Текст книги "Лабиринты автобиографии. Экзистенциально-нарративный анализ личных историй"

Поскольку не все тексты, предложенные социализацией, несут конкретному субъекту одинаково значимый прецедентный потенциал, то, создавая собственную автобиографию, он выбирает те из них, в которых для него сосредоточено не только нечто важное, но и то, что делает его «заметным», привлекательным и понятным в глазах других в силу схожести с общезначимыми культурными образцами.

На этом уровне биографирования, на наш взгляд, становится важным более тонкое, дифференцированное и пристрастное отношение к прецедентным характеристикам. Опорные прецеденты здесь нужно не только точно различать друг от друга (например, мотив одиночества от мотива изоляции, отшельничества, уединённости, сиротства или интимности), но и видеть нюансы внутри их собственного содержания (одиночество в толпе, гордое одиночество, творческое одиночество, одиночество как самоотчуждение и пр.).

Таким образом, метафора способна создавать новые смысловые центры в биографическом нарративе, способствуя индивидуальному мифотворчеству и созданию новых метафор. Но в полной мере мифотворческая активность индивидуального сознания находит своё выражение в биографировании на уровне личностного легендирования.

Уровень самолегендирования. Для него характерны попытки авторского сюжетосложения, точнее, «сюжетоналожения» или «сюжетосовмещения» – сплетения вместе значимых для субъекта аспектов собственной жизни (ожиданий, надежд, стремлений, желаний и пр.) с эпизодами аттрактивных прецедентных текстов («всё это могло бы быть и так…», «реально это почти так и было…», «это лишь слегка не так…»). Здесь выстраиваются более или менее стройные версии возможных жизней (от квазиреальных, которые могут быть рассказаны собеседнику, до совершенно фантастических, воображаемых, игровых, которые предназначены только для общения с самим собой) – такие, которые отражали бы нечто существенное в «Я» субъекта и его бытии (его поиски, представления, вера и пр.).

Стоит добавить, что в любом созданном человеком тексте, каким бы далёким от его реальной жизни он ни был, всегда остаётся что-то значимое от сути его жизненных исканий (помысел, мечта, переживание, намерение, самооценка, символ веры и т. д.), которые объясняют и оправдывают (или компенсируют, в случае оценивания его как неудачного) избранный им жизненный путь.

На этом уровне с помощью воображения, памяти, заимствований из иных рассказов о себе (родителей, родственников, друзей и др.) и приёмов наррации рассказу о себе придаётся завершённая (или, скорее, завершаемая по мере необходимости) литературная форма. Образно говоря, здесь начинаются нарративные игры с самим собой, поскольку субъект обнаруживает, что автобиография – это то, что всегда может быть рассказано по-другому.

Психологическая сущность создания «легенд о себе», как кажется, хорошо выражена В. В. Набоковым в рассказе «Соглядатай»: «Есть острая забава в том, чтобы, оглядываясь на прошлое, спрашивать себя, что было бы, если бы… заменять одну случайность другой, наблюдать, как из какой-нибудь серой минуты жизни, прошедшей незаметно и бесплодно, вырастает дивное розовое событие, которое в свое время так и не вылупилось, не просияло. Таинственная эта ветвистость жизни, в каждом былом мгновении чувствуется распутие, – было так, а могло бы быть иначе, – и тянутся, двоятся, троятся несметные огненные извилины по тёмному полю прошлого» (1990, с. 301).

«Репертуар возможностей» легендирования зависит от жизненного опыта, образовательного уровня, возраста, «практических схем мышления» (термин П. Бурдье) и других характеристик рассказчика, и биографии этого уровня могут рассказываться как истории героические, романтические, трикстерские, политизированные, мистические и т. д. Тем не менее каждая версия несёт в себе некую значимую для человека идею, определившую его жизненные искания (любви, красоты, блага, веры и др.), его представления о том, что есть жизнь.

Существенным моментом здесь является «чувство возможного», «чувство “если”». Рассказывая квазибиографию, человек всякий раз переживает интуитивное расширение тех мыслей и чувств, которые переживались в точке свершения некоего события, ставшего отправным пунктом для создания нарратива. «Это чувство нельзя свести к ожиданию, предвидению, предсказанию, потому что оно не соотносится с реальностью, как своего рода модальное волнение, вызванное непрестанной игрой и сменой модальных установок. Мы участвуем в конкретных событиях – и одновременно переживаем их многовариантность, их насыщенность иными возможностями, которые не просто соприсутствует с реальностью, но интенционально растворяют её в себе» (Эпштейн, 2001, с. 152).

Сотворяемый текст выполняет функцию зеркала, в котором субъект может многократно увидеть себя как иного, чтобы осознать свои экзистенциальные проблемы, тематизировать их, отыскать возможность их разрешения, раскрыть их когнитивное насыщение в новой, словесной форме бытия (согласно К. Г. Юнгу, человеку необходимо познать себя как иного, чтобы тем самым познать себя истинного, понять, кто он есть). Автокоммуникация, совершаемая в автонаррации, размыкает границы между реальным миром и миром текста, позволяет через текст увидеть то, что не открывается человеку в мире реальном.

Таким образом, выстраивая «легенды о себе», человек выполняет принципиально важную функцию самоосознавания, в котором его «Я» постоянно разотождествляется с самим собой, создавая новые возможности для личностного роста. В той или иной степени выдуманная жизнь становится своеобразным посредником между тем, что человек в себе осознаёт и переосознаёт, и тем «проектом себя», который он мог бы осуществить в жизни. «Я могу быть» как «вечная неосуществимость» постоянно сохраняется под оболочкой «Я есть» (М. Н. Эпштейн). Повествование о себе не только упорядочивает самопредставления, но и даёт возможность реально пережить небывалость и несбыточность своего бытия. Это последнее с новой силой обращает человека к реалиям собственной жизни, даёт новый импульс жить.

Уровень наррации (и презентации себя через повествование).

Хотя некоторые автонарративные аспекты предназначены только «для внутреннего пользования», биография всегда имеет в виду слушателя – реального или виртуального, внутреннего или внешнего. Здесь созданный текст из ментальной формы переходит в языковую и социальную, поскольку должен быть экстериоризирован на определённом языке в конкретных ситуациях повествования. Поэтому на уровне наррации автобиография обретает приемлемую социально-повествовательную форму, форму логически связных высказываний. Линеаризация, необходимая субъекту перестановка фрагментов биографии – характерные черты этого уровня автобиографирования. В. Шмид называет его фено-уровнем, то есть уровнем, доступным эмпирическому наблюдению (2003, с. 159).

Поскольку текст предназначается именно для рассказывания, повествования, он должен содержать «приметы», делающие субъекта узнаваемым во времени и социальном пространстве, принимаемым и понятным, а также приносить ему определённые коммуникативные и личностные дивиденды, транслируя желаемый им образ себя и своего жизненного пути вовне. Используемый обычно в целях самопрезентации, биографический текст этого уровня почти утрачивает «архитектурные излишества» и вместе с ними обаяние самобытности и приобретает характеристики обобщённого (почти «ничейного») беллетристически-социального эпизода, тем не менее подчинённого избранному субъектом нарративному мотиву («из грязи в князи», «сквозь тернии к звёздам», «разбойника с золотым сердцем», Золушки, трикстера и пр.), композиции (в терминах В. Шмида), микронарративной программе (в терминах А. Ж. Греймаса).

Тексты этого уровня сохраняют ориентацию на выражение состояния индивидуального бытия («я – счастливый человек», «я – нищий», «я – верный друг» и пр.) или действования в бытии («я помогаю другим», «я стою за правду», «я ищу истину» и т. п.) (Барт, 1997). Кроме того, в собственно повествовательную событийную канву включаются объяснения, комментарии, размышления, интерпретации, метанарративные замечания субъекта и пр., имеющие часто социально-оценочную ориентацию. Текст обретает жанр, для него подбираются подходящие слова и выражения, он получает временную развёртку, структуру литературного произведения.

Таким образом, смысловая структура автобиографирования может быть гипотетически представлена выделенными шестью уровнями (подлинности, самобытности, прецедента, метафоры, легендирования и наррации), расположенными по оси «от рефлектора к нарратору» (Шмид, 2003, с. 110), от осознания подлинности к социальной самопрезентации. Выстраивая автобиографический нарратив на любом из них, человек осуществляет специфическую внутреннюю активность – практическую рефлексию над накапливающимся жизненным опытом.

Его создание сущностно связано с процессами выявления смыслов собственного существования, понимания собственной сущности, которые принципиально могут быть явлены субъекту на каждом из уровней с той или иной степенью глубины, осознанности, ценностности и возможности их принятия. В практическом (консультативном или терапевтическом) плане анализ смысловой структуры личности целесообразно начинать в обратном порядке – с внешнего, нарративного уровня.

Самоконцепция и отношение к себе и собственной жизни в рассказе о себе косвенно отражаются и в форме, выбираемой субъектом для повествования. Особенно это касается социально ориентированных рассказов.

Природа автобиографического нарратива – дискурсивно-диалогичная, но по большей части этот дискурс – внутренний, персональный, построенный на автокоммуникации и апеллирующий к диалогичности индивидуального сознания. По аналогии с известной метафорой Н. Д. Арутюновой, что дискурс есть речь, погруженная в жизнь, можно сказать, что автобиографический нарратив – это внутренняя речь, погруженная в индивидуальную жизнь и отражающая индивидуальную идеологию, жизненный стиль личности.

Он, если прибегнуть к логике рассуждений М. Фуко, создается во внутреннем пространстве личности посредством диалога с самим собой (и тогда очень важно, чей это дискурс и какой), что требует отличности навыков автокоммуникации и рефлексии. Люди, не обладающие подобными навыками, обычно строят не столько нарратив, сколько хронику жизни, предполагающую лишь перечисление нормативных жизненных эпизодов – нечто вроде анкеты для отдела кадров. Опыт автокоммуникации и рефлексии приводит к разрастанию психосемантического содержания жизнеописания и в каком-то смысле стимулирует жизнетворчество.

В принципе, любая жизнь может быть представлена либо в форме хроники, либо в форме нарратива, и у каждого из этих описаний – свои законы построения, схваченные стремлением либо отразить в рассказывании саму реальность, фактологию пройденного жизненного пути (жизнеописание, хроника), либо передать индивидуальное отношение к нему, закрепить в нем обретенные личностью смыслы (жизнерассказывание, автобиографический нарратив). Способ рассказывания жизни регулируется мотивацией рассказчика и ситуацией, в которой и для создания которой биография повествуется. Вслед за Р. Бартом, можно описать несколько форм смыслового конструирования автобиографического текста.

Констатирующий (описательный) способ представляет собой своеобразную переходную форму от хроники к нарративу. В этом случае создается ориентированная на текущий социальный запрос и принятые оценочные позиции биография-схема, содержащая по большей части слегка индивидуализированные нормативы-шаблоны «родился…», «закончил школу…», «поступил…», «работал…» и т. д. Авторским вкладом здесь является лишь включение минимальной детализации («в 1982 году», «школа № 98», «с красным дипломом», «работа нравилась» и т. д.). Очень многие люди оказываются в состоянии рассказывать о себе только таким способом и используют для этого безличные текстовые клише («вступил в ряды», «состоял», «не привлекался», «принимал участие», «сочетался законным браком», «был отмечен», «продвигался по служебной лестнице…» и т. д.).

Достаточно распространенным является также наставительный (дидактический) способ – жизнь излагается как урок, «завет», образец, «пример» (мужества, верного служения, терпения, достойной жизни, честной бедности и т. п.), имплицитно составляющий гордость, жизненное кредо, некое внутреннее убеждение рассказчика, которое он стремится донести до слушателя для создания определенного образа своего «Я» и обычно содержит нравоучительные высказывания, «моралите»: «Я прожил трудную, но достойную жизнь», «Я всегда старался жить по совести…», «Горбатились всю жизнь, рядились простенько, но себя никогда не теряли», «Дай Бог каждому прожить вместе тридцать лет в любви и согласии» и т. п.

Так рассказанный биографический нарратив содержит некоторые индивидуализированные черты, но они «загнаны» в «выпрямленные» шаблоны оценочного плана – социально должного, одобряемого, понятого субъектом как «правильное». Эта подгонка несколько выхолащивает персональное содержание автобиографического нарратива и превращает персональную жизнь в апокрифическое «житие», поэтому он не так уж много говорит о том, кто и как прожил индивидуальную жизнь, что в ней понял, что считает важным и пр.

Несколько иной способ рассказывания своей жизни, но также достаточно распространенный в современных социально-дискурсивных практиках, – эмоционально-метафорический (перформативный): здесь биографический нарратив строится с использованием интертекстуальности и даже интермедиальности – как конструирование совокупности социально привлекательных «случаев» (лирических, комических, трагических, драматических), хотя и достаточно индивидуализированных, но тем не менее косвенно апеллирующих к более или менее известным архетипическим прецедентам с уже заложенными в них необходимыми переживаниями, оценками, вопросами.

В отборе и презентации этих случаев главную роль играет собственное ценностное отношение к ним рассказчика, который и придает им нарративную форму – анекдота, фельетона, драмы, притчи и пр. Психологическая задача, которую решает здесь нарратор, – через прецедент задать в восприятии слушающего определенный образ самого себя, соотнесенный с известными прецедентами и слегка маскирующий индивидуальные особенности, которые нарратор по разным причинам не намерен афишировать («я такой же мудрый, как…», «я – острослов, как…», «я – такая же тонкая натура, как…»). Соотнесение с прецедентным авторитетом позволяет личности еще до реального постижения партнером ее сущности набрать некие психологические дивиденды.

При аналитико-телеологическом (или энтимематическом) способе биографический нарратив строится как упорядочивание эпизодов жизни в соответствии с понятным субъекту целенаправленным движением к некоей осознаваемой им цели и содержит некоторые подробности выводов, принятий решений, создания планов, оценок собственных возможностей и достижений («что мне было делать? Пришлось…», «если бы мои родители…, то…», «я решил тогда…», «я знал, что должен…», «чтобы выбраться из нашей провинции, мне было нужно…», «и тут я понял, что надо…», «все силы бросил на…» и т. д.).

Наконец, что, в общем, достаточно редко, биография может рассказываться символически-смысловым способом – в этом случае каждый автобиографический эпизод представляется не только и не столько как значащий для личности факт сам по себе, сколько как отражение некоего иного, более масштабного, даже иногда надличностного, содержания; он интерпретируется личностью в более широких контекстах понимания собственной жизни и собственной личности.

В этих случаях биографический нарратив строится как означивание результатов самопонимания и постижения неких над-стоящих для субъекта семиотических конструкций. И тогда герменевтически ориентированное повествование о привычных жизненных событиях (свадьбах, рождениях, смертях) может содержать рассуждения об их неслучайном характере, намеки на их тайный смысл, подлежащий расшифровке («я родился в тот же день, что Иисус Христос», «в нашей семье все мужчины умирали в один и тот же день…», «мне не было иного пути, как…», «в день, когда мы женились, была страшная гроза…» и т. д.), попытки связать собственный жизненный путь с чем-то бóльшим, чем он реально есть.

Помимо прочего, выстраиваемый таким образом нарратив отражает стремление субъекта очертить границы «своего» в общем пространстве жизни, зафиксировать осознанную им подлинность своих стремлений, желаний, выборов и т. д., а сам он может рассматривать себя и свою жизнь как часть мироздания вообще, как воплощение некоего призвания, как исполнение миссии и пр. Этот способ повествования о себе часто не обретает социального плана (в силу того, что он, во-первых, труден для изложения, а, во-вторых, не всегда действительно интересен слушателю и вызывает смысловой отклик) и сохраняется лишь для «внутреннего пользования» личности.

Сославшись на М. Н. Эпштейна, добавим, что, вероятно, есть жизни, в большей или меньшей мере располагающие к тому или иному способу их рассказывания, то есть «есть жизни более действенные, событийные, полные приключений, динамично развернутые во времени. И есть жизни более созерцательные, вбирающие разные стороны бытия не столько в последовательности событий, сколько в совокупности переживаний, размышлений, значимых отношений и воззрений. Есть жизни-романы и жизни-панорамы» (Эпштейн М. Н., 2007), поэтому люди, проживающие их, накапливают по преимуществу либо непосредственный событийный, «инвентарный» слой биографии, либо «смысловой» слой, состоящий из когниций, образов, переживаний, отношений.

Смысловой, объяснительный слой нарративов по сравнению с событийным вообще менее «выговорен» в культуре, менее проработан, менее понятен и менее доступен массовому пониманию, поскольку он в большей степени индивидуализирован, «привязан» к конкретному субъекту, погружен в его частный опыт и по большей части адресуется ему самому. Кроме того, сам процесс создания и последующей презентации содержания биографического нарратива требует специфических внутренних усилий по «высвечиванию» себя для начала хотя бы для самого себя, которые в разной степени на разных этапах исторического развития поддерживаются социумом. Другими словами, есть эпохи большего и меньшего самораскрытия индивидуальности, более высокого уровня самовыражения самосознания, поэтому большая часть психобиографического опыта так и остается малоизвестной, изредка прорываясь в межличностном общении экзистенциального уровня или в сложных для прочтения и понимания герменевтически ориентированных литературных произведениях.

Глава 4. «Лабиринты автобиографирования»: экзистенциальное пространство личности как гипертекстовая структура

То, что позади нас и то, что впереди нас – лишь ничтожная малость по сравнению с тем, что внутри нас…

Оливер Уэнделл Холмс

…Времени и пространства не существует; цепляясь за крохотную основу реальности, воображение прядёт свою пряжу и ткёт узоры: смесь воспоминаний, переживаний, свободной фантазии, вздора и импровизаций.

Август Стриндберг

Внутреннее (ментальное) пространство стало изучаться с 80-х гг. XX в. сначала в когнитивной лингвистике (Ж. Фоконье, М. Тернер) и философии (Н. Томас, В.В. Глебкин, Р. Я. Штейнман), а затем очень быстро прижилось в других гуманитарных науках, в том числе и в психологии (Л. М. Веккер, М. А. Холодная, А. А. Гостев, М. В. Осорина). Каждому человеку присуще различение внешнего и внутреннего в себе и осознание того факта, что его внутренний мир занимает какое-то своеобразное пространство. Оно мыслится закрытым, потаённым, вмещающим человеческую субъективность местом – обителью его невидимой миру подлинности, «Я», души, самости («самого само»), «яйности».

В языке можно найти разнообразные примеры очерчивания этого субъективного пространства с помощью метафор: достаточно вспомнить выражения «душа не на месте», «места себе не находить» (а тогда где оно, это настоящее место?), «выйти из себя» (откуда, из какого места?), «искать себя» (где, в каком пространстве и куда поместить найденное?), «закрыться» (в чём?), «уйти в себя» (куда?), «уголок души», «тайники души», «дно души» (в каком пространстве всё это есть?), «душевная боль» (чтобы что-то болело, оно должно быть и занимать место в каком пространстве), «берёт за душу» (взять можно только за что-то, занимающее место в пространстве) и др. Все они косвенно свидетельствуют о том, что людям свойственно переживать свою аутентичность в пределах некоторых внутренних пространственных и временных координат (см. подробнее: Осорина, 2017). Очень показателен в этом смысле фрагмент из «Жизни Арсеньева» И. А. Бунина:

«В те дни я часто как бы останавливался и с резким удивлением молодости спрашивал себя: всё-таки что же такое моя жизнь в этом непонятном, вечном и огромном мире, окружающем меня, в беспредельности прошлого и будущего и вместе с тем в каком-то Батурине, в ограниченности лично мне данного пространства и времени? И видел, что жизнь (моя и всякая) есть смена дней и ночей, дел и отдыха, встреч и бесед, удовольствий и неприятностей ‹…› есть непрестанное, ни на единый миг нас не оставляющее течение несвязных чувств и мыслей, беспорядочных воспоминаний о прошлом и смутных гаданий о будущем, а ещё, – нечто такое, в чём будто бы и заключается некая суть её, некий смысл и цель, что-то главное, чего уж никак нельзя уловить и выразить, и – связанное с ним вечное ожидание: ожидание не только счастья, какой-то особенной полноты его, но ещё чего-то такого, в чём (когда настанет оно) эта суть, этот смысл наконец обнаружится. «Вы, как говорится в оракулах, слишком в даль простираетесь…» И впрямь: втайне я весь простирался в неё. Зачем? Может быть, именно за этим смыслом? Должно быть, именно за этим уловлением? За преодолением пространства и времени путём расширения их для себя» (Бунин, 2006).

Конечно, «место» – понятие не вполне психологическое, хотя исследовать субъективную топику взрослого «Я» означает не только попытки как-то локализовать его в самом по себе трудно локализуемом внутреннем пространстве, но и попытки понять его как своеобразную «экзистенциальную собственность» человека – как всё то, что из «большого» бытия «вписалось» в опыт самоопределения субъекта, стало «своим», оформило границы «Я-не Я», определило самобытный жизненный путь, персональные ценности, индивидуальную субкультуру человека.

Можно предполагать, что у внутреннего пространства есть субъективно переживаемые пределы («мне тесно в самом себе»), осознание некоей протяжённости («меня осталось так мало»), направления («я движусь в своём развитии вперёд/назад»), уровневости («этот поступок поднял меня в моих глазах»), размерности («наступила осень моей жизни»), степени связанности с реальностью, в нём есть закрытые (потайные, сугубо внутренние) и открытые вовне зоны, в нём происходят собственные события, есть виртуальные «обитатели» (ушедшие родственники, герои книг, люди, чьи произведения оказали влияние на личность и т. д.), функционируют семантические коды, индивидуально размечающие реальность и т. д. В этом виртуальном пространстве полностью царствует конкретная личность, оформляется и развивается её самобытность.

Вопрос о самонаполняемости этого субъективного пространства и внутренней навигации в нём чрезвычайно увлекателен. В самоописаниях внутренняя квазиреальность очерчивается непосредственно данным человеку содержанием самого себя, фиксированном в значениях, смыслах, концептах, представлениях, переживанияях, образах памяти и воображения.

Отталкиваясь от понятий «картина (образ) мира», «внутренний мир», «жизненный мир», «психологическое время и пространство», «психологическое пространство», «личное пространство», рассмотренных в работах К. Левина, Р. Соммера, А. Н. Леонтьева, В. Ф. Петренко, В. В. Петухова, В. В. Столина, А. Д. Логвиненко, Б. М. Величковского, Ф. Е. Василюка, Э. Н. Джафарова, Т. Н. Березиной, С. К. Нартовой-Бочавер и др., мы говорим не столько о мире образов, отдельных чувственных впечатлений, сколько о целостном приватном многомерном семантическом пространстве представлений и переживаний о реальности, исходя из которого живет и действует человек (Леонтьев А.Н., 1979, с. 4).

Это пространство понимается как динамическая совокупность индивидуально значимого предметного содержания (К. Ясперс), которым владеет конкретный человек на определенном отрезке жизни и которое будет определять некую внутреннюю логику построения им своего поведения и собственной жизни – жизнетворчества (Р. Редфилд, С. В. Лурье и др.). Это – целостная многоуровневая система представлений человека о мире, других людях, о себе и своей деятельности, система, «которая опосредует, преломляет через себя любое внешнее воздействие» (Смирнов, 1985, с. 142). В анализе её содержания акцентируются такие аспекты, как многообразие входящих в него компонентов, константность и субъективная маркированность этих компонентов, структурная целостность и динамика «как потенциальная возможность, заключенная в композиции» (Аксёнова, 2000, с. 12).

В отношении функционирования внутреннего мира человека даже могут быть выведены некоторые общие закономерности (Шадриков, 2004):

1) «внутренний мир человека эволюционирует и функционирует по вероятностным законам»: поскольку внутренний мир во многом создаётся как отклик на цепь происходящих событий, именно их количество и содержание определяют его структуру – не типичное и постоянное в человеческой жизни, а именно уникальное и случайное может в значительной степени её менять, выстраивая субъекту новое мироощущение;

2) «нельзя предсказать величину воздействия на внутренний мир любых возмущений начальных условий»: даже незначительные, казалось бы, события жизни могут иметь большой отсроченный эффект за счёт герменевтической активности, совершаемой субъектом в отношении них; внутренний мир человека – неустойчивая, динамическая система, как следствие делающая его поведение непредсказуемым и творческим; отсутствие жесткой детерминации порождает в нём новые феномены;

3) «внутренний мир человека является самоорганизующейся системой»: обычно человек стремится к некой конгруэнтности между собой и окружающим миром, чтобы устранить «тревожность бытия»; избавившись от неопределенности и неудовлетворенности, он передаёт управление поведением с уровня сознания на более низкие уровни бессознательного и подсознательного, но обретенная устойчивость со временем снова нарушается за счёт мотивации, познания, общения, каких-либо внешних стимулов и пр., создающих новые задачи, нерешаемые с помощью освоенного поведения и побуждающих личность к новым выборам и требующих иной самоорганизации и самодетерминации;

4) «во внутреннем мире нет эквивалентности между прошлым и будущим, между которыми стоит настоящее»: прожитые состояния внутреннего мира необратимы, но душевная жизнь человека, как писал С. Л. Франк (1997), «невременна» – она дана человеку вся целиком, и он в любой момент времени может реконструировать и пережить по-новому определённый момент своей жизни, исходя из бытия в настоящем, обретённых личностных смыслов.

Исходя из сказанного, мы предлагаем говорить об экзистенциальном пространстве субъекта, под которым понимаем совокупность насыщенных индивидуальной ценностью семантических зон (концептов и связанных с ними переживаний), образованных вокруг «сильных», значимых точек индивидуального бытия человека, без которых он не мыслит самого себя подлинным, аутентичным, реальным. Экзистенциальным (или бытийным) мы называем пространство субъективности по нескольким причинам:

1) оно очерчивает обретённую в процессах социализации привычную форму существования конкретного субъекта, создаёт индивидуальную ценностную разметку реальности для осуществления жизни;

2) оно закрепляет и насыщает ценностью и переживанием истинности индивидуально найденные личностью способы взаимодействия с реальностью;

3) оно характеризует особенности внесения в реальность своей собственной самости;

4) оно отражает для самого субъекта его собственную сущность как «возвращённую» реальностью форму;

5) оно даёт возможность, пусть виртуально, но состояться субъекту таким, как он хотел и планировал вне зависимости от реальных условий самоосуществления;

6) в нём соединяются сущее и бытийное в субъекте, обозначаются границы между «Я» и «не-Я» и т. д.

Хотя в содержательном наполнении внутреннего пространства, по данным Э. Хирша, примерно 80 % информации носит достаточно универсальный характер (который у современного человека мало изменился за последние сто лет), тем не менее вся она центрирована на «Я» субъекта. Её основу традиционно составляет индивидуальная история личности, в рамках которой собираются и интерпретируются все другие события и получаемые представления (Аксёнова, 2000, с. 27). Создавая внутреннее пространство, субъект проявляет себя, структурируя, замечая, выделяя, размещая, определяя, утверждая и принимая определённые концепты мироустройства и собственного сознания.

Различные подсистемы, образующие экзистенциальное пространство субъекта, находятся между собой в сложных динамических отношениях взаимообусловливания: они свёртываются, символизируются, вытесняются из фокуса сознания на периферию, образуют временные, ситуативно значимые модули и фреймы, фильтры и т. д.

Чем шире и разноплановее внутреннее пространство, тем больше нужда в выработке средств ориентации в ней (хотя вряд ли какой-то субъект в состоянии безвозвратно заблудится в собственном мире), поэтому на всяком новом витке ее пополнения так важна форма представления (своеобразный интерфейс) уже накопленного в ней материала. На каждом витке развития упорядочиванию накапливаемых представлений способствуют обучение, формирование индивидуального стиля мышления, специализация деятельности, осуществлённость нормативных жизненных событий, возрастные изменения и т. д. В зависимости от возраста, индивидуальных особенностей, воспитания, образования, сферы приложения активности, способностей и т. д. «картина Я и мира» может соединять элементы преимущественно чувственно-пространственные, духовно-культурные, метафизические, философские, этические, физические и др. и в разной степени целостности быть представленной самому владельцу.

Интересуясь проблемами внутреннего мира взрослого человека, мы попытались также соотнести его традиционное понимание с другим известным понятием – «семиосфера» («концептосфера»), первоначально, вслед за Ю. М. Лотманом, определив его как сложное системное образование, включающее: