Текст книги "Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 2. Колхоз"

– А я бы сейчас от персика не отказалась, – мечтательно протянула Масевич.

– Зачэм персику персик? М-м, – Армен послал гимнастке-художнице воздушный поцелуй.

– А песрик это ващпе тчо? – Ячек пьяно улыбался и ничего не соображал.

– Ты, Миша, лучше молчи, – Сычёва сделала Ячеку большие глаза, пытаясь предупредить об опасности. Гофман и Печёнкин как-то странно замерли, стараясь из общего шума столовой выделить тот, который вызывал подозрение. Чтобы заглушить ответ маленького тёзки, схватившегося за край свитера, как матрос за тельняшку, которую собирается разорвать на виду у всех, Шумкин заорал:

– Если мне сейчас же не принесут мою картошку, я умру тут голодной смертью. Да, Стан? – десятиборец посмотрел в надежде, что старший товарищ одобрит эту вовремя придуманную отвлекающую фразу. Стальнов стал демонстративно вытирать губы салфеткой, протянутой Кашиной:

– Да, Миха. Мне бы твои проблемы.

Шумкин опешил, глядя на хохочущего Галицкого.

– Картошка – это неполезно для фигуры, – тихо заметила Воробьёва. После бани девушки сидели румяные, с длинными ресницами, подведёнными глазами. Но Шумкин, невосприимчивый ни к юмору, ни к женскому очарованию, набив рот, отрезал:

– Всё полезно, что в рот полезло. Уясни это, Лиза. Это тебе с твоим бараньим весом можно питаться, как Дюймовочке: два с половиной зёрнышка в день – и уже переела, а у меня – тело.

Замечание вышло сухим, почти обидным, но Шумкин этого не заметил, так как кинулся на знак руки из окошка. Воробьёва тихо пролепетала, что не виновата в том, что такая маленькая.

– Нашла на кого обращать внимание, – Николина легонько толкнула подругу локтем в бок, подбадривая. Лиза, теребя вилку, опустила взгляд.

– М-м, безумно вкусно, – потянул Шумкин носом, возвращаясь к столу с дымящейся тарелкой.

– Пошему так говорят: «без умно выкусно»? Не понимаю, – Шандобаев постучал себя по голове.

– Потому что, когда ешь, Серик, вся энергия от мозга уходит в желудок, и думать в этот момент нечем. А значит, человек остаётся без ума. Во всяком случае, с Шумкиным это – аксиома. Понятно? – глядя на Серика, Николина мстила за Лизу. Миша осел под взглядом Галицкого, но прошипел:

– Ладно, Николина, ты для меня вообще не авторитет. И я не брошусь тебя жалеть, как некоторые, – он беспардонно уставился на Андронова. Игнат сжал вилку в руке. Стальнов, сидящий напротив, накрыл его кисть своей, останавливая любые действия. Шумкин принялся за жаркое с видом победителя.

– Какой сыложный русский язык, – вздохнул Шандобаев.

– Не переживай, Серик, скоро всё само по себе уляжется. Перемелется – мука будет, – Галицкий обвёл всех многозначительным взглядом.

– Длиа лепёшка мука? – улыбка Шандобаева и его почти детская непосредственность разрядили обстановку. Смеялись и обиженная Лиза, и уязвлённый Андронов, и расстроенная Николина, и Галицкий, свербящий до этого Шумкина взглядом, и Стальнов, отворачивающийся то от очередной салфетки Кашиной, то от одобрительной улыбки Чернухиной. Даже пьяные Ячек и Соснихин поддались общему веселью по наитию и хохотали, утираясь одним шарфом. Лишь Добров смотрел на это веселье из-под бровей; ему совсем не нравилось то, что Кашина прижимается плечом к нему, а кокетливо смотрит на Стальнова.

– Пошли погуляем? – предложил Стас высотнице, не дожидаясь окончания ужина. – Разговор есть.

– Конечно, Стасик, с удовольствием, – ответила Ира, широко взмахнув распущенными волосами и достав ими до Володи.

– Иди-иди, – спокойно ответил Стальнов. – Смотри только не простудись с мокрой головой.

– Не трясись, Стан, я рядом, согрею, – Стас глядел с вызовом. Казалось, одной искры хватит, чтобы разжечь костёр войны между давними друзьями. Но Стальнов тут же осадил себя, оглядываясь на преподавателей:

– Давай. Только не дыши на неё.

– Захочу – не только дышать, пылинки сдувать буду, – резко возразил Добров, вызвав завистливый гул Риты.

Кашина гордо подняла голову и королевой зашагала к выходу. Следом за ними пошли Юлик и Ира-фигуристка. На ходу хоккеист надевал на руки Станевич перчатки. Она позволяла ему это, выставляя руки, как в танце: красиво и выразительно.

– Пойдём-ка, Миша, я тебя тоже проветрю, – Сычёва протянула руку Ячеку. – И вообще, если ты ещё хоть раз напьёшься, я тоже буду звать тебя «мячиком», как все. Понял?

Осоловелый гимнаст икнул и расплакался:

– Прости меня, Синома. И, пожалуйста, не вози «мячиком».

Протащив парня на себе мимо стола преподавателей, теперь уже вовсю косящихся на выходящих парами, Сычёва вытолкнула его наружу.

– Может, и тебе, Соснихин, прогуляться? – Галицкий повернулся к клюющему носом хоккеисту. – Вот кое-кто сейчас доест свою картошку и поможет тебе прийти в нормальное состояние, правда, Миха?

Шумкин, вовсю жующий второе, категорично замотал головой:

– Юрок, я не могу. У меня, когда живот пустой, штаны слетают. Так что пусть Саня Попович идёт. Ему тоже полезно.

– Саня пойдёт и без твоего совета, у него с сознанием всё о’кей, – Юра продолжал наступать на обжору. – Я тебя хочу от корыта оторвать, пока не лопнул. Давай, поднимайся, я тебе свои помочи одолжу, – Юра оттянул край вязанного жилета, и все увидели подтяжки.

– Не-не-не, – Шумкин даже есть перестал, – и не мечтай. Помочи, маечки с лямочками и одношовные чулки на поясе – пытка любого малыша шестидесятых. Я с детства ими травмирован. Извини, Юрок, всё что хочешь, но только не это.

Ответ Шумкина, а ещё больше его страдальческий вид, честный, не наигранный, вызвали такой хохот, что Гофман и Печёнкин все-таки отставили недоеденные запеканки и пошли в сторону стола у стены. Увидев их, Зубилина схватила Соснихина и Поповича под руку и, притянув их к себе и наигранно громко говоря что-то про урожай и поле, повела подвыпивших парней к выходу, обойдя стол со стороны, противоположной той, с которой приближались кураторы.

– Что тут у вас происходит? – Владимир Ильич смотрел на Стальнова и Галицкого строго, пронзительно.

– Отчего это такое неестественное веселье? – заискивающе подхватил Гофман.

Из кухни торопливо присеменила тётя Маша. Не в её интересе было, чтобы начальство догадалось, откуда у ребят взялся самогон, отчего повариха заклокотала, как индюшка:

– Да чего вы на детей накинулись? Мало того, что они намёрзлись, так ещё и повеселиться нельзя? Ну не концлагерь же у нас тут, ей-богу.

Печёнкин, необыкновенно злой от испытаний полем и коллективом, бросил, не оборачиваясь:

– Товарищ повариха, мы в бога не верим! Ты лучше позови-ка мне вон того длинного, что у тебя теперь к кухне прикреплён.

Парторг, никогда не запоминающий ни имён, ни фамилий студентов, указал на Савченко неучтиво: через плечо и большим пальцем сложенной руки. Повариха осела и прислонилась ягодицами к одному из столов, сдвинув мебель на несколько сантиметров. Гена вывалил из кухни как нельзя вовремя. Вразвалку и с наглой ухмылкой, он обошёл Печёнкина, оттеснил собою Гофмана и встал перед парторгом, как вкопанный. В руке Савченко держал луковицу, от которой принародно откусил кусок и жевал, не морщась.

– Шо случилось, уважаемая партия?

– Не «шо», а «что», студент. Ты не у себя на Украине, чтобы шокать. Это во-первых. А во-вторых, объясни мне сию же минуту, что это тут у вас происходит?

– А шо это у нас тут происходит, Владимир Ильич? Работаем, – Савченко рисковал по-крупному. На случай, если Владимир Ильич зацепится за очередное шоканье, Гена уже заготовил речь о достоинстве и равенстве всех народов великого СССР, пожалуй, единственную, выученную из Конституции страны. Лук вовсю разъедал слизистую рта и глаз, но волейболист держался. Опрос шёл перекрёстный. Преподаватели были в большинстве.

– Почему это ваши сокурсники так поспешно покинули ужин? Есть не хотят или чем другим наелись? – заметив, что Гофману неприятен запах лука, Гена наклонился к заведующему кафедрой гимнастики и намеренно выдохнул в лицо:

– Так вы про это, Владимир Дыдыч? Та не. Вы не в том направлении мыслите. У них – любовь. Знаете такое слово? – Савченко ухмыльнулся. Горобова от столь наглого поведения студента поперхнулась и закашлялась. Печёнкин широко раскрыл глаза и зашипел. Гофман запыхтел губами, как подходящая на огне каша, подыскивая ответ.

– А Дыдыч-то куда лезет? – Бережного замутило от лебезящего коллеги-гимнаста. Сидящий рядом с ним Бражник повернулся и сквасил губы-вареники:

– Домой, видать, захотел, вот и лебезит перед партийным начальством. Непривычно всем нам стыть тут на ветру. А таким, как Дыдыч, и вовсе противно; не покомандуешь, гайки никому не закрутишь. Сам, Рудольф, понимаешь…

Рудольф Александрович согласно кивнул и указал на дальний стол, где действие продолжало развиваться по комедийному сценарию.

Похрипев горлом, Печёнкин свёл брови и накинулся на невозмутимого Савченко:

– Какая ещё любовь, студент? Что вы тут нам мозги не по теме, так сказать… того?…

Гена засмеялся:

– Обныкновенная, товарищ парторг, как скажет дежурная нашей общаги тётя Аня. Чуйство такое, которое хуже, чем герпес, потому как передаётся не токо мочеполовым способом – да, Галина Петровна? – но и контактно-бытовым путём. Я правильно говорю?

Михеева, постукивая по спине кашляющей начальницы, кивнула. Галина Петровна силилась спрятать смех, хотя по лицу Горобовой заметила, что выходка Гены понравилась и ей. Гофман перенял инициативу у парторга:

– А мне сказали, Стальнов, что у вас на вечер запланирована какая-то сходка с песнями? Это правда?

Стальнов вскочил с лавки и, приложив руку к виску, стал докладывать:

– Так точно, Владимир Давыдович, правда! У нас конкурс рифмы предусмотрен. Будем, так сказать, развивать в студентах чувство стиха, – Володя опустил руку и добавил, кривляясь: – А то все говорят, что физкультурники – тупые, – и снова вытянулся в струну, докладывая серьёзным голосом: – А мы вот полезное мероприятие затеяли. Попоём немного. Это, я слышал, для дыхания хорошо, да, Галина Петровна? – Володя издалека подмигнул преподавателю биохимии. Она приветливо помахала рукой в ответ.

Гофман стоял, сцепив руки за спиной в замок, и веселью не поддавался.

– А потом? – вставил Печёнкин, держа под прицелом Галицкого, тоже улыбавшегося беспечно.

– А что «потом»? Потом – спать, – Юра был невозмутим. Парторг прищурился:

– Точно?

– Точнее не бывает, Владимир Ильич. Нам завтра работать; нужен отдых и витамины. А лучший витамин – это меланин. Я ничего не перепутал, Галина Петровна? – Юра послал Михеевой воздушный поцелуй. Бражник от такого панибратства крякнул. Галина Петровна схватила послание двумя руками и прикрепила его к груди, как Вячеслав Полунин из «Лицедеев» в пантомиме. Громче всех засмеялся Павел Константинович. Облокотившись в наклоне на стол, Наталья Сергеевна попыталась сделать строгое лицо – всё-таки сейчас был воспитательный момент. Но стать серьёзной не удалось: едва увидев хохочущего в бороду Русанова и Лыскова, сдерживающего щёки руками, чтобы сильно не расползались, декан демонстративно закрыла глаза и покачала головой.

– Ну, и что это такое? – обратилась декан за ответом к Михеевой. Наталья Сергеевна говорила о дисциплине, но Галина Петровна добродушно улыбалась, думая о своём.

– А что тут скажешь? Всё правильно. Меланин – гормон сна. Юра, милый, – биохимик, отвечая декану, смотрела на Галицкого, – ты всё понял правильно, и я не зря тебя любила. Как лучшего ученика, понятное дело, – последняя фраза предназначалась для Панаса Михайловича, озадаченного столь фривольным обращением студентов с преподавателем.

Парторг и заведующий кафедрой гимнастики отделились от дальнего стола, чувствуя себя неоднородными партикулами, описанными Ломоносовым в его корпускулярно-кинетической теории и претерпевающими коловратное движение в преподо-студо-кухонной массе. Средние ряды притихли, как пшеница в поле перед грозой, еле шевеля колосьями, то есть вилками.

– Я смотрю, товарищ Михеева, вы тоже к конкурсу рифмы готовитесь? – голос парторга хрипел. – Ну-ну.

Михеева пожала плечами. Печёнкин заторопился на выход. За ним посеменил Гофман, на ходу подтягивая широкие спортивные штаны.

– Пат и Паташон, – оценила шествие Цыганок и посмотрела в сторону кухни.

– Отбей! – подставил ей ладонь Галицкий и кивнул на Гену, плюющего в ведро и явно страдающего от лука. – И не грусти. Перевоспитаем, если будет нужно. Не совсем отморозок.

На глазах Светы выступили благодарные слёзы. Подставив руку, она захватила пальцы Юры и сжала их.

А в это время Гена бегал по кухне и искал, чем запить горечь. Из глаз его лились потоки, нос тоже потёк, горло жгло. Но по одобрительному взгляду товарищей он понял, что выходкой с луковицей частично реабилитировался за устроенную попойку.

– Да, шеловек – не арбуз. Не разырежиш, шитобы пасматрет, какой он вынутри, – произнёс Серик в своей обычной философской манере.

– Пойду-ка я наберу у вас, тётя Маша, остывшей кипячёной водички, – Попинко поднялся с места с литровой банкой в руках. – Похоже, вечер обещает быть жарким.

42

Истопник вылез из микроавтобуса и, пошатываясь, пошёл на поле к лошади. Подойдя, Матвей развязал верёвку и принялся гладить лошадиную морду, рассказывая, как непросто жить в деревне. Жалоба относилась одновременно к возрасту, дождю, непониманию окружающих, а также необходимости работать даже тогда, когда другие уже давно отдыхают. Из столовой выходили после ужина практиканты. Делая вид, что чистит животное, старик прятал красную от самогона физиономию от институтского начальства. Когда все скрылись, у дальней стены, той, что смотрела в поле, никто не заметил Мишу Соснихина, присевшего за углом в темноте на корточки. Парня мутило, и он тупо смотрел на щебень отсыпки. Второсменники кричали со стороны бани о голоде. Спорили на стоянке, будет ли завтра дождь. Впереди чернели поля. Мгла скрывала их на многие километры вперёд. Хоккеист люберецкого «Спартака» мрачно думал о том, какие люди предатели, что бросили его одного, как вдруг кто-то ткнулся ему в протянутые вперёд руки, и мокрый язык принялся лизать ладони студента.

– Золотой! – обрадовался Соснихин. – Золотой ты мой псяра!.. Ну, иди ко мне. Иди сюда! – он потянулся, чтобы схватить собаку и прижать к себе. Или жест вышел грубым, или пёс почуял запах спиртного, но только он не дался, а, отбежав, громко залаял. Лошадь, стоящая до этого спокойно, пошатнулась, заржала, подала сначала вперёд, к привязи, потом резко назад и, почувствовав свободу, понеслась в сторону полей.

– Стой! – только и успел крикнуть хриплым голосом Матвей, мимо ладоней которого проскользнула отвязанная верёвка. А лошадь уже вовсю носилась по полю, издавая ржание, похожее на крик о помощи. В темноте она потеряла ориентиры и, от страха перед голосами, зазвучавшими громким не спевшимся хором, не решалась выйти на зов.

Кочегар подошёл к кромке поля, туда, где стояла телега с картошкой, и принялся ласково звать:

– Маруся! Маруся! Иди сюда!

Лошадь остановилась вдалеке, стала шевелить ушами, повернула голову на знакомый голос. Старик продолжил звать. Животное медленно пошло ему навстречу. Человеческие руки уже почти коснулись уздечки, как вдруг из-за здания столовой снова выскочил кокер и заливисто залаял.

– Дурень, зачем отпустил? – послышался за углом ворчливый голос Бражника, адресованный Соснихину.

Лошадь всхрапнула и снова понеслась в поля. Старик-истопник сжал голову руками:

– Ну всё! Если Сильвестр узнает, что я до ночи мочил урожай под дождём, мне конец?

В отчаянии старик побежал по кромке поля и стал снова звать Марусю. Студенты, подходящие к столовой, забыли про голод и выстроились на асфальтированной дорожке. За угол, там, где тьма, никто не пошёл: всё же лошадь по полям носится, не муравей. Каждый что-то советовал, но Матвей ничего не слышал.

– Серика нужно звать, – вдруг вспомнил Попинко, который тоже оказался в толпе с литровой банкой воды в руках.

– Не нушно Серика зывать, я уже сам суда пыриходить, – казах стоял среди прочих и, глядя на взбесившуюся лошадь, морщился, как от боли. – Андырей, будь дыругом: уводи всех в столовая, в барак, в баня, куда хошешь, будь дыругом. И хылеба мыне кусошек надо в рука. – Голос казаха был надрывным. Попинко, судорожно отпив из банки, оглянулся на толпу, увидел в ней Поповича, обрадовался ему:

– Саша, ты слышал, что Серик сказал? Помоги мне, будь дыругом.

Смеяться сейчас никому не пришло в голову – студенты притихли и смотрели на Шандобаева.

Дождавшись, пока ему дали хлеба, Серик положил кусок на раскрытую ладонь и пошёл по размокшим грядкам, туда, где металась и ржала лошадь. На ходу он что-то лепетал по-казахски, подманивая испуганное животное. Зрители замерли. На каждого подходящего с вопросом шикали и глазами указывали на поле. А Серик всё шёл, то и дело поскальзываясь на земле и вытягивая кроссовки из грядок, до тех пор, пока не удалился на такое расстояние, что его уже никто не видел.

– Неужели он поймает её? – тихо прошептала Маршал; новость о сбежавшей лошади распространилась с необыкновенной скоростью, вытащив из тёплого барака и уставших студентов, и разморенных ужином и баней преподавателей. Таня, сцепив руки у груди, смотрела в темноту поля испуганно и напряжённо.

– Серко – настоящий ковбой, – заявил Армен тихо, но с гордо задранной головой. – Вот посмотрите, он обязательно поймает эту лошадку.

И тут все увидели, как в сумерках стали прорисовываться два силуэта: человеческий и кобылий.

– Ура! – закричала толпа, когда Шандобаев и лошадь стали отчётливо видны.

– Не орите! – приказал всем Армен.

– Уводи всех от телега, – попросил Серик, жестами обращаясь только к другу и призывая его подойти.

– Я с тобой, Армен, – храбро шепнула Цыганок и взяла кавказца за руку – на всякий случай. Когда они остановились у телеги, Серик, взмокший от напряжения, повернулся к другу:

– Армен, ты можешь эту рышая на минутка подержать?

Кавказец, не медля, схватил Цыганок в охапку. От неожиданности Света вскрикнула, лошадь снова дёрнулась и побежала. Серик, дав понять, что просил подержать лошадь, а не девушку, кинулся за животным, натягивая стремена в руках. Нагнав Марусю, он оседлал её. Кобыла, почуяв на хребте наездника, тут же угомонилась и перешла на послушную рысь.

– А ну уходите отсюда все к такой-то вашей… нашей… Вон! – громко скомандовал зевакам у столовой Бережной, активно разгоняя народ руками. Затем издалека подозвал Матвея: – Иди-ка сюда, тыть-мыть твою налево! Сейчас я тебе устрою ипподром: твоя кобыла чуть моих студентов не потоптала. Ты хоть понимаешь это?

– Ещё поспорить, кто кого чуть не потоптал, – проворчал Матвей, но послушно побрёл к Рудольфу Александровичу.

– Едет, как Елена Петушкова на Абакане, – мечтательно произнесла Сычёва, кивая на Серика. Прославленный конь знаменитой наездницы, ставшей в Москве олимпийской чемпионкой, погиб за несколько месяцев до Игр. Тем не менее кличка его была у многих на слуху. Горобова и другие преподаватели посмотрели на Симону кто с удивлением, кто с уважением, а парторг, – с откровенным непониманием: спорт он не любил, и спроси его, кто такие легкоатлетка Людмила Кондратьева или пловец Владимир Сальников, вряд ли ответил бы. Что уж было говорить про чемпионку в конном спорте Елену Петушкову. Шандобаев подъехал на кобыле к телеге и, не слезая, приказал впрягать животное. Матвей, Армен и Бережной кинулись к ним.

– А Серик – мал, да удал, – гордо прошла мимо всех Маршал. – Я ему за его подвиг кроссовки помогу мыть. Можно?

Горобова протянула ей ключи от женского отделения бани.

Через некоторое время в мужской туалетной комнате, глядя на кроссовки Шандобаева, цвет которых нельзя было рассмотреть через грязь, Попович почесал затылок:

– Эх, угробил паря свою обувку.

– Зато как поднял свой авторитет, – скорее позавидовал, чем порадовался Савченко. Он заскочил в барак по неотложному делу. – Горбуша его теперь разве только что в зад целовать не будет. Любят у нас национальные меньшинства, – закончил он и вовсе зло.

Валентин Костин вытащил зубную щётку изо рта:

– Что-то я не понял, о каких таких меньшинствах ты, Генка, говоришь? И что тебе, украинскому большинству, помешало, как Серику, угомонить разыгравшуюся кобылу, а? Или сказать больше нечего? – комсорг возмущённо сплюнул пенящуюся пасту в раковину и стал полоскать рот.

Гена выпучил глаза:

– Ты шо, Валёк, в бане перепарился, чи шо?

Вымыв и щётку, Костин посмотрел с неприязнью:

– От какого пара у тебя, Гена, мозг высушило, мне хорошо известно, – Костин щёлкнул по горлу. – А ещё вот что скажу, – он замахал щёткой перед носом одногруппника, вырисовывая неопределённую фигуру, – я тебе друг-друг, но предел моему пониманию тоже есть. Не прекратишь свои разглагольствования о расовом несовершенстве, я с тобой церемониться не стану. Всё понял?

Красная зубная щётка вдруг показалась волейболисту неизменным галстуком Печёнкина. Коленки Гены задрожали, но он попытался закончить разговор миролюбиво:

– Ладно, Валёк, понял я всё. Прости. Вырвалось.

– Прощу. Если впредь не повторишь эту муть, – ответил комсорг.

– Ты, Хохол, вообще за речью следил бы. Не то нарвёшься…, – поддержал комсорга Попович. В руках Саши была пара резиновых сапог. Собственных. Для Серика.

– Замётано, мужики, – пообещал Савченко и поспешил на кухню мыть посуду.

43

Виктор Малыгин, облокотившись на стол локтями, обводил комнату Лолы дурным взглядом. Разговор шёл пьяный и о спорте, в котором хозяйка дачи ничего не понимала.

– А что эти баскетболисты? Не гнутся даже, – не вставая со стула, он смешно показал, как кто-то не может достать пол руками. Капустина подхихикнула и подлила в бокал. Виктор выпил и продолжил: – Нет, ну я, конечно, уважаю Сергея Белова за олимпийский трёхочковый. Да ещё за секунду до свистка! И Гомельский – тренер, каких мало. Но в Москве-то они были только третьими. – Виктор вспомнил про хрестоматийный случай, когда на Олимпиаде в Мехико в 1972 году решающий бросок Сергея Белова принёс команде золото. Хозяйка, не зная даже этого, заметила, что для неё баскетболисты – слишком высокие. Виктор кивнул: «Ещё бы! Рост центрового игрока клуба ЦСКА и сборной СССР Владимира Ткаченко был два метра двадцать сантиметров, а самого высокого из советских баскетболистов Увайса Ахтаева (в сборной его звали „Вася Чечен“), – вообще два метра тридцать шесть».

Услышав такие цифры, Лола притащила сантиметр, стала вымерять, и оказалось, что в её дом Вася мог бы зайти только на четвереньках.

– Как славно, Витечка, что ты такой компактный, – обрадовалась она, узнав, что рост Малыгина всего-то метр девяносто два.

Ещё через какое-то время, поев и выпив ещё, гость продолжил прежний разговор.

– А ватерполисты что? Девчата по ним сохнут. А я смотрю на них и смеюсь – тюлени на льдине. Здесь много, – указал он на грудную клетку, – а там – ничего, – он махнул в определённом направлении, но не засмеялся и перескочил на другое: – Хотя Борис Гойхман в воротах бассейна, как Владислав Третьяк на льду, – лучший. Лучшие. Вот такие! – выставил он большой палец; язык Виктора вываливался изо рта.

