Текст книги "Лабиринты автобиографии. Экзистенциально-нарративный анализ личных историй"

«Я поступил учиться в наш педагогический институт на филологический после армии в 1970 году – поступил не столько потому, что мечтал стать учителем, сколько потому, что в городе нашем было всего-то три вуза и особенного выбора для гуманитария не было. И вот поехал я на практику в область, в отдалённое село. Днём ещё я был как-то занят в школе, там всего-то десятка два-три ребятишек и было, а по вечерам и вовсе делать нечего, сельская библиотека маленькая, все книжки в ней уже читанные-перечитанные, в клубе танцы чуть ли не под гармошку и старое кино по выходным. От нечего делать стал я ходить по избам, записывать от бабушек-старушек фольклорные песни, обряды, былички для будущего диплома, очень меня это увлекло, и так я познакомился с местным священником, отцом Игнатием, он тогда уже очень старенький был. Я-то ведь был обычным парнем, воспитывался в атеистической рабочей семье, никаких религиозных книг сызмальства в руках не держал, Библию никогда не то что не читал, а и не видел, а тут вдруг такие разговоры у нас с ним складывались – о вере и безверии, о человеке, о смысле его жизни, о грехе, о промысле Божием, о смерти. Он мне и книги дал читать совершенно другие, о которых я раньше не знал и которые читал, не отрываясь. И это не только святые книги были, а ещё и выписки из работ русских философов – Булгакова, Франка, Ильина, Фёдорова, Бердяева, Флоренского. Для меня всё это было внове и так захватывающе интересно. И так близко моей душе. Я был потрясен, что есть такие книги, такие мысли! И что-то внутри меня всколыхнулось, как распахнулось в душе… Я словно проснулся. Или даже заново родился. Наверное, тогда я и стал на путь Божий, ещё сам того не понимая. После практики я несколько раз к нему приезжал, а всё остальное время мы с ним в такой интенсивной духовной переписке состояли, в которой я ни раньше, ни позже ни с кем не был, по 20 страниц ему писал за ночь. Вскорости я крестился. И так меня моё новое состояние души потрясало, что по неведению, по тогдашней своей наивности стал такие же разговоры с однокурсниками и друзьями заводить и, уж не знаю как, об этом проведали в деканате. Из института меня с позором отчислили – знаете, наверное, как это раньше было: комсомольское собрание (я ведь, как все тогда, комсомольцем-добровольцем был), всеобщее осуждение и «исключение из рядов», обвинения в религиозной пропаганде, в том, что не понимаю линии партии и комсомола, не благодарен за то, что Родина мне дала, что я морально неустойчив, идеологически неподкован… О моём «случае» и обо мне как «жертве» религиозной пропаганды писали в местных газетах. История получила общественный резонанс, в институте меня подвергли чуть ли не остракизму – ещё бы, такой позор для этого консервативного и идеологически надёжного вуза! Родители были в шоке, они даже были согласны переехать, чтобы вся эта история забылась, и я смог бы восстановиться и закончить институт, стать, как все. Мать ходила к ректору и в партком института – просила меня простить и наставить на путь истинный. Всё это было мне противно до глубины души – и осуждение бывших знакомых, и то, что родители оказались не на моей стороне, и вся эта идеологическая грязь, которая полилась на мою голову. Я остался крепок в своей вере и ничего не стал предпринимать, чтобы остаться в институте, хотя учиться уже недолго оставалось, диплом был не за горами. Сразу же поехал к отцу Игнатию, помогал ему в церкви, с его помощью через несколько лет поступил в семинарию, и, кстати, уже, будучи взрослым, завершил и своё филологическое образование. А дальше судьба сложилась именно так, как и должна была сложиться изначально» (Сергей С., 61 год).

«Жизненные уроки» – личные жизненные открытия, прозрения, в том числе и духовного характера, своеобразные личные уроки, «моралите», персональные «извлечения из практики жизни», в каком-то смысле образующие жизненное кредо. Они меняются по мере взросления в соответствии с принципами, логиками, интересами, мировоззренческими и нравственно-этическими ориентациями человека.

