Текст книги "Посмотри, отвернись, посмотри"

3

К моим тринадцати годам у родителей появился постоянный заработок. Папа вставил себе новые зубы. Маме купили шубу. Правда, шуба через неделю исчезла, но, как говорит папа, мех убитых животных на себе носить безнравственно. Я спросила, какого ж рожна он всю зиму таскает шапку из чернобурки, и мне досталась оплеуха.

Сама виновата: нечего было лезть под руку. Его уже и так мать довела: нудела и нудела, что он продал ее шубу на барахолке, чтобы купить себе наушники. «Дура! Я не могу существовать вне музыки, неужели до тебя не доходит!»

В том году у нас в доме стали появляться новые люди. Прежде я их никогда не видела. Они просачивались сквозь стены, возникали незаметно за спиной. О чем-то тихо разговаривали с отцом. И исчезали.

В нашей квартире завелась дверь, которую запирают на ключ. Вот неожиданность! И это в доме без косяков. Зачем папа запирает кладовку, я не расспрашивала. Нутром чуяла, что не стоит в это лезть.

Папа стал реже распускать кулаки. И вообще как-то изменился к лучшему. Он все чаще болтал со мной, смеялся и шутил.

– Ну-ка, Санька, отвечай: может ли подберезовик дослужиться до березовика?

По вечерам мы с ним валялись перед теликом, смотрели подряд все передачи, и папа отпускал убойные фразочки. Когда ведущие переодевали какую-нибудь затюканную тетку, чтобы сделать из нее королеву и выдать замуж, папа кричал, словно зритель на боксерском матче:

– Какое замуж, она же рабочая кобыла! Выдавливай из нее по капле лошадь! Ну, давай! Вон уже и копыто показалось! Жми, жми!

Я хохотала так, что у меня животик скручивало. Было так здорово сидеть с папой вдвоем и говорить гадости про всяких незнакомых людей! Когда папа хороший, он ужасно хороший! А если он плохой, то это потому, что мы его довели.

Настроение нам портила только мать своей постной рожей. Она в последнее время стала какая-то снулая. Шаталась по коридору, как потерянная. Смеялась без причины. Клопов мы вывели, хотя для этого пришлось два раза вызывать специальную бригаду. Но мать несколько раз просыпалась и орала как резаная, а когда я прибегала, говорила: «Мне приснилось, что меня клопы объели».

Вика обосновалась в большом городе в часе езды. У нас его в шутку называют «материк». Папа сказал – она теперь проститутка. Ее не существует. Женщина должна уважать себя, она – не товар! А кто себя не уважает, тот нас недостоин, правда, Санечка?

Я кивала. Конечно, никто не достоин нас с папой!

Родителей за этот год трижды вызывали в школу. Я, видите ли, таскаю вещи из чужих рюкзаков! Ой-ой-ой! Не вещи, а копеечная дрянь, из-за которой и шум-то поднимать стыдно. Доносчики вонючие! Тьфу…

Все три раза к директору являлся отец. Дважды он каялся, обещал, что проведет со мной воспитательную беседу… И дважды, выходя вместе из школы, мы с ним ржали над этими лохопетами. А на третий раз он отлупил меня так, что я себе язык прокусила до крови под его ударами. «Воруешь – не попадайся! – орал он. – Повтори, что я сказал! Еще раз меня вызовут в твою сраную школу, я тебе руки отрублю, поняла?»

На следующее утро я до школы просто не дошла. Свалилась у Карамазова под дверью, и старикашка затащил меня в квартиру. До вечера я отлеживалась у него, пока Дима-дед вливал в меня какую-то дрянь и читал мне вслух. Я бы с радостью осталась на ночь. Но Карамазов меня выпроводил.

Два лестничных пролета я растянула на десять минут. В животе урчало от страха. «Будет бить – заору… Лучше пусть меня крысы сожрут». Мне сто раз повторяли: бьют – молчи, иначе увезут в детский дом.

Папа вышел мне навстречу как ни в чем не бывало. Веселый – улыбка во все новые зубы!

– Где шлялась, прогульщица? Из школы звонили, я им сказал, что ты сегодня встречаешь делегацию Си Дзиньпина. – Он растянул глаза в узенькие щелки и запищал: – Исвинити! Мояхата сировата!

Я заревела от облегчения и уткнулась в отца. От него чудесно пахло новыми сигаретами, которые они с матерью постоянно курили в последнее время.

