ваша царица, – крикнула я и тоже оскалилась. – Вы меня сами сюда взгромоздили. А теперь на попятную. Делай, что велю!

– А если нет, кляча?!.. – взвопил бык, больно вцепившись в мой драный локоть.

– А если нет, – ожгла я его кипятком взгляда, – то, когда я стану править, я первого тебя разыщу и убью сама. За то, что смел ослушаться меня. Твою владычицу. Я на тебя ногой наступала.

И я размахнулась и свободной рукой влепила ему в зубы. Он понял, зажмурился, закричал: «Подсоби, приятель!..» – они с волком взяли меня, один за ноги, другой за плечи, раскачали и с гиком и свистом бросили вниз, на камни Площади, и летела я долго, долго, всю жизнь.

И когда я разлепила стылые глаза и почуяла, что все у меня поломано и кровит – ноги, руки, колени, ребра, лопатки, затылок, – что моя нищая сукровь течет из-под меня, выбирается на волю, как ледоходная грязная вода из-под тяжелой медвежьей льдины, что течет из меня густое варево жизни, выпрастывается, выбегает, чтобы никогда не вернуться, – я увидела близко от своего лба чистые и светлые глаза, две стекляшки или две льдины, и подняла я палец и потрогала еще живым пальцем эти глаза, за которыми шла и в метель и в слякоть.

Он молчал и улыбался мне заросшим ртом. Щеки у него свисали опухло, как у хомяка, под губой блестел среди гнилых зубов серебряный зуб, и я поняла, что меня к нему пустили. Меня допустили к нему. А вокруг веселые сумасшедшие люди орали: «Восстание!.. Восстание!.. Вперед!.. Вперед!..» – и мимо нас бежали дикие толпы, орды с копьями и самострелами, с обрезами и винтовками, бежали убивать и убивать – во имя жизни.

А он смотрел на меня, ухмыляясь. Я могла сосчитать его зубы, так их у него во рту было мало.

Язык мой холодел. Я, еле ворочая языком, спросила:

– Скажи мне, кто мы?

Он молчал. Улыбался.

Вокруг сиял снег, сверкало Солнце, текла кровь. В небесах пели птицы. Люди шли убивать, чтобы любить потом.

– А ты?.. Ты-то кто?.. – цепенеющей глоткой выдавила я, и он пожалел меня, мое страдание, вздохнул и сказал:

– Ты сама знаешь кто. Настрадался я. Настрадался. Настрадался. Больше не могу. А ведь еще настрадаюсь. Настрадаюсь еще. Настрадаюсь.

Я впервые услышала так близко его голос. Он напоминал прикосновение лапки голубя.

– Нострадамий, – спросила я, в то время как ноги мои коченели на восстанном ветру, – скажи, Нострадамий, а дальше что с нами будет?..

– Все будет, – сказал Нострадамий, вытянул из кармана цигарку и прикурил, чиркнув спичкой о засаленную штанину. В солнечных лучах его рук ярко сверкнул его красивый серебряный зуб. – Будет тебе белка, будет и свистелка. Глад, мор и землетрясения по местам. А тебя нарисуют в храме дынном и лимонном. На стене. На голой и грязной стене. В виде Царицы Небесной. Ты будешь идти по облакам. И смеяться. А в руке твоей будет свисать до облачных кудрей свиток, и на нем будет написано: «МИЛЫЕ ЛЮДИ. Я ВАС ЛЮБЛЮ И ВСЕ РАВНО ВАМ ВСЕ ПРОЩАЮ».

И он, не вынимая изо рта окурка, наклонился ко мне близко и коснулся своим горячим лбом моего холодного лба, и я, хоть и умерла уже, впервые ощутила его касание. Оно напомнило мне касание голубиного крыла.

Меня обхватили руки, потные пальцы, грязные ладони. Я билась, вырывалась. Сучила крыльями. Клекотала. Норовила клюнуть. Косила красным глазом. Но он все-таки вынул, вырвал меня из-за пазухи, из-за пахнущей сладким потом посконной рубахи, выдернул и бросил, гикнув и свистнув оглушительно – в свет, в воздух, в ветер, в свободное синее небо.

