Текст книги "Тибетское Евангелие"

Исса улыбнулся, ворот на груди рванул.

На глазах у толпы зипун в светлоструящийся плащ обратился.

Или так ему, ему одному, упорно, упрямо казалось?

– Пошел отсюда!

Хриплый, полупьяный бас ударил его в грудь, как увесистый булыжник. Пошатнулся. Вода тоже шатнулась. Стала набок, наискось, будто синее зеркало в старом доме перекривилось, со стены поползло.

– Ты, слышал, нет?!

Исса поднял руки. Они тряслись.

– Зачем вы… так…

«Ты знаешь, зачем они так. Знаешь, зачем!»

Повернулся. Пошел. Нога за ногу. Качался. Ловил воздух руками.

– Ба, люди, – из-за щербатых зубов бабы, лузгающей орешки, выпал орех злой и гнилой, – да он надрался, однако! А он, это! Ну, видать! Больной заразный! Гони его, – обернулась, кисти платка метелью махнули, – Иван Семеныч!

«Три раза стрельнул. Больше не будет».

Исса шел по берегу. Галька плыла, осыпалась под ногами. Небо плыло и падало. Байкал наваливался тяжестью. Он слеп. Опять прозревал. Шел. Знал: в спину не выстрелят.

Охотник стоял, не опустив ружье. Руки занемели. Спина идущего, уходящего вдоль по берегу так и моталась на мушке. Плюнул изо рта самокрутный окурок. Полы полушубка мотал ветер. Эх, тепло, даром что зима. Эх, мороз, мороз, не морозь меня!

Идет зверь. Уйдет. Человек, что ты, это ж человек!

Беззащитный. Вы все выгнали его. Ты – в него – стрелял.

Стрелял, да промазал.

А он бы – стрелял в тебя?! Ровесник, видать, твой. А может, вы с ним… когда-то… ребятками… снежный городок брали?! Белок – в тайге – первых – били…

Уходит. Уходит.

И до того тоска выкрутила, как тряпку, сердце охотника, что застонал он, кинул ружье на снег, сел на корточки, поднял лицо к небу и завыл, завыл страшно, волчино, длинно.

– У-у-у-у… оу-у-у-у!..

– Будя, Семеныч. – Баба в платке с кистями плюнула наземь ореховую шкурку. – Позабавились, и будя! – Плюнула смачно, вослед идущему. – Проваливай! Смуту навел! Семеныч, – в кармане дубленки поковырялась серьезно, вдумчиво, – орешков хошь?

Выловила горсть орехов. Разжала руку. На ладони охотнику протянула.

Охотник обдал ее ледяной водой ненавидящего взгляда.

– Грызи сама свои орехи, Дашка. Уходит он. Уходит!

– А ты пойди, – хохоток крапивой обжег кривые обветренные губы бабы, – догони!

Охотник наклонился, будто Богу кланялся, поднял ружье.

Исса шел, шел по берегу. Уходил. Они прогнали его. Он не их. Он чужой. Нет ему среди них места. Пусть найдет себе другой шалаш. Логово. Яму в тайге разроет. Заляжет, как зверь. Человек – зверь. Зверь человек, ты слышишь?!

Новую цигарку дрожащими пальцами Семеныч скрутил. Толпа медленно расходилась. Кто весело шел, кто понуро. Потехе конец. А время не кончается. Тянется время, горит на солнце синей водой.

Так стояли: баба лузгала орешки, охотник держал ружье в руках, будто рыбину тяжелую, деревянную, железную, а люди шли и шли, обтекали их, недвижных, как белая вода обтекает угрюмый остров.

Ночь навалилась чугунной плахой. Пригнула к земле. Холод опять взял права. Зима одной левой поборола призрак весны. Ночь и холод, звезды и тьма. Один. Опять один. Люди его не понимают. Люди – гонят его. Это то, зачем он шел сюда, к Озеру?!

– Ты, – тихо и хрипло спросил сам себя, – зачем сюда шел? Ведь ты же к Байкалу пришел. Ведь ты же, бродяга, к Байкалу-то пришел! Мечта-то… ах… сбылась!

Зашелся в кашле. Долго кашлял, согнувшись кочергой. «Я старая, ржавая кочерга, из печи мною, проржавленным и пьяным от тоски, уж никогда не вытащат ни дрова, ни пепел».

Ночная ледяная вода отражала звезды. Спокойное Озеро было еще страшнее, чем Озеро в бурю. Он видел и слышал бурю; теперь пусть увидит и услышит великий покой.

«Ты сам упокоишься скоро. Вот ты идешь; а через минуту не будешь идти. Свалишься. Все мы свалимся. Все застынем горой на берегу безлюдном. А хорошо, должно быть, умирать среди людей! Куда один, один-то прусь?!»