– Ну чего ты, дурочка! – Он ласково взъерошил мне волосы. – Простил я тебя давно, простил! Кто моя любимая доченька? Кто моя умница? Пойдем, поможешь папе работать… Не устала, нет? Если устала, только скажи! Уложим тебя на диван, и будешь отдыхать!

Устала? Да я бы сделала ради него что угодно!

Работа-то пустяковая. Раскладываешь себе муку по маленьким пакетикам. Пакетик суешь в следующий, тот – еще в один. Плевое дело. У матери руки трясутся, она вечно все просыпает. А я отмеряю точно, как в аптеке. Папа зовет меня своим фармацевтом.

Вскоре мне разрешили выносить эти пакетики на улицу. «Никто не должен знать, – учил папа. – Прежде чем прятать, сначала оглядись вокруг. Все должно быть естественно». Я спросила, зачем мы это делаем. «Это игра такая, глупенькая», – засмеялся папа.

Прятать муку на клумбах? Какая-то дурацкая игра.

Я выучила все подъезды в округе, где не было кодовых замков. Знала самые надежные дождевые трубы и трещины в стенах, куда без труда помещался пакетик. Со временем папа объяснил, чем мы на самом деле занимаемся. Оказалось, это никакая не игра.

– В нашей стране очень много больных людей, – печально сказал отец. – Чиновники запрещают им лечиться. Не продают для них лекарство – и все! А у нас с мамой это лекарство есть. Мы тайно помогаем беднягам, понимаешь? Но об этом никто не должен знать. Если узнают, нас всех посадят в тюрьму.

– А почему им запрещают? – изумленно спросила я.

– Потому что чиновники хотят сами продавать его и зарабатывать. Оно стоит очень дорого. А мы отдаем его почти бесплатно.

Мир открылся для меня с новой стороны. Мой отец помогает людям!

Я придумала хитрость. Папа купил мне поводок. Если кто-то замечал меня над клумбой, когда я прятала муку, и спрашивал, чем я занята, я простодушно говорила, что убираю за своей собакой. Кстати, где она? Фьюить-фьюить, Роджер! Ко мне, малыш!

Старушки так и таяли. «Ах, какая умница!» И все до единой разражались воплями, что ступить некуда, чтобы не измазаться в собачьем дерьме.

Хоть бы одна спросила, где моя собака! Тупые кошелки.

Ясен пень, я выдержала неделю, а потом поделилась новым секретом с Карамазовым. Меня распирало. Я не могла хранить в себе такое. Все наши соседи, вопящие, что Юрка Нечаев – конченая гнида, понятия не имеют, что мой отец – настоящий герой. И ведь не объяснишь им ничего: донесут! Папа учит, что верить никому нельзя.

Но Карамазов – случай особенный! Нашей тайной дружбе уже несколько лет. Если меня ни разу не оставляли на второй год, то только благодаря ему. Он писал со мной прописи, решал примеры и учил английские слова. Последнее давалось мне легче всего. «Мне бы, ангел мой, такую память! – вздыхал Карамазов. – Ты даже вообразить не можешь, каким богатством владеешь».

Да щас, богатством! Запоминать слова может любой дурак. Я бы мечтала уметь драться по-настоящему! Чтобы в школе со мной боялись связываться. Да и во дворе. А то лезут всякие уроды…

Не-не, Карамазов – свой! Ему что угодно можно доверить.

И я рассказала про папин подвиг.

Это же все меняло, понимаете? Из младшего отродья Нечаевых, которых все соседи мечтали выпихнуть из дома, я стала дочерью героя. Хоть кто-то должен был разделить мою радость! Ну да, соседи никогда в жизни меня не обижали. Никто не говорил мне вслед ничего плохого. Не кричали, как в школе: «Бей ворюгу», «Нечаева – вша лобковая» и кое-что похуже… Но они смотрели. С каким-то странным нехорошим любопытством – словно ждали, не полезут ли у меня из носа гусеницы… Как же меня это бесило! Кое-кого я прямо тяпнула бы! Но Карамазов строго-настрого запретил кусаться.

Пока я рассказывала, лицо его менялось. Оно вытягивалось все сильнее, а под конец Дима-дед забулькал. Я решила, что он плачет. Неудивительно! Он вообще чувствительный старикашка. Даже над фильмами может пустить слезу, хотя там все ненастоящее.