Донжуанский список

«Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…»

А. С. Пушкин

Меня окружают холодные доски. Мерзлые доски, как в нетопленом зимовье, куда внезапно, идя на лыжах по тайге, с собакой, забредают, радуются, что нашли пристанище, – а может, и дровишки оставлены под лавкой, может, и чайник захован в подпечье, чайку согреть?.. – а дровишек нет как нет, и чайника тоже нет, и ты сидишь на гладко оструганной лавке, собака рядом, ты гладишь собаку по голове, а холод снаружи подступает, и ты начинаешь – исподволь, изнутри – мерзнуть, дрожать, подло замерзать. Сидишь час, два, три. Никто не идет на подмогу из тайги. Всю жизнь сидишь. Всю смерть. Ты уже мертвый сидишь и даже не осознаешь, что ты умер. А от собаки один скелет остался. И доска твоей лавки, на которой ты целый век сидишь, и бревна горницы покрылись иглистым голубым инеем. И тебе давно не хочется ни чаю, ни варенья. Ни хлеба. Ни любви. Ты мертв.

Вот такие же мерзлые доски и окружают меня, Сильвио. Твоя Клелия – просто засохший, забытый века назад на столе ломоть; добрые хозяева его находят, смахивают поганой тряпкой в отхожее ведро, а вместо этого, может, его надо было птичкам раскрошить да на снег кинуть. Склевали бы. Он, черственький, вкусней для клюва, если размочить да растолочь хорошенько. Почему, Сильвио, я выбрала тебя для того, чтобы написать тебе про всех моих возлюбленных? Сама не знаю. Я не знаю, что такое любовь. Вернее, я это знала прежде; но здесь, в мерзлом зимовье, я уже этого не знаю, хоть плачь, хоть режь меня на куски. Не потому я о тебе вспомнила, что любила тебя сильнее, глубже, неистовее как-то там, или нежнее, или ПАМЯТНЕЕ, чем других; просто я вспомнила однажды, как ты мне козу показывал, весело (может, выпил ты тогда?..) дразнил меня, подначивал, ну, я и взяла твою руку с «козой» обеими руками, к лицу поднесла и поцеловала пальцы твои – сначала указательный, потом мизинец. А на мизинце твоем был ноготь длинный, длинный; ты звал его – «пушкинский ноготь». Ты им краску, как мастихином, счищал с холста, если тебе что было не по нраву. И потом, ты сильно напоминал мне отца.

Если, тоскуя, человек подыхает от тоски – значит, она настоящая. Морозом схваченные доски окружают, давят меня, Сильвио. И все же, решившись на исповедь, я тонко, изящно улыбаюсь, смеюсь сама над собой: а не посмеемся ли мы вместе с тобой над этим венком сонетов, над этим полевым букетом, где кашки да ромашки? Как тут понять, где правда, а где ложь? У меня все так перевралось в голове, я запросто путаю имена и даты, пират мне кажется теперь ласковым горностаем, а прядь нежных, русых волос – жгуче-черной, наглой. Зачем я это делаю? Для того, чтобы хоть как-то, жалко, бедно, каплей, нищей крохой оставить себя для потомков? Да сгодится ли все это им – им, у которых будет своя драгоценная жизнь, и сдалась им моя, как собаке пятая нога? Для тебя? Я – не развлечение твое. Я жизнь, соприкоснувшаяся с твоей жизнью. Почему, Сильвио, ты не… женился на мне? Я часто видела себя твоею женой. Но я не солгу тебе, если скажу, что я видела себя – в мыслях – женой всех, кого любила, каждого, да-да. А я знаю, почему ты не женился. Ты был молод тогда, молод, силен и спесив, и тебе казалось, что у тебя будет еще немало женщин впереди, и ежели ты женишься на мне, то зачеркнешь свое будущее. Обделишь себя. А ты был чудовищно, волчьи, жаден, жадно кусал и грыз кусок природы.

А тут я – тут как тут! – преданная, веселая, с яркими губами и большими глазами, и, хоть старше (ух, старуха!..) на целых десять лет – а год нынче идет, один, за червонец, и, значит, – на целых сто! – но столько во мне силы и радости, что этой разницы не то чтобы не чувствуется, а напротив, везде, где мы бываем, шепчут нам в спину: «Вот пришла юная Клелия со своим старым бирюком».

Да уж, ты был бирюк, барсук, и, когда тебе надо было спрятать лицо от людей или от меня, ты курил, и дым заволакивал тебя, делая похожим на призрака.