Ему казалось – он видит серебряных рыб, идущих косяками в толще черной воды. Рыбы играли гибкими, почти женскими телами, свивались в клубок, вспыхивали и гасли. То сливались в сплошную яркую стрелу, и она летела в сердце подводной тьмы; то распадалась рыбья стая на множество легких веселых осколков, и ледяные осколки разлетались, разбрасывались по огромному мраку, и мрак поджигался радостью бессчетных живых искр. Вот он Свет. Вот он, там, в глубине. Что ж я делаю здесь, на поверхности железного, ледяного мира?

Шел и шел. Неостановимо. Ноги уже не гнулись, а он все шел. Как заведенный. Ноги деревянные, ноги стальные. Костяные. Идти – вот последнее, что осталось.

Надо идти всю ночь, так и идти по берегу, а то замерзнешь.

Только не садись. Не ложись. Не сворачивайся в клубок старым котом.

Ты не кочерга. Ты не сапог. Ты не кот. Ты не зверь. Ты человек.

Ноги ступали по снегу. По самому краю окостеневшего от мороза берега. Ноги ступали по воде. Уже по ночной шуге ступали. «Я умею ходить по воде. Я могу ходить по воде! Я только… немного забыл… я вспомню!.. сейчас…»

Ему грезилось – впереди круглобокий карбас. Лениво качается на слабой волне. На борту карбаса люди. Рыбаки. Полушубки новые, катанки крепкие. Мороз не проберет. Курят. Переругиваются. Иные водку пьют, передавая бутыль из рук в руки. Закуски нет: ветром закусывают. Обшлагом занюхивают.

Может, шубой укроют… может, водки глоток дадут… глотнуть – и вообразить, что брусникой моченой закусил… ох, хорошо!..

Жаркий мех зверя. Кислая моченая ягода. Белая, ртутная водка.

Вот все земное счастье.

Все?!

За спиной учуял шаги. Шорох шагов все ближе. Встал. Не оборачивался. Человек по берегу бежал за ним. «Если тот охотник – пусть поохотится. Жизни не жалко! А чего же жаль-то? А вот… ее…»

Встала перед глазами беленькая, кудрявенькая музыкантша, Лидия. Волшебное виденье, брысь. Зачем старику баба? Уже ни за чем. Стреляй, Иван Семеныч! Поскорее охота…

Обернулся! Руки раскинул.

К нему по берегу бежала, спотыкаясь, падая и вставая и опять протягивая вперед руки, сломя голову бежала эта девчонка, эта мамашка молодая, эта зверушка в веснушках, эта растрепа, эта…

– Ленка! Шубина!

И он руки вытянул. И сам потянулся весь, вперед, за руками.

И в снег свалился.

Ленка Шубина подбежала. Дышала тяжело, горячо и с под– хрипом. Обняла его. Затормошила. Поднимать стала. Я тяжелый! Ты легкий, ты же легкий как перышко… Вместе встали. Таращились друг на друга. Глаза двух рыб. Глаза двух соболей.

Весь мир – черный кедр, и мы – два соболя в его колючих ветвях.

– Ты это… Прости их… Ну прости, да?! Они же сами не того… не того… Люди же щас знаешь какие злые стали?! Ничо не понимают люди, ну… Прости, ну!

Исса положил руки Ленке Шубиной на плечи.

– Ты за мной… за этим бежала?

Веснушки на лице-яйце, и рыженькие космы по обе стороны лыжной шапки, и шубка распахнута, и молочком пахнет, и дитем, и зверем, и сосной. Неужели она одна тут, в поселке, человек?

– Ну да… – Шмыгнула носом. – Да, да! И не… не только…

– Ты это… – Ее лицо стало еще ближе. – Домой беги… Уж ночь…

– Ночь, – выдохнула. – Ну и что, ночь! Мы же с тобой ночные. Мы знаешь кто? Мы…

– Не говори. – Положил руку ей на губы. Губы руку обожгли. – Я и сам знаю.

Обнялись. Подошли к черной воде. Улыбнулись друг другу. Тела стали длинными, узкими, вытягивались сонно, медленно, радостно. Руки и ноги исчезали. Остроугольно торчали головы. Белыми, красными жемчугами горели хохочущие глаза. Хвосты вились в крупные кольца. Две серебряные рыбы поползли к воде, нырнули в плотную чернь, закрутились, заюлили: танцевали, обнимались, кружились. Влились в серебряный хоровод омулей и ленков. Два сига? Два ельца?

