Текст книги "Лабиринты автобиографии. Экзистенциально-нарративный анализ личных историй"

При этом прошлое перестаёт быть самоподвижным, «живым», подлежащим новой или дополнительной трактовке, побуждающим к неким действиям, от совершения которых субъект в своё время отказался. Оно становится «застывшей фигурой» сознания. Но одновременно это семантическое «застывание» придаёт прошлому возможность выполнять объясняющую, оправдывающую функцию и, как ни парадоксально, препятствовать вторжению иного, «не прирученного» прошлого и каких-то его новых интерпретаций в настоящее субъекта («это так – и точка!»).

Воспользовавшись идеей Я. Ассмана, можно сказать, что по отношению к настоящему субъекта такое прошлое может выступать или как «обосновывающее» (им подтверждается легитимность нынешнего порядка вещей в жизни респондента) или как «контрапрезентное» – им отрицается нынешнее положение вещей, в том числе и некоторых очевидных для стороннего наблюдателя фактов (2004, с. 79–80).

«Пик-переживания» – индивидуальные переживания, представляющиеся рассказчику необычными для его опыта и известного ему опыта других, а потому сверхзначимыми. Осознавая такие фрагменты как уникальные, единичные для жизненного опыта как такового, личность стремится удержать их как некие самохарактеристики в биографических реконструкциях, поскольку соотносит с ними свою самобытность. Амплификация осуществляется за счёт переноса значений с пережитого события, с факта его переживания на собственную личность («этот уникальный опыт явлен именно мне, поскольку я сам неординарен», «я этого достоин», «я – в числе избранных»). Внутренней целью такой амплификации является достижение более высокого уровня самопринятия, поддержание собственного интереса и интереса других к своему «Я», стремление выдернуть свою жизнь из монотонности повседневности.

В качестве иллюстрации приведём одно из малоизвестных автобиографических воспоминаний З. Фрейда, который обычно излагал свою биографию в виде перечня свидетельств своих публичных достижений (sic!).

«В одном из последних собраний сочинений Зигмунда Фрейда есть письмо ‹…› Ромену Роллану в честь его семидесятилетия. Самому Фрейду было тогда уже восемьдесят лет. Подарком Фрейда своему коллеге стало размышление о памяти, точнее сказать, об отдельном воспоминании, над загадкой которого он бился безрезультатно много лет. Он вспоминал о своем посещении Акрополя в Афинах во время летнего отпуска, когда ему было сорок восемь, и он был еще в расцвете сил. Само путешествие в Грецию было предпринято экспромтом, и Фрейд вспоминал о чувстве нереальности – или, как он полагал, “дереализации”, – возникшем, когда он обозревал город с вершин этой святыни. Фрейд чувствовал себя так, словно у него раздваивалось сознание. Его разум был уверен в реальности окружающего. Но в то же время он переживал идущее откуда-то из бессознательного чувство, что на самом деле этот храм не существует. Теперь, размышляя об этом не покидавшем его все эти годы воспоминании, Фрейд сделал вывод, что переживание нереальности происходящего заменяло собой скрытую глубоко в бессознательном память о сильном детском желании отправиться в путешествие к тем интересным местам, о которых он читал, желании, возникшем вопреки знанию о том, что, возможно, он будет не в состоянии когда-либо сделать это. Выросший в Вене девятнадцатого столетия в семье со скромными средствами, он имел такие же скромные надежды на будущее. Его путешествие к Акрополю в середине жизни, следовательно, обнажило смутные детские предчувствия относительно позитивной перемены в его судьбе в годы зрелости. То, что он когда-то будет иметь возможность посетить столь сильно пленившее его детское воображение место, как и то, что он вообще, разбогатев и прославившись, будет путешествовать так далеко, казалось ему слишком прекрасным, чтобы быть правдой. На это место он, человек средних лет, и спроецировал ощущение нереальности, скрывавшее болезненное воспоминание о детской фрустрации, которая, как ему казалось раньше, ограничивала его жизненные планы. ‹…›Фрейд в письме Роллану анализирует двойственность этого воспоминания. Но двойственный смысл имело и само письмо. Свое изложение этого случая Фрейд предваряет жалобой, что он больше не будет путешествовать; его самые важные интеллектуальные труды были уже позади. Но, интерпретируя этот кажущийся непоследовательным эпизод, он сам в своей памяти совершает путешествие через всю свою жизнь с целью показать скрытые связи между его детскими надеждами и воспоминаниями старости» (Хаттон, 2003, с. 159–160).

