Электронная библиотека » Елена Крюкова » » онлайн чтение - страница 15

Текст книги "Евразия"


  • Текст добавлен: 16 октября 2020, 18:27


Автор книги: Елена Крюкова


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 15 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Это был чужой незнакомый аэропорт, целенький, чистенький, не донецкие грязные развалины. Самолеты гудели, взлетали и садились. Не помню, как я поднялся по трапу.

Как мы летели, не помню. Я сел в кресло и уснул. Другие тоже спали. Я проснулся и поглядел в иллюминатор: одни облака, ничего больше. Тот парень, что на английском болтал со шведом-снайпером, не спал. Он смотрел на облака и плакал.

Самолет пошел на снижение. «Призэмляемса, – желтозубый бородач встал и обвел всех взглядом бешеного филина, – пристигните римни, быстра всэ пра-снулис!» – «Что это за город, шеф?» – спросил собеседник шведа. «Ис-танбул. Истанбул, вах! Адын из кра-сивэйших гара-дов зэмли. Тожи скора будит наш!»

Мы спустились по трапу, и я оглядывал небо и самолеты. Небо и самолеты, вот и весь Стамбул. И больше ничего. Перед трапом переминался с ноги на ногу невзрачный мужичонка, чернявый, с горбатым носом. Они с желтозубым заговорили сначала по-арабски, потом горбоносый повернулся к нам, придирчиво оглядел нас, как баранов на рынке, и пронзительно воскликнул по-русски: «Эй, все за мной! Меня держаться! Не отставать! Кто задумает бежать, тому пулю в затылок!» Услышав про пулю в затылок, все присмирели. Послушно пошли за чернявым, как юные пионеры. Я потом узнал: наш провожатый – дагестанец, из Махачкалы. Он тут, в Стамбуле, служил связным, принимал группы боевиков из разных стран, но больше всего из России, из Узбекистана, из Таджикистана и с Украины. Поэтому знаток русского тут был нужен позарез, я все понял.

Чернявый дагестанец привел нас к автобусам. Три маленьких автолайна, три шофера. Мы расселись, даже не переглядывались – боялись, что за неправильный взгляд можно тоже пулю схлопотать, не в затылок, а в лоб. Автобусы стронулись с места. Дагестанец возвысил голос: «Зашторьте окна!» Мы задернули стекла занавесками. Солнце все равно пробивало шторы, и скоро крыша накалилась и дышать стало невозможно, хуже гитлеровской душегубки, и даже открытый люк на крыше лайна не спасал от жары.

Из зимы в лето, спасибо партии за это. Партии Аллаха, разумеется. Мы ехали и ехали, автобусы подскакивали на сухих кочках, потом опять мчались по гладкому, как кус серого масла, асфальту автострады, и как мы пересекли границу, я не понял, да и не нужно было понимать. Вообще ничего уже не нужно было. Мы все тут, в автобусах, были зомби, и это было последнее, что нам еще довелось осознать.

Без еды, без питья, в дикой духоте, обливаясь потом, мы ехали и ехали, и эта дорога превратилась в моей воспаленной башке в мою жизнь. Еду, а слезть нельзя; еду и еду, а автобус все не разбивается, все не врезается ни в столб, ни в авто на встречке, хотя уже всей замученной душонкой ждешь катастрофы. А ее все нет и нет. Ты все живешь. Непорядок.

И поэтому, когда лайны внезапно тормознули, а в прожаренных стеклах лютое солнце уже начало клониться к закату, я себе не поверил: жизнь обещала быть бесконечной, а кончилась до обидного быстро.

Нас привели в пустой дом. Ни мебели, ни запахов еды, ни окон, одни стены. Свет попадал внутрь только из отворенной двери. Поэтому дверь, пока мы заходили, держали открытой. Потом нас всех опять пересчитали, желтозубый бросил насмешливо: «Ат-дыхайте, да-рога длинная была», – и ушел. И плотно закрыл за собой дверь. Мы остались в полной темноте. Сначала молчали. Долго молчали. Потом стали неистово ржать, как кони. Смехом мы подбадривали себя. Нам важно было понять, что мы живы, пока живы, и смех хорошо доказывал это.

Сон потихоньку сморил нас. Снаружи, мы поняли, пришла ночь; внутри нас тоже явилась ночь, две ночи крепко обнялись и задушили нас между двух своих черных теплых тел. Мы уснули на голом полу, вповалку. Забылись.