Два омуля, да, два омуля мы, и нет воды слаще, и нет ночи огромней.

Какой чудный сон, Ленка. Ты моя дочка? Ты жена моя? Ты мать моя?

Я белая рыба твоя. Уплывем. Путь дальний!

Толща темно-синей, густо-зеленой воды раздалась, распалась, распахнулась зевом черной печи, и два омуля, взыграв хвостами, канули в нее, упали, растаяли, исчезли.

ДНЕВНИК ИССЫ. БОГИНЯ ГОРЫ КАЙЛАС
сохранившийся пергамент

Переход наш к Лхасе был тяжелым. Более тяжелого перехода в горах не испытывал.

После гибели Длинных Косм, нашего друга Джохара, больше молчал. Слов не ронял понапрасну.

Чем выше поднимаешься в горы – тем крепче и длиннее молчание.

Человек не разговаривает в горах с человеком, чтобы развлечь себя или другого. В высоких горах мало воздуха. Трудно дышать. Тяжело говорить.

А еще в горах есть Порог.

Он называется Порог Смерти.

Если ты поднимаешься в горы и без разрешения богов переступаешь этот Порог, тебя ждет смерть.

Если ты подходишь к Порогу, и ясно ощущаешь Его, и встаешь перед ним на колени, и просишь соизволения продолжить свой путь, и все равно идешь дальше, – тебя ждет смерть.

Если ты слушаешь и слышишь, что тебе скажут боги, когда ты приблизишься к Порогу, – ты можешь избегнуть смерти.

Горы не желают смерти. Горы не убивают. Горы – перевернутые чаши неба; из них небо пьет силу земли. Это человек, вообразив себя властелином земли, бездумно переступает Порог.

Помолись у Порога. Если тебя не пустят дальше – не ходи.

Если тебя пустят дальше – иди, даже если тебя ждет смерть.

Тогда твоя смерть будет началом новой жизни в небесах, которые ты еще не видел, не знаешь.

Приближались к Лхасе; об этом нам сказали путники.

Встретили на горной тропе караван яков. Мохнатые черные яки шли медленно и важно. Люди, сидя верхом на яках, молчали. И мы молчали. Караван поравнялся с нами, и жестом показал Розовому Тюрбану и Черной Бороде: давай уступим дорогу.

Взобрались на придорожные валуны, и яки медленно, гордо, гладя косматыми брюхами плоские камни, прошли мимо нас. На их спинах покачивались сонные люди и тяжелая поклажа.

И спросил, когда стали видны лишь спины странников: Джомолунгма ли эта гора?

И показал на высокую гору. Снега на ней ярко освещало солнце, и снег мерцал синим и красным цветом.

Последний путник, сидящий на последнем яке, обернулся и громко, раздельно сказал, чтобы услышали его: да, человек, эта гора зовется Джомолунгма, и горе тому, кто захочет взобраться на нее, не помолясь у Порога.

Наклонил голову и громко сказал, чтобы добрый путник услышал: Не переступим Порог. В Лхасу идем. Скоро ли Священный Город?

Путник, удаляясь, качаясь на широкой спине косматого черного яка, крикнул, и еле разобрал я, ветер голос отнес: Скоро! Лхаса скоро! Готовьтесь! Припадите к ее стопам, облобызайте камни ее! Да не отвергнет она вас, скитальцы!

И повторил тихо: Да не отвергнет.

Розовый Тюрбан и Черная Борода сложили ладони на груди и повторили за мной: Да не отвергнет.

И так шли дальше и дальше. Тропа осыпалась под ногами. Камни шептали: держитесь друг за друга, тогда не умрете.

И держались за руки, а иной раз обвязывали крепкими веревками пояса и связывали веревки узлами. И так шли.

Камни – кости земли. В Тибете мало растений и много камней. Они только с виду незыблемые, вечные. Камни выгрызает ветер, их смывают дожди и слизывают ураганы. Их убивает время.

Человек еще более непрочный, чем камень; но человек владеет Словом.

Слово – первый шаг к Свету. Тот, кто осознал Слово, уже повторил Свет внутри себя как молитву, мантру.

Лицо Розового Тюрбана спалило солнце и исцеловал ветер. Борода Черной Бороды превратилась в стог смоляного сена. И у меня, смиренного Иссы, отросла борода; правда, не такая могучая и длинная, как у Черной Бороды, но уже по грудь, ниже ключиц. Я уже мог видеть бороду свою. Она вилась, и отросли волосы мои, и вились за плечами.