Сильвио! Ты научил меня курить. Тебя нет рядом давно, а я, видишь, тянусь к сигарете. Когда я курю, я, одинокая баба, чую в себе и вне себя мужской дух. Человек – дуал, яйцо с двумя желтками. Ему всегда себя мало. Отсюда и все беды. Глупое слово – «самодостаточность». Самодовольное. Как толстопузый купец: сидит за столом на палубе парохода, пьет чай, закусывает блином с икрой, отдувается. А я, Сильвио, тоже люблю блины с икрой, да меня никто ими не кормит. Думаю я, оттого-то и происходят все беды человека: он всю жизнь, как нахлыстанный конь, гонится за призраками, за призраком ПАРЫ. Парная упряжка! Коренник и пристяжная! А можно и цугом! А можно – хвост к хвосту, и поскакали в разные стороны!.. Этим все и кончается. Хорошо, если этим: слезами, воплями, болью, разлукой, памятью. А в жизни, на самом-то деле, все кончается ничем.

И я, Сильвио, гналась. Я еще почище гналась, чем все остальные: из моей описи, из реестра моего ты все досконально узнаешь. Я вот поймала себя сейчас на мысли, что я делаю это, чтоб не перед тобою исповедаться или обелиться или чтоб обрести какое-то там смешное бессмертие. Или чтоб себя простить, Многогрешную, за Многия Грехи. Нет. Я это делаю для того, чтобы обелить, возвеличить и оставить – их. Ведь они все умрут, Сильвио. Все умрут. И, может, кто-то из них умрет в одиночестве, без детей и наследников. И мир забудет о них, как бы их и не было вовсе. Представь этот ужас. Никакой ад с этим не сравнится. А так – будет хоть какая-то, маленькая память. Вот и ты уйдешь, Сильвио, и тебя заколотят в краснобархатный или простецкий, грубо оструганный, гроб. Придут потомки рыться в твоих шкафах. Найдут мой невнятный рассказ. Ну, посмеются! – нам же смешно, в каких шляпах-парусах жена Бунина, бедная Верочка, ходила на французском юге, какой у Софьи Андреевны Толстой был на заду, на юбке, оттопыренный набалдашник из множества бантов и кружев. Банты, кружева – чепуха! Они отбросят это. Они пойдут дальше, в глубь тока крови. И они поймут, как счастливы были эти люди, что любили меня, и как я была счастлива, что их любила.

Сильвио. Почему ты не женился на мне?! Почему?!

Пепел. Пепел и безудержно-зеленый амазонит на моем худом пальце. Его мне подарил поэт Гварабио на прощанье и сказал: «В сем перстне запекся яд бешеной собаки. Берегись».

А теперь я сама собака. Скелет собаки. Ты мой охотник. Зимовье. Ледяные доски. Бельма окон. Подержи руку на моем гладком белом череп. Подержи. Не снимай.

ГРЕГ

Холодный пол, холодный пол. Я лежу животом на полу, и щека примерзает к половице. Где-то я уже видела это кино. А! Было дело. Всю ночь пролежала на крашеных голых досках. Я еще девчонкой была. А у пацанки на уме что? – белое платье, храм, брак, золотые кольца, и вот он, муж, в креслице поутру, и вот я тяну ему через укрытый камчатной скатеркой стол чашку кофе со сливками. Недосягаемое, земное счастье. Как его добыть? Из Времени? Но Время не ракушка, не живая перловица с плотно сжатыми створками. Их ломай не ломай, отдирай друг от друга, чтобы изъять, выдрать изнутри вкусную еду и дорогую жемчужину, – только кровь из-под ногтей выступит, и все. А ты как был несолоно хлебавши, так и пребудешь.