Обрадовавшись, что слышит хотя бы одну знакомую фамилию, Лола тут же сказала, что хоккейный голкипер время от времени закупает продукты в том специализированном магазине для армейцев, куда их поставляет база, где она работает. Потом обсудили волейболиста из Ижевска Владимира Шкурихина, перспективного кандидата в сборную СССР, каким был и Виктор.

– Воха – красава! Мы ведь в одном спортинтернате учились! – Малыгин, гордый тем, что Удмуртская республика готовит не только лыжников и биатлонистов, поднял указательный палец. И тут же добавил про Рудольфа Поварницына, тоже «их местного», с которым какое-то время тренировался у одного тренера. «Пока Рудик не уехал в Киев. А там – Киба, а с ним и международника напрыгать – делать нечего. Знаешь, какой этот Рудик талантливый! Мой конкурент, между прочим», – завершил Виктор совсем грустно. При личном результате в два метра шестнадцать сантиметров два двадцать восемь – уровень мастера спорта международного класса – казался Виктору недостигаемым. Он чуть не заплакал.

Лола подлила в рюмку китайской водки, на которую перешли после пива, вина и ликёра к десерту. Саке хозяйка подала для лучшего усвоения пищи и наливала уже четвёртую рюмку – видимо, очень переживала за пищеварение гостя. Виктор выпил напиток махом, в русских традициях, не смакуя. Поморщился:

– Духов ты мне налила, что ли? Пить невозможно. Да ладно, сиди, – остановил он стремление женщины угодить, предлагая обычную «Пшеничную». – Так о чём я ещё хотел сказать?

– О штангистах, – напомнила женщина.

– Штангистах? Ах, да… Наш ректор Орлов – штангист, между прочим. Но культа тела у них нет. Другое дело – легкоатлеты: мужчины – мужественные, женщины… – слов больше не хватало, Малыгин застрял на мысли, выражая её восхищением в глазах.

– Женщины – женственные, – подсказала Лола. – Это логично. Поэтому легкая атлетика и есть Королева спорта. А вы в ней – короли.

Сравнение Малыгину понравилось, и он энергично закивал:

– Здорово! За это и выпьем. Но только на посошок, а потом – баиньки. Завтра у меня ещё тренировка. И отъезд на восстановительный сбор, – лицо у Виктора было глупое-глупое.

– В Леселидзе.

– В Леселидзе. Правильно. Откуда знаешь? – он насторожился и посмотрел с подозрением. Речь о сборе заходила уже как минимум в третий раз, но сейчас Виктор про это забыл.

– Погоди, я сейчас, – хозяйка поняла, что эту тему стоит замять. Она скрылась где-то в коридоре. А когда появилась снова, из разреза её пеньюара пахнула ароматом «Шанели N°5». Густой и приятный аромат розы показался Малыгину удушающим. Он отпрянул:

– А ты чего это так вырядилась? Хочешь чего? Это зря. Я ничего тебе не обещал.

– Что ты, Витечка? Зачем мне чего-то от тебя хотеть? – прожурчала Капустина, не переча: – Ты пришёл, мы хорошо посидели, пообщались. Ведь скоро мы будем рядом жить.

Лола села совсем близко и стала нежно гладить бедро высотника, усиливая нажим руки от колена к паху с каждым разом. Поверив тому, что она поможет ему раздеться, а потом уйдёт, спортсмен закрыл глаза и уплыл в приятный водоворот.

44

В подсобке барака, освобождённой от матрасов, кроватных сеток, одеял и подушек, преподаватели поставили стол, стулья и устроили шахматный турнир. Играл Бережной против Молотова. Старшекурсник Кирьянов крутился за спиной первого, рядом со вторым сидели Бражник с Золотым на руках. После случая с лошадью Панас Михайлович не отпускал пса ни на минуту, заверяя всех, что настоящей жертвой в истории с перепуганной кобылой стал его кокер. В игре преподаватель по биомеханике понимал чуть больше, чем его собака в сталепрокатном производстве, но всё же находиться среди шахматных фанатов ему было более приятно, чем в своей комнате. Спевшиеся ещё на ужине, парторг и завкафедрой гимнастики вовсю распекали Бражника за неосмотрительность в обращении с животными.