И удивлялся Розовый Тюрбан: Как, Исса, вот неделями не моемся мы, ибо омовения наши происходят близ водопадов или близ горных озер, и не меняем одежду, ибо нет у нас смены, а ту, что на себе носим, постирать негде, да и щелока нет у нас; а ты чистый, будто после омовенья, и благоухаешь, будто умащенный розовым маслом, – что это за чудо? Скажи, может, ты святой?

И смеялся, и отвечал так: Милые! Сам не ведаю, но грязи не знаю. Просто молюсь Свету, и все. Не знаем путь. Но Путь – знаем. Жизнь – горы, путь – узкая тропа. Не думай о грязи, и будешь чист. Не думай о Тьме, и будешь светел.

Так подкрепляли себя веселыми разговорами, преодолевая тяжелый перевал.

И однажды Черная Борода сел на землю, и хватал воздух ртом, и хрипло дышал: задыхался. И сказал я: Друг! Помолись, не переступил ли ты Порог?

И ответил так Черная Борода: Где ты, Исса мой, там и я, слуга твой.

И подул с дальнего перевала холодный ветер, и достиг наших лиц, и заклубились тучи, и свежесть пахнула в лицо Черной Бороде, и улыбнулся он, и наполнился силой он, и встал он.

И так пошли мы дальше, ибо каменный гребень пройден был, и тропа спускалась вниз, и вдали, в нежно-синем тумане, уже видели крыши Лхасы.

И еще через день, сбив ноги в кровь, разделив на троих последний кусок черствой горской лепешки, вошли мы в Священный Город.

Мы видели жилье святых людей. Мы наблюдали: монастыри лепятся к скалам, как ульи.

На улицах Лхасы нам кланялись незнакомые люди. Я шел, неся улыбку на лице, чтобы улыбка освещала мой путь и землю у меня под ногами.

Люди видели улыбку, понимали: не разбойник я.

Нищих домов больше, чем богатых. Двери низкие. Гололобые мальчики играют близ домов в пыли, бросают кости, чертят палочками на земле круги и стрелы. Птицы сидят на крышах. Есть крыши черепичные; есть соломенные; а есть каменные.

На каменной крыше монастыря монах, облаченный в густокрасное одеяние, играет на длинной, громадной дудке. Дудка так велика, что он не может держать ее в руках. Раструб дудки лежит на камнях. Монах надувает щеки, они похожи на мячи. Резкий звук разрезает надвое слух.

Хотели есть. Постучались в дверь наугад. Нам открыл дверь старик. Он был горбат и раскос. Лицо его напоминало бубен. Он сразу понял, что мы голодны. Жестом пригласил в дом. Сели за стол. Жена старика подошла к столу и беззастенчиво глядела на нас. Стара, но красива. Ее сморщенную шею обнимали бусы из крупной, гладко обточенной бирюзы.

Будете ли горячее питье, спросила жена старика.

Мы ответили: Да, будем, с радостью!

Красивая гордая старуха быстро приготовила еду, ее здешние жители едят утром, днем и вечером: насыпала в миску муку, налила молока, быстро и ловко смешала смуглыми морщинистыми пальцами молоко с мукой. Порвала тесто на мелкие белые шарики. Катала их в темных ладонях и выкладывала на глиняное блюдо.

Блюдо подвинула к нам. Сказала так: Ешьте! Вам нужны силы, чтобы еще идти.

И сказал, поглощая белые мучные шарики и запивая их горячим зеленым чаем, где плавали куски бараньего жира: Женщина! Откуда знаешь, что нам еще идти надо?

Усмехнулась старуха. Поправила на черепашьей шее бирюзу. Раскосые глаза, я думал, черные, а оказались синие. Небесные.

Так сказала: Знаю все про тебя. В небе тебя увидала. Ты можешь не питаться пищей человеков. Ты знаешь хлеб небесный.

И тогда вскочил со стула. Стул упал. Глядел прямо в глаза старухе. В ее небо глядел.

И так сказал: Ты! Старая женщина! Зачем ты при всех сказала то, что надо таить глубоко в себе?

Не сказал это, а крикнул.

Черная Борода вскочил. Розовый Тюрбан бросился ко мне. Дрожь прошла по моему телу. Хотел говорить и не мог.

Старуха пристально глядела на меня. Старик подошел. Оба они на меня глядели.

И сказал я так: Мать! И сказал так: Отец!

И заплакали они, и красными от слез стали скулы их.

И упал перед ними на колени.

И схватили они меня за руки мои, и поднимали с полу меня. Руки их ощупывали меня. Они не знали мой язык; я едва говорил на их языке. Но я доподлинно знал: это отец мой и мать.

Твой отец в Назарете, так Черная Борода сказал. Твоя мать далеко за горами, за морями, так мне Розовый Тюрбан сказал. Что твой язык плетет узоры, так спросили они.