«На первом курсе университета я познакомилась с Сашей Б. Он тоже был на первом курсе, но постарше меня и большинства моих однокурсников – он поступил после армии и нескольких лет работы на заводе. Он мне казался тогда очень взрослым и даже каким-то зрелым по сравнению со мной, приехавшей из маленького провинциального N-ска и не имевшей никакого – ни жизненного, ни особого культурного, как я теперь понимаю – опыта, поступившей в университет сразу после школы. И его “ухаживания” были совершенно не похожи на ухаживания наших школьных мальчишек. Он просто взял меня в свою жизнь. Я до сих пор не могу забыть, какие экскурсии по старой Москве он мне устраивал. Это с ним мы объехали все подмосковные старые усадьбы, ездили на выходные в Ленинград, в Псков, в Ярославль, в Суздаль, во Владимир. Это он всегда всё знал о выставках, фестивалях, концертах. С ним я впервые услышала Малера, Шёнберга, Стравинского, он мне открыл музыку Средневековья и эпохи Возрождения. С ним я в «Иллюзионе» все фильмы Феллини пересмотрела. Это благодаря ему я стала ходить по вечерам на спецкурсы на другие факультеты, где читали лучшие университетские профессора. Именно от него я впервые узнала про Бахтина, Лотмана и Проппа, Бродского и Рильке, с ним я обрела иное прочтение Достоевского, он мне притащил распечатки «Мастера и Маргариты», о которой мы ожесточенно спорили потом несколько дней, Солженицына, практически недоступного по тем временам, Ремарка, мои первые детективы на английском. С ним, обмирая от страха, я впервые переступила порог церкви и послушала службу. И это он мне принёс первые в моей жизни серьёзные книги – не школьную классику, не первоисточники, какие мы должны были читать, готовясь к семинарам, а Шопенгауэра, Бергсона, Сартра, Швейцера, Леви-Стросса, Фрезера, Бодрийяра. Это была для меня совершенно незнакомая реальность! До сих пор моя жизнь была простенькой и незатейливой, в ней всё было ясно и незамысловато устроено. А тут какая-то иная вселенная распахнулась для меня, как будто я на каком-то необыкновенном лифте взмыла в иные высоты и увидела этот мир впервые. Я даже не могу описать это ощущение: пространства жизни стало во много раз больше, я вписалась в какие-то другие масштабы, как будто у меня появилось иное, стереоскопическое зрение, в мире всё стало выглядеть иначе… У меня началась совершенно другая жизнь. Что-то мощно переворачивалось во мне, как земля под плугом, и этого мне было много и одновременно мало – мне страстно хотелось жить, чтобы всё это, вновь обретённое, стало моим, мной… Но я даже не о Саше хотела рассказать, а о том, что с ним, сравнивая свою жизнь «до» и «после» него, я поняла, сейчас, наверное, уже очевидную вещь – самодельность жизни, её подвластность тому, что и как ты с ней делаешь, на что тратишь. Может, я тогда обрела идею свободы духа? Каждый человек рвёт твою жизнь напополам – до него и после него. С того момента я поняла ценность свободы, осознала себя как личность, обрела ощущение вечной необходимости саморазвития, самодвижения, преодоления своей ограниченности, лени и инерции. Я осознала, что жизнь есть дар, благо, которое должно быть ею, этой жизнью, оправдано. И хорошо, что мне это открылось рано, в юношестве, а ведь многим и в старости это не удаётся осознать» (Екатерина О., 51 год).

