Текст книги "Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 2. Колхоз"

17

Когда привезли колхозную экипировку, те студенты, кому не хватало тёплой рабочей одежды, с удовольствием облачились в фуфайки и сапоги. Одежды привезли с лишком, поэтому часть той, которую ещё в Малаховке дал ребятам Миша Соснихин, сложили в кладовке – чтобы не трепать и на всякий случай. Хоккеист теперь собирал картофель с Герой Андреевной, которая следила за тем, чтобы Соснихин не бегал курить за баню в каждый перерыв.

– Завязывай, Михаил, ты с этим делом, – предлагала Зайцева, унюхав табак. – Я этой дурью все суставы себе загубила. Оно тебе надо? – баскетболистка показала пальцы, искорёженные ревматоидным артрозом: крючковатые, безобразные, свернутые веером к большому пальцу. Такие Миша видел у старух, а Зайцевой не было и сорока.

– Да ладно? – не поверил он.

– Вот тебе и ладно. А про спину и ноги – вообще молчу, – покачала преподаватель головой. – Иной раз так ломят – не знаю, куда себя деть.

Миша грустно покачал головой и стал работать ещё усерднее, помогая женщине. Сначала он расстроился из-за того, что его оторвали от молодёжи, но потом привык. Слушая, как весь день не замолкают Тофик Мамедович и Татьяна Васильевна, Соснихин, в привычных условиях тоже болтун ещё тот, был рад своей молчаливой партнёрше. Изредка он, конечно, перебрасывался шутками или приколами с Лысковым или Русановым. Даже уставая до звёздочек в глазах, и Павел Константинович, и Николай Николаевич не жаловались, а то ещё и подмигивали. Соснихин тоже отвечал шутя, но всё чаще молчал. Рядом со спокойной и уверенной в себе женщиной Миша так повзрослел, что тренер группы прыгунов Молотов шутливо попросил Зайцеву взять на перевоспитание и его.

– А какие такие у вас, Евгений Александрович, есть грехи? – серьёзно спросила Зайцева. Молотов, не смущаясь молодёжи, улыбнулся:

– Ну это, Гера Андреевна, поискать нужно. Все не без греха. А кто думает иначе, пусть первый бросит в меня камень, – подойдя поближе, Евгений Александрович наклонился, вынул из земли одну картошку и аккуратно положил её в мешок у ног Зайцевой, улыбаясь хитро и немного с вызовом. Попинко разогнулся и, всматриваясь, приложил ладонь к глазам. В солнечное время речь на поле разносилась далеко.

– Прямо «Христос и грешница», ни дать ни взять, – усмехнулся Андрей. Напарница Люба улыбнулась его словам, не комментируя и, скорее всего, не понимая, о чём говорит москвич.

– Ага, Андрюха, точно – Василий Поленов сбежал со своей картиной из Русского музея! – крикнул Шумкин, кивая на Молотова и Зайцеву.

– Ты был в Русском музее? – обрадовался высотник, развернувшись к Мише.

Молодой десятиборец вытер руки о штаны и покачал головой:

– Нет. Я вообще в Ленинграде ни разу ещё не был. Но в альбоме моего деда есть прекрасная копия этой картины, написанная Коровиным.

– Да! Точно! Я читал, что Константин Коровин писал копию по заказу купца Саввы Мамонтова. – А ты что так расстроился? – не понял Андрей настроения Шумкина.

– Дедушка недавно умер, – ответил Миша. Расплакаться ему помешал ответ Зайцевой.

– Евгений Александрович, пусть в грех вас вводит законная жена. А со мной вы вряд ли убьёте двух зайцев, – бывшая баскетболистка издалека бросила картошку в тот же мешок, куда складывал урожай Молотов. Бросок походил на тот, за который в баскетболе дают три очка.