Молчал. Старик, мой отец, и старуха, моя мать, обнимали меня. Нежными были иссохшие, старые пальцы ее. Красной краской были разрисованы ладони ее. В ушах у нее висели на толстых серебряных нитях тяжелые камни цвета забытого моря.

Старик сказал: Приготовлю тебе омовенье! Тебе и спутникам твоим!

А старуха сказала: Лепешки вам в путь приготовлю.

И мылись в маленьком каменном сарае близ дома; и горяча была вода, и красно светилось распаренное тело мое. И тер пучками влажной травы спины и исхудалые ребра, и твердые плечи, и крепкие зады друзей моих, братьев моих.

И так сказал: Братья! Ибо вы братья мои. Отдыхайте! Долог был путь, но близок конец пути.

И, чистые и розовые, явились в дом; и плясали вместе со стариком и старухой старинную горскую пляску; и плакал я от радости, видя свет старых родных глаз.

Закончилась пляска, поклонился старой матери моей, поцеловал ее в небесные глаза: в один и в другой.

Переночевав в доме стариков, двинулись в путь.

Вышли на улицу – монах стоит перед нами. Желто-шафрановый донгак, вишневая накидка зэн до пят. Слишком нежное лицо. Щеки соком свеклы намазаны. Глаза блестят безумьем!

Сделал шаг – а монах мне подножку. Упал в пыль. Лицо разбил. Лежу в пыли!

Розовый Тюрбан и Черная Борода бросились к монаху. За руки схватили.

Кричат так: Ты! Нечестивец! Нашего друга искалечил!

Засмеялся монах. Зубы белые. Слишком нежная шея. Извернулся. Ногой Черную Бороду в живот ударил. Черная Борода вцепился ему в ворот желтого донгака. Ворот рванул. Донгак по шву разорвал.

И я увидел женскую грудь.

Не монах! Монахиня!

Откуда ты, так спросил.

Запахивала на груди разорванную одежду. Ссутулилась. Видел я: стыдно ей.

Не стыдись, женщина, так сказал. Зачем ты сделала то, что сделала?

Знаю, кто ты, сказала так. Я хотела тебя остановить. Чтобы ты запомнил меня. Ты разбил лицо; у тебя на губе останется шрам. Когда поглядишься в зеркало – увидишь рубец, вспомнишь меня.

И сказал так: Зачем мне помнить тебя? Кто такая ты, чтобы я помнил тебя? Тысячи тысяч людей прошли перед моими глазами.

Монахиня подошла ко мне. Рядом с собой я слышал дыхание ее. Сквозь разорванное полотно видел юную голую грудь ее.

Я богиня горы Кайлас, так сказала. Слушай и запоминай, что скажу. Иди в Ладак. Потом в Лех. Потом в монастырь Хемис. Прими участие в празднике Чам. Проповедуй монахам, ибо они еще звери, а ты уже не человек. Потом, после праздника Чам, иди к Священному Озеру. Там ты увидишь Будду. Там будешь говорить с ним. Так я тебе говорю, богиня горы Кайлас. Я живу здесь, в Лхасе, под видом монахини. Верь мне.

Поднялся, отряхнул плащ от пыли. Друзья стояли рядом. Слышал тяжелое дыхание их. Слышал легкое дыхание сумасшедшей женщины, называющей себя богиней горы Кайлас. И так сказал: Хорошо, богиня. Я изберу твой путь. Он единственный. Другого нет у меня. Другой жизни нет у меня. Она одна. И мы с тобой одно. Не два. Одно. И повторила монахиня: Не два! Одно! И засмеялась радостно, громко. И стояли Розовый Тюрбан и Черная Борода, и горели сначала ненавистью, потом весельем, потом любовью глаза их.

ПУТЕШЕСТВИЕ ИССЫ. ЗВЕРИ И ЛЮДИ

Отряхнувшись от подводного сна, он обнаружил себя сидящим в странной, неглубокой яме, заваленной сухими ветками и еловыми лапами. Кажется, он обморозил руки.

Наклонил голову, грел кулаки дыханьем. Разжал кулаки и лизал, кусал ладони.

Когда пальцы начали болеть немилосердно – взвыл собакой, сам себе засмеялся.

Ленка! Шубина! Зачем за мной бежала? Мне приснилось, мы с тобой стали рыбами. Не к добру это. Глядишь, и утону.

Выбрался из ямы. Ясно, не медвежья. А чья же? Барсук роет глубокую и узкую нору. Может, охотничья ловушка? Значится, я в твоем зверьем доме, Иван Семеныч, заночевал. Спасибо тебе, что выкопал яму. Да святится лопата твоя.

Отдышался. Огляделся. Тайга вокруг. Байкал рядом, дышит: слышно.

С рукавов зипуна иголки сухие, ржавые отряхнул.

Солнце! Ясный денек! Нет, зима с весной точно обнялись в этом году.

Раздвигая сухостой, нащупывая твердую землю под стопой, выбрался к берегу. Кедрач уступил место голым, обласканным ветрами валунам. Исса сел около валуна, уже прогретого солнцем, откинул веселую голову, разжал губы и запел.

– О-а-о! О-а-о! Мир любимый, мир родной! О-а-о! Мир в груди моей одной! О-а-о! Слаще жизни – ничего!

Заскакали по веткам черных кедров белки. Черными, блесткими шкурками вспыхивали, дрожали соболя. Все ниже, ниже спускались к поющему Иссе.

Ближе, ближе! Захрустели в чащобе ветки. Кто-то тяжелый, мощный шел, ломая кусты и стволы. Медведь. Черный, громадный! Вышел на берег. Переваливаясь с боку на бок, подбрел, как подтанцевал, к Иссе. Сел на снег. Песню слушал!

И шли, шли, шли из чащобы, из недр кедрача, выходили к поющему Иссе звери – медведи и волки, лисы и зайцы, барсуки и рыси, росомахи и лоси, и вставали кругом вокруг Иссы, и садились перед ним, обвив хвостами лапы, и глядели на него бусинами бесстрастных, а может, сумасшедших глаз; и пел Исса все громче, и слушали звери все любовнее, и наконец почувствовал Исса, как на них, на него и зверей, опустился с небес невидимый светло-голубой, прозрачный купол, вроде охотничьего шалаша, только призрачный, в воздухе, по ветру плывущий, – и купол этот накрыл их всех разом, и, оказавшись под ним, они все внезапно, и человек Исса и все звери, начали понимать друг друга так, как если бы стали друг другом.

Исса даже петь перестал на миг.

– Эх ты… я – волк… я – куница!..

Волк, с серо-желтой шерстью, старый, матерый, ярко-желтыми страшными, веселыми глазами глядел на него.

Нет. Это он, волк, сидел и глядел; и это он поджимал на снегу захолодавшие большие лапы. И он скалил пасть и вываливал на морозе розовый язык, и язык заворачивался в трубочку, и с кончика языка в снег падала серебряная слюна. А желтые глаза все ярче, страшнее горели праздничным, последним огнем.

Снова запел Исса. Засунул обмороженные руки в рукава зипуна.

– Звери, вы лучше, чем люди! Звери, вы радость моя и надежда! Я – вы, а вы – я. Вот и вся наша семья! Семья – мир живой, мир неубитый. Не ешьте еду из корыта! Ловите свободу, любите свободу! Рожайте, умирайте… но есть память рода! В каждом волке – все волки. В каждой кунице – все куницы! Милые, родные, я стал вами, и это не сон мне снится!

Звери придвигались ближе. Шевелили ушами. Блестели их кожаные мокрые носы. Медведь, как и волк-вожак, что сидел ближе всех волков к Иссе, чуть приоткрыл пасть, и Исса видел желтые старые клыки, и темно-розовую плоть, и знал: вот жизнь, они пришла однажды, и она уйдет, но под прозрачным куполом так никогда не будут сидеть человек и зверь, зверь и человек.

– Чудо, – уже хрипло сказал, а не пропел Исса, – чудо настоящее… Я сподобился чуда…

Старый волк лег брюхом на снег, подполз к Иссе. Положил голову ему на колени.

За волком сидела волчица, у ее серого бока со свалявшейся шерстью копошились пятеро волчат. Она сторожко, внимательно поднимала уши. Не шелохнулась. Странно, у волка глаза были слепяще-желтые, а у волчицы – отчего– то зелено-серые, как два гладко обточенных китайских нефрита. «Как у настоящих мужика и бабы. У него – такие, у нее – сякие».

Медведь раскачивался всем телом, на снегу сидя: туда– сюда, туда-сюда.

Откуда в руках у Иссы появился бубен?

Ах да: он наклонился, у валуна брошенный бубен увидал. Должно, шаманский.

Береста и кожа бубна от дождей и ветров повыцвели.

Это подарок, еще один.

Ну, медведь, берегись!

Исса хвать бубен – и вскочил. Звери глядели. Медведь повел тяжелой башкой, жадными глазами водил за вспыхнувшим, зазвеневшим в воздернутом кулаке Иссы странным кожаным, деревянным кругом.

Исса ударил кулаком в бубен. Подпрыгнул. Еще ударил. Еще подпрыгнул.

– Эх! Пляши, мишка! Жаль, нет у меня коврижки! Так бы тебя угостил – а ты б человеку злому все-все простил!

И стали плясать они оба на снегу – медведь и Исса, и Исса бил в старый шаманский бубен все чаще, все крепче, вызывая громкий, то ледяной, то огненный звон, и звенели колокольцы, и гремели колокола, и гудела земля под ногами. Медведь тяжело переваливался с ноги на ногу, все его грузное, черное тело ходуном ходило под густой шерстью, бубен бил чаще, настойчивей, злее, и быстрее двигались ноги медведя, и махал он лапами, пытаясь поймать улетающий звон – не тут-то было! Звенела тайга! Звенел мир! Звенели сугробы, сотрясались в бешеном звоне длинноиглые кедры и черные пихты, похожие на черные длинные копья! Пляши, медведь! Пляши со мной! Никто ведь и никогда так больше не спляшет! Люди пляшут друг с другом – а думают, как лучше, изощренней и больнее друг друга убить. Танец – не для убийства. Танец наш – для всех зверей: они так стосковались по забытой, замученной музыке мира! Да, весь мир – музыка, и мы – ноты в нем! Да, танец весь мир, и мы – танцоры!

Лапы медведя утаптывали снег. Блестели на солнце валуны. Вода светилась изнутри, и звери видели ходящих внутри опасной воды великих рыб. Бубен бил все оглушительней, все яростней. Эх! Да! Горе не беда! Пляши, медведь, а давай реветь! Ревом мир сотрясем! Ревом все из себя повытрясем! Боль… гарь… пыль… сожженые леса… выстрелы… пули… ловчие ямы… капканы… ложь и обман… ложь!.. и обман…

Бубен вывалился из руки Иссы и отлетел далеко. Тощая, голодная лиса подошла, наклонив остроносую хитрую голову, и со всех сторон обнюхала бубен. Глаза ее тоскливо сказали: «Не съешь твою деревяшку с колокольцами, глупый человек».

И тогда Исса раскинул руки и взвопил:

– Звери! Эй! Вы! Все! Вы… Ешьте меня! Съешьте – меня!

Глаза зверей слились в один настороженный, изумленный взгляд.

Его – съесть? Его? Певца? Плясуна?

Медведь хрипло, тяжко дышал, еще не отойдя от бешеной пляски.

– Ну да! Меня! – Исса захохотал хрипло, дико, полоумно. – Я же – еда! Я – еда! И вы хорошо пообедаете! На много дней вперед! Впрок! И запасов хватит! Растащите меня по кусочкам… по косточкам! Ну?! Что?! Давайте! Налетайте!

Звери всё поняли, что он выкрикнул.

Не двинулись с места.

Исса упал на колени. Потом лег животом на снег. Потом перевернулся на спину. Разметаны по камням руки. Живая добыча. Лежит. Прельщает. Сама идет в руки.

Исса крикнул в молчание неба:

– Накормите своих детей!

Слушал ветер. И звери слушали. Никто из зверей не дрогнул ни лапой, ни кончиком уса.

И вдруг топот. Грохот! Ругань! Люди.

– Бегите, – беззвучно вылепили прощальное слово губы Иссы, – это люди… лю…

Звери ринулись в кедрач. Ветки ломали. Бежали усердно. Продирались к жизни, ускользая от смерти.

В минуту берег опустел. К лежащему на камнях Иссе подбежали мужики.

Трое? Четверо? Да, четверо вроде.

Трое вроде взрослых, рослых, а один под ногами у них катается, будто на колесиках, малютка, видом мальчонка.

И узнал он склоненное над ним, искривленное долгой яростью лицо. Узнал длинный, долгий, наискось через лоб и щеки к подбородку, узкий красный шрам.

– Медведь, – выдохнул Исса.

– Черт проклятый! Ты лишил меня последнего! Послед– него-о-о-о-о! – провыл Медведь. – Жену у меня увел! Люську! Соблазнил… аоу-у-у-у! Бросила меня! В глаза мне плюнула! И что я теперь! Кто я – теперь?! Выследил я тебя, дрянь такую! Нашел! Ребята! Бей его!

Исса даже не успел встать и принять оборонительную позу, чтобы встретить побои как должно. «Драки не получится. Изобьют как хотят… убьют».

– Ты! Медведь… ты… только это, слышишь, это не по правилам… четверо на одного… И, это, ты давай… без ножей… Только без ножей, понял?..