Но Карамазов булькал все громче, и, приглядевшись, я поняла, что он хохочет.

– Эй! Вы чего?!

Он обессиленно вытер лицо.

– Господи, бедная моя детка… Я постоянно забываю, какой ты, в сущности, еще ребенок.

Я молчала, сердито уставившись на него. Принести ему такое сокровище, чтобы быть высмеянной?! Да что с ним?

– В пакетах, которые ты прячешь, вовсе не лекарство, – сказал Карамазов, перестав смеяться. – Твой отец торгует наркотиками.

– Что-о?!

– Полагаю, речь идет о мефедроне, чрезвычайно опасном веществе, или, говоря точнее, смеси веществ… Это психостимулятор. Ты делаешь для своего отца так называемые закладки. Юрий отправляет координаты этих закладок своим клиентам-наркоманам. Видимо, он небезосновательно опасается заниматься закладками сам. А ты – ребенок, никто не удивится, что ты играешь, где хочешь, и даже что-то прячешь под заборами.

– Я ничего не прячу под заборами! А вы мне врете!

– Санечка, я не имею права скрывать от тебя правду…

– Не хочу слушать!

– Твой отец может навлечь на тебя беду. Давай вместе подумаем, что с этим делать.

– Он дает людям лекарства!

– Он распространяет наркотики. Мне неприятно это говорить, но Юрий – обыкновенный барыга.

– Рот закройте! – Я вскочила. – Вы просто завидуете! Вы – никто! Сидите тут со своими книжками… Вы никому не нужны! Я вас ненавижу!

Карамазов протянул ко мне руки, словно ждал, что я упаду в его объятия. Я схватила со стола кофейную чашечку и швырнула в стену. Чашка разлетелась вдребезги.

– Злобная свинья! – крикнула я, заливаясь слезами.

И выбежала из квартиры.

До поздней ночи я шаталась по району. Стоял ранний май, и вечера были еще холодными. Я продрогла до костей. Сначала меня трясло от бешенства, но по мере того как я замерзала, ярость сменялась пофигизмом. Меня словно выскребли изнутри ложкой. Если бы из-за поворота выехал на полной скорости грузовик, я не стала бы отпрыгивать с его пути.

В конце концов я все-таки вернулась домой. Не потому что хотелось возвращаться… Но это было одно из привычных действий. Прийти в школу. Вернуться домой. Заглянуть к Карамазову.

Последнее теперь было для меня под запретом.

– Шурка-роднулька! – оживленно вскричал папа. Он в последние месяцы приобрел привычку называть меня Шуркой. – Где была моя девчулька?

Он стиснул меня так, что хрустнули кости. У папы это называется теплыми объятиями. Обычно я верещу в притворном страхе, но сегодня не издала ни звука.

– После школы задержали. Отмывали парты.

– Рабский труд? Осуждаем! Садись ужинать, макароны еще теплые.

Я добрела до кухни, приподняла крышку кастрюли. Остатки вареной вермишели прилипли ко дну кастрюли. Я еле успела добежать до туалета – и меня вырвало.

* * *

Я не сказала отцу ни слова. Наркотики, мука, лечебный порошок – какая разница? Ни о чем не хочу знать. Мне нравилась пустота, поселившаяся внутри. В пустоте не возникает никаких вопросов.

Правда, папа через несколько дней сам поинтересовался, чего это я хожу как в воду опущенная. «Да что-то голова побаливает», – соврала я. Он сунул мне но-шпу, чмокнул в лоб и велел меньше думать об учебе.

У меня прекрасный заботливый папа!

Я продолжала делать то, что он хотел. Прятала пакетики по знакомым местам. Никто ни разу не схватил меня за руку. Никто ни в чем не заподозрил.

Папа все чаще просил ему помочь. Мама сильно изменилась. Сидела в углу с дурацкой улыбкой на губах, курила… Как-то кинулась на шею ментам, которых в очередной раз вызвали соседи. После этого отец велел ей завязывать со шмалью. К этому времени я уже понимала, что все дело в ее новых сигаретах. Мать дымила не переставая. Убеждения не действовали, и в конце концов папа ее поколотил.

Я привыкла к их дракам. Но впервые в жизни при виде багрово-красных кровоподтеков на лице матери меня охватило что-то вроде удовлетворения.

Давно пора было это сделать!