«Жизнь мне свои уроки преподала, им я и внуков сейчас учу. Приехала я в Москву девчонкой, но в институт сразу не поступила. Переживала, не знала, что делать – неужели возвращаться домой? – и подружки, не поступившие в тот год, как и я, присоветовали идти на завод, чтобы потом по льготам поступать. Я и пошла. Жила в общежитии, семеро в одной комнате. Заводские-то были постарше, никакие институты им уж не нужны, они всё больше по танцам, все разговоры о тряпках да мужиках, вечеринки бесконечные… Попала и я в этот лихой круговорот, мне тогда казалось, вот она – самостоятельная жизнь: смену отработала и делай, что хочешь! Планов было громадьё – и на курсах учиться, и в театры да музеи ходить! А вышло всё иначе. В работе дни понеслись, месяцы, вот уж и второй год пошел, а я всё на заводе, про институт и не вспоминала – не до того было, и вот, сама не заметила, как оказалась беременной, да брошенной. Вот тут-то взрослая самостоятельная жизнь у меня и началась. К родителям не покажешься, милый мой быстро испарился, а мне пришлось соображать, как дальше жить и что делать. Это только в кино матерям – одиночкам помощь, а в жизни всё проще и гаже. Как-то сразу стало ясно, что никому до меня с моими заботами дела нет, рассчитывать не на кого. В общем, осталась я и без жилья и без работы. Озлобилась тогда на весь свет, хотя кого винить-то, у кого искать справедливости? Вот и первый мой урок – ни у кого ничего не проси, рассчитывай только на себя. В Москве мне нигде на работу устроиться не удавалось, беременность была всё сильнее заметна. Поехала за город, после долгих скитаний и мытарств устроилась на автобазу уборщицей и сняла комнатушку у одной старушки за городом – часть ей деньгами платила, а за остальную – по дому и на огороде помогала, считай, символически. Таисия Тимофеевна эта, хоть и строгая была, но справедливая, а главное – жалостливая. Пожалела она меня, деньги брала символические, да и те потом, к слову сказать, мне же и отдала, а перед родами прописала у себя. Я и не знала даже, что она это сделала, а она меня и не спрашивала ни о чём – сделала и сделала. Но когда я узнала про это, так плакала, так плакала – от благодарности, от слабости, от нежности, от благоговения какого-то, как никогда не плакала ни по ком и ни по чему! Из той моей жизни я хорошо поняла, что всё хорошее на жалости да любви держится. И для этого никакой религии не надо, просто вот столкнуться в жизни с таким. Вот он и второй мой урок – жалей да помоги, если можешь – просто так, ни за что, бескорыстно. Я и сейчас иногда думаю – а что ей до меня было, нужны ей, что ли, были эти хлопоты со мной? Вот вы думаете, видно, что нужны были, а я и не понимала тогда, что одинокая она, всех в войну потеряла, мы ей с детьми вместо родной семьи стали. Но поначалу-то, скорее всего, просто пожалела. Такая уж натура у неё правильная была, человеческая. Сейчас эта человечность-то утратилась, ушла, испарилась, люди всё выгоду друг в друге ищут. А какая ей с меня выгода-то тогда была? Одни заботы да хлопоты. Скопленные мои небольшие “капиталы” начали таять, на зарплату уборщицы больно не разгуляешься. Хорошо, что график был удобный – работала в ночь, когда никого не было, вот беременность-то никто и не видел, да и ходила я кулём, в ста одёжках, никто не заглядывался. Фактически, до самых родов я там и проработала, хотя, считай, в последние три месяца не я, а Таисия Тимофеевна там за меня горбатилась и подружка её, такая же старая и одинокая, как она, Ада Андреевна, Адочка. Ну, когда рожать время пришло – уж ничего не скроешь, но руководство, не без посредства Таисии Тимофеевны, я думаю, ко мне тоже нормально отнеслось. Родила я двойню, и спокойная жизнь у нас кончилась! И тут я поняла ещё кое-что: раз надо, терпи, да делай. А через год, хоть жили мы по-прежнему трудно, она меня стала подталкивать на вечернее поступать. Это при двух-то мелких! Привела мне соседского Игорька-студентика, который помог мне подготовиться, а сама следила, чтобы я не отлынивала. Да я уж тогда и сама в ум вошла, не отлынивала, понимала, что должна сама карабкаться наверх, не век же в уборщицах быть. Поступила я на технологический, училась и работала, вернулась на завод, скоро мастером стала. Таисия мне с детьми помогала, как бабушка родная им была. Уже на выпускном курсе, я и Петю своего встретила. А с Петей к нам с детьми и Таисией настоящее счастье пришло. Не знаю, кто сказал, но урок опять же мой – “к умеющему ждать всё приходит вовремя”» (Тамара С., 62 года).

«Испытания» – эпизоды, связанные со сломом, сбоем привычных культурных кодов. Каким бы творческим процессом не была жизнь, она всё же протекает для человека в привычных и принятых им общих контекстах. Когда рушатся коды социализации и привычного стиля жизни, взрослеющий человек болезненно переживает необходимость коренным образом сменить имеющиеся привычные модели поведения, и тем не менее пытается приноровиться к ним. Именно в таких контекстах могут появляться феномены кажущегося проживания «не своей» жизни и попытки вернуться к якобы предназначенному «правильному» жизненному пути, о которых иногда рассказывают взрослые и пожилые респонденты.

Подобные «сбои» привычных культурных кодов бывают также связаны и с художественными, литературными, кинематографическими, эстетическими, морально-нравственными и другими жизненными впечатлениями респондента, неожиданно, резко, единомоментно, часто даже вопреки его воле и интенциям, расширившими его жизненный горизонт, распахнувшими его, открывшими ему совершенно «другую жизнь», «другой мир».

Преодоление внезапно возникающего чувства «трансцендентальной бездомности», безопорности, неукоренённости, изгнанности для человека, тоскующего по «интегрированным цивилизациям» (Г. Лукач), где жизнь в достаточной мере предсказуема и тем самым «застрахована» от таких случайных сломов – это сложная внутренняя работа, которая не всегда оказывается ему по силам. Фактически, при наличии подобных эпизодов в жизненном пути человек постоянно возвращается к ним, чтобы строить свою новую форму своего существования, создавать новый гештальт самого себя.

Конечно, опираясь на социализирующий опыт, человек не рассматривает свой завтрашний день с позиции «теории катастроф», принуждающей всё начать с нуля, и, хотя и допускает возможность невероятных происшествий, полагает, что они редки, вряд ли придутся на его жизнь и уж тем более, что они могут внезапно случиться с ним прямо завтра. Поэтому сбои привычного мировосприятия и образа жизни являются «горячими точками» автобиографирования, о чём свидетельствует следующий пример.