Три мужика, спутники Медведя, наверное, рыночные нищие, подрядил он их, подкупил, понятное дело, улестил, одарил, в грузовике попутном их сюда, может, тот же самый курносый шофер и подбросил, что и его, Иссу, примчал, а может, и безногий Афганец-оружейник, человечий обрубок, мотался, болтался на своей доске с колесиками среди них, – уже навалились, уже мутузили и валяли, катали его по снегу, и против четырех он, один, слабак был, хоть и драться умел, хоть и мог помахать кулаками, когда надо это было, – а малявка Афганец, оскалившись, уже выдернул из-за пазухи длинный, ох, должно быть, самый свой обалденный нож!

Кривая молния, усмешка стальная! Насмешка над жизнью! Нож – зарок, данный жизни: если не убью тебя – ты убьешь меня. И весь сказ.

– Афганец! Мы же с тобой!.. там… в горах… хоть бы в память… ребят…

Обрубок захрипел, нож мелькал неуследимо в его черном кулаке:

– К черту горы! Ту войну! Я не забыл! И ты не забыл! А все забыли! Какая память?! Кости в земле сгнили! Вот тебе и память вся!

Иссу били смертным боем. Все лицо расквасили уже. Заплыли глаза. Ребра трещали. Он не кричал. Что толку кричать? Боль – мгновенна. Ножевая сталь – вечна.

– Медведь… ты… прости… скажи Эрдени… ты!..

– Стойте!

Афганец махнул узким омулевым ножом перед рылами дубасящих Иссу мужиков. Они отвалились, как пиявки, что крови насосались. Сверху вниз глядели на калеку. У Афганца горели глаза красным, подземным светом: он снова дрался, воевал. Вытер нос и рот кровавой ладонью. Захохотал, и хохот унес ветер. Он хотел бить и убить.

Исса нашел силы встать с камней. На камнях темно, гранатовым диким соком, блестели разводы крови. Его крови.

Еще живая кровь. Еще живой.

Разлепил разбитые губы. Выплюнул на снег зубы.

– Еще… живой…

Нагой нож молчал, и мужики молчали.

– Скажи Эрдени: я с ней… буду танго танцевать… там!.. когда она ко мне придет…

– Что мелешь?! – Медведь утер ладонью рот. – Гундосишь что?! Спал ведь с ней?! Да?! Куда она к тебе придет?! Говори, лысый придурок!

Исса обернулся к Байкалу и показал на синий, золотой окоем.

– Туда.

Нож дрогнул. Нож задрожал. Нож затрясся. Нож вспыхнул. Нож взлетел. Нож вымахнул. Нож закрыл полнеба. Нож оскалился. Нож заискрился. Нож замахал. Нож заревел. Нож заорал. Нож вспорол. Нож захохотал. Нож ослаб. Нож проклял все. Нож упал.

Нож умер.

А живой Медведь завопил люто, с зубным присвистом, с волчиным подвывом:

– А-а-а-а! Туда! Туда, говоришь, туда! Спал, спал ты с нею, зверь! Не прощу тебя! Никого не прощу, кто спал с ней! Всех убью! И уже двоих убил! Ты – третьим будешь! Убью, башку отрежу… и ей принесу, пущай таращится! Обнимается с кровавой башкой, однако! Я, я один должен был быть у ней в жизни! Я! Один! А была! Куча! Так я ж вас всех, всю кучу…

Исса переступил через сверкающий на камнях самодельный нож Афганца.

Кроткая, безумная улыбка взошла на его вспухшее, посинелое лицо.

– Давай, – прошептал. – Начинай. Бей. И голову отрежь. И ей принеси. И голова моя откроет рот и скажет: меня убил твой муж. А ты ведь ни с кем не спала. Ты – его одного, дурня, любила. А со всеми – лишь танцевала. Танцевала.

Медведь шагнул вперед. Щетина на его щеках сложилась в гармошку, поползла складками ярости. Друганы тоже подобрались поближе. Афганец упирался в землю кулаками. Исса отступил к Байкалу: шаг. И они за ним – шаг. Исса – еще шаг. И они за ним – еще шаг.

Кромка воды. Дальше идти некуда.

«Они меня утопят».

– Вы меня утопите?

– Бей его, братцы! Не щади!

Красная боль заволокла небо. Черные тучи затянули глаза. Слепота – благо, если знаешь, что она последняя. Краем сознанья понимал избиваемый смертным боем Исса: нет, не смогут, понатешатся и бросят, потому что совсем рядом его Байкал, Свет рядом, рядом Свет, он не даст его в обиду, не отдаст на растерзанье. Просто это жертва; надо принести жертву тому, что было да сплыло – тому давнему танцу, рыночному ситцевому безумному танго, красивому раскосому, румяному на морозе личику рядом с твоим веселым, небритым, прозрачным от голода, счастливым лицом.