Текст книги "Женщина на фоне наполеоновской эпохи. Социокультурный дискурс мемуарно-автобиографической прозы Н. А. Дуровой"
Автор книги: Елена Приказчикова
Жанр: Учебная литература, Детские книги
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Лучшим свидетельством того, насколько важно было для Дуровой сохранить этот миф в неприкосновенности, могут служить те энергичные меры, которые она принимала всякий раз, когда было необходимо пресечь все попытки выяснения обстоятельств ее жизни помимо «Записок». Еще раз вспомним историю В. Н. Мамышева, издателя «Русской патриотической библиотеки», который в 1861 г. просил Дурову дать свою полную биографию для серии «Георгиевские кавалеры», и ответ Дуровой: «О биографии моей вы можете выправиться в моих записках, в них подробно описана вся жизнь моя с самого рождения. Книги эти вы можете достать в императорской библиотеке, более нет уж их нигде.
В истинности всего там написанного я удостоверяю честным словом и надеюсь, что вы не будете верить всем толкам и суждениям, делаемым и вкривь и вкось людьми-сплетниками» [Цит. по: Сакс, с. 22]. Трудно выразиться более определенно и откровенно. Для Дуровой ее вторая полувымышленная романтизированная жизнь настолько стала единственной реальностью бытия, что любые попытки выяснения истинной правды фактов воспринимались ею как враждебные и пристрастные происки недоброжелателей.
Лишь 24 января 1824 г., через восемь лет после фактического выхода в отставку, «по Именному Высочайшему указу» и «Всемилостивейшему поведению» было приказано «производить штабсротмистру Александрову в пенсион по смерть по 1000 рублей в год. Выплату оного производить через уездное казначейство в городе Сарапуле» [Дело о назначении пенсиона отставному штабс-ротмистру Литовского уланского полка Александрову]. Справедливость наконец восторжествовала. Дуровой к этому времени был уже 41 год.
«Военный» период ее жизни был окончен, литературный был еще впереди.
Вопросы и задания для самостоятельной подготовки
1. Назвать основные причины культурного мифотворчества, связанного с образом «кавалерист-девицы» Н. А. Дуровой.
2. Исследовать феномен «утопии как деятельности» в русской литературе, специфику его проявления в мемуарно-автобиографических текстах.
3. Проанализировать возможности биографического метода исследования для реконструкции творческого пути мемуариста, творящего утопию как реальность.
4. Определить основные пути мифологизации мемуарной биографии и роль архивных документов в процессе ее демифологизации.
5. Обозначить границы использования автодокументальных источников для демифологизации мемуарной биографии писателя.
Список рекомендуемой литературы
Анисимов Е. В. «Записки» Екатерины II: силлогизмы и реальность / Е. В. Анисимов // Записки императрицы Екатерины II. М., 1990. С. 3–24.
Богданов А. Н. Изучение мемуарных и эпистолярных источников / А. Н. Богданов, Л. Г. Юдкевич // Богданов А. Н., Юдкевич Л. Г.
Методика литературоведческого анализа. М., 1969. С. 30–57.
Веллер М. Как писать мемуары / М. Веллер // Песнь торжествующего плебея. М., 2006. С. 103–122.
Гаранин Л. Я. Мемуарный жанр советской литературы / Л. Я. Гаранин. Минск, 1986. 222 с.
Гачев Г. Частная честная жизнь: Альтернативная русская литература / Г. Гачев // Лит. учеба. 1989. № 3. С. 119–128.
Гинзбург Л. Я. О психологической прозе / Л. Я. Гинзбург. М., 1999. 413 с. Елизаветина Г. Г. «Последняя грань в области романа…» / Г. Г. Елизаветина // Вопр. лит. 1982. № 10. С. 147–171.
Кочеткова Н. Д. «Исповедь» в русской литературе конца XVIII в. / Н. Д. Кочеткова // На путях к романтизму. Л., 1987. С. 71–99.
Косарев А. Ф. Философия мифа: мифология и ее эвристическое значение / А. Ф. Косарев. М., 2000. 304 с.
Крючкова М. А. Феномен «философской жизни» в русской культуре XVIII в. (по поводу мемуаров И. Д. Ершова) / М. А. Крючкова // Человек эпохи Просвещения. М., 1999. С. 138–155.
Крючкова М. А. Мемуары Екатерины II и их время / М. А. Крючкова. М., 2009. 464 с.
Лежен Ф. В защиту автобиографии: эссе разных лет / Ф. Лежен // Иностр. лит. 2004. № 4. С. 108–122.
Машинский С. О мемуарно-автобиографическом жанре / С. Машинский // Вопр. лит. 1960. № 6. С. 129–145.
Марахова Т. А. О жанрах мемуарной литературы / Т. А. Марахова // Уч. зап. Горьк. гос. пед. ин-та им. М. Горького. Сер. филол. наук. 1967. Вып. 67. С. 19–38.
Найдыш В. М. Философия мифологии / В. М. Найдыш. М., 2002. 554 с.
Николина Н. А. Поэтика русской автобиографической прозы / Н. А. Николина. М., 2002. 424 с.
Приказчикова Е. Е. Русская мемуаристика XVIII – первой трети XIX века: имена и пути развития / Е. Е. Приказчикова. Екатеринбург, 2006. 384 с.
Приказчикова Е. Е. Культурные мифы и утопии русского Просвещения:
На материале мемуарно-эпистолярной литературы II половины XVIII века / Е. Е. Приказчикова. Saarbrücken, 2010. 644 с.
Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика / А. Г. Тартаковский. М., 1980. 288 с.
Тартаковский А. Г. Русская мемуаристика XVIII – первой половины XIX в. / А. Г. Тартаковский. М., 1991. 288 с.
Устинов Д. В. «Утопия как деятельность» в русской культуре II половины XVIII в. / Д. В. Устинов, А. Ю. Веселова // Вестн. Санкт-Петербург. ун-та. Сер. История, языкознание, литература. 1998. № 1. С. 77–85.
Хубач В. Биография и автобиография: проблемы источника и изложения / В. Хубач. М., 1970. 13 с.
Шайтанов И. «Непроявленный жанр», или литературные заметки о мемуарной форме / И. Шайтанов // Вопр. лит. 1979. № 2. С. 50–77.
Глава 2
Жанровая природа «Записок кавалерист-девицы» в контексте влияния господствующих литературно-эстетических традиций отечественной словесности и мемуарной правды голого факта
Надежда Андреевна взялась за перо в очень позднем возрасте. Ко времени выхода в свет ее первого произведения – «Записок» – ей исполнилось уже 53 года. Литературный успех этого произведения привел к неожиданному результату, сыграв злую шутку с писательницей.
Еще в XIX в. произошло отождествление Дуровой-автора с героиней «Записок». Е. Некрасова, один из первых критиков творчества Дуровой, писала в 1890 г.: «В “Записках” мало вымысла. Автор по преимуществу рассказывает то, что с ним было – это прекрасная автобиография, с указанием мест, имен, событий» [Некрасова, с. 601].
Основу «Записок» Дуровой составил дневник, который она вела во время военной службы. На протяжении девятнадцати лет, живя попеременно то в Петербурге и в Сарапуле, то на Украине и в Елабуге, Дурова имела все возможности исправлять и дополнять свое произведение.
К сожалению, из-за отсутствия черновиков ее произведений (сама писательница утверждает, что, отойдя от литературной деятельности, сожгла их, не видя в них необходимости), мы не имеем возможности сравнивать разные редакции одних и тех же текстов, проследить, как и в каком направлении шла над ними работа. Единственное, что можно установить с большей долей достоверности, это время окончания работы над «Записками». В письме к писателю Н. Р. Мамышеву, датированном 23 сентября 1835 г., читаем, что рукопись «Записок» была послана ему 4 апреля 1835 г.
Из этого следует, что крайним сроком написания «Записок» можно считать март этого же года.
Что же касается начала литературной работы над «Записками» вообще, то это «мариупольский» период ее военной службы (1808– 1811), тем более, что об этом есть прямое упоминание в «Добавлениях к запискам» – главе «Литературные затеи», где она пишет о «чемодане, где лежало множество исписанных листов бумаги» [Дурова, 1839, с. 67].
Несомненно, что литературная доработка «Записок» происходила в 1816–1830 гг. Они тесно связаны с общей традицией развития русской военной мемуарной литературы первой трети XIX в., авторами которой были люди, профессионально владеющие пером.
В крупных мемуарных произведениях того времени, например в таких, как «Письма русского офицера» Ф. Глинки или «Походные записки русского офицера» И. Лажечникова, с необходимостью господствует принцип: предмет изображения диктует стиль и манеру повествования. В соответствии с этим принципом, если в поле зрения мемуариста попадает чувствительная тема, то вполне естественно выглядит обращение к сентименталистской традиции, если автор повествует о «высоком» предмете, то в записках начинает преобладать классицистическое начало, если предметом изображения становятся пороки общества, то на помощь авторумемуаристу приходят традиции русской просветительской сатиры XVIII в. В результате записки начинают представлять собой синтез различных стилевых традиций от классицизма до сентиментализма включительно. Этой «стилевой мозаике» во многом способствовал сам жанр военных офицерских записок, которые были ориентированы на описание реальных событий, участником или свидетелем которых был автор.
Так как перипетии военной жизни предлагали автору на осмысление самые различные факты действительности, подходящие под разряд и «величественных», и «чувствительных», и безобразносмешных, достойных презрения, то естественно, что мемуарист должен был не просто прекрасно владеть всеми известными к тому времени стилевыми манерами письма, но и уметь искусно синтезировать их, чтобы создать целостный текст, проникнутый пафосом героического служения Отечеству. Разумеется, речь идет только о записках, предназначенных их авторами для печати и рассчитанных на просвещенную читательскую аудиторию. По большому счету, подобный синтез был под силу только людям, профессионально занимающимся литературным творчеством.
Так, Ф. Глинка был поэтом, публицистом, издателем «Военного журнала», хорошим знакомым А. С. Пушкина, который в своем послании «Ф. Н. Глинке» назвал его «Аристидом» и «великодушным гражданином». И. Лажечников был известным историческим романистом XIX в., автором романов «Последний Новик» и «Ледяной дом». Оба участники Наполеоновских войн, они стали авторами записок, которые вошли в золотой фонд военной мемуаристики – «Письма русского офицера» (Ф. Глинка) и «Походные записки русского офицера» (И. Лажечников). В обоих произведениях явственно ощущается влияние на текст господствовавших в XVIII – начале XIX в. литературных направлений.
Так, первая книга «Писем…» Ф. Глинки «Описание похода противу французов в 1805 году в Австрии», напечатанная в 1808 г., выдержана строго в традициях сентиментального путешествия автора, облаченного в военный мундир. В соответствии с ролью чувствительного путешественника Глинка описывает приезд из Вены в Вельс императора Франца, встречающего по пути «знатного вельможу, удаляющегося от пышных чертогов своих», «скорбящую нежную мать, несущую на руках своих болящих чад» [Глинка Ф. Н., 1990, c. 30]44
Здесь и далее «Письма…» Ф. Н. Глинки цитируются по изданию: Глинка Ф. Н. Письма русского офицера. М., 1990. 448 с.
[Закрыть], или ужасное поле сражения при Кремсе, покрытое тысячами мертвых тел, сам вид которых возмущает человеколюбивую душу автора «Писем». Чувствительный путешественник беспощадно критикует войну как действо, противное самой природе человека, проклинает ее бедствия и восхищается благами мира. Вполне в духе сентименталистской этики Глинка чувствует себя не только русским, но представителем всего человечества, космополитом в лучшем смысле этого слова, выступающим ходатаем перед Богом и сильными мира сего за бедствия, постигшие человечество в результате разрушительных политических и военных катастроф начала XIX в.
Напротив, во второй книге «Писем», воссоздающей события 1812 г., на смену сентименталистской эстетике приходят традиции классицизма. В силу этого изменяется не только авторское мировосприятие, но и слог произведения. Сам предмет изображения – священная Отечественная война – требовал высокого торжественного риторически-декламационного слога. Поэтому в этот период забытый, архаический уже для 80–90-х гг. XVIII в. «пиндарический» классицистический слог, реабилитированный в 1800-х гг. трагедиями В. Озерова, получает мощный импульс к развитию. Язык классицизма становится современным в том смысле, что «высокий штиль» мог наиболее адекватно выразить трагическую героику этой священной для русских войны, когда в жертву победе была принесена Москва.
Все «Письма…» Глинки 1812 г. представляют собой ряд патриотических деклараций, написанных самым высоким классицистическим слогом, начиная с первого письма, датированного 10 мая 1812 г., в котором автор размышляет о будущем столкновении сил Запада и Востока и выражает уверенность в том, что «русские не выдадут земли своей» (с. 55), до подведения итогов Отечественной войны 1 января 1813 г. в городе Гродно, самом западном форпосте Российской империи.
Находясь в русле классицистической поэтики, Глинка оперирует соответствующими понятиями и образами. Так, он называет Наполеона «извергом», «новым Навуходоносором», «Катилиной», «Батыем», французов – «злодеями», русских – «неустрашимыми россиянами» и «благородными защитниками Отечества», М. Барклая-де-Толли – «благородным вождем» (с. 56). Современная автору эпоха 1812 г. носит название «времен Минина и Пожарского», «покрывших Россию пеплом, кровью и славой» (с. 99). Самым распространенным чувством в дворянском обществе и в народе является чувство беспредельной любви к Отечеству, «чувство благородное, чувство освященное» (с. 63), и желание спасти его любой ценой.
Что касается остальных книг, входящих в «Письма…», то в них мы встречаем чередование трех ролевых масок образа автора, которым соответствуют три стиля повествования. Это, во-первых, образ-маска чувствительного путешественника, знакомого нам по «Письмам…» 1805 г., во-вторых, образ гражданина-патриота «Писем…» 1812 г., и наконец ролевая модель поведения сатирикабытописателя, высмеивающего пороки общества.
В последнем случае Глинка обращается к традиции галлофобии русской словесности XVIII столетия, начатой еще знаменитым журналом «Кошелек» Н. Новикова и являющейся реакцией на безудержную галломанию российского дворянства эпохи Просвещения.
Первые отрывки, выполненные в традициях просветительской сатиры, мы находим уже в «Письмах…» 1812 г. В них Ф. Глинка обличает галломанию московских бар, увозящих с собой из Москвы многочисленных французских гувернанток и учителей, и пеняет на чрезмерное распространение французского языка в русском обществе.
Однако сильнее всего сатирическая струя в творчестве Ф. Глинки проявляется в «Письмах…» из Франции 1814 г. Продолжая традиции Д. Фонвизина, выступавшего в своих «Письмах из Франции» с критикой государственного устройства королевской Франции, нравов высшего сословия и духовенства, философских заблуждений французских просветителей, проповедовавших атеизм и нравственный нигилизм, Ф. Глинка обрушивается с резкой критикой на нравы французского общества наполеоновской эпохи. Причем объектами критики в «прекрасной Франции» становятся буквально все стороны жизни французов, начиная от их нелюбви к порядку и легкомыслия и кончая страстью к разрушению, что доказал, по мнению автора, опыт французской революции. Мемуарист-сатирик сочувственно цитирует слова графа Фиена, назвавшего французов народом вертушек, и, развивая его мысль, восклицает: «Французы точные вертушки: для них кто не дует, им только б кружиться!.. Очаруй толпу французов посулами, забавь ее музыкою, балагурством и песнями: она пойдет за тобою хотя на край света и сделает все, что ты задумаешь» (с. 324). Этим свойством французского национального характера Ф. Глинка объясняет ту легкость, с которой управляли французами Марат, Робеспьер и Бонапарт.
Точно такую же стилевую неоднородность мы находим и в «Походных записках русского офицера» И. Лажечникова, в которых, как и в «Письмах…» Ф. Глинки, в зависимости от предмета разговора осуществляется выбор различных стилевых манер повествования.
Так, в духе классицизма, Лажечников пишет о своей клятве, произнесенной на Мячковском кургане под Тарутино, что «честь и Отечество будут везде моими спутниками», и выражает уверенность в окончательной победе над неприятелем [Лажечников, с. 13]55
Здесь и далее «Походные записки…» И. Лажечникова цитируются по изданию: Лажечников И. И. Походные записки русского офицера. М., 2013. 208 с.
[Закрыть]. В классицистическом ключе идет описание подвигов «славных россиян», будь то подвиг священника Рождественского монастыря в Москве, отказавшегося во время французской оккупации города служить молебны за Наполеона и продолжавшего возносить молитвы за императора Александра, героическое поведение помещика-партизана А. Энгельгардта, расстрелянного в Смоленске по приговору французского военного суда, или, наконец, рассказ о героизме русской гвардии под Кульмом. В «высоком штиле» Лажечников повествует о смерти М. Кутузова, об исторических итогах Отечественной войны 1812 г., о пробуждении национального духа Германии при известии о победах русского оружия. Высокие классицистические речи он вкладывает в уста полководцев, вершащих мировую историю на полях сражений, например, в уста П. Витгенштейна, призывавшего немцев сбросить иго наполеоновской Франции, «пристать к братскому союзу, поднимающему оружие на защиту прав народных» (c. 88), или А. Ермолова, обращавшегося к своим солдатам в разгар Кульмского сражения.
Что касается сентименталистской струи в «Походных записках…», то именно в этом стилевом ключе дается описание прощания автора с родным домом на пути в армию, рассказ о чувствах мемуариста при виде того бедственного положения, в котором находятся французские пленники в городе Рославле, выражается восторг человеколюбивым поступком одного русского купца, приютившего в своем доме злополучных страдальцев. Ориентируясь на эту же литературно-эстетическую традицию, он делает разбор «Певца во стане русских воинов» В. Жуковского, рассуждая о таинственном чувстве любви к Отечеству, о дружбе воинов на поле брани, священном чувстве товарищества, заставившего некоего конногвардейского вахмистра великодушно приютить автора записок 1 января 1813 г. в местечке Мерич, отворив ему «двери своего сердца и бедной своей хижины» (с. 60). Так же, как и Ф. Глинка, Лажечников примеряет на себя ролевую маску чувствительного путешественника, «беспечного питомца любви и природы, верного друга полей и рощей, постоянного жителя родной хижины» (с. 92) и стремится согласовать свои поступки и чувства в соответствии с этим образом.
Но, вместе с тем, Лажечников еще и просветитель: он не только восхищается величием души россов и сочувствует несчастным, он разоблачает порок, прославляет добродетель. Например, 15 февраля в Калише, наблюдая за стычкой щеголя-поляка, «тысячью духами распрысканного», в конфедератке с серебряными кистями и узорами, с русским офицером, служащим в милиции, «в порыжелом от бивуачного дыма сюртуке», стычкой, из которой молодцом выходит скромный русский офицер, Лажечников вкладывает в уста победителя следующую моралистическую сентенцию: «Знайте, господин щеголь, что наружность часто обманчива: не все золото, что блестит; не все то достойно презрения, что носит на себе печать бедности» (с. 74). Рассказывая о своем приятном путешествии по Германии вместе с другом Коленом в «покойной коляске, на четырех быстрых конях, покоясь на хороших постелях, сидя за блюдом форелей или фазана» (с. 91), он спрашивает у себя: «…не охает ли какая-нибудь тысяча душ от роскошного нашего путешествия?» И успокаивается только после того, как может утвердительно сказать себе: «Слава Богу! Удовольствия наши не покупаются ценой кровавого пота подобных нам» (с. 91).
В целом, говоря о стилевой разнородности мемуарных источников второго десятилетия XIX в., необходимо отметить, что именно в них впервые в русской прозе наметилась тенденция к стиранию четких границ между эстетическими канонами различных литературных направлений. Выступая в контексте материала, несущего в себе противоположный эстетический заряд, классицистический или сентименталистский отрывок или отрывок, выполненный в традициях просветительской сатиры, невольно вступал с ним в контакт, и осуществлялся органический синтез, обеспеченный единством личностного биографического начала авторамемуариста, несмотря на множество его стилевых лиц-масок.
В случае с Ф. Глинкой этим реальным биографическим лицом является «бедный поручик», у которого «все свидетельства и все аттестаты остались в руках неприятеля… и на нем ничего более не было, кроме синей куртки, сделанной из бывшего синего фрака, у которой от кочевой жизни при полевых огнях полы обгорели» [Глинка Ф. Н., 1990, с. 84]. У И. Лажечникова это юный новобранец-доброволец, который уезжает на «поле славы и чести» 20 сентября из села Кривякино на тройке лошадей, приведенных с берегов Дона, вместе с поселянами села Хатунь празднует изгнание врагов из Москвы, предается возвышенным мечтам в Зеленой Корчме под Вильно, размышляя о славе Отечества и добродетелях его граждан, встречает новый год на жесточайшем морозе среди улиц бедного местечка Мерич, гуляет по дорожкам прекрасного бульвара, усыпанного желтым песком в городе Калиш, едет вместе с мекленбургским принцем Карлом на прием к принцессе бранденбургской Елизавете и т. д.
Для первой четверти XIX в. процесс стирания четких границ между различными литературно-эстетическими направлениями за счет их одновременного функционирования в границах одного текста, представляющего собой жанрово однородное целое, объединенное образом биографического автора-мемуариста, имел, безусловно, большое значение, так как способствовал созданию предпосылок для появления единого нормативного литературного языка русской прозы.
С 20-х гг. XIX в. на стиль мемуарных произведений начинает оказывать влияние эстетическая система романтизма, что приводит к интересному результату. На смену «ролевому» поведению автора, зависящему от объекта повествования в тексте, приходит традиция моделирования образа автора, который уже не зависит напрямую от предмета изображения и не связан эстетическими нормами литературных направлений XIX в. Более того, начиная с этого времени автор получает право на соответствующее моделирование окружающей его действительности с точки зрения авторских представлений о ней. Вместо господства стилевых и жанровых канонов XVIII в. приходит господство авторского «я», творящего свой собственный образ и образ окружающей его действительности по своему усмотрению. Это было время появления многочисленных «литературных мифов», выполненных в романтическом ключе, в создании которых принимали участие не только сами писатели, но и их ближайшее окружение – друзья, родственники, восторженные почитатели. Образ личности автора начинает строиться не только в литературе, но и в жизни. Совершенно права была Л. Я. Гинзбург, когда писала, что романтики «занимались “моделированием” своего исторического характера в самой крайней форме, в форме романтического жизнетворчества», которое «коренилось в романтической философии искусства и стало возможным благодаря расчленению самой жизни на жизнь эмпирическую и идеальную» [Гинзбург, с. 23–24].
Ярче всего реализацию процесса романтического моделирования личности можно видеть на примере жизни и творчества поэтов эпохи романтизма. Достаточно вспомнить литературное мифотворчество вокруг личности Д. Веневитинова, образ которого стал своеобразным символом истинного поэта-романтика. Однако романтическое моделирование дает себя знать и в мемуарных произведениях этой эпохи, осуществляясь на уровне сюжетнокомпозиционного построения мемуаров и на уровне авторской самохарактеристики и характеристики других персонажей записок, оно определяет пути создания романтической образности, диктует выбор лексики, отражается в информационно-синтаксическом построении фраз.
В качестве примера романтического моделирования целостного образа автора и окружающей его действительности можно рассмотреть «Записки» поэта-партизана Д. Давыдова. Это произведение несет на себе неизгладимый отпечаток эпохи, его породившей, эпохи романтизма.
Моделирование начинается с эпиграфа произведения, в качестве которого Давыдов берет слова Вольтера: «Ma vie est combat…» («Моя жизнь – сражение»). В соответствии с этой сверхзадачей – показать свою жизнь как сражение – Давыдов строит сюжетно-композиционную структуру своих мемуаров. Они начинаются встречей с великим Суворовым, благословившим его выиграть три сражения, и кончаются победоносными кампаниями 1812–1814 гг., в историю которых он, по его собственным словам, навсегда «врубил» свое имя. Записки построены таким образом, что в них освещаются самые выигрышные, самые поэтические страницы его биографии. А именно Наполеоновскими войнами ограничивается для него период службы, одухотворенной «честолюбием изящным, поэтическим». После этого начинается период службы «прозаической» при А. Аракчееве, при Николае I, болезни, старость, обида на власть имущих из-за своей не совсем удавшейся карьеры – словом, все то, что не входит в модель романтического поведения, а следовательно, и не включается автором в состав «Записок».
Романтическое моделирование личности автора в «Записках» – это прежде всего попытка перенести лирического героя своей «гусарской лирики» в военно-мемуарную прозу, осознание себя «самой поэтической фигурой русской армии». В соответствии с этим принципом выдерживается самохарактеристика героя мемуарно-автобиографической прозы.
Вот он «пылкий и смелый ребенок», при встрече с А. Суворовым восхищающий великого полководца своим «удалым» ответом:
«Я люблю графа Суворова; в нем все – и солдаты, и победа, и слава» [Давыдов, с. 33]66
Здесь и далее «Записки» Д. В. Давыдова цитируются по изданию: Давыдов Д. В. Военные записки. М., 1982. 359 с.
[Закрыть]. Вот он молодой офицер лейб-гвардии гусарского полка в Петербурге 1806 г., всеми правдами и неправдами стремящийся попасть в действующую армию и страдающей от того, что ни разу еще не принял участия в настоящем сражении. После того как фельдмаршал М. Каменский, главнокомандующий русской армией, обещал похлопотать за него перед императором, Давыдов пишет: «Сердце мое обливалось радостью, чад бродил в голове моей» (с. 43). Однако получив отказ на свою просьбу, он взглянул на процессию избранных (то есть отправляющихся на войну) и «улыбнулся, как никогда сатана не улыбался» (с. 43). Когда же наконец бесконечные просьбы и мольбы увенчались успехом, и он был назначен адъютантом к П. Багратиону, настроение будущего поэта-партизана резко меняется: «Не кровь, но огонь пробегал по всем моим жилам, и голова была вверх дном» (с. 45).
Вот он адъютант П. Багратиона в сражении при ПрейсишЭйлау, «кипящий жизнью, следственно, и любовью к случайностям» (с. 36). С этим настроением он перебранивается с французским офицером старой гвардии чуть не гомеровскими гекзаметрами в «упоительном чаду первых опасностей… гордо взглянув на себя, окуренного уже боевым порохом» (с. 53), и атакует французских фланкеров вместе с казачьей лавой: «Я помню, что и моя сабля поела живого мяса: благородный пар крови струился по ее лезвию» (с. 55).
Вот он штаб-ротмистр лейб-гвардии гусарского полка с двумя крестами на красном ментике, горящем в золоте, возвращается после заключения мира в Москву. «Я утопал в наслаждениях, – вспоминает Давыдов об этом периоде своей жизни, – и, как в эти лета водится, влюблен был до безумия» (с. 108).
Вот он, наконец, партизанский начальник 1812 г. в черном чекмене, в красных шароварах, с круглой курчавою бородой, с черкесской шашкой на бедре, как корсар, крейсирует по тылам французской армии, в то время «как все улыбалось моему воображению, всегда быстро летящему навстречу всему соблазнительному для моего сердца» (с. 172).
Из множества военных эпизодов 1812 г. Д. Давыдов прежде всего выбирает для подробного описания те, которые помогают ему показать себя с поэтически-романтической точки зрения, будь то рассказ о спасении французского барабанщика Венцана Босса, «божий суд» над предателем помещиком Масленниковым, романическая история с кольцом, локоном и письмами поручика Тилинга или «гомерическое наказание» изменивших России гродненских поляков, когда, по словам его партизанских соратников, «безобразие мое достигло до красоты идеальности» (с. 243).
Романтическое моделирование дает себя знать и при характеристике других героев записок, абсолютное большинство которых представляет собой образцы «идеальных воинов», поэтических, романтически-возвышенных натур, будь то А. Суворов, Наполеон, П. Багратион или товарищи Давыдова по партизанскому отряду.
Так, А. Суворов – «изумительный человек» с «орлиным взглядом», который «шагнул исполинским шагом на пространство широкое, разгульное, им одним угаданное, и которое до сей поры никто не посещал после него, кроме Наполеона» (с. 25). Наполеон – «чудесный человек, этот невиданный и неслыханный полководец со времен Александра Великого и Юлия Кесаря» (с. 95), «пылавший лучами ослепительного ореола дивной, почти баснословной жизни» (с. 94). Подобные возвышенно-романтические характеристики получают и его боевые сподвижники по партизанскому отряду 1812 г. Например, о штабс-ротмистре Ахтырского гусарского полка Н. Бедряге Давыдов пишет: «красивой наружности, блистательной храбрости, верный товарищ на биваках, в битвах – впереди всех, горит, как свечка» (с. 171).
Наконец, романтическое моделирование дает себя знать при характеристике окружающей автора действительности, быта и бытия эпохи. Чего стоит рассказ о партизанской жизни, овеянный духом романтической героики: «Кочевье на соломе под крышею неба! Вседневная встреча со смертью! Неугомонная, залетная жизнь партизанская! Вспоминаю о вас с любовью и тогда, как покой и безмятежие нежат меня, беспечного, в кругу милого моего семейства! Я счастлив. Но отчего тоскую и теперь о времени, когда голова кипела отважными замыслами и грудь, полная обширнейших надежд, трепетала честолюбием изящным, поэтическим!» (с. 216).
Второй важной проблемой, связанной с развитием мемуарного жанра в первой половине XIX в., является проблема влияния достижений мемуарной прозы этого периода на развитие русской художественной литературы этого времени. Эта проблема была неразрывно связана с функционированием в мемуарной литературе тех лет фактографического материала, описание которого дается в стилевой манере, далекой от эстетических канонов господствовавших тогда литературных направлений.
Именно после Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов русской армии впервые появилась возможность ввести в культурный обиход эпохи по крайней мере десяток первоклассных мемуарных источников, в которых произошло открытие для читающей аудитории ценности конкретного фактографического материала. Начиная с эпохи 1812 г. военные записки впервые становятся предметом публикации, оказываются доступными для широкого круга читателей, а, следовательно, становятся объектом литературно-эстетической критики. В этих условиях они были просто обязаны определить свое новое место в литературном процессе эпохи.
А. В. Архипова справедливо связывала появление интереса публики к конкретному (реально бывшему, а не вымышленному) факту действительности с исключительной популярностью в 1812–1815 гг. всевозможных исторических анекдотов и рассказов о событиях войны с наполеоновской Францией, которые печатались в патриотически настроенных журналах того времени. Она пишет: «Именно этот анекдот, содержащий конкретный факт, с его установкой на подлинность и неповторимость, оказался способным взорвать сложившиеся каноны с их нормативностью и стереотипностью и привлечь внимание к конкретному индивидуальному образу или событию, а через это конкретное и неповторимое увидеть общее и характерное» [Архипова, с. 43]. И. Подольская в «Заметках о русских мемуарах 1800–1825 годов» называла это свойство мемуаров намеренным натурализмом деталей, родившимся в противовес устоявшимся канонам в изображении войны.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?