Текст книги "Лабиринты автобиографии. Экзистенциально-нарративный анализ личных историй"

Например, в ряде случаев субъект был не прямым инициатором и участником неких событий, повлиявших на его жизнь, а всего лишь их наблюдателем, агентом или даже объектом активности других лиц. Тогда в триаде «событие жизни – событие сознания – событие текста» последние два элемента включат в себя тогдашнее + нынешнее «переживающее Я» субъекта, и «реальности» в автонарративе будет больше, чем «субъекта». В других случаях субъект являлся инициатором и участником происходящего, его активность, действия, поступки и решения оказали влияние не только на его собственную жизнь и выборы, но и на жизнь и поведение других. В этом случае кажется очевидным, что при трансформации события жизни сначала в событие сознания, а потом в событие текста пропорция «Я» заметно увеличивается, и мы имеем дело с тогдашним + нынешним + предвосхищённым будущим «экстраполированным Я». Кроме того, при создании новых семантических единств в автобиографировании субъект может частично игнорировать реальность и выступать как автор, творец, фантазёр событий сознания и событий текста. Занимая позицию креативного нарратора, субъект увеличивает пропорцию своего «присутствия» в тексте. В этом случае он может «включать в жизнь» происшествия и случаи, почти не имеющие к нему отношения (он их наблюдал в жизни других, читал, заимствовал из фильмов, просто выдумал), а мы в автобиографировании имеем дело с нынешним + будущим «амплифицированным Я».

Механизмы амплифицирования связаны, прежде всего, с созданием насыщенных описаний событий, включаемых в биографический текст. Под насыщенным описанием (thick description) вслед за К. Гирцем (2004) мы понимаем избыточное насыщение некоего случая личностно значимыми, потребными субъекту смыслами, додумывание для него признаков, создающих возможность определённой интерпретации происшедшего в условиях знания социальных кодов, ведущих к однозначным выводам.

Амплификация становится, таким образом, специфическим намеренным типом интеллектуальной деятельности субъекта, мотивом которой может быть самопонимание, самоинтерпретация, самопозиционирование и т. д. «Насыщенные описания» не только выделяют определённые события из череды других жизненных происшествий, но также связывают человека с чем-то большим, чем он есть: как минимум, с культурой, социальными практиками и другими людьми, как максимум – с чем-то надчеловеческим.

Для автобиографирования существенна и самосимволизация, которая также выступает как сознательное действие нарратора, при котором определённое, выделенное и выбранное им событие приобретает статус биографического символа. Вслед за Ж. Делезом можно предположить, что со временем одно событие с его насыщенным описанием, выдержавшее проверку временем, может превратиться в символическое отображение вообще всех событий в жизни субъекта: «одно событие для всех событий; один и тот же aliquid для того, что происходит, и для того, что высказывается; одно и то же Бытие для невозможного, возможного и реального» (Делез, 1988, с. 239). Оно становится своеобразной меткой, мотивом прожитой единичной жизни.

Фактически, автобиографированием субъект производит смысл, принуждает смысл существовать через себя: «смысл – это вовсе не принцип и не первопричина, это продукт» собственной герменевтической активности личности (Бадью, 2004, с. 53). Здесь мы согласны с идеей о порождении смысла отобранным личностью событием, о схватывании языком авторского текста сути события и комбинации событий (Делез, 1999).

Добавим, что человек волен возвышать до уровня символа любое из случившихся с ним происшествий и осмыслять через него все остальные происшествия жизни и сознания. В ряде случаев такое возвышение может быть связано с сопряжением автобиографического содержания с историческими обстоятельствами жизни человека (войны, революции, социальные катаклизмы и пр.), придающими дополнительную ценность, «нарративный вес» субъективным переживаниям и одновременно заставляющими осмыслять свою жизнь не столько как «экзистенциальное приключение», «Ego-trip», сколько как частицу большого исторического процесса. Символизированные события могут подчинять себе всё жизнеописание, делая его содержание менее персональным, поэтому, видимо, люди используют символизацию в большей степени для социального, чем персонального, биографирования.

Символизация, если следовать идеям Р. Барта, косвенно отражается и в форме, выбираемой субъектом для социально ориентированных биографических реконструкций. Если для самого себя субъект, вероятно, чаще будет использовать констатирующий (описательный) способ биографирования, то в версии для других биографическая история может обретать эмоционально-метафорическую (перформативную) форму. В этом случае биография рассказывается как рассчитанное на слушателя воспоминание и конструирование разных граничащих с архетипами «случаев», наполненных персонально значимым содержанием.