«Я росла в строгой, глубоко правильной семье. Отец был главврачом в военном госпитале, мать не работала (у нас была домработница Татуся) и все силы отдавала моему воспитанию. Я была единственным и поздним ребёнком, и родители стремились дать мне всё, чтобы я выросла “достойным членом общества” и, конечно же, оградить меня от пагубных влияний улицы. Они контролировали в моей жизни всё – начиная с того, что я ела или надевала, кончая тем, что я читаю и с кем дружу. Отец учил меня со всеми держать рот на замке, чувства в узде, мысли – при себе. Я довольно рано провела границу между “такими, как мы”, то есть правильными, достойными, уважаемыми людьми, и неразличимыми в своей массе “простыми” – необразованными, ведущими весёлый, коммунальный, открытый и свободный образ жизни, потакающими своим страстям и желаниям. До сих пор в моей памяти стоят картинки, как я, чистенькая, ухоженная девочка с шёлковыми бантами в аккуратно заплетённых косах чинно и надменно проходила с нотной папкой или кожаным портфельчиком мимо дворовых ребят, играющих “в пристеночек“, их матерей, развешивающих не очень хорошо отстиранное бельё прямо на верёвках во дворе, мимо их отцов с их жаркими спорами о футболе, кепками, запахом пота и табака… Мы сторонились всех, отгораживали свой маленький и, как оказалось, очень хрупкий, незащищённый, казалось бы, благополучный мир. А потом в один день всё внезапно и страшно изменилось – отца в конце 1938 г. забрали, мать не вынесла горя и непривычных для неё тягот и умерла через год – от воспаления лёгких. Всеми правдами и неправдами Татуся не дала забрать меня в детдом, а потом как-то смогла увезти к себе в деревню под Рязань и удочерила. Подробностей этого я никогда не знала. Я была спасена от детского дома, но оказалась в совершенно иной для меня среде, к жизни в которой была совершенно не готова. Всё для меня было здесь непривычным и страшным – общая баня, холодный туалет во дворе, необходимость спать с одной постели с двумя девочками примерно моего возраста, да ещё и слыша возню взрослых, ночующих в той же комнате, общая миска с супом за обедом, отсутствие книг, личных вещей… Но ещё хуже были возложенные на меня домашние работы – меня учили, как мыть посуду в большой лохани, как полоскать бельё со сходней прямо в проточной воде, как сажать картошку, растапливать печь, рубить головы курам на грязно-буром чурбаке… А ещё – совершенно непривычные мне крестьянские нравы: подъём ни свет ни заря, крикливые семейные ссоры, сопровождающиеся матом, пьяные праздники, неизменно заканчивающиеся дракой “стенка на стенку”, танцы под визгливую гармошку, непонятные шуточки и смешки… Не скажу, чтобы меня нарочно обижали или насмехались надо мной, скорее, наоборот, жалели, пытались утешить, что-то за меня сделать, но вся эта жизнь была для меня просто невыносимым кошмаром. Я считала, что я в аду. Мне хотелось умереть. Когда через пару лет Татуся вышла замуж и уехала с мужем из деревни, она забрала меня с собой. Но, конечно, прежняя моя жизнь никогда уже не вернулась. Муж её был намного старше, любил её и, наверное, поэтому согласился, чтобы я жила с ними. Он всегда был ко мне добр, заботился, как о родной. Конечно, соглашаясь взять меня в семью, он и думать не думал, как всё сложится. А сложилось всё хуже некуда: Татуся умерла родами, и остались мы с ним вдвоём. Он больше никогда не женился, воспитывал меня и помогал мне до самой смерти, как мог» (Валентина Б., 79 лет).

Среди испытаний отдельно стоит выделить перипетии и хамартии. «Перипетии» – неожиданности, случайности, крутые повороты в жизни, вызванные необычными, часто не зависящими от самого человека, факторами, через которые его «пронесло» (они не имели характера интегрального слома жизни или личности), позволив в краткий временной отрезок обрести некий новый трагический или счастливый опыт. «Хамартии» (др.-греч. ἁμαρτία – «ошибка», «изъян») – эпизоды, связанные для личности с внезапным и трагическим сломом, сбоем разделяемых ею культурных кодов, вынудившие её резко и коренным образом сменить привычные модели поведения, фактически, стать другой (или перестать быть собой) из-за совершенной ошибки, неправильности действования, занятия позиции «алиби в бытии». Будучи связанными с ранее не открытыми личностью в самой себе характеристиками, они трагически деформируют последующую жизнь, по крайней мере, такой, какой субъект для самого себя её задумывал и воплощал.

В силу их большой значимости для понимания себя и рассказывания о себе о них мы поговорим в отдельной главе.