Пустота постепенно вытеснялась какой-то новой, незнакомой мне злостью. Злилась я на всех, но больше всего – на Карамазова.

Я надеялась, что в моей жизни без него ничего не изменится. Книжки могу почитать и сама! Но стоило мне заснуть, и начинало сниться, что я в его доме. Или валяюсь на лужайке под деревом, а Карамазов сидит поблизости, разложив на траве клетчатый плед, – точно такого же цвета, как покрывало на его диване. Странно: мы никогда не выходили с ним на улицу… Во сне я чувствовала аромат молотых кофейных зерен. Слышала мягкую речь Карамазова. Он что-то говорил, обращаясь ко мне, повторял снова и снова, ласково, увещевающе… Но слов я не могла разобрать.

Его голос был похож на песню без мелодии.

Когда я сообразила, что стараюсь лечь пораньше, чтобы скорее заснуть и очутиться на зеленой лужайке в его компании, я взбесилась. Сволочь! Испортил мне жизнь, а теперь еще и пробирается в мои сны! Пошел на хрен!

Как-то раз я вышла из подъезда, и соседские дети закричали мне вслед: «Наркоша, наркоша!» Им было-то лет по шесть… Они даже не понимали, что именно повторяют за взрослыми. Но я накинулась на них так, что мелочь как ветром сдуло.

– Ты, малая, совсем с цепи сорвалась, – осуждающе сказал старикашка, выгуливавший дряхлого пуделя.

– Лучше за своим засранцем следи! Зенки-то прибери! Чего выпялился! Малолетку захотел, старый мудак?

Старикашка улепетнул, а меня охватила злая радость. «Я вас всех разнесу, – повторяла я, не зная толком, к кому обращаюсь. – Всех!»

Каждый стал мне врагом. И потная тетя Соня, уже давно не пытавшаяся накормить меня блинами, и продавщицы в магазине, и соседи по дому, и даже автобусные водители, задерживавшие на мне взгляд. Я изливала ярость на каждого. Заткнуть меня можно было только силой.

Карамазов, встречая меня на улице, галантно приподнимал шляпу. Я проходила мимо, будто не видя его.

Не буйствовала я только в школе. Молчала, держалась особняком. Что-то внутри меня жадно требовало лишь одного: повода, чтобы сорваться. Я ждала этого повода как освобождения. Но одноклассники словно почувствовали что-то и притихли. Ни одна гнида больше не пыталась меня задеть. Они избегали даже взглядами касаться меня, словно боялись испачкать глаза.

* * *

Вика появилась в конце ноября. Я увидела ее возле подъезда и не сразу узнала. Показалось, она стала ниже ростом. Первое, что сестра сказала:

– Как же ты вымахала, Санька!

И обняла меня.

Я не знала, как реагировать. Зрение будто раздвоилось. Один мой глаз остался детским и смотрел на нее с обожанием, а другой, взрослый, настороженно таращился: чего это ей здесь понадобилось?

– Пойдем поговорим. – Вика потянула меня на пустую детскую площадку.

– А почему не дома?

Вика усмехнулась и покачала головой.

Она стала совсем взрослая и очень спокойная. Сначала рассказала о себе. Она устроилась «на материке» официанткой. «Начинала с мытья посуды. Знаешь, мне нравилось, как ни странно. Только платят копейки, а официанткой на чаевых можно неплохо заработать».

Она зачем-то показала мне фотографии своего кафе. Под конец беседы вытащила из сумки плюшевого медвежонка с бантиком на шее.

– Это тебе!

– Зачем? – Я смутилась.

– Просто так! В подарок.

Мы помолчали.

– Вика, для чего ты приехала?

– Очень хотела тебя повидать.

– Нет, на самом деле!

– Очень хотела тебя повидать, – повторила она. Поднялась и отряхнула юбку. – Ладно, мне пора. Увидимся через неделю! У меня в понедельник выходной.

Я хотела крикнуть вслед сестре, чтобы она не приезжала. Она всерьез разозлила меня. Смылась от нас, а теперь навещает – как пациентов в больнице! Пусть катится к черту! Но я решила, что выскажу ей это при следующей встрече.

Поднявшись в квартиру, я так глубоко задумалась, что не заметила знакомую куртку на вешалке. Только войдя в кухню, увидела папиного гостя и вздрогнула.

– А вот и Санечка, – ласково сказал папа. – А поздороваться с дядей Валерой? Где твои хорошие манеры?