И мне отчего-то, не знаю, почему, в виде кошмара, наверное, приснилась огромная братская могила, если можно так сказать, сестринская. Мы раскопали ее на Донбассе. Случайно. Один из ополченцев увидал синюю руку, мертвые пальцы, они торчали из-под земли. Заорал, прибежал в отряд, волосы дыбом стоят: «Ребята! Там труп едва закопан! Давайте похороним как следует!» Мы побежали туда, на это место, с лопатами, стали копать и пришли в ужас. Копаем, а трупы все лежат под землей. И неглубоко. На черенок лопаты вглубь. Копаем, а все лежат и лежат в ряд! И все женщины. Все – бабы! И девчонки там тоже были. У одной даже кукла в руке зажата. Ее расстреливали, а она куклу в руке сжимала. Последнюю игрушку. Эта траншея, она так по-настоящему привиделась мне во сне, как живая, будто я там опять стою и копаю землю. И пахнет землей. Так терпко, грязно пахнет. И рвать тянет от вида женских трупов. И слезы так рядом. Я считал себя на войне сильным парнем. Уже вроде окреп душой, вроде уже не цивильный городской суслик, а солдат. И тут такое. Копаем! Копаем. А они все не кончаются, эти мертвые женщины и девочки. И только женщины и девчонки, ни одного убитого парня там мы не видали. Я разрывал лопатой землю, обнажал тела. Недавно их убили, по одежде, по земле сырой и темной, слишком мягкой, по засохшей крови видать: еще красные кое-где, на лицах, на груди сгустки. Когда-нибудь веревочка виться кончается. Кончили копать. Все. Ямы роем, как кроты, землю швыряем, а там больше ни одного трупа. Мы уложили их в ряд и начали считать. Вы не поверите. Мы насчитали девяносто шесть бабьих трупов. Почти сто. Обалдеть. Я бросил лопату и сверху смотрел на них, на этот ряд мертвецов, на этот мертвый женский батальон, уже за версту вонявший трупной сладостью. Не удержался, стравил. Рот утер, взял лопату и пошел прочь. Не мог я на все это больше смотреть.

А вот во сне, видать, мог.

Сон мой был долгий и измучил меня в край. Я краем сознания сообразил, что сплю и вижу сон, и силком, во сне, заставил себя пробудиться. Я открыл глаза, весь в поту, вроде как снова заболел, и дверь открылась, и нас всех, лежащих на полу, залило светом. «Пад-нимайса, сал-даты Аллаха! Ат-езд в лагирь баевиков!»

И опять дорога, среди камней, песков, пыльной зелени и гор. Каменные потеки на скалах, будто соль наросла или воск с гигантской свечи сползал и так застыл. Небо пустое, жаркое, густота синевы такая, что хоть ножом кромсай и ешь. Мы трясемся и все опять молчим. Я за всю свою жизнь убедился: молчать лучше всего, промолчишь – за умного сойдешь. Говорить часто опасно. Хочешь рот открыть – не открывай его. Хуже будет.

Атме, вот как называлось место, куда нас привезли и где выгрузили. Сказали, что тут рядом город Идлиб. Это была еще Турция или уже Сирия? Мы не знали. Млели от жары. Гимнастерки пропитались потом, будто их окунули в море. Соль щипала спину. Я то и дело вытирал лицо рукой, пот тек по бровям и втекал в глаза. Я еще не знал, что так вытирать лоб и слепые глаза я буду часто, все время, всегда. Я видел длинные приземистые здания, серые от пыли и песка, с закрытыми красными, как в пожарке, дощатыми воротами. Мне сказали: это склады оружия, и оружия тут завались. Нас разместили в таком же длинном, как кишка, сарае и опять стали таскать на полигоны и на стрельбища. Если кто из нас делал что-то не так, лениво и плохо, или случайно ошибался, на нас не орали, нас не били. Просто, когда мы приходили в нашу душную казарму, того, кто провинился, хватали и уводили. И все. Больше мы его не видели. Поэтому мы изо всех сил старались все делать хорошо. Даже очень хорошо.

Мы и до этого могли хорошо убивать; теперь мы могли убивать блестяще. Убить, это ведь тоже искусство.