– Мы в ответе за тех, кого приручаем, – шипел Печёнкин, привычно цитируя чужие слова, в данном случае – Антуана де Сент-Экзюпери. – А вашего пса чуть телега с лошадью не переехала. Куда это годится?

– Не было там никакой телеги, – хозяин собаки возражал, но слабо. Гофман пользовался моментом, чтобы присоединиться к хуле:

– Зато безобразие – было! И если бы не этот – как его там? – Раздолбаев, ещё неизвестно, чем бы дело кончилось.

– Да хватит вам, Владимир Давыдович, драматизировать. Чем бы кончилось? Да ничем: поймали бы эту кобылу всё едино. Никуда бы не делись.

– Кто поймал? А? Кто? Уж не вы ли, Панас Михайлович? – Печёнкин снова наступал. – Или этот старый алкаш Матвей? Кстати, надо пренепременно выяснить, как и где он напился, на рабочем-то месте? И если что – из партии таких гнать, – парторг воспользовался интонацией Ленина на броневике и жестикулировал примерно так же, как вождь мировой пролетарской революции.

– Да какой партии, Владимир Ильич? Вы его возраст видели? Ему больше лет, чем Парижской коммуне. Зачем ему, колхознику, ваша партия? – Бражник рассуждал, защищаясь от нападок, но неожиданно навлёк на себя ещё больший гнев Печёнкина, вспыхнувшего от последних слов.

– Чего-чего? Товарищ Бражник, вы что-то сказали про недостаточность классового сознания колхозников? Или я неправильно понял? Вы говорите про конкретный случай, или ваши слова носят, так сказать, обобщённый характер? – лоснящееся лицо парторга заострилось, нос вытянулся вперёд, как это бывает у зверя, взявшего след. Бражник испуганно зашевелил губами, как сом, и принялся гладить Золотого: быстро и сильно. Кокер заурчал, завозился на коленях и вдруг выскочил из рук и побежал к двери. Воспользовавшись моментом, Панас Михайлович поторопился выйти из комнаты. Так он и оказался среди шахматистов.

Рудольф Александрович проигрывал. Кирьянов то и дело давал советы.

– Толян, чего ты со своими не пошёл петь песни? – нервничал Молотов.

– У меня слуха нет.

– А стихи сочинять?

– С детства с рифмой не дружу.

– Ну так и пошёл бы, потренировался.

– А можно я лучше тут останусь?

– Оставайся. А где другой Толик? – спросил Молотов о Кириллове. Все давно уже привыкли видеть двух бегунов всегда рядом.

– Он теперь на привязи, – Кирьянов нарисовал в воздухе поочерёдно две дуги на уровне груди. Преподаватели засмеялись – поняли, о ком речь.

– Хорошая девушка, между прочим, – Русанов выставил большой палец. – Знаете, как плывёт!.. И профиль не мешает.

– Чего бы он ей в воде мешал, если она в длину вон как прыгала, – стал вспоминать Михайлов, стоявший тут же. – Аж смешно: бежит-бежит, руками прямыми вдоль тела так-так-так… Грудь впереди, сама – за нею, как у актрисы Цыплаковой. А потом – скок и зачёт! Хорошая студентка. И Толика вашего воспитает, вот увидите, – Михаил Михайлович со значением посмотрел на Кирьянова.

Толик-старший скривился:

– Можно подумать, я его не воспитываю.

– Ты с ним очень уж миндальничаешь. А Зубилина – девушка конкретная. Основательная такая. Настоящая. – Бережной теребил подбородок, рассматривая доску. – Чем же мне пойти?

– Лошадью ходите, как скажет классик, – Кирьянов ткнул пальцем в коня. Бережной нервно оглянулся:

– Не возбуждай меня без нужды.

– О! А это уже серьёзная заявка на победу, – Толик проговорил фразу, имитируя микрофон в руке, и принялся расхаживать по маленькой подсобке, насколько это было возможно.

– Сядь, – попросил Молотов, понимая, что советом могут и воспользоваться. – И помолчи.

– А если вода в одном месте не держится, то сходи лучше посмотри, кто это так здорово на гитаре играет, – попросил Русанов, заслушавшись.

– Чего ноги зря мять, я и так знаю – Юрок Галицкий серенаду поёт.

– Да? И кому же? – четверо преподавателей подняли на Кирьянова вопросительные взгляды.