– Сразу видна школа Лидии Владимировны Алексеевой! – похвалил Молотов. Зайцева несколько лет играла в составе команды МАИ, где её партнёршей по команде была знаменитая наставница нынешней сборной страны. Гера Андреевна такой похвале улыбнулась, а вот Соснихин, наоборот, обозлился.

– Работать нужно, чего зря воздух сотрясать, – заметил хоккеист и согнулся с три погибели над мешком. Молотов крякнул, потёр лицо и усмехнулся:

– Хорошего защитника вы себе воспитали, Гера Андреевна!

– Воспитали его мать и, был бы тут парторг, добавил – родная партия.

Напоминание об идеологическом лидере института заставило разогнуться комсорга Костина. Валентин работал в паре с заведующим кафедрой гимнастики Владимиром Давыдовичем Гофманом.

– This is be away, – пробормотал комсомольский лидер, усмехаясь.

Фраза могла быть переведена как «держись подальше». Русанов, привыкший общаться с плохо слышащими спортсменами паралимпийской сборной страны по плаванию, выразил непонимание на языке символов. Молотов спросил на немецком «Как тебя зовут?» – единственное, что помнил из школьной программы. Гера Андреевна ответила ему на испанском, что умеет разговаривать на этом языке. Соснихин смог выдавить из себя свою классическую фразу:

– Ну ничего себе, дорогая редакция…

Практиканты улыбались солнцу и друг другу. И только Гофман стоял среди коллег унылым чурбаном с глазами. Ничто не радовало Дыдыча, как прозвали студенты неприятного и порой безжалостного преподавателя. Сильно подтянутые спортивные штаны, заправленные в сапоги, укорачивали ноги и без того низкорослого мужчины. Широкая олимпийка, тоже заправленная, топорщилась у него на поясе. Завкафедрой гимнастики был похож на надутый шар и что-то бормотал себе под нос. Те, кто работали рядом с ним, могли разобрать в этом ворчании фамилию Бережного. А те, кто знали про отношения двух мужчин, понимали, с чем это связано.

…В то воскресенье, когда у немки Адольфы был юбилей, Рудольф Александрович Бережной вернулся в лагерь уже после отъезда руководства. Явившись в столовую под конец ужина и узнав, что Горобова переложила свои обязанности по руководству именно на него, Рудольф Александрович стал отказываться.

– А почему я? Почему не ты, Николай Николаевич? – обратился он к Русанову, что два дня был в лагере за главного.

– Ну, Рудольф, приказы Горобовой я обсуждать не намерен, – заведующий кафедрой плавания обожал практическую деятельность с той же силой, с какой ненавидел всякую административную писанину и отчётность. Кураторства над единичкой четвёртого курса ему хватало и для апломба, и для суеты. Но Бережной продолжал сопротивляться.

– А что Гофмана не назначили? – он кивнул в столовой на то место, где обычно сидел Владимир Давыдович. Тот к этому времени уже поел и ушёл отдыхать.

– Детей пожалей, Рудольф, – взмолилась Галина Петровна Михеева.

– Да и нас тоже, – попросил Панас Михайлович Бражник. – Ты что, Дыдыча не знаешь? Это Печёнкин обулся в идею, как в валенки, и свалил. А Гофману никакая партия не поможет. Дай ему власть – и он, от досады, что не может найти причину для отъезда, всех нас тут зароет в землю вместо картошки. Я уже молчу про то, что он второй день напоминает моей псине про казус.

Под общий смех Бражник стал рассказывать Рудольфу Александровичу о том, как накануне вечером он не смог вырвать из пасти своего любимого кокера Золотого мохнатые тапки Гофмана. Бражник, конечно, пообещал коллеге компенсировать причинённый ущерб, но вот где приобретают такие гадкие тапки, и представить себе не мог. А пока сосед по комнате ходил в обгрызенной обуви, верх которой теперь выглядел как распущенный клубок ниток, свисая по бокам и махрясь. «Шерсти кусок», – охарактеризовал «потерпевшего» Штейнберг, намекая на другую версию этой фразы и имея для этого основания. После такой утраты пощады от Гофмана нечего было и ждать.