«Прецеденты» («модели»/«стилизации») – образцы, повлиявшие на «Я» – идентификационно-символические прецеденты, которые человек считает относящимися к его личности и жизненному пути (и даже своеобразная «стилизация» жизненных эпизодов и стратегий). В качестве таковых могут выступать: чья-то захватившая субъекта история, произведшие неизгладимое впечатление сюжеты книг и фильмов, поэтические образы и символы, запомнившиеся характеристики и примеры поведения литературных героев или известных в социуме персонажей и пр.

Прецеденты выступают в качестве элементов необходимой парциальной замены «модели себя», сплетаясь с реальными эпизодами жизни настолько, что субъект в какие-то моменты и сам перестаёт различать в себе «своё» и «чужое», вымысел и правду. Эту тему мы не раз обсуждали в наших работах в контекстах выстраивания «легенд о себе», поскольку идентификационный опыт заставляет людей с той или иной мерой осознанности «подводить» некоторые факты своей жизни под желаемые «образцы», смешивать своё собственное «Я» с прецедентными образами.

Вопрос о том, имеет ли человек право на персональный вымысел, на «неправду о себе», когда он рассказывает историю своей жизни, является дискуссионным, но можно согласиться с тем, что в основе каждой такой «неправды» часто лежат некие элементы реального опыта и, что более важно, реальные потребности человека что-то усилить, скорректировать, ослабить, нивелировать в самоописании.

Более того, этим могут задаваться направления саморазвития и выстраиваться стратегии дальнейшего поведения. Как пишет Л. М. Баткин, обсуждая становление личности Петрарки, «он не только перенес прочитанные книги в свой интимный мир, оказался пропитан ими, ‹…› но извлек из “литературы”, смешав её с повседневной былью, исходное личное самосознание. ‹…› Его культурное “Я” превратилось из следствия в причину. Вычитанное, придуманное о себе в подражание – оказалось жизненно-психологической реальностью», ««это так глубоко проникает в его сознание, что становится чем-то совершенно его собственным и, кажется, не имеет иного источника» (Баткин, 1995, с. 7–8, выделено нами – Е.С.).

Ниже приведены примеры таких парциальных прецедентных идентификаций.

«После окончания медучилища меня направили на работу в деревню, в отдалённый N-ский район. На последнем курсе я пережила разрыв с человеком, о котором думала, что он меня любит. Наши отношения длились несколько лет, я уже ждала их счастливого завершения, но тут он неожиданно меня бросил. Я очень переживала, стыдилась, что я при всех своих достоинствах и принципах брошена, хотела от всего убежать, и этот N-ский район я восприняла и как наказание себе, что поверила в любовь, в романтические бредни, и как испытание – вроде, «я тебе покажу, кого ты потерял», и как спасение – здесь-то уж точно никто не увидит и не поймёт моих слёз, работа поможет забыться. Медпункт был крошечный, медработников в округе больше не было, поэтому работы всегда хватало – каждый день с утра приём, а после обеда ещё нужно было обходить лежачих больных в соседних деревнях. Медикаментов был тоже минимальный набор, и время от времени надо было выезжать в райцентр, чтобы пополнять их запасы. Поездки эти были трудными – сначала затемно пешком до автобуса по сельской грязи, потом автобусом-«коробочкой» до станции почти по бездорожью, потом пересадка… И назад так же, только с большой сумкой с медикаментами. Да и посещение больных в отдалённых деревнях было просто жизненным подвигом. Всё проклянёшь, пока доберёшься, особенно зимой! И перед глазами у меня тогда всё время стояла героиня пьесы Арбузова «Таня», сходство с которой я почему-то смутно ощущала. Сейчас-то эту пьесу почти забыли, наверное, а я вот её до сих пор помню, и всё мне кажется, что моя тогдашняя жизнь – это почти та же история. Если знаете, там героиня из избалованной романтической дурочки, не сумевшей сберечь своего сына, превращается в серьёзного врача, работающего на таёжном прииске, спасающего жизнь ребёнку своего бывшего мужа. Вроде, и не совсем так всё в моей жизни складывалось, избалованной я никогда не была, но вот это главное – появление зрелости, самостоятельности и ответственности – как-то роднило меня с ней» (Татьяна Т., 68 лет).

«Я хотела поступать в “плешку”, но срезалась на вступительных в первый, потом во второй раз, пришлось оставить попытки, потому что сидеть на родительской шее было стыдно, надо было искать работу. Из нашей Валентиновки до Москвы не так недалеко, и меня взяли на работу в фирму “Заря”. Не скажу, что работа мне нравилась – мыть окна, приносить старушкам кефиры-батоны-лекарства, платить за квартиру, делать уборку, носить вещи в химчистку, иногда даже, как сейчас говорят, бэби-ситтером подработать по просьбе клиентов, собачку выгулять или к ветеринару сходить – но работа как работа, не хуже и не лучше многих. Вспоминая себя в те дни, я вижу простенько одетую угрюмую толстую девушку с рыжими непослушными волосами, с веснушками, сутулящуюся, стесняющуюся своей полноты, одинокую и страдающую от своей невезучести и застенчивости. Думаю, так бы и просидела я тихоней и скромницей в этой своей “Заре” полжизни, если бы не посмотрела фильм “Мэри Поппинс, до свиданья” с Натальей Андрейченко. Кино тогда было более значимым источником информации, чем сегодня, а я ещё и любила в те годы, как всякая провинциальная девушка, про артистов читать, так вот и вычитала в каком-то журнале, что Андрейченко до этого фильма была такая же полная, как я, но так хотела сниматься, что похудела. На кого другого это, может, не произвело бы впечатления, а для меня это был эффект разорвавшейся бомбы – это же обо мне и для меня! Я буду такая же Мэри Поппинс! Тогда никаких фитнесов-шейпингов и в помине не было, я купила себе маленькие гантельки, обруч, скакалку, эспандер, в читальном зале выписала какие-то физкультурные комплексы, из какого-то журнала – диету и, поскольку подруг и особых занятий у меня по жизни не было, взялась за себя. Никакой системы у меня, конечно, не было, но вот ощущение, что я медленно, но верно, взращиваю в себе Мэри Поппинс – было! Оно и сейчас меня не оставляет: внутри себя я – стройная упёртая маленькая английская леди. Первый шаг был выполнен примерно за полтора года, я стала тонкой, стройной и на удивление изящной. Я всматривалась в своё лицо в зеркале и чувствовала, не поверите… – породу! Второй свой – судьбоносный – шаг я сделала всего за полгода: поступила на курсы кройки и шитья и неожиданно для себя открыла в себе дизайнерский талант. Конечно, он стимулировался рижскими и польскими модными журналами, затасканными каталогами, которые мы с девчонками рассматривали, но главным стимулом было платье Мэри – с белым воротником! Я и раньше была рукодельная, такая “штопай-подшивай”, но здесь стала понимать, что значит шить со вкусом и профессионально. Сначала шила себе и маме, подружкам мамы (она учитель), родительницам учеников, потом потихоньку стала шить на заказ, со временем у меня появился свой круг заказчиц, не Бог весть что, конечно, но работа стала приносить деньги и – главное – радость. Как-то кто-то из заказчиц забыл у меня первый том книги Элизабет Гейдж“ Ящик Пандоры”, одна из героинь которой, Лаура Блэйк, стала модельером. Как же она мне нравилась, как её непохожая на мою жизнь была всё-таки моей! Я прочла первый том залпом и выпросила, вымолила у клиентки второй. Помню, что владелице книги не очень хотелось с ней расставаться, но я ей сделала такую скидку за эту книжку, что она не устояла, отдала! И эта Лаура тоже была я. Вот, собственно, так я и “дошла до теперешней своей жизни”: стала конструировать свои модели, предлагать их клиентам, шила, покупала хорошие ткани и гарнитуру впрок, даже оплату иной раз брала тканью, кожей, мехом, кружевами, пайетками, особенно если клиентки ездили за границу и могли привезти оттуда мне что-то изысканное, а уже в “лихие девяностые” у меня появилось своё ателье и вот теперь – магазин» (Марина С., 50 лет).

Прецедентами человек сам себя закрепляет во времени и в культурном пространстве своего хронотопа.

Стилизация, конечно, в какой-то мере мешает осознанию собственной подлинности и самобытности, но в то же время наполняет биографический текст необходимой харáктерностью, делает собственный образ более выпуклым, подчёркивает те его черты, которые, может быть, в реальной жизни прошли бы незамеченными для других, но осознаются личностью как важные в себе. Ещё раз процитируем Л. М. Баткина: «Непрерывное, неутомимое, неутолимое интонирование “Я”. Форма высказывания от ‹…› первого лица, пусть битком набитого реминисценциями, цитатами, общими местами, стилистически безукоризненно отшлифованного, непроницаемого, поэтому пустого, предельно и сосредоточенно формального – но как раз поэтому неисчерпаемого, и завораживающего, и неповторимого ‹…› Я, я, я… Бескорыстно-отвлеченное, идеальное, бесстрашное. “Просто” Я, голое Я – как принцип личной ответственности за текст, как его абсолютный первотолчок» (1995, с. 136). «Жить значит сочинять» – такой вывод вполне правомочен, когда речь идёт о биографических историях.

«Судьбоносные вопросы» – итоги персональной рефлексии сущностных экзистенциальных проблем. Любой текст о себе косвенно несёт в себе отношение личности к экзистенциальным вопросам, вокруг которых строится жизнь: для кого-то главным, определяющим является вопрос справедливости, для кого-то центр жизни образован исполнением долга, внутренним следованием взятым на себя обязательствам, для кого-то жизнь воплощается в поиске объектов любви и заботы, для кого-то значимыми экзистенциальными концептами становятся жертвенность, вина, поиски истины, духовная чистота и т. д., образующие центральные мотивы повествований о себе.

Выделяя экзистенциальные модусы, ключевые темы индивидуального существования («жизнь есть постоянная утрата», «жизнь есть страдание», «жизнь есть приключение» и т. д.), мы обратили внимание на тот факт, что, строя жизненные сценарии, планируя определённые достижения и т. д., человек часто исходит из того, что, хотя жизнь и многопланова, в ней есть самый главный, определяющий вопрос, решаемый им совершенно определённым образом.

В этой точке биографирования соприкасаются конкретный жизненный опыт, вера в судьбу, вопросы неизбежности и неисправимости выбора, отношение к случайностям (Мертон, 2006; Сапогова, 2013). Здесь, как думается, могут совершаться те самые процессы «самопрограммирования», которые создают незыблемые внутренние установки, мешающие полноценному личностному развитию, переживанию свободы, жизнетворчеству, а также иррациональную веру в то, что в жизни, «несмотря ни на что, всё будет складываться именно так». Получая очередное «как бы подтверждение» этой установки, респондент сам внутренне усиливает её склонностью интерпретировать каждое событие своей жизни определённым образом, ограничивая собственную активность. Ниже мы приводим примеры фрагментов автобиографий, иллюстрирующих это.