Другие примеры указывают на такие же персональные, обычно единичные переживания в жизни наших респондентов.

«Когда я была беременна сыном, беременность протекала, в общем, несложно, и я по молодости относилась к ней как-то легкомысленно. Да так легкомысленно, что мне уже рожать пора, а я почему-то вместо того, чтобы в роддом ехать, по телевизору кино досматриваю. И вот – уже подступает, понимаю, что пора, а дома никого нет, телефона тоже нет, я мечусь, хватаю пальто, платок, выбегаю на улицу, и чувствую, что вот-вот рожу, уже по ногам течёт, сынок наружу просится… А на улице темно, поздний вечер, на нашей окраине у бараков ни машин, ни людей. Я бегу, как могу, изо всех сил к автобусной остановке, чтобы как-то доехать, а сама думаю, что уж и не добегу, родится мой мальчик прямо на улице… И ведь ни мысли не было, чтобы к соседям обратиться или вызвать скорую из телефона-автомата… И тут у меня такое ощущение возникло, как будто крылья у меня за спиной выросли, что-то меня подхватило и вынесло прямо к роддому. Ни тогда, ни теперь я не помню, как, на чём я туда добралась, просто загадка какая-то. Обнаружила себя стоящей на ступенях роддома, вошла и почти сразу родила, ни часу не мучилась… Видно, сама Богородица мне помогла… Я всегда это вспоминаю, когда у сына день рождения, но ему никогда не рассказывала. Из суеверия, может, какого, даже не знаю. Пусть его Богородица и дальше бережёт» (Светлана Ч., 51 год).

«У меня был тяжелый период в жизни, когда я учился на вечернем и работал, да ещё по ночам приходилось подрабатывать. Из-за усталости днём как шальной был, всё время спать хотелось. А надо было себя содержать, я ведь из деревни на завод приехал, опоры в городе никакой. Мать всегда хотела, чтоб я в люди выбился, отправила меня в город. Сама она всегда много и тяжело работала, младших поднимала, копейки лишней не было, наоборот, я сам старался понемножку ей деньжат присылать. И вот как-то перед 7 ноября получил я сразу и зарплату, и премию. Радовался очень – можно было почти месяц не ходить на погрузку, отоспаться, к матери съездить, младшим подарки купить. И на тебе – вытащили у меня деньги, и остался я ни с чем, мелочи в карманах кот наплакал, даже на курево не хватало. Помню, такое отчаяние меня охватило, и злость, и безнадёжность, и жалость к себе… Все праздновать – в общежитие, потом в клуб – на танцы. А я подумал, да и отправился на погрузку на станцию, там в ночную, да в праздники, как я знал, всегда почти работа была, рабочих рук не хватало. Иду, кругом темень, настроение хуже некуда, и откуда не возьмись, вдруг появилось чувство, что вот ещё несколько шагов – и всё будет хорошо, всё разрешится, наладится само собой. Не знаю, как его описать – как неслышимый никому, кроме меня, голос с небес: «Всё будет хорошо», и я сразу в это уверовал – безусловно и иррационально, безо всяких сомнений. Потом я уже как-то обнадёженно и успокоенно дотащился до станции. И вот там всё и случилось! У меня с армии права были, а у тамошнего начальника водителя с острым аппендицитом на “скорой” увезли – вот ведь не повезло мужику под седьмое ноября. Так и получилось, что повёз я начальника к матери в область и обратно за неплохие по тем временам деньги. Начальник был мужик не жадный, заплатил хорошо, и всё утраченное мне вернулось, да ещё и с прибытком. Ничего подобного больше в моей жизни не случалось, хотя и потом часто бывало трудно, хоть волком вой. Трудно, но никогда не край, как тогда – тогда я воспринимал это так же, как если бы в войну хлебные карточки потерял. Но тот случай вселил в меня какой-то жизненный оптимизм, веру в свою судьбу, надежду на лучшее, научил меня не унывать даже в самых тяжёлых обстоятельствах – где отнимется, там и воздастся, и главное – я это вот ощущение запомнил: как будто с небес меня кто-то пожалел, утешил, и всё исправилось, как по мановению чьей-то руки» (Николай К., 60 лет).

«Персонажи/встречи» – значимые фигуры социального окружения, рефлексируемые как повлиявшие на характер, судьбу, жизненную стратегию, нынешний образ жизни рассказчика. Их отношение к себе человек воспринимает как «судьбоносную встречу», «дар», «благословение», явленную ему «высшую милость», ниспосланную «духовную связь», «случай», «подарок судьбы».

Включение в биографическую реконструкцию не только происшествий, но и персонажей является продуктом рефлексивного анализа собственных личных характеристик в поисках оснований для возникновения того или иного внешнего отношения к себе, что также приводит к позитивному переосознанию себя. Наличие хотя бы одного случая подобных значимых отношений в жизненном опыте субъекта заставляет его ретроспективно перенасыщать их смыслами. Ниже приводим автобиографические примеры таких вневременных осознаний.

«Я родился в небольшом селе, там даже восьмилетки не было, не говоря уж о каких-то культурных учреждениях. В семье нас было пятеро, я старший, родители много работали, чтобы нас всех поднять, поэтому ко мне никто особенно не приглядывался, не то чтобы ещё таланты какие-то высматривать и развивать; родителям помощник нужен был, а не самородок. По дому приходилось помогать, за младшими следить, поросят кормить, на огороде работать. А я, надо сказать, очень любил рисовать. Откуда это во мне – не могу сказать, в родительских семьях таких талантов ни у кого не отмечалось. Ни красок, ни альбомов мне родители особо не покупали, считали это всё баловством, детскими игрушками, несерьёзным занятием, которым на хлеб не заработаешь, а я меня страшно тянуло запечатлевать увиденное – даже на обёрточной бумаге рисовал, на газетах, на старых коробках, даже в пыли пробовал прутиком, на мокром песке. А вот когда уже в школу пошёл, в соседний посёлок, у нас была старая учительница русского, кстати сказать, немка по национальности, а преподавала русский. Не знаю, чем уж я ей приглянулся, что и как она во мне разглядела, а стала она меня после уроков оставлять, поила чаем и учила рисовать по – настоящему, альбомы с репродукциями показывала, составляла мне композиции, учила рассматривать вещи, на пленэр со мной ходила, рассматривать и наблюдать учила. Про композицию и перспективу, про цвет в картинах, про художников, про жанры живописи… всё я впервые от неё услыхал. Как она во мне способности разглядела, не знаю. Стал я писать уже по-другому… Она мои работы на выставки в район посылала, в областной центр меня в музеи возила, даже в Москву и Ленинград, хотя и далеко, и дорого было – за свои деньги. До сих пор эти поездки и походы по музеям – самые лучшие воспоминания моей жизни. Она же мне и первый мольберт купила, и краски учила смешивать… Она меня потом в город в интернат устроила, там уже я и в художественное училище поступил, а потом – на худграф. В общем, она мне жизнь сделала. А почему, за что? Родители мне столько не дали, сколько она, поначалу совершенно посторонний человек. Наверное, высшие силы её мне послали. Теперь уж её нет много лет, а благодарность в моём сердце живёт, глаза её, морщинки добрые перед глазами, песенки немецкие… Памятник на могилу я ей своими руками сделал, хотя и не резчик по камню. Через неё, как говорится, и жизнь моя состоялась» (Владимир К., 63 года).

«Я в детстве очень страдала от того, что бабушка из троих своих внуков меня не любила. Теперь-то я догадываюсь, что это было связано с моей мамой – брак отца с ней в отцовской семье не одобряли, считали её “из благородных”, поскольку сами кичились тем, что были “из простых”, но в детстве это меня сильно ранило. Не то чтобы она это как-то демонстративно показывала, но я же видела, что лучшее яблоко она всегда протягивала моей двоюродной сестре, от “любимого” старшего сына-алкоголика; лучшее место у телевизора всегда доставалось двоюродному брату; если все внуки читали стихи, мне она хлопала меньше всех или делала замечания, «срывая выступление»; если все провинились, больше всех доставалось мне… Даже носки она мне вязала не из новой, как им, а из старой, смотанной в клубки, шерсти. В общем, чтобы заслужить незначительную похвалу, мне, по сравнению с двоюродными братом и сестрой, приходилось всё время прыгать выше головы. Не скажу также, чтобы я сама её очень любила. Она мне казалась холодной, постной и равнодушной, может, потому, что она была ещё и очень набожной – демонстративно набожной, но то, что в её отношениях к внукам не было равенства, желанной мной справедливости, переживалось остро и осталось в памяти надолго. Наверное, она тоже чувствовала или просто предполагала во мне эту враждебность и отстранённость. Я теперь понимаю, что и отец мой, её младший сын, тоже не был любимым ребёнком, и всегда доказывал ей, что он лучше старшего брата и сестры (которые, кстати, в жизни ничего особого не достигли, все сидели на горбе моего отца, который им до самой смерти помогал во всём, даже в бытовых мелочах), боролся за её любовь. Вот он самым первым-то и умер. А потом и я всем им всей своей жизнью доказывала, что они нас не стоят, даже все вместе взятые. Цена им всем – копейка в базарный день. Иногда я думаю, что во мне что-то неудовлетворенное, обиженное, виноватое и грустное от этой нелюбви осталось, ущемлённость какая-то. Меня в отцовской семье не любили ни за что, ни при каких условиях, какой бы хорошей я ни была, чего бы ни достигала. И это при том, что любая мелочь, достигнутая двоюродными, превозносилась до небес, как заслуженная трудная победа! Люби она меня, и я, наверное, другая бы была, и жизнь у меня по-другому бы сложилась. Но я не пошла по отцовскому пути, не стала, как отец, покупать эту любовь. Осталась сама собой и сама по себе» (Александра Ш., 49 лет).

«Нарративные/культурные константы» – субъективно завершённые, эмоционально насыщенные, уже «закрытые» в смысловом плане и не получающие дальнейшего событийного продолжения в длящейся жизни эпизоды, обретшие символическую ценность и соотнесённые с собственным «Я» («рассказы в рассказе»). Речь идёт о нарративных константах индивидуальной биографии – почти архетипических эпизодах или мифологемах, символически характеризующих, с точки зрения рассказчика, его самого и способ его жизни. По какому бы поводу не рассказывалась биография, такой эпизод к ней может быть присоединён в любом контексте, косвенно указывая на форму целостного отношения субъекта к жизни.

Обычно это забавные или осмысленные как «символические» случаи, драматические, но счастливо завершившиеся происшествия, анекдотические ситуации, иллюстрации к наставлениям (примеры из жизни рассказчика, адресованные, к примеру, детям и внукам), «синхронистические эпизоды» из истории семьи и рода (по К. Г. Юнгу), рассказы о «вещих» сновидениях, сбывшихся гаданиях, выигрышах, осуществившихся предсказаниях, истории отдельных вещей, появившихся в жизни рассказчика (личных и семейных реликвиях) и пр.

В отличие, может быть, от других фрагментов, с необходимостью включённых в рассказываемую автобиографию и выполняющих в ней ориентированную на собеседника функцию, они представляют собой украшающие биографию «бродячие вставки», кочующие из одного повествования к другому в качестве его своеобразных индивидуальных нарративных «констант» (при этом достоверность их не всегда верифицируема).

Ниже – примеры таких нарративных эпизодов, которые автор неоднократно в разных ситуациях слышал от своих респондентов.