Я плыла тогда в море музыки, я еще училась, в Высшей Школе Музыки нам уроки давали за деньги, и приходилось подрабатывать в парикмахерской близ общежитской казармы: я рано утром и поздно вечером подметала чужие волосы, а мне давали за это плату. Ее хватало, чтобы ходить в класс органа. Я владела фортепиано, гитарой, клавесином и еще черт-те чем. Орган был для меня полем битвы. Я с ним боролась и побеждала его. Редко. Чаще он побеждал меня. Тогда я дыханием гасила на пульте свечи, подбегала к окну, распахивала его и кричала вниз, в свет: «Я все равно вам всем покажу, инструменты проклятые! Все равно живой человек сильнее вас, машины несчастные!..» Орган скалил на меня зубы. Я ощеривалась ему в серебряное лицо тоже. Ты представить себе не можешь, Сильвио, как я над ним издевалась. Я была бессильна против него. Я была и против себя бессильна. Кровь гудела во мне синим снегом. Я была готова себе самой в душу плюнуть. Даже не в душу, а в то место, где все желает и жаждет иного: вспарывания, мучения, разрыва. Я ложилась на холодный пол класса. Я клала туда свою руку. «Я чудовище», – шептала я себе, улыбаясь тихо, как мадонна. Я не боялась, что кто-то может войти: стояли ночи, глубокие, как колодец, зимние ночи. Потом я усаживалась за хохочущий надо мною инструмент и играла тяжелую, мрачную пассакалию.

А этот Грег? А, он! Он был чепухой. Так, джокером из общей колоды. У него была своя машина, он работал ночным таксистом, он любил пиво: познакомились мы с ним именно в пивном баре, в густом табачном дыму, я в бар зашла из любопытства – почему там всегда так плохо пахнет?!.. – а зайдя, обнаружила, что там к пиву огромных раков дают, оранжевых и жирных, ну я и взяла кружку пива и порцию раков, как все тут мужики, не удержалась, а тут и он подоспел, так вся эта ерунда и началась. Он был библейским древним человеком, а быть может, Ангелом, чернокудрым, горбоносым, большеглазым еврейским юношей из хорошей столичной еврейской семьи, и к тому же он самодельно играл на гобое – чудная восточная дудка, нежная и томная, как его глаза. Он подсел ко мне за столик в дымном пивном баре и заказал мне еще раков. «Вы любите раков, девочка?» – «Еще бы!..» – «Ну ешьте, ешьте. Вы музыкантша?.. Пальцы у вас такие…» – «Вроде как да. Учусь». – «Я в некотором роде тоже. Я сыграю вам потом на гобое. Я так его люблю». – «А я люблю вас», – сказала я смешно и внезапно, поедая раков, обсасывая их розовые клешни и шейки. Он так и открыл рот. «Вы так… всех любите?..» – «Всех, – шпарила я без запинки. – Но вас особенно». – «А за что, позвольте спросить?..» – «За красивые глаза», – выронила я совсем уж обычную, кружевную фразу. И правда, глаза у него были очень красивые. Очень. Как у Деборы. Как у Сисары. Как у царя Давида со старой иконы.

Он стал приходить в мою общежитскую каморку. Приводил своих друзей таксистов. Простые парни, неученые. Квадратные, в клетчатых рубахах. От них пахло лошадиным потом и машинным маслом. Мы играли в карты на деньги. Деньги, Сильвио, были смешные. Пятнадцать копеек, двадцать. Однажды я выиграла рубль. Меня чествовали, как королеву!

Грег играл мне на гобое. Он фальшивил кое-где, но я боялась его изругать. Я садилась за обшарпанное казенное пианино и подыгрывала ему, чтобы он не обижался и не плакал. Из таких красивых глаз должны были литься красивые слезы. Или падать жемчуга. Он был счастлив, когда я музицировала вместе с ним. «Со мной никто никогда не играл. Матушка уши зажимает, стоит мне начать дудеть».

Он недосыпал из-за таксистской работы. Возил разных людей, и преступники попадались. Я спрашивала: не страшно? Вдруг убьют? «Ну, убьют – похоронишь», – отговаривался он. Это была его добыча, его калым. Он покупал мне в подарок торт, шоколадку, колготки. Мне льстило, что у меня есть поклонник, и с деньгами. Боже, какая я была маленькая зубастая лисичка! Я ела, пила его угощенья, пялила его новые колготки, спала в его ночных рубашках, отороченных дешевыми кружевами. Я ничего не соображала. Ничего. Кроме того, что он мой поклонник, а я его девушка.

Девушка?.. То-то и оно!.. Мы не поцеловались ни разу. Ни разу он не протянул ко мне ищущую руку, не прижал меня к стене, не повалил на кровать. Он дарил мне подарки, да, но я смутно чувствовала, что значу для него не больше шоколадки или трусиков, что он всучивает мне с белозубою улыбкой. Тогда зачем?! Зачем?!