«Не могу назвать себя счастливым человеком. Как раз наоборот, я – несчастливый талисман для всех, кто оказывается со мной рядом. Всё в жизни свершалось так, что из-за меня близкие всегда оказывалась в проигрыше. Вот, смотрите. Мать рассказывала, что они с отцом познакомились и поженились, когда оба работали на севере. Когда решили завести ребёнка, мать очень хотела рожать летом, но получилось так, что я родилась в самую что ни на есть зиму – 23 января. Родители рассчитывали, что помогать им в первые полгода приедет моя бабушка, но внезапно заболел и умер дед, и мать сама поехала со мной к себе на родину в Краснодарский край. Пока мать нянчилась со мной и выхаживала бабушку, отца пригрела под крылом другая женщина, эта связь оказалась неожиданно крепкой, длилась несколько лет, у отца там родилось двое мальчиков-близнецов, что в конечном итоге привело родителей к разводу. Мать, конечно, никогда этого не говорила, но мы с бабушкой всегда чувствовали себя виноватыми в родительском разводе, потому что отца она любила и больше замуж не вышла, хотя мужчины на неё заглядывались. Я росла болезненным ребёнком, которого буквально преследовали разные хвори и травмы – откроют форточку, я простужусь, выйду на улицу – поскользнусь и что-нибудь вывихну или сломаю, в саду всех детей угостят пирожками – “Маруся отравилась”… Детство мне вспоминается как бесконечный постельный режим, в не как игры, прогулки, детские праздники… Из-за моих проблем мать всё время сидела на бюллетенях и не смогла сделать никакой карьеры, хотя, как я теперь понимаю, была неплохим специалистом. Когда пришло время идти в школу, выяснилось, что никаких особых способностей к учебе у меня нет. Училась я средне, но и это “средне” давалось большим напряжением не столько даже моих, сколько материнских усилий. Школьные годы для меня – это тягостное до зевоты сидение с матерью по вечерам и заучивание “материала”. Матери удалось даже записать меня в музыкальную школу, но через два года ввиду глубокой бесталанности пришлось меня оттуда забрать. Никакие школьные предметы не давались мне легко, хотя я старалась – не хотелось расстраивать мать. В старших классах она нанимала мне репетиторов по физике и математике, по химии, по английскому, а для этого ей приходилось подрабатывать – она хорошо вязала, брала заказы, подрядилась мыть наш подъезд, получая за это, как сейчас помню, с каждой квартиры в месяц по 20 копеек. Выучила она вязать и меня, и мне это даже нравилось. Наша бордер-колли Лолита до старости была источником собачьей шерсти, из которой мы вязали на продажу пояса “от ревматизма”. В институт я, естественно, несмотря на материнские усилия, не поступила, пошла работать. И тут меня настигла большая любовь, не принесшая мне ничего, кроме сына Юры. Бабушка наша к тому времени умерла, и мы остались с мамой вдвоём воспитывать Юру, потому что ни о каких алиментах или женитьбе и речь даже не шла, хотя мать ходила в ту семью, уговаривала моего парня и его родителей жениться. Через несколько лет, когда Юрочка уже был в подготовительной группе, я встретила Андрея и, хотя мать была против (он был дважды разведён), мы расписались. До сих пор чувствую свою вину перед матерью – она уговаривала меня не приводить его в дом, не прописывать, но мне так хотелось простого женского счастья, нормальной жизни… Она, как всегда, оказалась права, его через несколько лет посадили, и у нас описали практически всё имущество. Дом забрали по суду и, фактически, мы втроём оказались бы на улице, если бы от деда у матери не оставалась двухкомнатная квартира в Краснодаре, в которой уже давно жила её троюродная сестра с семьёй. Пришлось нам перебираться туда, рассорившись с родственниками. А тут ещё выяснилось, что я снова беременна. Младшему сыну Игорю поставили тяжёлый диагноз – синдром Дауна, и я повесила матери на шею ещё и инвалида. Мать ни в чём меня не упрекала, наоборот, жалела, ровно относилась к обоим внукам, помогала, чем могла, но я и сама чувствовала, что такая жизнь ей в тягость, она много болела, с трудом тянула весь воз, поскольку мне надо было работать. А мне казалось в те годы, что все беды обрушились на мою несчастную голову, я всех винила в своих несчастьях, в том числе и мать. Стыдно вспомнить, чего я только ей не говорила, как не обижала. Несмотря на то, что с Андреем я развелась, когда его посадили, после заключения он всё равно стал к нам наведываться под предлогом “сына, свою кровиночку, повидать”, хотя помогать мне с Игорем и не собирался, нигде не работал, наоборот, понемножку тянул из меня деньги, да и подворовывать не гнушался. Мать его старалась не пускать, так он, пьяный, скандалил, соседи стали на нас жаловаться, приезжала милиция. Мать всё это очень тяжело переживала, стеснялась, что всё это происходит, что все это видят и осуждают нас и в глаза и за глаза. Только через пару лет я узнала, что в тюрьме мой бывший пристрастился к наркотикам, и, что самое ужасное, он и Юру стал к ним приваживать. А у подростков всё это быстро происходит… Очень быстро муж снова сел, а мы бросились лечить Юру, пока дело не зашло совсем уж далеко. Лечили его в известной наркологической клинике, она из нас и высосала последние деньги – дедову квартиру разменяли, однокомнатную продали, сами остались в комнате с подселением, а все деньги ушли на лечение. Игоря пришлось отдать на попечение государства, мы его навещали раз в месяц. Мать, сломавшись под гнётом всех невзгод, умерла. Без неё мне стало ещё трудней. Но потом Юра закончил училище, пошёл работать на железную дорогу, потом и меня взяли туда проводницей. И только жизнь вошла в какую-то ровную колею, как внезапно объявился мой отец – законченный алкоголик с кучей болезней. Выяснилось, что со своей второй семьёй он уже давно не живёт, выгнали они его, как стал попивать и его уволили с работы. Фактически, он стал бомжем и, уж не знаю, каким ветром, но почему-то его к нам принесло. Делать было нечего – мы с Юрой его приютили – в память о матери. Я думаю, она его до конца жизни любила, хотя гордая была, даже алиментов не принимала. Так вот и стали жить втроём в нашей комнатке с подселением – Юра, я и дед. Сначала было очень тяжело привыкать друг к другу, но с годами дед оправился, работает сторожем в гаражном кооперативе, понемножку слесарит, помогает соседям – руки у него золотые, спрос на его работу есть всегда. В последние годы он почти не пьёт. А Юрочка уже взрослый, женат, и мы по уговору с ним никогда не вспоминаем и никому не рассказываем про те годы. Тем более, что он с того случая ни капли алкоголя, не то что наркотики, в рот не берёт, не курит даже – и деду не даёт. И Света, жена его, ничего про нашу тогдашнюю горемычную жизнь не знает. Когда умерла соседка, мы выкупили её комнаты, слава Богу, родственники её оказались жалостливыми и порядочными, мы им долго деньги отдавали, но они нас не гнобили – цену не завышали, прямо сейчас денег не требовали, процентов не ставили. Мир не без добрых людей, это я поняла. Так у нас снова появилась своя квартира. Потом внуки родились… И вот уже, считай, жизнь прожита, а что я в той жизни видела? И мать свою и жизнь её тяжёлую я забыть не могу. Камень у меня на сердце, что жизнь ей я своими дурацкими поступками загубила. Я часто думаю вот о чём: Господь ведь предназначал ей совсем другую жизнь, она умная была, талантливая, работящая, совестливая, с принципами. И именно из-за меня всё у неё ломалось – только она наладит, залатает нашу жизнь, я ей новый сюрприз преподнесу! Ничего-то она из-за меня хорошего в жизни не знала. Такой грех на мне, и как замолить его – не знаю. Потому, наверное, деда-то я тогда и приютила, в память о ней – она-то его любила и тоже, наверное, не бросила бы в беде… Как и меня…» (Мария Ф., 51 год).