Я буркнула «здрасьте» и попятилась в коридор. Отец последовал за мной, но я нырнула в туалет и закрылась.

– А ну открывай!

– Не могу! Живот прихватило!

Папа выругался. Я села на унитаз и стала ждать, когда наш гость уйдет.

Он меня жутко пугал, сама не знаю почему. Он не махался с папой, как некоторые. Не орал. Не торчал у нас подолгу. Носил одну и ту же черную кожанку, от которой пахло сладковатым одеколоном, и коричневые ботинки из крокодила с острыми носами и пыльной металлической пряжкой. Крупные зубы, волосатые руки и неподвижный взгляд. Он все время смотрел на меня.

Это был не такой взгляд, как у остальных. Дядя Валера как будто хотел попробовать меня на вкус. Когда он улыбался, вперед, настойчиво желая первыми поздороваться, лезли его огромные зубы.

В понедельник утром Вика прислала сообщение, что не сможет приехать. Я усмехнулась: кто бы сомневался! Но она заявилась в среду. Потащила меня гулять, расспрашивала о школе… Вспоминала, как мы играли на берегу реки. Оставила на прощанье маленькое колечко с зеленым камушком.

Моя злость на нее улетучилась. Я не сказала ни слова из тех, что теснились в горле после нашей прошлой встречи. Наверное, все из-за этих воспоминаний… Я и позабыла, как она брала меня маленькую на речку. Мы бродили по песку, подбирали камешки. Однажды нашли в траве гнездо с яичками. Вика не подпустила меня к ним близко – сказала, мама-птица может испугаться и бросить деток.

Когда мы вернулись домой, она пошуршала в холодильнике и вскоре с таинственным видом принесла мне яйцо – легенькое, совсем невесомое! «Давай высидим из него птенчика!» Я с упоением включилась в игру. Яйцо лежало в моей зимней шапке под настольной лампой. А однажды утром я проснулась и увидела, что среди скорлупок сидит вязаный синий птенчик с настоящим хохолком из перышка!

Мы назвали его Какадуша.

Куда он делся? Я давно не встречала Какадушу… А ведь когда-то он спал со мной, и первым, что я видела, открывая глаза по утрам, было его лихое красное перо, заломленное набок.

Спустя неделю Зубастый появился снова. На этот раз отец не дал мне улизнуть. Вцепился в меня, притащил на кухню, толкнул к раковине, где возвышалась гора грязной посуды.

– Отмывай!

Дяде Валере, видите ли, понадобилась чистая тарелка. Как будто его кто-то собирается кормить! Чем, блин, дошираком?

Обычно я мою посуду с утра, перед школой. Отец с матерью могут всю ночь торчать на кухне. У отца привычка гасить бычки не в пепельнице, а в блюдцах. Он за три часа изводит двадцать тарелок. Приходишь – вся посуда в черных плевках.

Я вспомнила Вику, которая рассказывала, как работала посудомойкой. Ей нравилось, надо же! Под уютные мысли о сестре я по-быстрому перемыла всю груду.

– И вытри насухо! – распорядился отец.

Что за чудеса…

Глаза Зубастого прожигали мне затылок. Я ощущала его взгляд, как сползающий по стеклу плевок. Все ниже, ниже… Наспех промокнув последнее блюдце, я сунула его к стопке остальных.

– Все! Приятного аппетита!

– Не посидишь с нами, доченька?

Выражение отцовских глаз приказывало: «Останься!» Но я растянула губы в виноватой улыбке:

– Мне уроки надо делать!

Мать курила на продавленном диване – лохматая, в дырявой сорочке. Глаза мутные. Под левым глазом – бланш. В последнее время она совсем распустилась. Раньше хоть переодевалась при чужих. А теперь и дверь нараспашку, и сама валяется, как бомжиха на теплотрассе.

Я не удержалась: подошла, молча накинула на нее отцовскую рубаху. Мать сфокусировала на мне взгляд и удивительно ясным голосом спросила:

– Что, уже сторговали нашу овцу?

Я диковато взглянула на нее, попятилась и убежала в свою комнату.

Вскоре хлопнула дверь – мерзкий гость свалил. Я ждала, не позовет ли меня отец потупить вместе перед теликом… Но он не появился.

* * *

День, когда все случилось, я запомнила не целиком. Память сохранила ноябрьский ледок на столовском компоте. Снежное месиво под нашими кроссовками в спортивном зале. Все перепуталось, смешалось. В самом ли деле я зашла в магазин, увидела под прилавком бродячую собаку, которую сердобольная продавщица пустила погреться, и легла рядом с ней?

Вряд ли.

Но мне очень этого хотелось.

Приткнуться где-нибудь в тепле – и больше ни о чем не думать. Совсем. Не шататься по чужим дворам, распихивая пакетики в щели. Не слушать родительские вопли вперемешку с матом. Не проскальзывать в очередной раз мимо ментов, вызванных соседями. Я уже всех их знала по именам.

Перед подъездом стояла тачка дяди Валеры. Белая «Мазда».

Мне остро захотелось куда-нибудь свалить. Я попятилась, нырнула за угол и целый час бродила кругами. В очередной раз высунув нос из-за гаража, увидела, что «Мазда» исчезла. На меня навалилось такое облегчение, будто она сгорела вместе с хозяином.

Поднимаясь по лестнице, я распевала во весь голос:

– Но как бы не так! И как бы не был спокоен наш враг! Но я же вижу, как все вокруг, умирая от скуки, идут-идут к нему прямо в руки!

Я в тот год с ума сходила по «Вельвету». А от этой песни прямо сама не своя делалась.

– …Где ждет продавец, ждет продавец кукол!

Входная дверь была приоткрыта. Я толкнула ее, шагнула в пыльные потемки прихожей, привычно швырнула рюкзак в дальний угол – и надо мною воздвиглись две тени.

– Санечка пришла, – умильно сказал отец. Глаза хитренькие, как у напакостившего избалованного малыша, который знает, что его не накажут. – Здравствуй, Санечка! А мы как раз тебя дожидаемся.

Я слишком поздно уловила сладковатую вонь. Дядя Валера стоял за моей спиной, перекрывая путь к бегству.

Этот запах проник в мои ноздри, забил горло, просочился в мозги.

– Мне надо руки помыть… – выдавила я.

– У дяди Валеры помоешь! Вот, возьми. – Он сунул мне какие-то пакеты. – Съездишь к нему домой. Дядя Валера тебе кое-что отдаст. Привезешь мне, поняла? По дороге никуда не заходи.

У меня перехватило горло. Я не понимала, что меня ждет, но знала точно, что пропала.

Из ванной выбралась мать. Я рванулась к ней, но отец удержал за плечо.

– А, Санька… – протянула мать.

Долю секунды я надеялась, что она что-то сделает. Вмешается. Заберет меня, отправит учить уроки… Она же взрослая!!!

Но мать вжала голову в плечи и пошла прочь мелко-мелко, как старуха на кладбище. Стукнула дверь – и стало тихо.

– Ну давай, давай! – Отец уже выталкивал меня из квартиры. – Одна нога здесь, другая там.

Дядя Валера крепко взял меня за руку и повел вниз. Он ничего не говорил.

Я не могла дернуться. Навалилась слабость, как при болезни, когда даже ресницы кажутся тяжелыми – не поднять век. Все, что я могла, – это переставлять ноги. Одна, другая. Одна, другая. Если бы я упала, дядя Валера поднял бы меня, словно куклу, закинул на плечо и понес.

Они с отцом заметили с балкона, что я шныряю вокруг, и тогда кто-то из них отогнал «Мазду» в кусты. Они меня перехитрили.

Дядя Валера так тяжело дышал, будто мы не спускались по лестнице, а поднимались. Грудь у него ходила ходуном. Мелькнула надежда: «А вдруг он сдохнет?!» Но дядя Валера вовсе не собирался подыхать. Он тащил меня за собой, и ладонь у него была мокрая, как у утопленника.

Мы спустились на четвертый этаж.

Потом еще на один пролет.

И еще на четыре ступеньки.

А затем перед нами оказался Карамазов.

Он стоял на лестничной площадке, загораживая проход. Штаны-шаровары, рубаха навыпуск – обтягивает толстое пузико… Комичный видок! В другое время я бы улыбнулась.

Дядя Валера попытался его обойти, но Карамазов всплеснул руками:

– Кого я вижу! Санечка! Не зря мне почудился твой прелестный голосок! Здравствуйте-здравствуйте! А кто это с тобой? Представь меня своему спутнику.

Он склонил голову набок.

Я стояла как окаменевшая. Не могла даже губами пошевелить.

– Дедуль, подвинься, – сказал дядя Валера. – Мы торопимся.

– А куда это вы торопитесь? – удивился Карамазов. – Время уже вечернее. А, Саня? Далеко вы собрались?

– Я не знаю, – прошептала я.

– Как не знаешь?

– Кому сказали, посторонись!

– Нет, минуточку! А вы куда, извините, чужого ребенка волочете? Ее родители знают, что она с вами?

– Знают! – процедил дядя Валера. Рука у него потела все сильнее. – Отвали!

Он толкнул Карамазова в плечо.

– Юрий Сергеевич! – вдруг заголосил тот. – Юрий Сергеевич, выйдите на минуточку! Ю-у-у-у-ра! Лю-у-уди!

Его голос обрел такую силу, словно внутри Карамазова поселился в полном составе хор мужского Сретенского монастыря. Мы с ним слушали как-то раз в его исполнении «Выйду ночью в поле с конем». Карамазовский вопль разнесся по всему подъезду, пробил перекрытия и снес крышу вместе с дремлющими голубями. Этим голосом из меня выдуло душный морок. Я будто очнулась от тяжелого бреда. Хватило сил выдернуть руку из ладони дяди Валеры и отступить на шаг.

– Я просто хотел бы понять, что здесь происходит! – верещал Карамазов. – Александра желает ехать с вами?

– Желает! – рявкнул дядя Валера.

Его ладонь слепо шарила в воздухе, пытаясь нащупать мою.

Я отчаянно замотала головой.

Подъезд ожил. На втором этаже хлопнула дверь, старческий голос продребезжал:

– Лида, Лида! Что происходит?

– Товарищи! Вызывайте полицию! – прокричал Карамазов. – Девочку похищают!

Дядя Валера выругался так, что даже у меня, привычной к мату, отвисла челюсть. Оттолкнув Карамазова, он быстро стал спускаться. Через перила наверху перевесилась чья-то разбухшая голова в бигудях:

– Дима-дед! Ты пьяный? Зачем скандалишь!

– Это я разве скандалю… – тихо сказал Карамазов и опустился на ступеньку.

Он вдруг как-то обмяк и сдулся.

– Карамазов, вы чего? – Я в испуге бухнулась рядом с ним на колени.

Стремительные шаги сверху – и рядом с нами вырос мой отец.

– Ты что творишь, урод? – Голос у него осип от бешенства. – Ты что за цирк здесь устроил? Старый извращенец… Я про тебя все знаю, убийца! Давно пора было людям рассказать!

– Санечка, иди прогуляйся, – попросил Карамазов.

– Не пойду я никуда!

– Иди догоняй дядю Валеру! – прошипел на меня отец. – Он в машине ждет!

– Я никуда…

– Пошла, я сказал!

Он швырнул меня, как котенка. Я пролетела целый лестничный пролет, сосчитав последние ступеньки спиной и задницей. Когда я поднялась, в голове шумело. Даже сквозь этот шум я расслышала ужасно знакомые звуки.

Обычно они доносились из комнаты родителей.

Мой отец, склонившись над Карамазовым, вколачивал его в лестницу. Удар, еще один! Его кулаки летали над стариком. Карамазов съежился, пытаясь закрыть голову.

– Ты! – выдыхал отец. – Старый! Гондон! Если! Еще раз! Не! В свое! Дело!

Я завизжала, не помня себя от ужаса. На моих глазах старенький Карамазов превращался в какую-то тряпку, в остатки человека. Меня оттолкнули в сторону, и вверх по лестнице промчалась разъяренная фурия.

Вика?!

Откуда она здесь?

Вика набросилась на отца сзади, запрыгнула, как кошка, на спину, и вцепилась зубами в его плечо. Отец заорал. Она отскочила, выставила перед собой кулаки в боксерской стойке. Он слепо рванул на нее – и получил удар в лицо.

Папа покачнулся. Поднес ладонь к носу. Кажется, ему даже не было больно – он просто опешил.

Пока я таращилась на них, подъезд заполнился соседями. Кто-то склонялся над Карамазовым, кто-то звонил в полицию. Меня тормошили, зачем-то поили водой… Запомнился сверкающий ненавистью взгляд сестры, которым она провожала отца. Женщины буквально затолкали его в квартиру, вопя так, что закладывало уши. Отец сначала пытался что-то выкрикивать, даже распихал их, но вскоре сдался: силы были слишком неравны. Дверь за ним захлопнулась, и боевой отряд окружил Карамазова.