Я взбунтовалась. Я ждала! Напрасно. Несколько раз он заявился ко мне пьяный. Сидел, молчал. От него пахло водкой, пивом и коньяком сразу. «Тебе скверно, Грег?» – «Дай мне соленой рыбы, прошу тебя. Дай мне соленой рыбы». Соленой рыбы у меня не было, я налила в кружку воды из-под крана и сначала дала ему попить, потом вылила остатки ему за шиворот. Он блаженно вздрогнул и послал мне пьяный воздушный поцелуй.

Сильвио. Я была страшная юная дура. Я не знала, что все это значит. Я бросилась за помощью к подругам. Высокая худая Изольда, игравшая на тромбоне, значительно и важно сказала: «Я тебе посоветую. Надо сшить белое блестящее платье. Надеть на голое тело. Больше ничего не надевай – ни лифчика, ни штанишек. Купить бутылку шампанского в магазине. Ни в коем случае не покупай с рук, с рук они могут тебе знаешь что туда налить. Купить свечки и рюмки. Расставить все это на столе. Пригласить его. Он сам всего хочет. Но боится. Ты знаешь, мужчины все такие трусы. Они всегда боятся. А им это надо совсем не часто. Ну, раз в две, в три недели. Вот замани его ночью. Поздно. Представь: ты в белом платьишке. Красотка. Волосы распусти! Вы выпьете. Лучше без закуски. Опьянеете быстро и красиво. И ты его поцелуй. Сама! А то он еще сто лет прождет. Я-то мужчин знаю. Все. Действуй. Денег на белую ткань дать?..» Я послушно кивала на все речи Изольды. Мне казалось, она дело говорила.

До сих пор помню эту гладкую, скользкую, как устрица, белую материю. Отрез с растрепанными, как кисти полотенца, краями. Я шила платье на руках и колола себе пальцы иглой. Ножниц не было – перекусывала нитку зубами. Жизнь бы мне так перекусить.

А что было дальше, лучше бы мне забыть.

Грег явился поздно вечером, кудрявый, мрачный. «Как тебя пустили сторожа?..» – «Я им фигу показал». От него снова воняло водкой. Он уселся в изодранное кресло и закрыл глаза. Я подошла к нему. Меня трясло. Он все понял. Я склонилась и припала детскими губами к его красиво изогнутому восточному рту. Он поморщился и оттолкнул меня. В его пьяных глаза плясало бешенство ошибки. Он ошибся со мной, оступился. Не туда попал. «Клелия, ты хочешь меня, – выдавил он грубо и просто. – Но я-то тебя не хочу. Я тебя… не люблю». Во мне все взорвалось. «Как! Не люблю?!.. А зачем же шастаешь?! Зачем все эти подачки, – я кидала ему в лицо подвернувшиеся под руку, выдернутые из-под подушки, уже дырявые чулочки, – зачем?!» Я чуть не вцепилась ему в черные локоны. «Я тебя не покупал, – устало выдохнул. – Я тебя за девочку считал. Хотел порадовать. А ты… вот ты какая». И ядовитая, многозубая усмешка.

Да, вот ты какая, падшая женщинка, лисичка, шваброчка общественная. Он к тебе как к сестричке, а ты ему – нате меня на блюдечке. На подносике. С угощеньицем.

Со мной что-то стряслось. Умом я понимала – нельзя. Но великая сила крутила, выламывала мне руки, ноги, толкала вперед. Я вцепилась в Грега неистово. Покрывала его поцелуями. Шептала несуразицу. Тащила его за собой, тащила в кровать – она и застелена была всем чистым, душистым, приготовлена загодя! И боялась. Страх был сильнее поцелуев. Сильнее объятий. Я боялась боли. Я не знала мужчину. Любовная боль была легендой, призраком, страшной сказкой, но она была. Я боялась от нее умереть; боялась, что он будет смеяться, когда я от боли буду плакать. Боялась криков, стонов своих. Боялась, что он догадается, что у меня это впервые. Боялась всего! И волокла, волокла его за собой – упрямо, сумасшедше!

Он кинул меня на кровать, возлег на меня. Лицо его перекосилось. «Я спал со шлюхами, я спал с проститутками», – упоенно шептал он. Я тяжело дышала. Под платьем у меня, по совету Изольды, ничего не было. Я была голая, и я раздвигала перед ним руки и ноги. Рот Грега был рядом с моим. Он зло, яростно зашептал мне – рот в рот, как бы делая искусственное дыхание: «Ты все же хочешь… без любви?.. Ну, давай… давай, шлюха!.. Опытная, прожженная шлюха!.. Я-то думал… Я-то думал…» Меж раскинутых ног я ощутила холод. Ребенком на реке, на отмели, я находила длинные окаменелости, древних животных, превращенных временем в камень. Камни были похожи на пальцы. Чертов палец – звали их мужики. Вместо Грега, живого, теплого, яростного, злого, меж разбросанных дрожащих ног я ощутила чертов палец. Боли не было. Крови не было. Грег стиснул пальцами мои плечи и так закричал, что у меня помутилось в глазах.

«Дрянь!.. Тварь!.. Мерзкая сука!.. Ты все знала!.. Ты все знала, что я люблю не тебя!.. А другую!.. Другую!.. Чистую девушку!.. Лучше тебя в сто раз!.. В миллион!.. В тебе, преснятине, нет того, что нравится мужчинам!.. По крайней мере мне!.. Нет изюминки, что щекочет!.. Тебя не хочется выпить!.. Не хочется съесть!.. Бревно!.. Полено!.. Пащенок несчастный!.. Как я ненавижу тебя!.. Ненавижу!.. Ух, ненавижу!..»

Все это он кричал мне в лицо, заправляя штаны, застегивая ремень, громыхая в карманах медной мелочью. Из кармана вывалились карты. Я вспомнила, как мы мирно играли в карты с его дружками таксистами. «Возьми за свое блядство, пресная стерва. Купи себе еще одну шоколадку. На завтрак». Он бросил монеты, они раскатились по паркету, забились в щели. Побежал к двери. Поскользнулся на паркете, натертом мастикой. Грязно выругался. Выбежал. Хлопнул дверью.

Я полетела за ним в прихожую. Там уже шикарного паркета не было – были настелены крашеные доски. Я легла голым животом на эти доски, прижалась щекою к половице. Из-под двери дул ветер. Я пролежала так всю ночь.

Когда рассвело, я, продрогшая до костей, тяжело встала с пола и аккуратно, бережно сложила белое платье, бутылку из-под шампанского и свечи в бумажный пакет. Пакет я бросила в дурно пахнущий мусоропровод на засыпанной по горло картофельными очистками и куриными костями, прокуренной огромной кухне.

Мне удалось сыграть эту ночь на органе. На красивом, как Грег, органе с трубами из цветной меди и деревянными виньетками в старом протестантском костеле. Я однажды служила там службу за деньги. Есть мне тогда было совсем нечего. И я, православная, к протестантам подалась. Когда я включила на органе регистр гобоя и он загундосил, жалобно и пронзительно, у меня от ужаса и жалости чуть не разорвалось сердце. Он ничего не смог. Он оставил меня девушкой.

ЭЛТОН

На самом-то деле его, долговязого малого с буровой, конечно, звали Федя или как-нибудь еще, но мне он назвался Элтоном, ну, если груздь, полезай в кузов. Он был такой долговязый! – я задирала голову, чтобы посмотреть на него. Познакомились мы около сине-зеленого северного озера. Там рядом был такой город, веселый и деревянный, и я в том городе давала концерт – играла на гитаре и пела, все пела, что знала – и цыганские романсы, и английские народные баллады на английском языке, – так я зарабатывала в то время жалкие деньги. Была я похожа на цыганку и на сцену выходила в цыганском наряде: много наверченных на бедра цветных юбок, связанная из цветных ниток шаль, крупные серьги, медные бусы в виде мониста. Хорошо меня принимали, ничего не скажешь. Пела я голосом низким, хриплым. Кто-то, – бодрый журналистик! – в газетной статье сравнил меня на сцене с большим осенним георгином. А я была в поре весны. Оттрубила я свой концерт; выслушала все хлопки; собрала все деньги в шапку – деньги мне сразу, не чинясь, давали. И пошла подышать свежим воздухом на берег озера. Цвет воды резал мне глаза: синь и зелень, египетский изумруд, Саянский аквамарин, – таким бывает оконечность павлиньего пера, там, где зеленое золото плавно переходит в синий глаз. А зима стояла железная! Вздохнуть нельзя было – мороз забивал горло. Я дышала в варежку. Я не боялась простудиться – молодая была! «Ну, выпью горячего молока с коньяком, и баста, – твердила я себе, глядя во все глаза на небесную, иззелена-серебряную синь озера. – Ну, таблетку съем. Но не уйду от этой красоты!»

Раз, два, три, все синим огнем гори, – не успела я и трех вдохов на морозе сделать, как он ко мне подошел, парень этот. Глаза в мои глаза воткнул. Полушубок распахнут, сердце горячее. Руки грубые, рабочие. Волосы из-под бараньей шапки курчавятся. Что-то в смуглом лице раскосо-медвежье, таежное: удмуртское, нанайское ли? А у меня гитара в чехле за плечом, мороза боится. А я сама в дубленочке заиндевелой, цыганочка крашеная, еле дышу от счастья.

– Это что у вас? – кивнул.

– Гитара. Я закутала ее, ей холодно.

– А вам не холодно?

Простой, детский вопрос. Всю меня кипятком обдало. «Холодно, холодно», – сказало все во мне навстречу ему. Я протянула руки, ощутила – слепая – пальцами – мех полушубка, горячую грудь; горячие сладкие, скользкие губы раздвинули мой рот, горячий язык стал играть и кувыркаться во мне, сплетаясь с моим языком. На чугунном морозе этот сумасшедший парень расстегнул на мне дубленку, разорвал концертное платье, нашел руками и губами мою грудь, и я забилась в его руках, ибо это было у меня впервые в жизни.

– Где ты живешь?

Он уже был резок, как владыка.

– В гостинице.

– А. Знаю, где. Идем. Не можешь идти?!

Я вправду не могла идти – ноги мои подкосила сила неистовейшего желания, желания Суламифи, желания Леды. Он подхватил меня вместе с моей гитарой на руки и так пошел, хохоча, неся меня и гитару, от его шапки и полушубка пахло нефтью, бараном и морозом, и так он шел по улицам, таща меня, и все оборачивались нам вслед, и так – со мною и гитарой – вошел в чахлую нетопленую гостиницу, и дежурная по этажу, вместо того, чтобы заругаться, вскипятила нам чаю – добрая, ласковая оказалась, просто мама родная, – а мы едва успели захлопнуть за нею дверь, швырнуть на стол поднос с заваркой и стаканами, – мы даже не смогли, не успели раздеться, среди мехов, туманов и бараньих кож я нащупала мое родное, горячее, движущееся мне навстречу, уже любимое острие, и, толком не осознавая, что делаю, сгребла в кучу, подобрала вверх – до небес! – все свои цыганские махровые, с кистями, юбки, и перед властью и воинством раздвинулись, размягчились, плывя топленым маслом, церковным воском, мой живот, мои ноги – рыбьи бедрышки заносчивой девчонки, еще не ведающей, каково это – женский крест, – и боль пронзила меня, как рыбу – гарпун, и я закричала от любви, потому что в тот же миг возжелала еще сильнее. А он, первый мой воин, все стучался, стучался сквозь меня в пламенные двери Неба.

– Ерунда какая, – прошептал он, плывя во мне, тоскуя, целуя мой живот под юбками, – так я не знал, так ты… так ты…

Я дрожала, стонала. Плазма мира, та, из которой образуются туманности и галактики, оказалась красного цвета. Она обволакивала наши тела и пела мне песню женской боли. Я трогала ее, горячую и липкую, пальцами, смеялась, склонялась и целовала лоб, губы, брови и щеки того, имени которого я еще не знала.

– Тебя как зовут?

– Элтон.

– Вон что!.. А меня – Клелия.

– Вон что!..

Мы, обвив друг друга ногами, хохотали, как безумные.

– А ты где работаешь?..

– Я разнорабочий на буровой. Ночью выйдешь в горы – чудеса!.. Небо черное, ледники зеленые, и звезды бегают по небу, как песцы. А ты кто такая, Клелия?

– Я?.. Да так. Вот песни пою. В театрах, клубах. Школах. На фабриках, в детдомах. Где придется, там и пою. Платят! – Я рассмеялась. – У меня в роду цыгане, я много цыганских романсов знаю.

Он притиснул меня к себе, повалил на свою грудь, и так, не разнимая объятия, хохоча до икоты, мы стали раздевать друг друга, и я впервые увидела близко от себя, рядом со своим лицом, тело мужчины – тело моего первого возлюбленного, испачканное моей священной кровью.

Сколько времени мы провели, сплетясь? Несколько часов, дней? Помню синее безмолвие озера. Помню снега. Он ушел когда-нибудь, заправив майку и рубаху в штаны. У меня хватило сил допить морозный чай. Доползти до окна. Раскрыть окно я уже не сумела, а мне хотелось воздуха и ветра. Я взяла лежащий на полу камень, скол неведомого минерала, и с размаху кинула в стекло. Раздался резкий звон, и ужас одинокого холода обжег мне лицо. У дырки в стекле были звездчатые края. В звезду, свистя, врывался мороз, как в разгерметизированный самолет. В ответ моему хулиганству налетел ветер култук, сорвал жесть с крыши, швырнул в окно, и оно разбилось еще и снаружи.

Оно разбилось со всех сторон.

Я, счастливая, легла щекой на холодный пол и заснула без сновидений.

Хотя я помолилась, засыпая, о том, чтобы увидеть во сне Элтона. Но звездная дыра свистела надо мной, и я не увидела ничего.

ТАДЕУШ

«Эшче Польска не згинела, эшче Польска не згинела!..» Ты знаешь, Сильвио, он был одноглазый! Этот Тадеуш! Он в детстве играл в ножички, нож как-то дьявольски отскочил и врезался ему в глаз; глаз вытек, визг и ор до неба, карета «скорой», операция, и вся жизнь – с жестким сознанием того, что девушки дернут плечиком и фыркнут: «Кривой».

Он был родом из настоящей Польши, из настоящей Варшавы, а ты знаешь, поляки же все умалишенные, они считают Варшаву первым городом Земли, красивее Парижа, так и говорят: «Наш маленький Париж». Тадеуш был худой, высокий, с русыми кудрями, с сильной близорукостью, и у него был брат шизофреник, Кшиштоф. «Наукова мышль Кшиштофа ест велька таемница», – важно шептал Тадеуш, поднимая кулак. Научная мысль Кшиштофа – великая тайна, в переводе на русский. Я подозреваю, что сам он был немного с тараканами. Что он делал в России? Бродил по заброшенным селам, по дешевке скупал у старух самовары, чтоб в Варшаве их продать втридорога на Персидской Ярмарке. Писал в Университете диссертацию о Пушкине. Учился петь и играть на гитаре у знаменитого в те поры барда, пил с ним коньяк, пытался переводить его нашумевший роман «Свидание с императором». И одним своим глазом, острым и живым, серо-голубым, он приметил меня на вечеринке, на пирушке, подкадрился ко мне, смеялся во весь рот, показывая подгнившие мелкие зубы, увивался вокруг меня, как в краковяке, даже на цыпочки вставал! – а я знай хохотала, я, уже стреляная воробьиха, швея с наметанным зраком, и не ведала, дура, что этот хандловый поляк дунет в меня с зенита, как звездный ветер, и сметет, и освятит, и осветит – до дна.

Он укатил в Варшаву. Слал мне оттуда нежные открытки. «Ясновельможна панна! Пенькна крулева!» А возвернувшись…

Сильвио, он стал моим женихом.

Сильвио, прости, – но я молила Бога, грызла подушку: «Оставь мне этого человека. Не отбирай».

Сильвио, подожди, выслушай, Сильвио, – я никогда не думала, что я лягу с ним спать; а легла – мне было холодно, как в шалаше изо льда; и я плакала от досады; а прошло бедное время – и наши простыни плавились от жара и счастья; а прошло еще одно нищее, старое время – и мы с ним, вдвоем, увидали на крутом берегу большой реки, там, где у отца был сад когда-то, на обрыве, звездною ночью, в июле, полном полынных запахов и великой любовной тоски, и заречных рыбацких костров, и предчувствия Преображения, – высоко над нашими головами, в серо-черной дышащей воронке неба, там, где спят ветра, узрели мы, негодные, совсем не Божьи люди, два чудных светящихся шара, и они летели на нас, грешных, падали стремительно и сильно, и я закричала: «Ангелы!», – а Тадеуш выдохнул горько: «Пришельцы», – и я поняла, что он сошел с ума, сошел тихо и бесповоротно, и теперь от пришельцев будет зависеть все, и сон его и еда, и мысль и любовь, и что мы никогда не поженимся, а они, они, лучистые гигантские шары, станут его мыслью, его жизнью, его женой и семьей, на долгие годы, до смерти.