– Наши мужчины в этом колхозе скоро станут похожи на банду уголовников, – пожаловался он парторгу напоследок на воскресном утреннем сборе. Заспанные и заросшие, многие студенты спросонья не доходили даже до зубной щётки и расчёски, лишь полоскали рот и влажной рукой приглаживали волосы. Во всём институте всего трое человек были бородаты: сам ректор (он носил круглую капитанскую бородку и небольшие усы), Бражник с бородой старца в виде лопаты, переходящей в широкие бакенбарды и с вислыми усами, и Русанов, широкая, но короткая борода которого очерчивала скулы, молодила и придавала облику мужчины благородства. Оглядев студентов, парторг, довольный тем, что уезжает, приказал всем бриться ежедневно, несмотря на усталость, холод и частое отсутствие горячей воды.

Рудольф Александрович, выслушав все эти истории с опозданием, весело хмыкнул:

– И что? – Он-то как раз давно уже привык бриться каждое утро.

– Ничего, – грустно заключил Бражник и отодвинул тарелку с варениками из картошки. Тётя Маша в честь приезда Орловых весь день мучила своих поварих лепкой. А получилось – зря, к ужину ректор не остался. Провожая отъезжающих в Малаховку, старшая повариха сунула замороженные вареники Валентине, с которой они за полтора дня успели сдружиться.

– Домой приедете и наварите, чтобы не готовить, – сказала тетя Маша. «А ведь я ещё не объяснила ей, как солить капусту в пелюстках и с буряком, и как правильно стричь баранов, чтобы шерсть потом прялась без порывов», – пожалела она, что москвичи уезжают так быстро, будучи уверенной в том, что такие советы им непременно нужны.

Галина Петровна, заметив, что Бражник ест без аппетита, пододвинула тарелку к себе и стала выкладывать несъеденные вареники в судок – Панас Михайлович всегда собирал туда остатки пищи для собаки.

– Золотой ваш принял эти кусочки шерсти на тапках Гофмана за заячьи ушки, – сказала Михеева и тут же добавила, понизив голос: – А вот про переобуться и про валенки я бы на вашем месте, Панас Михайлович, не разглагольствовала, – женщина оглянулась на тех, кто ещё доедал. Рудольф Александрович улыбался, но глазами одобрил предостережение. Глянув за окно, где красный закат обещал на завтра хорошую погоду, заведующий кафедрой по лёгкой атлетике хмыкнул и немного свёл брови, чтобы придать лицу строгости:

– Значит так, товарищи, на правах старшего сразу постановляю: определить Валентина Костина в пару к Гофману, а ты, Михал Михалыч, – кивнул он своей правой руке по кафедре Михайлову, – будешь работать со мной. Комсорг – единственный, кто сможет и вынести этого брюзгу Дыдыча, и, случись нужда, поставить его на место каким-нибудь партийным постановлением о пользе коллективного труда и вреде мещанского стиля одежды в виде тапочек с опушкой. – Рудольф Александрович был рад чем-то досадить Гофману, пусть хоть через собаку. И хотя он тут же подумал, что это мелко, мышиная возня, но улыбаться не перестал и даже подмигнул по очереди Бражнику, Михеевой и медсестре Ивановой.

18

Николина с удовольствием согласилась помочь Попинко с тортом: мазать готовые вафельные коржи кремом из сгущёнки, разбавленной взбитыми сливками. Добавить их, для объёма и жирности, предложила тётя Маша. Налив себе чаю в большую металлическую кружку, повариха откромсала толстый пласт от и намазала сверху белый хлеб липовым мёдом – тягучим, кремового цвета. Глядя на такое, Николину передёрнуло – за минуту до этого женщина положила в чай три чайных ложки сахара. «Хорош перекус между завтраком и обедом». С шумом отхлёбывая горячий напиток, тётя Маша смотрела на неумелые движения «кондитеров», пока не выдержала:

– Кесарю – кесарево; оставляйте свои коржи да бегите со всеми на речку.

За завтраком студенты попросили Бережного отпустить их за бояркой. Сопровождать их в поход в выходной охотно согласились Иванова, Джанкоев, Михайлов и Блинов. Сергею Сергеевичу боярка требовалась для своих нужд.

– Настойка на неё от давления помогает, – поделился завхоз мнением с медсестрой, понимая в медицине ровно столько, сколько Иванова – в подзарядке аккумулятора.

«Ещё бы вы пили её столовыми ложками, а не столовыми стаканами», – вздохнула про себя Татьяна Васильевна; красные лицо и шея завхоза свидетельствовали не столько о его гипертонии, сколько о хорошем аппетите и любви к спиртному: – Повезло мне, – улыбнулась она Тофику Мамедовичу: – Тихий, добрый, без вредных привычек. А какой заботливый! И на поле спросит, да не раз, не устала ли я, и в столовой за компотом сходит, – продолжала она мысли, собираясь в поход и тихо переговариваясь с Михеевой. Галина Петровна вязала крючком. В комнате тихо вещало радио. Зайцева, как только дело доходило до новостей, отрывалась от книги и просила сделать приёмник погромче. Нередко послушать сводки приходил Бражник. И всегда с Золотым. Чистенький и лощёный пёс скакал и лаял, радостно кидался за пластиковым котом, нежно тащил его за гладкую шею, отдав, преданно садился на задние лапы и смотрел так проникновенно, что невозможно выдержать. Когда Галина Петровна снова бросала игрушку в угол, кокер тут же срывался за ним тайфуном. Сметая всё на пути, он бился о ножки кроватей, тормозил по полу когтями, а в результате всякий раз всё же врезался в шкаф.

– Во дурень. Во дурень-то какой! – ругал его хозяин, следя за любимцем во все глаза; не так давно Золотой опять стал причиной ещё одного конфуза, на этот раз человеческого.

Старшекурсники решили проучить Доброва, напивавшегося каждый раз до потери памяти. Пару дней назад Стальнов утром пристыдил Стаса, рассказав, что накануне тот навалил у бани целую кучу. Галицкий, подыгрывая Володе, строго приказал Доброву пойти и убрать за собой. Стасу ничего не оставалось, как понуро побрести за лопатой. Ребята издалека наблюдали за ним, хитро переглядываясь. Но когда Добров выбежал из-за бани, размахивая лопатой и крича: «Пацаны, это не моё, это собачье!», Штейнберг, посвящённый в розыгрыш, не сдержался. Разобравшись с пацанами по-своему, от Бражника Стас потребовал не превращать общественную территорию в собачий туалет. Пришлось теперь преподавателю по биохимии отводить пса по нужде подальше за дорогу, и нередко в этом Бражнику помогал Соснихин, который очень скучал по своей таксе.

Николина и Попинко, выйдя из столовой, увидели на улице как раз Мишу с собакой, готовых идти со всеми на речку. Со стороны бараков к ним брела Сычёва, беззаботно размахивая на ходу пустой бутылкой «Столичной» с пластиковой пробкой. Десять бутылок водки вчера из сельпо привёз Савченко; от самогона пацанов душил дурняк.

Вчерашние сборы в магазин внесли очередную коррекцию в отношения многих ребят. Кашина, приказав Доброву ехать с ней за краской для волос, попросила Стаса взять денег на пирожные, вызвав у Стаса оторопь, если не сказать, отторжение. Он готов был терпеть, что Ира то и дело сравнивает его, тощего и чернявого, с некоторыми мускулистыми и белобрысыми. Но кормить не пойми кого за свой счёт – это уже, позвольте, перебор. «Не пойми кем» в данном случае была Чернухиной. Кроме Риты с Ирой-прыгуньей теперь никто из девочек не общался. Даже верные подруги-тёзки сторонились. Станевич – из-за вольных обращений Кашиной со всеми ребятами, в том числе и с Юликом. Масевич – из-за Малкумова, с которым теперь «дружила». Сам Армен, застав случайно в подсобке Кашину и Стальнова, скорее всего, забыл бы про это – он ещё не такое видел, подрабатывая в летние каникулы на курортах Кабардино-Балкарии, если бы Кашина не морочила голову ещё и Доброву. Такое мужская гордость кавказца вынести не могла, поэтому Малкумов полностью переключился с Иры-высотницы на Иру-художницу.

Кинувшись к Симоне, Попинко попросил спрятать бутылку подальше.

– Попроси у тёти Маши из-под кефира, будет лучше, – посоветовал он.

– Так ведь пробка не подойдёт, – растерялась Сычёва.

– Значит, я дам тебе термос. С этой тарой ты всех ребят заложишь.

– Да? – похоже, такое в голову мечтательницы не пришло. Жалея, что Андрей не идёт с ними в поход, девушка пошла с ними обратно. Долговязый прыгун был ей симпатичен во многом. И говорил он учтиво, и в поле неплохо справлялся, и смекалка житейская у него была: первым догадался, что картошку из земли проще выкапывать не палкой. Это уж потом Савченко накупил отвёрток в сельпо на весь отряд. Но дикую природу Андрей не очень любил. И чихал от каждой пыльной травинки, и спина у него, высокого, ныла от походов по взгорьям и перелескам. С детства Попинко увлекался чтением научно-популярных журналов, из которых узнавал много интересного и полезного. «Психологический журнал», «Вопросы психологии», «Природа», выпускаемая как сборник лицензированных переводов из английского титана науки – журнала Nature, а также «Государство и право», «Вестник Российской Академии наук» были для его отца, руководителя кафедры психологии МГУ, настольными изданиями. Родители Попинко охотно записывали сына в кружок «Юных следопытов» и «Умелые руки» при районном Дворце пионеров, приветствовали его пение в школьном хоре и желание заниматься в театральной студии.

Когда в шестом классе Андрей пошёл в секцию лёгкой атлетики при кафедре физической культуры МГУ, родители тоже были рады. Вот только не заметили профессора, как спорт со временем стал занимать в жизни хилого и нескладного подростка всё больше и больше места. Ему хотелось пробежать быстрее, прыгнуть выше, стать сильнее, как призывал олимпийский девиз. И желание быть лучше там, где получалось меньше всего, казалось мальчишке проявлением силы воли и характера. Ноющие мышцы почти по-чеховски приводили к гармонии в мыслях, а скромные результаты на дорожке приносили удовлетворение не меньшее, чем отличные оценки в школе. И потом, столько красивых и достойных девушек, сколько видел молодой прыгун в высоту, приходя на тренировки, в жизни вне спорта он не встречал.

Объясняя Сычёвой сразу и про здоровье, и про спорт, Попинко радовался, что Николина тоже не пойдёт на речку. Втроём вместе с Андроновым они спокойно составят программу на вечер.

В комнате ребят никого, кроме них, не было. Шумкин и Добров ушли в поход; Стаса силой уволокла Кашина, Стальнов и Галицкий были в соседнем бараке у знакомых ребят с педагогического факультета. Юра настраивал гитару, а Володя пошёл за компанию.

– Может, устроим экспромтом конкурс «А ну-ка, девушки! А ну-ка, юноши!»? – предложил Андронов.

– Места для такого конкурса в комнате будет мало, – предположил Андрей. Но Игнат уже увлёкся своей идеей:

– Слушайте, ребята, для такого случая можно готовиться командами в комнатах, а играть в коридоре. Народ и на полу посидит. Зато точно всем будет весело. Нужно только придумать конкурсы поинтереснее.

– Например, набираешь в суповую ложку воды, суёшь в рот и идёшь несколько метров к стакану. Победил тот, кто за десять раз наносил в стакан больше воды. Мы так в «Артеке» играли.

– Ты был в «Артеке»?!

Вопрос у Лены и Игната вырвался одновременно.

19

В воскресный день привокзальный базар в Малаховке работал только до двух. Малыгин остановился у входа рядом со старушкой в светлом платочке, что торговала овощами и зеленью. На рассеянный взгляд парня бабуля ответила бодрым приветствием:

– Здравствуй, внучок! Ты что ходишь по базару, как по музею?

Виктор поставил спортивную сумку на землю, потёр плечо, затёкшее от ремня, и улыбнулся:

– Здравствуй, бабулечка-красотулечка!

Старушка в ответ даже пискнула:

– Да родной ты мой! Красотулечка… А меня так уже зовёт один парнишка. Из ваших же, институтских. – Женщина рассматривала спортсмена щурясь сторон и не стесняясь, как это обычно делают пожилые люди: – Володей зовут. Красивый, как ты. Такой же блондин, но чуть пониже и покрепче. Не знаешь такого?

Виктор неопределенно пожал плечами. В посёлке, даром что он был всего в сорока километрах от столицы, обычаи уже совсем не те: тут каждый норовил либо сразу принять новичка, либо изгнать его из сердца навсегда. В его родном городе Чебоксарах люди тоже сходились без долгих церемоний. Юноша весело подмигнул:

– Это из каких таких «ваших»? Откуда ты, бабулечка, знаешь, кто я?

Подтянув завязки платка потуже, старая женщина мелко засмеялась, указывая на сумку:

– Да как не знать, милок? Сумки такие только вы таскаете. Или не права? – Виктор кивнул. Бабка обрадовалась: – Так ты, значит, и Володю знаешь?

Малыгин помотал головой:

– А каким видом спорта он занимается?

Бабушка пожала плечами.

– А на каком курсе учится?

Тут бабуля задумалась:

– Погоди. На каком, не знаю, но только давно уже учится. Года три как ко мне ходит за помидорками. А тебе они не нужны? – предложила она мимоходом. Торговый день шёл к концу, а она и половины овощей не продала. Без студентов торговля шла плохо.

Виктор посмотрел на товар:

– Да нет. Я в общежитии живу, питаюсь в столовой. Куда мне?

– Ребят угостишь, – предложила бабуся миролюбиво, без всякого натиска. – Друзей-то у тебя как, много?

– Много, – ответил Виктор, прикидывая, брать помидоры или нет.

– Так и вот, – обрадовалась торговка. – По одному помидорку раздашь – уже килограмм. А они знаешь, какие вкусные! А если с хлебом да на закуску – так милое дело.

– Не пью я, бабуля, – предупредил Малыгин серьёзно.

Женщина тут же подхватилась:

– А вот и правильно. Правильно, внучок, что не пьёшь. А то я тут на ваших насмотрелась. Такие иногда ходят фрукты… А ты – умница! Небось и девушка есть? – Со всеми ребятами торговка вела одинаковые разговоры. О чём же ещё спрашивать, не про оценки же по предметам.

Малыгин смутился:

– Нету у меня никого.

– А вот это зря, – отчего-то вдруг пожалела старушка. – Такому красавцу оставаться бесхозным никак нельзя. – И, заметив, что парень от таких заявлений даже оторопел, принялась заверять: – Но ты не переживай. Дело-то наживное. – Пророча скорое счастье, бабуля снова свернула на тему про помидоры, не забывая обещать юноше успех у слабого пола. Это звучало примерно так: «Вот купишь моих вкусных овощей, и сразу в тебя кто-то влюбится». Впрочем, корысти в словах её было не больше, чем симпатии. Бабкина мантра была приятной и успокаивающей.

За разговорами они не заметили, как к ним подошёл Виктор Кранчевский. Утром Маша привезла из Москвы селёдку иваси, жирную и с икрой. Разделав рыбину, аспирант засыпал её луком, нарезанным кольцами, и залил постным маслом, предвкушая, как славно пойдёт она под жареную картошку. Обедать было решено на террасе; погода, несмотря на начало октября, стояла тёплая. Оставив Машу следить за картошкой, Кранчевский побежал на рынок за малосольными огурцами.

– Так что, бабуль, есть у тебя чем похрустеть? – спросил аспирант, найдя знакомую торговку – не раз брал у бабушки товар и всегда был доволен и вкусными помидорами, и ароматным укропом. Старушка представила Малыгина и тут же спросила про своего любимчика Володеньку. Про то, что Кранчевский ему друг, она знала точно. Но аспирант при постороннем отвечать не спешил: экипировка, выправка, да и загар у него явно не подмосковный.

– А ты, Виктор, с первого курса? – спросил Кранчевский.

Малыгин кивнул и тут же выложил, кто он, чем занимается, на какой факультет поступил. Подобная форма доверия была как кодовый шрифт для допуска в свои ряды. Кранчевский одобрительно хмыкнул:

– Здорово, что ты тоже в единичке. Я сам там был до аспирантуры. Хорошо, что сборник, – повторил он, разглядывая сумку «адидас». – У нас на первом курсе мастеров-то не очень много. А уж сборников – ты, наверное, один.

– Горобова сказала, что вроде один, – согласился Малыгин, не кичась.

– Потому и не в колхозе, надо полагать?

– Так я только что из Леселидзе.

Виктор-аспирант, в прошлом гандболист и спортсмен средней руки, про всесоюзную подготовительную базу атлетов слышал только от других. Понятливо кивнув, он хотел ещё что-то спросить, но тут в разговор снова вмешалась бабуля:

– Так тебе, Витенька, огурчики нужны или нет? А то спросил, а теперь вроде как забыл про них, – улыбнулась она, немного укоряя.

Кранчевский тут же хлопнул себя по лбу:

– Вот я растяпа! Спасибо тебе, мать, что напомнила. А то бы я так и ушёл с базара с одной зеленью. Меня бы невеста без огурцов потом на порог дачи не пустила.

Бабуля прищурилась с намёком:

– Уж не ребёночка ли с Машей ждёте?

Нередко, провожая невесту в Москву, Виктор шёл с ней до станции мимо тех ворот рынка, у которых стояла торговка. Маша, время от времени, тоже покупала у неё зелень. Кранчевский от вопроса растерялся:

– Чего-о? Какого ребёночка?

– Как какого? Вашего, – бабуля продолжала улыбаться с прищуром. – Раз есть любовь, будут от неё и детки. Так, Витенька, всегда в природе бывает. – И она качнула головой, требуя поддержки от Малыгина. Прыгун, не зная толком ни самого Кранчевского, ни его невесту, а тем паче обстоятельств, при которых подобная весть могла быть воспринята всяко, захмыкал, словно у него запершило в горле:

– Так это… я про то не в курсе.

Замешательство первокурсника вывело Кранчевского из тупика, и он произнёс уже спокойнее:

– А вот это ты, паря, зря. Про то, что дети рождаются от любви, помнить нужно всегда. Чтобы впросак не попасть. – Отвечал он, а про себя думал какой же он несусветный олух. Разве Маша не говорит ему вот уже неделю, что её мутит натощак? А на запахи сада, которые вдруг стали казаться ей приторными и прелыми, разве не жалуется? И сонливость у неё вдруг появилась. И на озеро на днях идти отказалась – не захотела сидеть на земле. А теперь вот вдруг такая срочность с огурцами. Торопясь вернуться на дачу, он попросил взвесить ему пару килограммов огурцов.

– Мать, а ты скажи мне, как наверняка узнать про то… ну… вот о чём ты вот сейчас мне сказала? – аспирант рассеянно поправил на носу очки, в которые заглядывало солнце. От его лучей он щурился, как крот на свету, и неуклюже топтался на месте. – Может, какие точные признаки есть?

Старушка, шурудя пакетом, засмущалась, как девушка:

– Да ты что, сынок… Я про такое уж сколько лет не вспоминала… Хотя… Тут как посмотреть. Кого, бывает, тошнит, а кого и нет. Но есть, конечно, и стопроцентное доказательство, с луной связанное, – бабуля указала на ясное небо. Оба парня бестолково посмотрели на солнце и ничего не поняли. Старушка вздохнула: – Но это ты лучше у Маши своей спроси, чтобы не гадать.

– Да?

– Конечно, – улыбнулась бабуля. – Ещё что брать будешь?

Кранчевский помотал головой.

– Я буду, – вдруг сказал Малыгин. – Взвесь-ка мне, бабулечка-красотулечка, килограммчик твоих помидорок. И правда: поедим их с хлебом. Пацаны обрадуются, – он подмигнул Кранчевскому.

Аспирант, глядя на первокурсника с удивлением, отметил про себя, что бабушку первокурсник зовёт точно так же, как его друг по даче. Думая об этом, он рассеянно проговорил:

– Не знаю с кем ты, паря, их есть собрался – общага пустая.

– Как? – рука с деньгами зависла в воздухе, лицо Малыгина вытянулось.

– Так. Все наши остались колхозе до середины октября. Продлили им практику ещё на две недели. Такая вот история, – развёл он руками, заметив, как тезка расстроился. Бабуля в это время уже держала мисочку со взвешенными помидорами, но, вникнув в обстоятельства, подавать их не спешила.

– Так и как же мне теперь? – спросил Малыгин, откровенно погрустнев. – А я думал в общагу идти. Жить-то мне где?

– А у тебя комната там есть?

– Нет. Мы с другом хотели поселиться на даче. Я думал, перехвачу его и вместе пойдём к хозяйке. Мы так договаривались. А, оказывается, он ещё в колхозе. Так куда я один на дачу? Не пойду, – твёрдо заявил Малыгин. Теперь он больше, чем когда-либо, пожалел, что отказался от комнаты в общежитии.

– Даже и не знаю, что тебе сказать, – посочувствовал Кранчевский. – Разве только что предложить пожить пока у нас? Мы с ребятами тоже дачу сняли. Но они в колхозе, а я – один. – Аспирант говорил бодро: вдвоём ждать две недели возвращения ребят показалось веселее. «Что не выручить хорошего человека? Всё равно ведь придётся полностью платить за дачу и за сентябрь, и за октябрь», – думал Кранчевский, читая в глазах молодого сборника недоверие.

– А ты можешь, Витечка? – обрадовалась бабушка. – Ой, предложи ему, предложи. Ты же видишь, мальчонка какой славный. И не пьёт совсем. И помидорок вон с собой принесёт, – она принялась расхваливать Малыгина, словно он был ей особо дорог, а судьба его, полчаса назад неизвестная, тревожила всерьёз. Кранчевский, попутно обдумывая, не рассердится ли такому неожиданному гостю Маша, кивнул.

– Пошли, тёзка, покажу тебе Малаховку и её самые дорогие дома. Ты, наверное, и не знаешь, что тут живут самые крутые торгаши? – пообещал аспирант, складывая в сетку к своим огурцам купленные высотником помидоры. Поблагодарив старушку и за овощи, и за внимание, Малыгин спросил, не нужно ли ещё чего купить к столу.

– Не суетись ты, Витя, – охладил бывший игровик такую готовность раскошелиться. – Основное – тут. А если чего не хватит, так стекляшка напротив института открыта до самого вечера. Там у нас своя продавщица Марковна. Зайдём по пути, хлеба прикупим, я тебя с ней познакомлю. Ты давай осваивайся!

Ребята медленно пошли в сторону Шоссейной улицы, по которой предстояло идти до самых институтских ворот, прежде чем свернуть на другую сторону посёлка, в сосняк. Местное обращение «паря», подхваченное приезжими, щекотало слух и баюкало.