Вика спустилась ко мне. Мы сели рядышком, плечом к плечу, привалившись к стене.

Надо было что-то сказать… Спросить, как она здесь оказалась. Но я смотрела на суматоху вокруг бедного избитого старика и думала только о том, что сегодня он меня спас.

Но завтра или послезавтра этого не случится.

Мне предстоит вернуться домой. Сколько я смогу просидеть на лестничной клетке? Час? Два? Даже любопытно, что меня ждет…

– У тебя есть вещи, без которых ты не можешь обойтись? – спросила Вика.

Я непонимающе взглянула на нее.

– Вещи, – повторила она. – Учебники, тетради? Ты принимаешь какие-нибудь лекарства?

– Какие еще лекарства? Нет! Да какая разница вообще…

– Ты поедешь со мной, – сказала Вика.

– На ночь?

Ох, это плохая идея! Если Вика считает, что за ночь отец остынет, она сильно ошибается. Он коварный, как сиамская кошка. Выждет пару дней – и тогда уже врежет.

– Насовсем, – сказала Вика, встала и протянула мне руку. – Пойдем, соберем твои вещи.

И она это сделала. Ей-богу, сделала! Поднялась на пятый этаж, позвонила в дверной звонок. Открыл отец. Увидев нас с Викой, он оторопел вторично. Меньше всего ожидаешь, что к тебе заявится дочурка, которая цапнула родного папашу и ткнула в нос кулаком. Мне некстати вспомнилось, что Карамазов одно время талдычил: «Нельзя кусаться, Санечка, просто нельзя! Запомни это!»

Очень даже можно!

Вика отодвинула отца и прошла внутрь. Словно бы ничего и не было. Словно она не сбегала из дома, не встречалась со мной тайком… Я держалась за ее спиной, как приклеенная. Меня трясло. Я едва сдерживалась, чтобы не вцепиться в ее юбку.

И снова поразилась: а ведь Вика немногим выше меня. Но она совсем взрослая, сильная! Врезала отцу прямо по носу! Даже не знаю, кто из нас был сильнее потрясен: я, она или папаша.

«Измордует он нас, – думала я. Мысли скакали в голове. – Дверь захлопнет. Вот сейчас. Нет, сейчас. Не выберемся больше… Что она делает, что, зачем, спятила она, что ли…»

Сестра первым делом спрятала в карман мои документы. Затем вытащила из шкафа спортивную сумку и покидала в нее вещи. Отец маячил где-то в коридоре. Я чувствовала его запах, как перепуганный лесной зверек чувствует вонь сапог, в которых охотник топчется перед норой.

– Обувь твоя зимняя где?

Ботинки, в которых я ходила в школу, были на мне. Как и пуховик нараспашку. Я не успела переодеться – дядя Валера сразу перехватил меня.

– Это единственная пара? Ладно, там разберемся! Что-нибудь еще хочешь взять?

Шкаф дразнился пустыми полками. Я подивилась, что все мое шмотье убралось в одну сумку.

В глубине шкафа что-то синело…. Какадуша!

В коридоре Вика нахлобучила на меня шапку, обмотала шарфом. Схватила варежки. Обвела хозяйским взглядом тускло освещенную прихожую.

Я тоже посмотрела, и мне вдруг открылась ужасная убогость нашей жизни. Как будто Викин взгляд подсветил ее.

Вздыбленный линолеум. Обои, клочьями линяющей шкуры сползающие со стен. Пыльная лампочка на проводе. Все грязное, сальное, будто мухами засиженное… И запах! Застарелая вонь неустроенности.

Меня передернуло.

– Чтобы к завтрашнему вечеру привела ее обратно…

Голос отца прозвучал из темноты мягко, вкрадчиво. Он стоял в глубине квартиры, не видимый для нас. Страшный. Огромный. Всесильный.

– Рот свой поганый закрой, – отчеканила Вика. – Имей в виду: сунешься к нам – сядешь.

Мать так и не показалась. Я слышала, как она чихает и что-то бормочет в спальне.

– Послушай меня, дочка… – начал отец, обращаясь ко мне.

Вика вывела меня из квартиры и плотно прикрыла дверь. Я так и не узнала, что собирался сказать напоследок папаша.