И все мы знали, что вот-вот, не успеем оглянуться, нас отправят воевать. Опять огонь, опять грохот снарядов. Я отупел. Не здесь убьют, так там; и что же тут волноваться? Я забыл, как люди переживают. Ни страха, ни ожидания, ни надежды. Все кончено, говорил я себе. Я понял: отсюда не убежишь. И, как только я это понял, все стало душно, жарко, скучно и плоско. И бесповоротно все.

А тут еще эта резня.

Ну и спектакль они нам, новичкам, устроили. Специально, может? Не думаю. Просто такие штуки у них уже образом жизни стали.


В Атме привезли группу европейцев. Человек сорок, может, пятьдесят, толком не сосчитал. Ну да это и неважно. Они все держались на ногах плохо, нетвердо, пошатывались, будто бы их били по почкам или долго морили голодом, и они качались от слабости. Их не втолкнули ни в какой барак, вроде нашего или вроде тех зданий, где хранили оружие. Огородили, вбили в землю колья и натянули меж них веревку, и они сидели, огороженные, на голой земле, под солнцем, без еды и питья, и ходили под себя, прямо тут же. Один мужик у них сошел с ума: стал раскачиваться, стоя на коленях, и петь заунывно, непонятно. На инопланетном языке. Бородатые слушали-слушали это завыванье, потом один, в чалме, подошел и отвесил безумному такую затрещину, что он свалился носом в пыль. И так лежал. У него из-под лица текла кровь, натекла целая лужица. Он не двигался. Бородатые выволокли его из-под натянутой веревки лодочным багром. А может, это была такая здешняя рыболовецкая острога, не знаю: крючок и острое копье.

Так сидели эти люди, белые, с белыми лицами, день, два, три. От людского загона воняло. Самое странное, никто из них не пытался сбежать. Все мы догадывались, что их ждет. И не лучше ли было умереть в сопротивлении, при попытке к бегству, просто получить почетную пулю, кровавый орден на груди, умереть не на коленях, а в полный рост? Но нет, все сидели смирно, неподвижно, и от солнца даже головы руками не закрывали. Один упал и не шевелился. Он умер от солнечного удара. Его оттащили от загона тем же багром. На четвертый день к загону пришли люди. Много воинов Аллаха, и в чалмах, и с голыми бритыми башками. В руках все они держали длинные ножи. Разрубили веревку. Тычками и пинками заставили всех белых выстроиться в ряд на коленях. Все послушно сделали это. Нас выгнали из казармы, чтобы мы смотрели на то, что будет. Я закрыл глаза и хотел стоять так, зажмурившись, но меня ударил по лицу желтозубый и грозно пророкотал: «Сма-три! Закроишь глаза – встанишь рядам с ними на ка-лени!»

И я открыл глаза и смотрел.

И все мы смотрели.

Сначала рослый солдат в чалме длинно и устрашающе, плюясь слюной, говорил что-то по-арабски. Потом вперед вышел желтозубый. Из его лошадиного рта вылетели английские слова. Я уловил только «Джезус Крайст», «лайф» и «диас» – Иисус Христос, жизнь, смерть. Солдаты взялись за головы белых людей и отогнули их назад. Я не уловил мгновения, когда ножи полоснули по глоткам, по торчащим кадыкам. Я просто быстро подумал, и эту свою судорожную мысль тогдашнюю до сих пор помню: вот вас убили, теперь вас надо хоронить, и вы будете рядком лежать в земле, как те женщины на Донбассе, как те бабы, как те… а кто вас хоронить-то будет, что, мы, опять мы…

Вы когда-нибудь видели человека с перерезанным горлом? Не желаю я вам это увидать. Это слишком круто, повидать такое и остаться в норме. Не ослепнуть, не оглохнуть, наизнанку не вывернуться, не спятить. Не заехать кулаком в рожу одному из тех, в чалмах, кто сделал это.

Я глядел на кровь, она лилась из разрезанных глоток, из перерезанных трахей и аорт, а мысли шевелились, копошились: а как же Баттал, Баттал-то как же, ведь он здесь, ведь он, может, делает что-то похожее, делает то же самое! Как же к нему теперь относиться? Друг он мне теперь или кто-то другой?

Я, честно, не знал.

Я уже ничего не знал, а нас всех попросту, так легко и походя, заставили похоронить всех, кого как баранов зарезали. Всех этих несчастных. «Пла-хие христиане, – отчетливо выговаривал Желтозубый, – плоха быт христиа-нинам! Луччи всево на свете быт мусульманинам! Ста-ят пад черным знамэним пра-рока!» Он говорил это громко, с выражением, будто суру из Корана ихнего читал, чтобы мы все, кто говорил по-русски, все про свое будущее понимали. Ну мы и так все понимали, лучше некуда. Все до слова, до жеста. До легкого вздоха.

Вдалеке стреляли – мы вздрагивали. Каждому казалось: это в него стреляют.

Убили европейцев, а назавтра нас отправили на передовую. Мы попали в самую огненную кашу, в горячее варево. Взрывы, трассирующие пули, снайперы по нас работали хорошо, даже очень хорошо: наших ребят сразу убили много, двенадцать человек. Мы хотели забрать трупы и похоронить – на нас наорали: «Брось! Отходи! Не спасай падаль!» Своих убитых они, однако, заботливо забирали и хоронили. Заворачивали в простынки, зашивали в мешки, нас заставляли рыть могилы. Так мы стали и солдатами Халифата, и могильщиками по совместительству. Я сам над собой смеялся. Вот тебе еще одна профессия, говорил я себе. Если выживу, может, в мире сгодится. Но я не выживу.

А выживу – да, на кладбище точно пойду, там, говорят, деньги хорошие зашибают, а что бы землицу не порыть, земля, и в ней человек лежит, как в люльке, все честь по чести. А потом в гроб заползают белые толстые черви и человечка едят, это самая сладкая для них еда.

Если бы у меня была мать, я бы крикнул ей через горы и моря, через водную толщу сырого, соленого времени: «Мама! Мама! Спаси меня! Забери меня отсюда! Найди меня!» Но не было у меня никакой матери. И некому мне было эту сентиментальщину кричать. Мать и Бог, к ним всегда люди взывают в тяжелую минуту. Матери у меня не было, в Бога я не верил. И делу конец.

На передовой мы торчали неделю, и наших покосило почти половину. Нас не жалели, посылали под самый густой огонь: мы были мясо, мы были поганцы неверные, грязные собаки, и единственная польза от нас была – мы умели по-собачьи скалиться и держать оружие в руках. Я быстро соображал: надо прикинуться фанатичным солдатом Аллаха, надеть лисью маску, притвориться, что ты уже такой мусульманин, каких со времен пророка Магомета свет не видывал! Они произносили не «Магомет», это мы так говорим, русские, а странно так, чуть в нос, с растяжкой: «Мухаа-аммад». Да плевать мне на то, как и что они произносят. Я соображал: у них тут есть пешки, и есть главные, как везде. И надо пробиться к главному. Надо втереться в доверие к военачальнику. Ну не к Халифу, конечно, кто меня к нему допустит! Но к генералу тут к ихнему к какому. А что? Кто запретит наемнику увидеть обожаемого генерала?

Нас, тех, кто остался в живых после схватки с армией Башара Асада, повезли обратно в Атме. Желтозубый, похоже, тут командовал нами. Но мне был нужен крутой владыка, не этот шустрый бородач, мелкая сошка. Да, именно тогда я задумал эту авантюру. Немыслимое я задумал, и, вот странно, осуществил. Иногда на свете случаются странные вещи. Ты думаешь: ну сказка, мистика, бредятина! – а оно все так происходит, как ты себе и навоображал.

В Атме, после скудного ужина, после того, как мы жадно смолотили огромную плоскую лепешку, разорвав ее на мелкие куски, я подкатился к Желтозубому. Начал я это дело осторожненько. «А кто наш генерал? Ну, кто руководит передвижением наших войск?» Желтозубый подозрительно оглядел меня всего, будто бы я был какой-нибудь диковинный опасный зверь за решеткой в зоопарке. «А тибе зачем эта знат? Ты што, шпи-ен?» Я усмехнулся. «Нет, я не шпион. Если бы я им был, я бы и на Донбассе не воевал, и тут не оказался бы. Далеко мне до шпиона. Я хотел бы просто однажды посмотреть на великого воина Аллаха. Чтобы стать таким же, как он. Как ты. Как вы все». Желтозубый захохотал. «Ну так вот на миня и сма-три! Я тожи гэ-рой!» Он выпятил грудь. Я чуть не плюнул на эту грудь колесом.