«… Вот, кстати, тогда у меня и появилось это кольцо. О, это отдельная история! Я очень люблю её рассказывать. В конце 60-х, мне уже тогда к пятидесяти было, я поехала в командировку. Дело было поздней осенью, в дождь, поезд был ночной, ехать долго, и мы разговорились с пожилой, лет на двадцать старше меня, попутчицей-армянкой. Было видно, что она не очень здорова, утомлена дорогой, но весь её облик хранил в себе следы былой красоты, свидетельствовал о гордости, независимости, глубоком внутреннем достоинстве. Она и в старости была красавица необыкновенная: большие тёмные глаза, одухотворённое лицо, серебристые пряди в густых волосах, пышная причёска короной вокруг головы, гордая осанка, благородный профиль, необыкновенные кольца на длинных аристократических пальцах и тонкие серебряные браслеты на запястьях. Сначала она не очень охотно откликалась на мои попытки завязать разговор, делая длинные интеллигентные паузы, в надежде, что общение не продолжится, но потом слово за слово – и мы всё-таки разговорились. Знаете, как в поездах бывает – сама обстановка располагает к откровенности. И вот так удивительно совпало, что наши с ней истории жизни оказались похожи, как две капли воды. Её детство прошло в маленьком городке у моря, и моё там же; она была «из дворян», и мои предки – из польской шляхты; она рано потеряла родителей и воспитывалась бабушкой, и я тоже; она рано, почти сразу после школы, вышла замуж за человека на четверть века старше её, и я; у неё было двое сыновей, с которыми никогда не ладились отношения, и у меня – то же самое, наших детей даже звали одинаково (вот и не верь в такие совпадения!); она перенесла тяжёлую операцию по женской части, и я; она недавно схоронила младшего внука, и я; она искала счастья в профессии, в работе, уделяя семье намного меньше внимания, чем требовалось, и я; она по большой любви ушла от мужа, бросив и сыновей, и обеспеченный быт, презрев социальное осуждение ради любимого человека, и я переживала как раз тогда такую же любовную историю. Мы проговорили весь вечер и всю ночь, поражаясь странным, почти «дословным», совпадениям двух наших жизней, и на прощанье она сняла с пальца и протянула мне это старинное серебряное кольцо – на память о ней и о том, что мне ещё только предстоит пережить и узнать, а она уже пережила и знает, а потому хочет защитить меня от возможных несчастий. Не знаю, что вызвало этот порыв, я, конечно, не хотела брать такую необычную и красивую старинную вещь, но она буквально надела мне его на палец и сошла с поезда, не доезжая до конечной станции. С тех пор кольцо у меня, я ношу его, не снимая, и никогда с ним не расстаюсь, оно, наверное, уже почти вросло в палец. Мне кажется, оно – заговорённое и хранит меня от чего-то ужасного, что могло бы произойти со мной, уже больше тридцати лет» (Галина М., 81 год).

«Вот я Вам сейчас одну штуковинку покажу и расскажу связанную с ней историю, тогда Вы сами многое поймёте. У меня с детства был талант к музыке – я всегда хорошо пел, ритм чувствовал, голосистый был, да и заводной; гармошку, балалайку, гитару сам освоил и хорошо умел играть по слуху. Но родители не считали музыку серьёзным занятием. Я из поволжских немцев, семьи которых дорогой товарищ Сталин из Саратова отправил сами знаете куда. Родители, сколько я помню, всегда много работали: мать в леспромхозе, отец – рядом в охотохозяйстве. Мать тяжело переживала «великое переселение народов», очень хотела дать нам с братом хорошее образование, чтобы работа была чистая, в тепле, да и отец всегда ратовал за такую профессию, чтобы давала надёжный кусок хлеба. А я мечтал о музыкальном училище. Отправили они меня в райцентр в интернат. Город небольшой, для подростков развлечений немного, и мы с компанией сверстников часто ходили на железнодорожную станцию – смотрели на составы, иногда даже чуток приработать удавалось, и как-то родилась у меня мысль залезть тайком в какой-нибудь вагон и умотать в Москву, в Гнесинское училище. И однажды, никому ничего не сказав, я так и сделал. В Москву, конечно, не добрался, но прибыл в N и прямо с вокзала начал спрашивать, где музыкальное училище. Пешком до него дошёл и, должно быть, являл собой малопривлекательное зрелище. Дело было вечером, на мой стук дверь открыла сторожиха и, наверное, пожалев меня, грязного, голодного, взъерошенного, впустила, напоила чаем, порасспросила… Да дело не в этом. Она оставила меня ночевать прямо в училище, в маленьком зальчике рядом со своей комнатушкой – там стояло несколько старинных роялей, видимо, их ремонтировали или реставрировали, под один из них она мне матрас дала, подушку, пальтецо какое-то укрыться, и я улёгся. Но от возбуждения, видно, сразу заснуть не мог, стал рассматривать зальчик, портреты композиторов на стенах, рояли, касался клавиш, воображая, как сам буду играть. И у одной клавиши прямо под моей рукой отслоилась маленькая пластинка из слоновой кости. И, стыдно сказать, я её взял и положил в карман, решил, что это мне, как талисман, на будущее. Украл, конечно, если уж напрямую говорить. Немного угрызался, но всё равно спрятал в карман. Но она, эта пластиночка, и по сей день со мной, никогда с ней не расстаюсь, чуть что – нащупываю её и пальцами глажу. В училище меня приняли, учился я запоем, хотя жить приходилось почти в нищете (хотя в те годы это иначе воспринималось!), и не раз ещё я ночевал в этом зальчике под роялем, потому что общежитие было почти за городом, а денег добраться туда у меня часто не было. Иногда удавалось подработать в ресторане или «обслужить» свадьбу, но денег всю студенческую юность катастрофически не хватало, даже ноты порой переписывал, а не покупал, не на что было. Окончил училище с отличием, но профессией моей музыка так и не стала, и сейчас пою и играю только в семейном кругу или для близких друзей. Как-то так получилось, что меня, несмотря на происхождение, стали продвигать по комсомольской линии, после училища поступил на исторический, потом в партию вступил, политикой начала заниматься… В общем, ухватился я за другое, да и судьба сама в другую сторону повела, и всё, в конечном счёте, вышло, как матери с отцом хотелось. Я сейчас часто думаю о том, могла бы моя судьба сложиться иначе… Или не могла? Я не жалею ни о чём. А пластиночка эта всё равно мне дорога – она мне напоминает, каким я был когда-то, и, верите, не даёт сфальшивить в жизни, взять неверную ноту…» (Александр М., 57 лет).

«Вариации» – вспомогательные характеристики биографии и/или не являющиеся для неё ключевыми эпизоды, дозволяющие вариативное толкование и выступающие в качестве «творческой модели» рассказываемой жизни. Поскольку любое событие жизни могло происходить именно так, как оно запомнилось субъекту, но в равной же степени и так, как оно могло бы происходить, использование уклоняющихся от «темы» событийных «вариаций», креативных «версий самого себя» подтверждает известный тезис, что творческая активность есть «имманентное качество человека», направленное на «непрерывное изобретение им самого себя» (Буш, 1985).

С событиями и обстоятельствами своей жизни личность может позволить себе «играть», «экспериментировать», «находиться в диалоге», и тогда автобиографический дискурс выступает как своеобразный «испытательный полигон» для этих творческих самоизобретений – в тех её смысловых точках, которые личность хотела бы или лучше понять. Не вполне осознанные ранее или недостаточно семантически определённые обстоятельства начинают при этом содержательно проясняться для самого субъекта.

Перспективность сотворения=«перечтения» биографического текста, сколько бы раз оно не происходило, состоит в возможности планировать иное поведение в будущем. Например, при неоднократном пересказе постепенно усиливается образ «человека могущего» (Рикер, 2004), качество способностей и характеристик «Я». Неключевые эпизоды, признаки, инструментальные характеристики текста создают тот амплифицированный ресурс, «излишек памяти», которым респондент может распоряжаться достаточно произвольно. Такие коррекции не способны существенно исказить повествуемый эпизод, но способны поддерживать трансляцию определённых смыслов.

Ниже для иллюстрации мы приводим довольно редкий пример из собранного нами биографического материала – обнаруженные «разночтения» одного и того же фрагмента биографического текста, рассказываемого одним и тем же респондентом с интервалом в несколько лет. На наш взгляд, описанная «шлифовка» биографической канвы, корректирующее и моделирующее «перечтение» биографических эпизодов здесь отчётливо видны.

1979 г.: «Училась я средненько, особых способностей не было, так, больше на троечки, меня тянуло заниматься художественной самодеятельностью – у нас в школе был театральный кружок, мы с подружками туда ходили несколько раз в неделю. Репетировать, обсуждать персонажей, играть в спектаклях мне так нравилось, что не до учёбы было. Наверно, поэтому школу закончила средне, еле-еле четвёрочный аттестат вытянула. А ещё мальчишки, первые влюблённости, школьные спортивные соревнования, капустники, дни рождения, танцы, спектакли к праздникам, монтажи… Вот это всё была моя среда, мой воздух… Главных ролей мне в кружке, правда, не доставалось, были девчонки и покрасивее и поталантливее… Моя подружка, она сейчас в театральном учится, была нашей “примой”, а я, вроде, “подружка главной героини” с десятком реплик (как же ревностно я их учила!). Но я как-то тогда и не угрызалась на этот счёт, коллективистка была, просто нравилось быть вместе с нашим “творческим коллективом”, особенно если куда-то выезжали на конкурс или «давать представления». Тогда мне казалось, что мой путь – актёрский, а актёру зубрить химию и физику совершенно лишнее…»

1985 г. (во время обучения в медицинском институте): «Училась я средне, как все, на тройки-четвёрки, четвёрок, наверное, даже больше. Тогда ещё не думала, что пойду на медицинский, но химия, биология нравились, по ним даже пятёрки были. Учёба мне вообще легко давалась, но главное – я участвовала в художественной самодеятельности, хотела даже поступать в театральный. К этому у меня всегда способности были, я и сейчас у нас в университете пою, стихи читаю, когда бывают праздники, капустники организую. А в школе у нас был театральный кружок, мы с подружками там чуть ли не каждый вечер после школы оставались, дома собирались – тоже репетировали. Вот это всё было моё – то, что грезилось, то, что снилось… Руководитель у нас был, Андрей Валентинович, очень талантливый, многому нас научил. Конечно, ставку он делал на самых одарённых… И его “выпускники” даже в Москву в театральные вузы поступали. И моя самая любимая подружка театральный закончила, она была нашей “примой”… Но к десятому классу я уже поняла, что моё – это не театр и не кино, а что-то другое. Пробовала на психологический, потом на медицинский. Сразу не поступила, пошла работать санитаркой в больницу, дали общежитие, смогла остаться в Москве. Зарабатывала немного, а ещё нужны были репетиторы, несколько раз не поступила, потом поступила по льготе на рабфак, потом на вечернее… Повезло – стала лаборанткой на кафедре».

1999 г. (после защиты кандидатской диссертации): «У нас в N-ске особой базы не было, училась я в обычной городской школе, но всегда была на хорошем счету. Ещё со средних классов любила биологию, химию, физикой увлекалась, вообще, наверное, к естественным наукам, к медицине были способности, хотя развивать во мне их было некому, да и негде. Училась я нормально, звёзд с неба не хватала, но и не всё время за книжками сидела. У нас была своя компания, мы ходили в театральный кружок, и все говорили, что у меня даже актёрские способности были, могла бы даже и в театральный поступать. Я и сейчас пою, стихи сочиняю, не Бог весь что, конечно, но и не графоманствую… А в своей профессии я иллюстрирую собой путь от лаборанта к учёному секретарю нашего вуза, а моя диссертация, по слухам, – одна из лучших защищённых в последние годы в нашей области. Так что мне есть, чем гордиться, я сама себя сделала. А моя самая лучшая подруга закончила театральный, сначала у нас в N-ске в театре играла, потом в Ленинград перебралась. Личная судьба её не особенно сложилась… да и театральной карьеры особой не состоялось… Так что, наверное, я сделала правильный выбор – надёжная профессия лучше, чем ставка на талант, способности и собственные желания» (Татьяна Б., 55 лет).

Можно заметить, как усиливается при неоднократном пересказе образ «человека могущего» (Рикер, 2004), как нарратив сконцентрирован на способностях и характеристиках «Я» – здесь в буквальном смысле слова автобиографический нарратив «работает», демонстрирует себя как деятельность, как «работу сознания». Неключевые эпизоды, признаки, инструментальные характеристики текста создают тот амплифицированный ресурс, «излишек памяти», которым респондент может распоряжаться при наррации достаточно произвольно. Такие коррекции не способны существенно исказить повествуемый эпизод, но способны поддерживать трансляцию определённых смыслов. В каком-то плане здесь осуществляется индивидуальная цензура рассказываемого содержания и его направленное наращивание.

«Оправдания» – эпизоды, иллюстрирующие столкновение с жизненными обстоятельствами, отрицаемыми личностью, потребовавшими поступания, указание на факты преодоления/непреодоления чуждых «Я» респондента ситуаций и условий – эти фрагменты призваны не только оттенить «яйность», «хорошесть», «верность» жизни и принципов респондента, но в ряде случаев выполнить и функцию оправдания – объяснить, почему что-то в жизни не сбылось, не состоялось, хотя предпосылки к тому были («не сломался», «не прогнулся», «не подчинился», «не согласился быть, “как все”»).

Ниже приведены примеры таких биографических эпизодов.

«Одно время, в 80-х, был я дальнобойщиком. Если хоть немного представляете, работа тяжелая, напряженная, часто опасная, неделями дома не бываешь, фактически, живёшь на трассе, да и дома, как не родной, – от рейса до рейса, ничего особенно не успеваешь, только отоспаться, отмыться и отъесться. До этого я механиком на автобазе работал. Хотя зарплаты у нас, в общем, были неплохие, денег всё равно было впритык, как ни крутись. У меня к тому времени семья была большая – двое своих детей, третий “на подходе”, да племянников двое от сестры покойной, мать жены с нами жила, сильно болела, инвалидность у неё к тому времени много лет была, и ещё брат мой младший в техникуме учился, тоже с нами жил, я матери перед смертью обещал его на ноги поставить. Жена в детском саду работала, потом, как тёща к нам переехала, ушла с работы, теще уход постоянный был нужен, да и по хозяйству надо было управляться, дети-то ещё маленькие тогда были. Жена, конечно, меня не пилила, как иногда бывает, но по всему было ясно, что надо зарабатывать больше. Вот друзья и помогли сменить работу. Поначалу-то ничего казалось, рейсы давали выгодные, даже в Европу гоняли с напарником, в Финляндию, в Польшу, кое-что возили туда-сюда на продажу, фарцевали с ним помалу. В общем, жизнь налаживалась, хотя жили мы, конечно, по своим законам. Потом пришли другие времена, сменилось начальство и “отстёгивать” пришлось побольше, потом ещё побольше, ещё и ещё… Другие терпели это вымогательство, прогибались, ввязывались во всякий криминал, чтобы с рейсов навар побольше был, а мне всё это поперёк души стало, воротило от этого беспредела. В общем, не стерпел я, пошёл, как говорится, поперёк понятиям и тут же перестал быть “своим”. Никто из друзей меня не поддержал, хотя все понимали, что надо бороться сообща, а один в поле не воин. И результат, в общем, ясный – сначала временно перевели на местные рейсы с другим напарником, а потом и вовсе подвели под увольнение, чуть за решетку не угодил, ещё и должен большие деньги бывшим дружбанам остался. В общем, вернулся домой с чистой совестью, но с пустым карманом, и на работу, где хоть что-то заработать можно было, меня долго никуда не брали, мол, репутация у меня скандальная… Жена, конечно, меня ни в чём не винила, но планы наши семейные рухнули. Было тяжело, а стало ещё хуже. Пришлось переезжать с насиженного места, жизнь с нуля начинать» (Андрей Г., 64 года).