Также, если есть соответствующая аудитория (дети, внуки, ученики, последователи), автонарратив может излагаться в наставительной (дидактической) форме – в этом случае жизнь излагается как притча, как «завет», как «пример» (мужества, служения, терпения, достойной жизни, честной бедности и т. п.), поэтому может содержать нравоучительные высказывания, «моралите», указание на исповедуемые жизненные принципы или извлечённые из опыта уроки.

Этим же целям может служить использование аналитико-телеологического (энтимематического) способа биографирования, когда в фокусе повествования оказываются процесс целенаправленного движения к некоей жизненной цели и решение субъектом встающих на этом пути задач. В ряде случаев используется символический (аллюзивный, гипертекстовый) способ – в этом случае каждый автобиографический факт представляется не как значащий сам по себе, а как отражение некоего иного содержания – как неслучайный, наполненный смутно постигаемым смыслом знак, и рассматривается в контексте судьбы, предназначения, жизней других людей и мира в целом, повторения «вечных историй» и т. д. Целью такого символически ориентированного повествования можно считать попытку вписывания собственной жизни в мега-контексты всеобщих смысловых связей, установление и конструирование которых неочевидно и граничит с непостижимостью, но создаёт специфическое переживание космичности собственного существования.

Автобиографирование, таким образом, способствует семантизации, прояснению и последующей символизации отдельных субъективно завершённых этапов жизненного пути. Важно, чтобы разделение жизни на фрагменты лично для человека носило осмысленный характер – эти фрагменты должны быть не только семантически «конечны», завершены с точки зрения их места в реализуемом жизненном проекте, но и отрефлексированы как значимые – как время, прожитое и «истраченное» не зря. Более того, семантическая наполненность каждой прожитой фазы жизни одновременно должна восприниматься как закономерное звено в общей цепочке индивидуального существования и сопровождаться чувством потенциальной распахнутости опыта вовне, что обеспечит дальнейшее движение личности в продолжающуюся жизнь.

Иными словами, «конечность» каждого нарратизируемого жизненного эпизода должна одновременно восприниматься как новая «начальность», для которой она служила необходимой ступенью, условием, предшественником: если какие-то определённые фрагменты не прожиты личностью, то для неё не открываются и определённые фрагменты в будущем, поскольку между ними есть внутренние, изначально не очевидные для личности, связи, содержательная, почти телеологическая их сцепленность – без «одного» в жизни не возникает «другое», совершенно определённое «одно» является «стимулом» для совершенно определённых «других».

Стоит также упомянуть значимый для построения событийной канвы биографического текста механизм «когерентной волны». Суть его состоит в том, что добавляемый эпизод должен быть семантически согласован с предшествующими, что часто требует их ретрорефлексивного пересмотра, коррекции, трансформации и даже вовсе исключения из рассказа о себе, как несогласующегося с вновь выстроенной целостностью «Я». Как говорит Ж. Деррида, «один текст деформирует другой» (цит. по: Мазин, 2010, с. 6), включение одного тянет за собой включение или исключение другого, образуя новые когнитивные сцепки, новые смысловые синтагмы. Идущая от каждого нового события текста ретроспективная «когерентная волна» (поток новых значений и смыслов) заставляет пересматривать содержание предыдущих фрагментов биографического текста и тем самым каждый раз упорядочивать жизнь по-новому.

Образующиеся при этом новые субъективные семантические единства (автографемы) и смысловые синтагмы (индивидуальные сцепки событий) сводят воедино сразу несколько жизненных фактов, смыслов, переживаний, процессов, ситуаций и пр. Только в семантике индивидуальных автобиографических жизнеописаний появляются такие своеобразные и значимые ассоциированные единства, как, к примеру, «первая любовь + Спиноза = счастье», «стук пишущей машинки + запах пирожков = забота», «мокрые пряди волос + шоколадный круассан = Париж» и т. д. Эквивалентность единиц внутри новых единств для субъекта совершенно очевидна, потому что она вызывает к жизни соответствующее биографическое переживание. Она восстанавливает и удерживает «непосредственный опыт», момент слияния субъекта и объекта («Я-этого события»), соприкосновения переживания и реальности.

Реконструируя эпизоды жизни, субъект редко воссоздаёт все признаки пережитой ситуации, ему достаточно объективировать одно из составленных новых символизированных смысловых единств, и вся смысловая автобиографическая цепочка поднимается в сознании целиком и сразу (для переработки, трансляции, рефлексии и пр.). Потому собственный жизненный путь и центральная его конструкция «Я» всегда переживаются субъектом как интегральная целостность, вне зависимости от семантической состыкованности всех составляющих её эпизодов. Если память и рефлексия позволяют ретроспективно усмотреть и осознать определённые качества, свойства, характеристики накопленного опыта, то автобиографическая наррация, позволяя осуществить ретроактивную атрибуцию, объясняет их самому субъекту и делает их приемлемыми для него.

Можно предположить, что в актах автобиографирования человек придаёт себе и своему жизненному пути бóльшую определённость (однозначность, конкретность) и значимость, чем это, может быть, ощущалось в самом полифоническом течении жизни. И некоторые моменты жизни, значимость и «судьбоносность» которых не была явной, приобретают в интерпретации и амплификации недостающие субъекту смысловые и эмоциональные характеристики.

Рассказывая о себе, человек не просто дискурсивно выговаривает себя, «как получится» – он стремится объективировать, аргументировать и закрепить именно то, что «здесь-и-теперь» считает необходимым с точки зрения самопозиционирования и самоутверждения. В этом плане автобиографический нарратив всегда темпорален, если и вообще не сиюминутен. В автобиографическом тексте, предназначенном для внешнего слушателя, информация о себе представляет собой принятый личностью рассказ о себе – самооправданный, самообъяснённый и самооцененный. В каком-то смысле автор рассказывает не столько о себе-реальном, сколько о себе таком, каким его можно рассказать «здесь-и-теперь», не вызвав удивления, отторжения или непонимания. Как пишет А. Битов, «когда я писал как бы о себе, я никогда не был собой, я всегда был тем “я”, которое мне было нужно для цели…» (1999, с. 234), в то же время и не погрешив против внутренней истинности восприятия собственного «Я», чтобы рассказ о себе не превратился в рассказ о ком-то другом.

Последнее означает, что в автобиографировании мы почти всегда имеем дело с известным постмодернистским парадоксом совпадения-несовпадения субъекта и объекта: «субъект и объект совпадают, при этом никогда не могут совпасть. Мысль о себе никогда не равна себе. Мысль о себе деконструирует самою возможность оппозиции субъекта и объекта, располагает их на движущейся ленте Мёбиуса» (Мазин, 2010, с. 6). Именно этот зазор создаёт условия для субъективизации и жизнетворческого самопостроения. В этом плане каждый нарратизируемый жизненный эпизод уже содержит внутри себя «Я-Иного», «Я-Другого», которого надо «присвоить» и «переприсвоить». Так понимаемое автобиографирование всегда есть своеобразный выход субъекта за поставленные им на время для самого себя пределы, то есть – амплифицирование, творческий акт.

Будучи жизнетворческим процессом, автобиографирование создаёт вновь и вновь «переписываемого субъекта», оно конструирует и конституирует «Я» – порождает его как темпоральную и смысловую систему – путём отбора из непрерывно текущего опыта тех фрагментов, которые что-то для него значат, что-то ему говорят о нём самом, детерминируют его поступки и мысли, задевают его чувства, имеют к нему отношение, одновременно пропуская, не замечая, отсеивая, отфильтровывая всё то, что не попадает в индивидуальную область означивания. Главное, что делает биографическую реконструкцию значимым феноменом личностного развития и роста – это возможность соединения в её тексте в единое целое авторской наррации, внутренних жизненных интенций, персональной референции, рецепции, жизненного стиля, персонального хронотопа, ценностности и т. д.

Потенциальным объектом амплификации может быть любой содержательный или выделенный как главный элемент биографии, единственным условием здесь будет только субъективная значимость этого эпизода, требующая герменевтической активности.

Среди включаемых в личные истории разнообразных происшествий мы рассмотрим те, которые, будучи преломленными через индивидуальное сознание, становятся текстообразующими событиями, поскольку соотносятся с «горячими точками», «точками бифуркации» в жизни человека и могут быть развёрнуты из частного отдельного факта («ядра») до целостного текста. Такие жизненные эпизоды переходят в ранг событий сознания и многие годы сохраняют напряжённость, аккумулируя энергию на фоне многочисленных других событий и происшествий, переживаемых человеком.

Эти своеобразные «смысловые доминанты» как юнгианские комплексы «притягивают», иллюстрируют и объясняют другие эпизоды жизни, образуя экзистенциальные «смысловые синтагмы». Участвуя в самопрограммировании субъектом своей жизни, они либо усиливают, либо тормозят актуализацию определённых паттернов поведения, экзистенциальных проектов, стратегий, выборов и т. д. Эти точки и синтагмы, как думается, образуют внутренний центр реконструкции биографического эпизода – то главное, что субъект считает необходимым осмыслить, упорядочить и пересказать для наилучшей иллюстрации того, каким он и его жизнь являются «на самом деле» с позиций его самопонимания.

Таким биографическим пунктам мы дали условные названия: «развилки», «пик-переживания» (термин А. Маслоу), «персонажи», «нарративные константы», «вариации», «оправдания», «жизненные уроки», «испытания», «прецеденты», «судьбоносные вопросы».

«Развилки/выборы». На наш взгляд, более всего в последующих биографических реконструкциях амплифицируются представляющиеся неоднозначными события индивидуальной жизни, которые можно именовать «развилочными» (драматичными, травматичными, лиминальными, эквивокационными и т. п.). Поскольку даже по прошествии длительного времени личность часто не может убедительно ответить на собственный вопрос, сделан был ею в определённый момент жизни «тот» или «не тот» жизненный выбор, такие события не стабилизируются в воспоминаниях, сохраняют тлеющий очаг возбуждения и находятся в подвижном, подвешенном состоянии с точки зрения их смысловой определённости. Человек совершает многократные семантические челночные движения в сторону этих точек, возвращаясь к их осмыслению и постоянно дополняя их смыслами или «уничтожая» ставшие неактуальными значения. В той или иной степени осознаваемой целью здесь является самооправдание, объяснение, смирение, совладание с собственным выбором.

Ниже приведены примеры таких «развилочных» повествований.

«У нас большая дружная семья – мои родители, четверо детишек, бабушка, моей мамы мама, ещё жива, мы её давно перевезли к себе. С нами третий год живёт мой племянник, он учится в университете, и дочь моей покойной сестры со своей дочуркой. И никогда никаких ссор, обид, разногласий. Всем хватает места и внимания. У нас в роду у всех были большие семьи, почти все жили вместе или по соседству, и нас, родственников, всегда тянет друг к другу, чтобы жить семейным “гнездом”. И все женились и выходили замуж по любви. Правда, меня моя любовь не дождалась из армии, вышла за другого, и я женился через несколько лет на своей сослуживице. С ней мы вместе уже двадцать лет… В любви, как говорится, и в согласии. Я уж теперь и не мыслю своей жизни с кем-то другим. Но иногда думаю, а как бы сложилась моя жизнь, если бы та, первая, меня дождалась? Я её ни разу с тех пор не видел, никогда не искал и никого о ней не спрашивал. Но почему-то и не забывал. Она мне до сих пор снится, я часто думаю о ней, о том, как бы мы встретились или что бы было, если бы я сразу стал искать её, отбил бы у того, другого… хотя и бессмысленно всё это. До сих пор по ней обмираю, при каждом воспоминании, сердце болью какой-то щемит, тоска накатывает, что не сбылось… Даже жене никогда не рассказывал, хотя, наверное, в первые годы нашей семейной жизни она что-то такое чувствовала… Я, конечно, её любил, но как ту, первую, конечно, не сравнить… Я такого больше никогда ни с кем не испытывал, она мне была каким-то подарком, жизнь зажгла и… сожгла, “осталось немного пепла и немного дыма” [цитирует И. Бродского], и, как говорится, из того, что было или, правильнее, осталось, я и слепил себе своё новое счастье… или просто благополучие» (Михаил К., 57 лет).

«Я всегда добиваюсь своих целей, у меня многое получается, всё горит в руках. Я понимаю, что многие завидуют моему таланту и везению, но стараюсь не обращать на завистников внимания, тем боле, что мне ведь тоже не всё даётся так просто, “с легонца”. Но я и трудности умею преодолевать, встречаю их, как спортсмен финишную ленточку – грудью, никогда нигде не трушу, не отступаю. Или просто принимаю свои неудачи и иду дальше. Вот, когда я заканчивала институт, мне на госэкзамене поставили четвёрку, хотя я шла на красный диплом. Не потому, что я плохо знала билет, а потому что я решила выручить одногруппника, который свой билет – нив зуб ногой, и пошла отвечать не в свою очередь – не в ту подкомиссию, где были нормальные преподаватели, а в другую, где сидели чужие и нелюбимые. Пропустила его, как оказалось, себе во вред. В ответах была уверена, да ещё думала, что они красный диплом не зарубят, а они зарубили, говорили, что я вообще отвечала на тройку, а они даже “смилостивились” надо мной… Хотя какая мне разница была, если это не пятёрка? Зачем милостивились-то? Вот так я и лишилась красного диплома. Всю жизнь не могу забыть об этом, костром в сердце горит, хотя на дальнейшую мою жизнь и карьеру это никак и не повлияло. Это мне надолго стало жизненным уроком – глупо быть добренькой и благородненькой» (Ирина Б., 54 года).

«– Вы не расскажете мне? О вашем боевом ранении, из-за которого у вас временами делается каменное лицо? – попросил он мягко, с пристальным вниманием.

– Что? Неужели? – переспросила она легкомысленно, окидывая взглядом кухню.

– Вы же знаете, что это так. Расскажите, Лия. – Он наклонил голову, чтобы перехватить ее взгляд.

Лия вздохнула, пожала плечами:

– На самом деле нечего тут рассказывать. В прошлом году рассталась с бойфрендом. Сердце разбито. Не до конца избавилась от эмоционального груза и т. д. и т. п.

– Он спал с другой?

– Если честно, мне не хочется об этом, – сказала она резче, чем собиралась.

По неизвестной причине обсуждать Райана с Марком оказалось невыносимо. Ей хотелось выскочить из-за стола и убежать. Но почему же она так себя стыдится? Почему из них двоих именно она испытывает желание забиться куда-нибудь в темный уголок, где ее больше никто не увидит и не сможет тронуть? “Потому что не догадалась. Потому что я чертова идиотка, – ответила она на собственный вопрос. – Потому что до сих пор его люблю”.

– Ага, видите? Не так-то это просто. В наши дни считается, что люди способны говорить вслух о чем угодно, – пробормотал Марк, внимательно глядя на нее.

Лия посмотрела на него, хмурясь, старательно обдумывая от вет.

– Когда это случилось, я говорила об этом часто и в подробностях. Да, он спал с другой, однако, слова не отражают всей чудовищности ситуации. Некоторое время назад я только об этом и говорила, как будто… могла словами пробить себе выход. Но теперь… теперь мне кажется, что об этом больше нечего сказать. И когда я все-таки говорю… то злюсь на себя за это, – попыталась объяснить Лия.

Марк ничего не ответил. Их руки лежали на столе, покоились в паре дюймов друг от друга, сжатые в кулаки.

– А как было с вами? Вы… говорили о том, что случилось с вашим братом? – Не успев договорить, Лия пожалела о своих словах. При упоминании брата Марк отпрянул, как будто она ударила его. – Простите, – прибавила она быстро. – Мне не следовало об этом упоминать. Это… совсем другое, и я знаю.

– Откуда вам знать? – спросил он печально, а не зло. – Откуда кому-либо знать о таком? Я лично даже не подозревал, пока сам не пережил.

– Вы правы. Я не знаю, – проговорила Лия с раскаянием. От смущения она сделала большой глоток вина.

– Я никому об этом не говорил. Да и с кем было говорить? С отцом?

– С другом.

– Друзья исчезли. Почти все. Это было… чересчур, – пояснил он, подливая вина. – Им было неловко со мной. – Он умолк; пламя свечей, мерцающее от множества сквозняков, проникавших в кухню, словно плясало под собственную музыку.

– Вы можете рассказать… мне. Если хотите, – предложила Лия.

– Вы ведь уже все знаете, – отрывисто сказал Марк.

– Я знаю то, что написано в газетах. Правды я не знаю. Не знаю, как это было.

– И действительно хотите знать?

– Если вы захотите рассказать мне, – ответила она.

Марк отвернулся к черному оконному стеклу, в котором было его собственное отражение. Лия заметила, как у него начал дергаться глаз, как судорожно сжались челюсти. Физическая реакция на одну лишь мысль о том, чтобы рассказать. Поддавшись порыву, она сжала его руку. Под слоями одежды его рука была твердой и неподатливой. Каждая клеточка напряжена.

– Вы не обязаны этого делать, – сказала она.

– Знаю. Но хуже уже не станет, а может быть, станет лучше… Не знаю, что вы прочли в газетах, потому просто расскажу все с самого начала. Мой старший брат Джеймс в детстве был для меня героем. Он был воплощением самого лучшего. Помогал мне клеить модели самолетов, учил бросать крикетный мяч, учил попадать в цель из воздушного ружья. Учил ухаживать за девочками – должен признать, что вот в этом он совершенно не разбирался. Мы почти никогда не ссорились. Возможно, разница в возрасте была достаточно велика и нам просто нечего было делить. Он был старше меня на пять лет. Но это все не важно. Я его любил. У нас сохранились близкие отношения, даже когда мы выросли и уехали из дома. Пятнадцать лет назад он женился, и я полюбил его жену Карен как родную. Подозреваю, что с женщинами он вел себя не лучшим образом. Не по злому умыслу… просто он привлекал их, и ему было трудно устоять перед соблазнами. У него было множество подружек, иногда даже несколько одновременно, однако с Карен все было по-другому. Она сразу его раскусила и дала понять, что не собирается потакать его глупостям. Она была католичка, поэтому первым делом они поженились, и я должен признать, что никогда еще не видел его более счастливым. Карьера у него сложилась прекрасно, он был юристом, зарабатывал приличные деньги. Потом пошли дети, все было чудесно. Семейная идиллия. Я всегда приезжал к ним сюда на Рождество. Мама с папой тоже. Он любил принимать нас, ему нравилось быть гостеприимным.

Потом он заболел. Начал терять душевное равновесие, в некоторые дни чувствовал себя совсем плохо. Становился угрюмым и рассеянным, – несомненно, происходило что-то неладное. Джеймс всегда был жизнерадостным. Да и почему бы ему не быть таким? У него была чудесная жизнь. – Марк помолчал, вертя стоявший перед ним бокал. Медленно-медленно, против часовой стрелки. – У него случались необъяснимые приступы боли, суставы тогда как будто заклинивало. Он не мог удерживать в руках вещи. Стал неуклюжим, постоянно спотыкался. Давился едой, а иногда… давился даже без всякой еды. Просто смотрит телевизор и вдруг начинает захлебываться собственной слюной. Речь стала невнятной. В конце концов, он отправился к врачу. Оттягивал до последнего, как и все мужчины. Он никогда раньше не болел. Его отправили сдавать кучу анализов, и я ждал, что он придет и скажет: мол, это какое-нибудь там воспаление среднего уха или что-то с кровообращением. В худшем случае – какой-нибудь вирус. Но оказалось – болезнь двигательных нервов. Диагноз сразил его… сразил всех нас. Боковой амиотрофический склероз, если точно. Вероятная продолжительность жизни от трех до пяти лет. Через девять месяцев после постановки диагноза Джеймс уже сидел в инвалидной коляске. Он, кто четыре года подряд выигрывал соревнования теннисного клуба; он, у которого было трое маленьких детей, моложе двенадцати лет!.. – Марк поднял глаза на Лию.

Она отставила свой бокал и слушала, потеряв дар речи. Она ничего не могла сказать, ничего не могла сделать. Заключенная в неотвратимость чужой беды, она ощущала себя как в тюрьме.

– Он знал… знал, чем все кончится. Недержание. Утрата речи, невозможность держать ложку в руке, вообще что-то делать. Медленная смерть. Он сдавал на глазах… Все быстрее и быстрее… – Марк покачал головой, судорожно сглотнул. – Я знал, о чем он хочет попросить. Однажды днем он позвал к себе меня и Карен, отослав прочь детей. И сказал нам, двоим людям, которых он любил больше всего на свете, что хочет умереть. Карен вышла из себя. Она обзывала его трусом и даже хуже, говорила, что он не хочет бороться, что он сдается. Обвиняла его в том, что он бросает ее и детей. Господи, чего она только не наговорила! Я подумал, что она сошла с ума от горя. Подумал, что она изменит свое мнение. Потому что я был согласен с братом с самого начала. Я не хотел его терять и сделал бы что угодно, лишь бы он остался жить. Но ему ничем нельзя было помочь, он это знал, и я это знал. И я пошел бы на что угодно, лишь бы прекратить его страдания. Я думал, что Карен смирится, но она… не смирилась. Она была упрямая. Самоубийство для нее был не выход, – разумеется, убийство тоже. Так она меня и назвала, когда я попытался ее убедить. Убийцей. Прошло еще полгода, и, хотя мы об этом не говорили, это слово так и висело между нами. Каждый раз, когда я приходил. Каждый раз, когда видел Карен, в глазах ее было все то же выражение: ужас, злость, укор. И каждый раз, когда я оставался с Джеймсом наедине, он умолял меня помочь. К тому времени он даже не мог самостоятельно вставать и садиться в свое кресло. Четыре раза в неделю к ним приходила сиделка. Начали сбываться его самые страшные кошмары. – Марк снова умолк, на мгновение зажал рот руками, как будто желая остановить поток слов. – Я написал за него письмо, в котором говорилось, что я исполняю его волю, делаю только то, о чем он сам умолял меня. Он подписал его как смог. Однажды утром он особенно долго прощался с детьми перед школой. Потом Карен повезла их на занятия, а я дал ему снотворное. Столько, сколько он смог проглотить. Я купил таблетки через интернет… Один Бог знает, что в них было. Но они подействовали. Он… умер. Он умер.

– Марк, я вам сочувствую…

– Это еще не все. Карен отреагировала… как и полагалось. Даже с перебором. Она разорвала письмо, когда я показал ей. Непростительная глупость с моей стороны, надо было сделать копию. Она разорвала письмо и отправилась прямо в полицию заявить об убийстве. Не знаю… Не понимаю, зачем она это сделала! До сих пор не понимаю… как можно было отрицать очевидное, не соглашаясь даже в душе, что именно этого хотел Джеймс. Что это было самое лучшее и доброе из всего, что можно было для него сделать. Потом было оглашено завещание, по которому он оставил все деньги мне, чтобы отец мог чуть дольше оставаться в доме престарелых и не пришлось бы продавать этот дом. Когда об этом узнали газетчики, они стали рвать меня на куски.

– Но судебный процесс быстро закончился… Все понимали, что вы действовали из сострадания. Судья даже сказал, что дело вообще не нужно было передавать в суд…

– Объясните это Карен и детям. И журналистам с их проклятыми заголовками «Каин и Авель». Лия, она наговорила детям таких ужасов. Не знаю, увижу ли я их когда-нибудь снова. Простят ли они меня.

– Но… разве они сами не знали, что отец умирает? Разве нет?

– Не уверен. Я никогда не говорил с ними об этом… Карен сказала, что все объяснила. Не знаю. Понятия не имею.

– Но… когда-нибудь они повзрослеют, когда-нибудь сами поймут, насколько он был болен… Я уверена, они захотят увидеться с вами, – пробормотала Лия.

– Что же… Время покажет. А пока что мы с отцом остались вдвоем. Он моя единственная семья. Во всяком случае, только он и хочет со мной разговаривать. Иногда.

– Какой ужас, Марк! Я… я действительно не знаю, что сказать, – проговорила Лия беспомощно.

– Что же тут скажешь? Зато теперь вы все знаете. Я хотел бы сказать, что мне стало лучше после того, как я выложил все вам. Но не стало. – Он сделал глубокий вдох, выдохнул долго, прерывисто.

– Прошло слишком мало времени, чтобы вы поняли, стало или не стало, – начала она осторожно. – Вы потеряли брата, и на вас вылили столько грязи, что у вас даже не было возможности как следует его оплакать.

– Зато теперь у меня есть время. С работы меня, разумеется, выгнали. Вот и считайся невиновным, пока твоя вина не доказана» (Уэбб К. Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли. – М.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2014. – С. 81–83).

Создаваемые при такой амплификации тексты дают своеобразный пример «неувядающего прошлого», точнее, «прошлого, не желающего уходить» (Лоуэнталь, 2004), продолжающего через многие годы жить и действовать в настоящем человека. Амплификация здесь состоит во «вторичном окультуривании прошлого» (там же) и, фактически, речь идёт о придании уже пережитым и обретшим некий принятый ранее субъектом смысл жизненным эпизодам некоторой семантической однозначности и определённости: часть имеющихся или возможных значений с пережитого фрагмента сознанием снимается (он десемиотизируется) и никогда больше ему не возвращается.