Однако, вот что удивительно, Желтозубый запомнил этот наш беглый, несерьезный разговор на жаре, перед казармой, в виду парней, что вертели в руках автоматы и в шутку прицеливались, целились друг в друга, в забор, в белое солнце в белом тусклом небе. И, когда в лагерь боевиков приехал самый настоящий генерал Халифата,2020
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть]
Желтозубый поманил меня кривым смуглым, волосатым пальцем и прохрипел, наклонясь к моему уху: «Вот, сма-три, любуйса. Эта наш вожд. Он видет нас в бой за вэликую зэмлю Аллаха. Толка близ-ка нэ пад-хади!»

Так я тебя и послушался, злобно подумал я, и сквозь толпу наших ребят и исламских солдат, сквозь чалмы, острые локти, пот и пыль под сапогами протолкался поближе к военному, что стоял на приземистой бээмпэшке и смотрел на нас на всех глазами острыми, как два хрустальных скола. Я подошел близко и увидел: у него странные для Востока, светлые, болотные глаза. Он снял пилотку, вытер пот со лба, пригладил волосы, со лба к темени у него поднимались два языка голой кожи – две большие залысины. Он держал речь, понятно, по-арабски. Все, кто понимал этот его воодушевленный лай, то и дело поднимали над головами кулаки, вздергивали винтовками и автоматами и орали вразнобой что-то восторженное, огненное. Я на всякий случай тоже вздымал кулак надо лбом и тоже что-то орал. Что, я сам не знал, невнятицу, сумбур. Лишь бы громко звучало!

Генерал увидал мой орущий рот. Когда он закончил речь и все вокруг подняли гомон этот их традиционный: «Аллаху акбар!», он, опять погладив свои потные залысины, скрючил палец и, как давеча Желтозубый, подозвал меня к себе. Я подошел, задрав лицо. Он спросил меня о чем-то по-арабски. Я пожал плечами и зачем-то сердито бросил по-русски: «Да не понимаю я, я вообще из России!» Генерал оживился. Его лицо поползло куда-то вбок, мышцы над губами задрожали – он так улыбался. Чуть дрожала и его маленькая густая бородка. Он ловко спрыгнул с бээмпэшки наземь, похлопал меня по плечу и на чистом русском ответил: «Правда? Вот это отлично! Из самой России?» Я вытаращился и не знал, что сказать. «Ну да, с Волги, из Нижнего». – «Из Нижнего Нов-города?» – «Да, оттуда!» Генерал расплылся в кривой улыбке. Его болотные глаза засветились изнутри, как светляки. «Вот это отлично! Превосходно! У меня жена из Нижнего Новгорода». При слове «жена» он заметно помрачнел. Я подумал: ну, может, умерла, но это же просто чудеса какие-то, русская жена у генерала Халифата. Где он ее подцепил? Небось, русская богачка! Где-нибудь на бандитской яхте познакомились, за бокалом «Хеннесси»! А может, русская шлюха. Их пачками таким генералам привозят, развлекаться. Он, может, тоже развлекся, и удачно. Или неудачно. Вон как опечалился.

Он отвернулся, и мне почудилось: он плачет. Потом он повернулся ко мне, опять сделал попытку приветливо улыбнуться, отчего мышцы его лица опять смешно, как у клоуна, задергались, и я понял – у него изранено лицо, я наконец различил на щеках и на лбу узкие мелкие швы и рубцы, опять хлопнул меня по плечу, рука у него на сей раз оказалась неожиданно тяжелая, я даже чуть присел под этим хлопком, и спросил: «Ко мне в телохранители пойдешь?» Я опешил и зачем-то спросил его: «А вы что, учились в Москве?»

И он опять помрачнел, не надо мне было спрашивать про Москву. Видать, у него там серьезное горе какое приключилось, в Москве, и ему совсем неинтересно было про нее слушать. Его лицо, когда я о Москве спросил, прямо налилось ненавистью.

Я сменил тему. «Мне прямо сейчас приступать к своим обязанностям?» Генерал пожал плечами. «Я сначала должен поговорить с твоим командиром. Где он?» Он обшарил глазами пыльный круг площади, я указал на Желтозубого, что стоял поодаль и громко хохотал: к нему подвели смуглую девочку лет двенадцати, в шальварах и атласном хиджабе, из-под хиджаба у нее торчали длинные косы, солдаты подходили, дергали ее за косы, кто-то наклонился, зачерпнул под ногами горсть пыли и измазал ей пылью лицо, нос, губы. Девочка плакала. Генерал прищурился. «Езидка, езидов мы сотрем с лица земли».

Я тем вечером узнал, что моего нового начальника зовут Серкан Кайдар, и он родом из Стамбула, чистокровный турок. Я никогда не видал светловолосых турок, но ведь в каждой нации есть светлые и темные, это козе понятно. Кайдар поговорил с Желтозубым, и меня отдали в новое услужение запросто, на раз-два, как делать нечего. Был воином Аллаха – стал бодигардом генерала. Как было здорово, отлично, что генерал объяснялся по-русски! Да еще как свободно. Точно, будто бы вчера из Москвы. Думаю так, он учился в Москве, как все они, восточные чучмеки. Мы всех брали под крыло и всех кормили грудью. Выкормили – а они ножи наточили да на нас острия направили. Добро никогда не остается безнаказанным, какой-то великий дядька изрек, не помню кто.

В его родной Турции все смешалось. Финики, фиги, персики, президент, генералы, исламисты, европейцы, жирным котам там ставили бронзовые памятники, солдаты Халифата гнали из Ирака и Саудовской Аравии цистерны с нефтью на подпольную продажу до турецкой границы, а потом эти колонны катились по Турции, и все об этом знали, и власть, и бедняки, и армия, и свет, и те, кто в Халифате, и те, кто в Вашингтоне. А тут еще наши ребята, ну, то есть Россия, подключились к бомбежке Халифата, и с воздуха вовсю дубасили эти левые нефтяные караваны. И не только! Мне объяснили так: Россия задалась целью уничтожить Халифат, так мы, Халифат, за это сотрем Россию с лица земли. «Всо равно са-трем!» – так и кричал Желтозубый, поднимая смуглый, будто смолой выпачканный кулак. Я обводил глазами ребятишек, с которыми прилетел с Украины. Ну что, бойцы Аллаха? Еще живы? Еще вашу родину в порошок не стерли? Еще есть надежда сделать отсюда ноги?!

Надежды оставалось все меньше. Настал день, когда надежды не стало.

И сразу жить стало проще. Жить стало веселее.

Эх, яблочко, да ты зеленое! Ах ты, Сирия моя, в смерть влюбленная!

А можно и так: в кровь влюбленная. В боль влюбленная.

Мне почему-то все больше казалось: ихний Бог, Аллах Всемогущий, это же тьма всепожирающая, сколько за него жизней кладут, и не в коня корм, а потом соображал, сколько народу за все века ухлопали за Христа, перерезали, перевешали, на кострах сожгли, – и прямо плохо мне становилось, бог, любой, казался мне таким зубастым крокодилом, и ему в ненасытную пасть все бросают и бросают жертвы, а ему все мало, мало. Может, смысл жертвы в том, что ее всегда мало? Что она всегда должна быть новой, свежей?

Нас у генерала Кайдара, телохранителей, было четыре.

Кайдар снабдил нас хорошими «сарсильмазами» и «руби», автоматами Калашникова, ну куда же мы без «калаша», на всех войнах он, и на этой войне, Халифата2121
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть]
со всем остальным миром, тоже в руках бойцов танцевал он, родимый, – оделил новым камуфляжем, новехонькими берцами, одним словом, нарядил как на концерт. От жары мы пялили на головы береты и в них смахивали на десантников. А то обвязывали башки полотенцами и слонялись по пеклу в этих самодельных тюрбанах. Я не мог беседовать с другими охранниками – они были люди восточные, и на их лицах рисовалось искреннее изумление, когда мы с генералом говорили по-русски или он мне по-русски отдавал приказы. Однажды он сурово сказал, жестко: «Давно бы уж пора выучить арабский!» Я пожал плечами. Баттал мне там, в Нижнем, все время то же самое повторял. «Арабский язык, это язык будущего земли, что ленишься, что смеешься? Плечами жмешь? Учи арабский, не ошибешься!» Кстати, я слыхал, такое же говорили про китайский язык. Кто откуда ждет напасти. В России вообще поговаривали, доллар скоро юанем заменят.

Никто не стремился на генерала Кайдара нападать, и мы, охрана, все четверо, получается так, зря хлеб ели. Правда, ездить приходилось много, мотаться. Машина, мотоциклы, бээмпэшки, а иной раз и вертолеты, Серкан сухо кивал нам: едем! – и снова небо и земля летели нам под ноги, под колеса, под вертолетные лопасти. Однажды мы даже слетали в Эр-Ракку, во дворец самого Аль-Багдади. Я пялился на великолепие дворца, мы, все четверо, встали у дверей, чтобы в случае чего открыть огонь в дверной проем, генерал подошел к скромно стоящему у книжного шкафа человеку в черной одежде, он обернулся: черная борода, черная шапка, очки, он снял очки и смешно потряс ими в воздухе, будто попал под дождь и стряхивал с очков капли. Кайдар почтительно склонил голову, очкастый человек повел рукой, будто хотел ладонью стереть с генерала невидимую пыль. Меня прошибло: да ведь это и есть этот самый Аль-Багдади! Вождь Халифата!2222
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть]
Все вожди громкие, гремучие, издали их видно и слышно, а этот тише воды ниже травы. Скромняга. Ну да таким его мама родила. А вот как же тогда он смог в руки власть взять? Ну, кому как везет. Не мое это дело.

Генерал и Аль-Багдади говорили, до меня доносились гортанные арабские слова, будто кто-то время от времени ударял в медный гонг, и звуки, умирая, плыли по роскошному, в узорах и орнаментах, залу с мраморными колоннами. Кто имеет власть, любит окружать себя роскошью. Так заведено. Генерал поклонился вождю, повернулся и подошел к дверям, к нам, значит. Положил руку на мой автомат Калашникова, я слишком крепко вцепился в него, обнял пальцами ствол. Искал глазами мои глаза. Нашел. «Знаешь о том, что ваша Россия готовит удар по Алеппо? И по Мосулу? И по Пальмире?» Я глупо спросил: «Ядерный, что ли?»

Генерал усмехнулся. Видимо, у них разведка хорошо работала, так я думаю. Но до ядерного огня дело не должно было дойти. Что, все самоубийцы, все так дружно и срочно на кладбище хотят? Но авиация русская работала будь здоров, я не раз видел у нас над головами русские, наши, самолеты, и бомбы выныривали из их стальных брюх, и летели вниз, точнехонько туда, куда надо. Мы, наше, наши! Да никакой не араб я был. И не воин Аллаха. Я как был русским парнем, так им и остался. И как же мне тяжело было каждый день пялить на себя маску этого борца с неверными! Желтозубый, незадолго до моего внезапного ухода на службу к генералу, обронил: «Все, кто не принял Аллаха, скоро примут Его, Всемогущего!» А там у них процедура посвящения в мусульмане простая, гораздо проще нашего крещения. Нам что надо? Купель, воду, церковь, батюшку, говеть, крестики покупать, читать специальные молитвы. А чтобы принять Аллаха, надо только прочитать суру Фатиху перед имамом. И вся канитель. Так мне Баттал объяснял.

На обратном пути в часть генерал обернулся ко мне, я сидел сзади него в автомобиле и по-прежнему крепко сжимал автомат: «Аль-Багдади скоро переезжает из Ракки в Мосул. Ракку могут бомбить. И Россия, и Америка. В Америке скоро выборы президента, и они сейчас судорожно решают, что лучше: мир с Халифатом2323
  Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации


[Закрыть]
или война до последнего куска красного мяса. Сейчас Аль-Багдади донесли, что намечается бомбардировка двух нефтяных колонн близ Пальмиры. Я должен отправиться туда. Вы все поедете со мной». Машину тряхануло, я крепче стиснул приклад, пальцы посинели. «И я?» Генерал повернул голову и долго молча смотрел на то, как мимо него за пыльным стеклом бешено несется сухая желтая земля. «И ты».

Не медлили. Прибыли в часть, помылись в сарае из таза, поплескали в лицо тухлой теплой водой. Переоделись во все чистое. Разобрали и почистили автоматы, почистили стволы, промыли, смазали; снова собрали. Запаслись патронами: пули обыкновенные, пули трассирующие. Засунули в вещмешки ихние азиатские лепешки, еще теплые, только из тандыра, арабы сами пекли, да еще как ловко, ловчей иных теток, и обычные бутерброды – не с колбасой, колбаса на жаре протухнет в два счета: с сыром и с копченой рыбой. Жизнь! Она была вся такая вкусная, жаркая, пыльная, гадкая. Всякая-разная, и смешная и страшная, да все равно жизнь. Но патронов взяли с собой много, надо будет много стрелять, предупредил генерал, и значит, смерть опять будет бродить рядом и во все глаза глядеть на нас. Сторожить.

Я часто думал на войне: ну вот смерть, ведь она раз – и нету, и ты уже ничего не сознаешь, перестаешь сознавать, что ты живешь. Значит, жизни нет, а есть смерть. Она есть, а тебя нет! А когда ты есть – ее нет. Для тебя ее нет. Потому что у тебя есть жизнь. И чего тогда тут бояться, что сокрушаться? Когда будет она – не будет тебя. Так все просто.

Ночью я вышел под звезды. Окинул наш пустынный военный лагерь длинным взглядом. Вел глазами по звездам, по минарету вдали, по плоским крышам, по ящикам около казарм – в них недавно привезли новую партию оружия. Вел глазами по всему этому выжженному азиатскому миру, что вот довелось же мне в жизни повидать, а так я его никогда бы не повидал, и что, в этом тоже было какое-то, черт дери, странное, гадкое счастье. А может, великое счастье: не каждому доводится так мыкаться по свету, как я, и не каждому отваливается так щедро и горя, и радости, и дерьма, и сладости. Я много чего попробовал на зуб, на вкус. И плевался. И глотал то, что меня опьяняло и восхищало. А что меня восхищало? Вот эти звезды? Редко я на них глядел. Не нужны они мне были. Ну ночь и ночь, ну звезды и звезды. Там, где-то далеко, в зените, такие белые, желтые точки, шляпки гвоздей. Гвоздей Аллаха, Христа, да какая, хрен, разница. Даже если мир создал Бог, все равно нам с ним рядом не встать, нам с ним не сравниться, так и думать тогда нечего о его делах и сравнивать их с нашими делами. Мы – черви, и в пыли копошимся, а думаем, мы владыки. Вот Кайдар думает, он генерал, он богач, он людей как пешки передвигает! Ну и что? Час ему придет – сдохнет и он. И все сдохнут. Глазами я вел по этой широкой, жаркой звездной ночи, и вдруг подумал: а мне, мне-то чего же жальче всего будет, когда я буду умирать?

И тут вдруг из темноты, из сгустков звездного света, из жарких вихрей пыли под ногами всплыло, как громадный живой поплавок, и закачалось передо мной лицо. Лицо женщины. Давно. Сто лет назад. Придорожное кафе. Мокрый и ледяной ноябрь. А может, зима. А может, такая холодная весна была, не помню. И постель в мотеле. И худая женщина, живот впалый, ребра торчат, бьется подо мной, а грудь жаркая и большая, жаркая, темная и большая, вот как эта ночь. И я в ней тону. Я не вижу ее лица. Но мне счастливо, и очень хочется заплакать, как малютке. Это стыдно, смешно и гадко, это всего лишь развратная ночь в маленьком заштатном мотеле, где на ужин жесткие как подошвы антрекоты, а вином можно отравиться, до того оно крашеное и кислое, это всего лишь покупная ночь, а у меня денег нет, я нищеброд и отброс, но мне так счастливо, как никогда не было в жизни и точно, я знаю это, уже не будет. Почему? Нет ответа.

А потом на это давнее, уже забытое лицо наслоилось, налезло другое лицо, имя этой женщины я знал, это была жена моего верного друга, и я часто повторял это имя, оно привыкло к моим губам, и я к нему привык, но уже долго, очень долго, может, год, может, два, а может, уже три года я этой женщины не видел, и я это имя не произносил, но оно всегда было близко, очень близко. Раиса. Ра-и-са. Будто рассыпали рис. Будто распахнули двери в рай. Раиса, ты и твои дети! У тебя такие хорошие дети. Они так друг на друга похожи. Твои близнецы, девочка и мальчик. Я не помню, как их зовут. Я помню только тебя. Я подкинул тебе еще ребенка, а Баттал тебе ребенка зачал, и ты прекрасная мать, ты всех вырастишь и воспитаешь. Кем ты была в прошлой жизни? Может, землей? Может, звездой?


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 | Следующая
  • 5 Оценок: 1

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации