Текст книги "Лабиринты автобиографии. Экзистенциально-нарративный анализ личных историй"

«Я считаю, что я ничем не хуже многих, даже лучше, но почему-то у других всё легко получается, а у меня жизнь складывается через пень-колоду, если вообще можно говорить, что она складывается. Началось всё с того, что школу я закончила с пятёрочным аттестатом, но в университет на юридический не поступила. Меня срезали на истории, а в апелляции отказали, хотя, я уверена, что причина – вовсе не в моих экзаменационных результатах, я же видела и до сих пор помню, как спрашивали одних и как допрашивали и “валили” на экзамене других, в том числе и меня. Тогда процветал блат при поступлении, а у моих родителей никаких связей не было, как, впрочем, и денег. Я пробовала искать справедливость, но ни к чему это не привело. В общем, поступила я только с третьего раза, а пока работала секретарём в нашем суде, набралась всякого опыта, повзрослела. Поэтому, наверное, и училась потом хорошо, очень дорожила тем, что поступила, да и учиться нравилось. Где-то на третьем курсе осознала важность красного диплома и стала специально на него “работать”, но на государственном экзамене я не получила ожидаемой пятёрки и, хотя дипломную работу защитила на “отлично”, красного диплома не получила. И вместо того, чтобы быть оставленной в аспирантуре, как планировалось, я поехала на малую родину по распределению, в то время как в аспирантуре остались те, кто, как мне казалось, ничего особенного из себя не представлял в научном плане. Помню, что было мне тогда до слёз обидно. Было чувство, что меня вытесняют с арены, на которую лезут все, кому ни лень – мне даже не давали шанса бороться за своё существование, меня просто смывали… Отработала я в том же суде по распределению три года, вышла замуж за своего коллегу, родила сына. А потом появилась возможность, и я смогла перейти на работу в наш вуз, там как раз открыли специальность. Ещё через два года с огромным трудом выходила себе место в аспирантуре, тогда это было очень трудно, но моё место в самый последний момент было отдано дочери заведующего кафедрой, только-только закончившей вуз. Я была просто в отчаянии – моё место, в добывание которого я вложила столько сил, так легко было отдано другому! И никто и не подумал меня защитить, помочь мне, все вели себя так, как будто так и надо! Я не знала, что мне делать – со мной в который раз обошлись несправедливо, а защиты искать было не у кого. И от отчаяния я решила со своей практический готовой диссертацией поехать на кафедру, где должна была учиться в аспирантуре. Там меня взяли на год соискателем, чтобы я защитилась. Как далась мне защита, каким путём я этого добилась и чего мне это стоило, я рассказывать не стану. Скажу только, что от всей этой грязи мне всегда хотелось хорошенько отмыться, что я и делала в самом буквальном смысле слова. Это позволяло мне не удивляться, в какие “люди в Голливуде” выбились те, кто учился на моём курсе еле-еле на тройки, заваливал все сессии… А сейчас именно они решали мою судьбу, да что там мою… Вот ведь ирония судьбы! И последние станут первыми! Неужели в мире вовсе нет справедливости? И каждому воздаётся не по делам его? Видимо, в моём мире её нет. Вот тогда я, пожалуй, впервые всерьёз задумалась, что в жизни куда как эффективнее какие-то непрямые пути. Не думайте, что я такая уж наивная была. Просто до какого-то времени мне казалось, что есть – кривые пути, но можно и прямыми достигать необходимых целей. Хоть и с трудом, но у меня это получалось, но сейчас по всему выходило, что прямыми путями и ходить-то как-то глупо: если всё делаешь правильно, по совести, ты – на обочине жизни, а если нарушаешь всё, что можно, ловчишь, выгадываешь, подличаешь, то ты – на коне! Претило мне всё это, если честно сказать. Защитив диссертацию, я нашла себе место в Москве, куда меня бы охотно взяли, поскольку у меня уже был хороший юридический опыт, и моя диссертация имела резонанс. Казалось бы, наконец-то мне повезло! И тут человек, с которым, как я считала, я по жизни уже рассчиталась, перекрыл мне кислород, дал мне плохую рекомендацию. Я не понимала. Почему. А потом выяснилось, что на это место – вот уж поистине, я снова встала на те же грабли, – он порекомендовал свою новую протеже. И я снова оказалась у разбитого корыта. Вот и скажите – почему, за что? Я снова вернулась в свой город, в тот же вуз. Стала писать докторскую, набрала хороший материал, но тут мужу подвернулась возможность занять хорошую должность, но для этого желательно было иметь ученую степень. Надо было всё сделать быстро, и я, верная жена, отдала ему все свои материалы и помогла написать диссертацию. Он очень быстро защитился, получил свой пост и… мы расстались. Я снова почувствовала, что я в очередной раз оказалась средством для того, чтобы люди достигали своих целей и выбрасывали меня, как использованный носовой платок. Я думала, это меня окончательно сломает, мне надоело в очередной раз быть обманутой, я ненавидела предавшего меня неблагодарного мужа, я ненавидела себя, что в очередной раз поступила, как правильная дура. Получается, что все играют по одним правилам, а ты – по другим, и твоя правильность, верность, порядочность, благородство – только препятствие в этой жизни. Но я-то другой уже не могу стать! В общем, в очередной раз собрала себя в кучку и два года назад защитила докторскую. И что? Тут же на кафедре начались интриги, конфликты, перешептывания… даже вспоминать не хочется! Заведующий решил, что я его подсиживаю, видимо, по себе мерил, и начал на меня тихие гонения. В общем, плюнула я на всю эту местечковую грязь и уехала на другой конец страны… В который раз начинаю жизнь с чистого листа» (Наталья Т., 49 лет).

Каждая из упомянутых точек представляет собой событийную канву, которая может быть амплифицирована – насыщена личными воспоминаниями, эмоциями и идеями человека и достроена до той структуры, которая на данный момент рассказывания ему потребна. Биографический текст содержит достаточное количество и других элементов, которые принципиально могут быть амплифицированы. Тем не менее, бóльшая их часть сохраняется в «хроникальной» форме для того, чтобы биография не утратила достоверность, сохранила свою событийную и временную канву и не превратилась в абсолютный вымысел.

За счёт смысловой амплификации, беллетризации и нарратизации биографического текста исследователь чаще всего имеет дело с некими версиями самого себя, реконструированными респондентами, фактически, с частичными автофикциями («autofiction» – понятие, введенное французским писателем С. Дубровски) в которых отражается человеческое «Я» «как образ, в котором, по выражению Мальро, отражается наше неповторимое искажение мира» (цит. по: Гречаная, 2003, с. 343, выделено нами – Е.С.), а также фантазмы, которые биографический текст активно создаёт.

Глава 6. Перипетии и хамартии в биографических и квазибиографических нарративах

Жизнь – это Вдруг, а всё остальное – время.

К. Джангиров

Каждый из нас совершает в своей жизни одну смертельную ошибку, а когда мы осознаём это, непоправимое уже случилось.

А. Кристоф, «Толстая тетрадь»

Бывает, только взобравшись на высоту многих этажей, можно разглядеть, что наше прошлое сотворило с настоящим…

К. Маккэнн, «И пусть вращается прекрасный мир»

Когда-то М. М. Бахтин заметил, что то, с чем «работает» сознание, это – отдельные «моменты мира», и человеческая жизнь как таковая может быть осознана лишь через отдельные случаи, эпизоды, происшествия. Некоторые из них, будучи пропущенными через его собственную «наличность» (существование «здесь-и-теперь») и «софийность» (умопостигаемую сущность) (Бахтин, 1979, с. 120), образуют цепочку значимых событий и становятся опорными точками для построения внутренней самоконцепции, отвечающей на предельные вопросы «Что есть моя жизнь?», «Что есть Я?», «Зачем я делаю то, что делаю в жизни?». С их помощью любой человек выстраивает базовую парадигму себя, творит собственную экзистенциальную магистраль, образованную отношениями «Я-Я», «Я-Другие», «Я-Мир». Они же во многом определяют особенности его мировосприятия и позволяют ему создать собственный «миф о жизни», который необходим, чтобы чувствовать себя адаптированным и укоренённым в своих хронотопах, и который будет транслироваться в качестве опыта другим.

Обсуждая событийные формы самообъективации субъекта в личных историях, мы выделили целый ряд происшествий, которым индивидуальное сознание может придавать статус событий. Они обычно составляют содержание биографических и квазибиографических (заимствованных или выдуманных полностью или частично, но семантически соотносимых со своей жизнью и включенных в «каноническое» жизнеописание) историй, рассказываемых субъектом о себе, и позволяют ему сохранять стабильность идентичности в изменчивом мире, позиционировать себя (реально или символически) в различные социокультурные подсистемы (например, «Я как любитель современного искусства», «Я как читатель», «Я как член правозащитной организации», «Я как профессионал» и пр.).

Поскольку эти личные истории строятся во внутреннем пространстве диалогичности, интересно, что созданные с разных позиций «Я» и для разных повествовательных ситуаций, они часто имеют разные семантические акценты и даже разные содержательные характеристики в зависимости от актуализируемых функций – самосовершенствования «Я», самоуправления, проникновения в собственную суть и пр. (Батори, Бак, Олеш, Пучальска-Василь, 2010, с. 17, 27). Иными словами, они могут быть трансформированы как просто в жизненный, так и в экзистенциальный опыт.

По мере движения автобиографического нарратива по жизненной шкале это разнообразие может нарастать, поскольку при взрослении вступают в силу многочисленные варианты отклонений от нормативного течения жизни.

К ним можно отнести (Третьяков, 2004):

1) ненасильственное радикальное сокращение всей жизни или её больших фрагментов: например, ранняя немощь, инвалидность, травма, тяжёлая болезнь, или ранняя смерть, отсутствие семьи и/ или детей, наличие работы только ради заработка, а не для самоактуализации и удовлетворения и т. д.;

2) насильственное радикальное сокращение жизни или её частей в результате преступных действий, военных конфликтов, природных и техногенных катастроф и т. д.;

3) умножение этапов жизненного цикла: наличие нескольких браков, многократная смена работы или рода занятий, мечущиеся «поиски себя», дауншифтинг и т. п.;

4) деформация целостного течения жизни в результате социальных катаклизмов (революций, социальных трансформаций и пр.), радикальной смены привычного способа жизни или места жительства;

5) социальный «лифтинг» – внезапное везение, достижение успеха, резкое повышение уровня жизни, расширение социальных возможностей, самооценки и пр.;

6) социальное падение в результате масштабной неудачи, неуспеха, утраты собственности, неоправдавшихся надежд, разочарование в своих способностях и возможностях, «выгорание»;

7) преодоление препятствий: жизнь осуществляется в задуманном личностью направлении, но всё достигнутое даётся ей таким большим трудом и напряжением, что требует существования на пределе своих возможностей; перенапряжение рождает сомнения в правильности выбранного пути и попытки скорректировать его;

8) появление внутренних микроциклов в целостном течении жизни (наступание «на одни и те же грабли») – многократное «повторение» отдельных жизненных эпизодов, как правило, с неудачным исходом (неудачные влюблённости, неправильные выборы работы, друзей, профессии, совершение одних и тех же экзистенциальных ошибок и пр.), после которых субъекту надо возвращаться в исходную точку и начинать жить с начала, «с чистого листа»;

9) захваченность жизни «не своими» целями: несовпадение внешнего и внутреннего в личности, ведущее к сильной фрустрации, стрессу, лиминальности (внешнее благополучие при глубокой внутренней неудовлетворенности: например, престижная, но не приносящая удовлетворения работа или должность, супружество без любви и т. п.);

10) сверхисполненность жизни: достижение «абсолютного» социального первенства в чём-то (социальной славе, накоплении капитала, власти, профессиональной сфере и т. п.), влекущее за собой утрату подлинных желаний достигать, преодолевать, стремиться, а также к «самообожествлению», стабилизации и абсолютизации своей жизни («жизнь удалась – чего ещё желать?»). Именно в рамках таких событийных «отклонений» образуется комплекс уникальных автографем, которые становятся смысловыми центрами индивидуальной биографии.

Среди событий, становящихся содержанием экзистенциального опыта, мы ранее выделили «развилки»/«выборы», «пик-переживания», «встречи»/«персонажи», «нарративные/культурные константы», «жизненные уроки», «модели»/«стилизации», «судьбоносные вопросы», «испытания»/«кризисы» и т. д. Среди них особое место занимают и особый психологический ценз имеют те, которые мы, используя термины аристотелевой «Поэтики», обозначили как перипетии и хамартии.

Перипетия – это внезапная перемена в жизни, крутой её поворот, неожиданное осложнение, трудно преодолимое обстоятельство, а хамартия – внезапно проявившийся трагический изъян характера, из-за которого человек единомоментно совершает роковую, непоправимую ошибку, коренным образом меняющую и надолго, если не навсегда, осложняющую его жизнь.

Оба термина были предложены Аристотелем для анализа греческой трагедии наряду с анагноризисом, катастрофой, катарсисом и др. (Аристотель, 1998) и сегодня уже практически не используются в гуманитарной лексике, тем более – в научно-психологических дискурсах. Тем не менее, за ними, на наш взгляд, скрываются существенные для понимания внутренних закономерностей жизненного пути и анализа семантики жизнеописаний феномены. Поэтому, вполне осознавая метафорический характер данных концептов, мы попытаемся наполнить их современным психологическим содержанием и предложить в данной статье нашу интерпретацию.

По характеру своей соотнесённости с личностью и перипетии и хамартии принципиально могут становиться фрагментами экзистенциального опыта, но если перипетии свойственны любой жизни и присутствуют в любом биографическом нарративе, то хамартии являются, скорее, трагическим исключением из привычных жизненных логик и не так уж часто рассказываются внешним слушателям. Природа обоих феноменов связана с разрушением «нашей иллюзорной уверенности в том, что мы контролируем нашу жизнь и можем предвидеть ход событий» (Волкан, Зинтл, 2007, с. 27).

И то и другое происходит, случается на «границе» внутреннего и внешнего, личностного и социального, но, метафорически выражаясь, перипетии лежат по ту сторону этой «границы» – на стороне внешних обстоятельств, в которые субъект несчастливым образом попадает (в современных дискурсах повседневности и в литературе жанра фэнтези образовался и закрепился даже специфический термин – «попаданцы»), а хамартии – на стороне субъекта и связаны с его собственной личностью, ошибочной активностью, неверно выбранными стратегемами, неоправданным бездействием и пр. Перипетии принципиально преодолимы: они осложняют, но не нарушают, не сбивают коренным образом привычный ход жизни субъекта. По отношению к ним вполне уместно привести расхожую цитату из Ф. Ницше: «Что не убивает меня, то делает меня сильнее» (Ницше, 1990, с. 558). Хамартия же прерывает привычное жизнеосуществление, имеет необратимый характер, навсегда лишая субъекта хтонической радости существования, разрушая его «телеологическое намерение стать самим собой» (Холлис, 2009, с. 25) и не давая ему возможности быть аутентичным – таким, как он себя задумывал и воплощал до неё.

Попасть в перипетию – ситуация, хорошо знакомая каждому человеку. В рассказах наших респондентов это ситуации потери багажа в аэропортах; утраты или кражи документов; сюжеты застревания в лифте, транспорте, приведшие к опозданиям и счастливым избеганиям несчастного случая; переезды семьи с места на место в поисках лучшей доли; выигрыш в лотерею с потерей или дарением выигрышного билета; картёжные выигрыши и проигрыши, временно приводящие к богатству или обнищанию; счастливые и своевременные находки вещей и денег, а также животных, которые остаются в семье; истории о том, как рассказчик заблудился в незнакомом городе; отставания от поезда в чужих городах; многотрудный ремонт из-за беспечных соседей сверху; расставания, приводящие к неоднократным встречам в жизни, ожидания друг друга в течение всей жизни; спасения, обманы, подделки, неожиданные подсказки, обретения друзей и любимых, движение «через тернии к звёздам» в профессиональной или любовной сферах… Сюжеты перипетий можно множить и множить, они чрезвычайно разнообразны.

Как легко заметить, перипетии соотносятся с неожиданными жизненными поворотами, затрудняющими на некоторое время привычное жизнеосуществление и разнообразящими последующее восприятие жизни. Метафорически перипетия описывает ситуацию, когда субъект, двигаясь к чему-то одному, неожиданно попадает в нечто совершенно другое, чего раньше для себя и вообразить не мог (перипетия – это всегда «вдруг»): шёл к счастью – попал в несчастье; был невезучим и несчастливым – и вдруг обрёл радость жизни и перспективу для развития и т. п. Между тем и другим лежит обретение нового опыта, информация для развития, подлежащая экзистенциальному оцениванию.

Этот опыт нельзя миновать или не заметить, поскольку перипетия на время бросает субъекта в когнитивные, ценностные, эмоциональные крайности. Сам Аристотель определял перипетию как момент ситуативного превращения действия, переживания в свою противоположность (Аристотель, 1998, с. 1079–1080), после чего человек, претерпевший её, открывает для себя принципиально другие возможности понимания ситуации, стратегии поведения, может изменить концепты мировосприятия, получает новый импульс к развитию и тем самым совершенствует свои способы жить.

В содержании перипетии обязательно присутствует переживание, резко сменяющееся на свою противоположность: испугался – рассмеялся, разгневался – обрадовался, насторожился – расслабился, имел добрые намерения – разозлился, страдал от безверия – вознёсся к благодати, лгал – стал совестливым, столкнулся с опасностью – счастливо спасся, имел успех – пережил неудачу, отчаялся – обнадёжился и т. п. В перипетии сталкиваются крайности максимальной амплитуды, призванные маркировать, обозначить определённый пункт на карте опыта, благодаря чему жизнь и рассказ о ней обретают свою форму (Митта, 1999).

На языке современной психологии речь идёт о функциональном происшествии, нарушающем симультанный характер привычного жизнеосуществления, делающем дискретными, узловыми некоторые его точки. Перипетии отделяют спокойные равномерные отрезки жизни друг от друга, становясь своеобразными «точками отсчёта», делениями для членения жизни на смысловые эпизоды, имеющие названия.

Тем не менее перипетии обычно не способны коренным образом изменить жизненную магистраль, они лишь вносят разнообразие, вариативность в повседневные, но не в самые главные, соотносимые с аутентичностью, аспекты жизненного пути человека. В этом плане интересен фрагмент интервью кинорежиссёра А. Митты с композитором А. Шнитке. Говоря о сходстве внешних и внутренних перипетий, А. Шнитке заметил их схожесть: как и течению жизни, человеческой душе свойственно испытывать внезапную кардинальную «смену воодушевления и уныния, творческой активности и пассивности» (там же, с. 104).

Это, как пишет А. Митта, открыло перед ним почти экзистенциальную тему: «почему иногда я мгновенно нахожу ответы на все вопросы, и вдруг эта способность покидает меня, и я оказываюсь в беспомощной растерянности. Иногда эта растерянность возникает внутри одного сочинения. Однажды в своей жизни я два года провел в бесплодных попытках закончить начатое сочинение. И перебрал десятки вариантов. Они дали жизнь другим сочинениям, но были бесплодны для главного» (там же, с. 105). Видимо, эта аналогия применима к перипетиям: они могут стимулировать новые импульсы развития в частных аспектах жизнеосуществления (поведении, мышлении, привычках и пр.), но не затрагивают сущностные глубины «самости». Как бы они эмоционально не затрагивали человека, какими бы масштабными ему не казались, они носят преходящий характер, не заставляя пересматривать ни пройденный путь, ни собственные характеристики.

Перипетии – повороты, переломы привычного жизнеосуществления, в которые личность оказывается вовлеченной, но в которых от её собственных качеств мало что зависит, поскольку она лишена в них свободы действий и прямого выбора (Sierotwiński, 1970; von Wilpert, 1989). Попадание в перипетию требует даже не столько личностного, сколько полевого (в терминах К. Левина) поведения, когда сама ситуация диктует способ действий и выхода из неё. Личность не по собственной воле входит в эти обстоятельства – они ей даны без выбора, навязаны, противопоставлены, и она их «сквозным образом» проживает, после чего подвергает ментальной обработке и ассимилирует, сопоставляя с восприятием себя и своего жизненного пути.

По своему психологическому содержанию перипетии, конечно, сопоставимы с жизненными кризисами, фрустрациями, лиминальными ситуациями (Сапогова, 2010, 2013), требующими индивидуального преодоления проблемных обстоятельств, с которыми человек не сталкивался в прошлом опыте и для которых у него нет «наработанных» моделей поведения. После «спасения» личность получает доступ к более сложному, дифференцированному, полифоничному, обогащённому восприятию жизни, находит некий новый способ поведения или конструирует механизм избегания определённых жизненных ситуаций. Здесь часто срабатывает механизм подражания, поскольку человек может учиться на ошибках других.

Нечто воспринимается как жизненная перипетия, если переживаемые события создают потенциальную угрозу удовлетворению значимых или актуальных потребностей и создают проблему, от которой личность не может уйти, но не может и справиться с ней в обозримое время привычными способами (Yacobson,1974). Любая перипетия – ситуативное, ограниченное во времени жизни явление, часто не воспринимаемое как имеющее личный характер. Их наступление ненормативно, неожиданно, часто стрессогенно, обычно воспринимается как требующее «экстремальных», непривычных и даже отвергаемых личностью действий, преодоления «полного опасности шанса» (Л. Ф. Брюдаль).

В этом плане перипетия обладает характеристиками «сгущённого обретения опыта», необходимостью интенсивно и очень быстро «обогатиться» им, воспользовавшись ею как пространством роста, изменения. Впоследствии человек иногда не может даже дать однозначную оценку пережитым обстоятельствам, осознавая их как неожиданно обрушившийся новый опыт, потребовавший мгновенного реагирования. Но почти всегда он может дать характеристику себя, пережившего подобные обстоятельства и извлекшего из них некий опыт.

Тем не менее, перипетия – это не системный жизненный кризис в полном смысле слова в силу того, что она редко имеет интегральный характер, свойственный кризисам, и далеко не всегда вовлекает в своё переживание и преодоление все стороны и ресурсы личности, все характеристики её «живого бытия» (Р. Мэй). Это больше свойственно хамартиям, коренным образом меняющим последующий контекст всей целостной жизни человека (содержания его жизненного мира, смыслообретений и смыслоутрат, самодетерминации, рефлексии, целеполагания, самопроектирования, структурирования и нарратизации опыта и пр.).

Будучи принципиально преодолимыми, перипетии вносят в жизнь разнообразие, оттачивают жизнестойкость и лишают субъекта определённых инфантильных иллюзий относительно однозначности и надёжности мироустройства. Каждая из них – как новая нить, вплетаемая в биографическую основу и создающая своеобразный «экзистенциальный меланж», в результате которого жизнь начинает восприниматься более многовариантно, полифонично и сложно. По крайней мере, из неё исчезает первичная однозначность восприятия, и происшествия в ней начинают рассматриваться как имеющие множество причин, форм воплощения и далеко идущих экзистенциальных последствий.

Следуя логике аристотелевых определений, необходимо упомянуть и о том, что перипетии могут быть не только с драматическим, но и со счастливым исходом. В качестве примеров можно привести следующие сюжеты, вариации которых часто рассказывают респонденты: люди счастливым образом знакомятся, застряв в лифте, и дело заканчивается браком; кто-то кого-то сбивает на автомобиле, но в результате история имеет счастливый конец; опоздав на самолёт и претерпев дорожные мытарства, чтобы попасть в нужное место вовремя, человек узнаёт, что избежал катастрофы; попав на больничную койку в результате несчастного случая, почти лишившего надежды на будущее, некто обретает надёжного друга, помогающего ему заново и более истинно определиться в жизни; не поступив в один вуз, юный некто поступает в другой и, претерпев разочарования, осознаёт своё истинное жизненное предназначение и т. д. Таких историй довольно много, хотя респонденты не всегда относят их к перипетиям в полном смысле слова.

Из-за перечисленных характеристик перипетии часто и вовсе остаются в границах жизненного опыта и забываются, не становясь опытом экзистенциальным. Тем не менее, можно отметить, во-первых, что при накоплении однородных перипетий на определённом отрезке жизни их совокупность и повторяемость могут быть истолкованы личностью как сигнал для смены привычного порядка жизнеосуществления, и тогда возможны самоизменения. Во-вторых, разнообразие перипетий и их влияния на личность даёт жизнь ряду явлений «переходного» между ними и хамартиями порядка. Ниже приведены литературные примеры такого «пограничного» опыта, иллюстрирующие интенсивную работу сознания по его изживанию.

«Роли, оказывающие важнейшее влияние на нашу жизнь, ‹…› это те же роли, которых мы обычно не осознаём. Точно так же мы менее всего отдаём себе отчёт в тех потребностях, которые в первую очередь движут нами. Чтобы стать счастливыми и свободными, нам надо понять, какие роли мы играем, и выявить наши истинные потребности. ‹…› Первым препятствием на этом пути будет наша уверенность, что мы уже всё про себя понимаем, что нам известны мотивы собственных действий, что мы знаем, почему мы испытываем те или иные чувства по отношению к себе и окружающим людям. Для того чтобы продвинуться на нашем пути, необходимо подойти к этому по – новому. Чтобы узнать правду о себе, я должен перестать настаивать на том, что я её уже знаю. Я никогда не сдвину с дороги камень, если не пойму, чем он на самом деле является ‹…› Знаете, что это за камень? Это наше устоявшееся представление о себе. Тот, кем вы себя считаете, удерживает того, кем вы на самом деле являетесь, в темнице, вдали от света, пищи и близких. Тот, кем вы себя считаете, пытается убить того, кто вы есть на самом деле, покуда вы оба живы ‹…› Тот, кем я себя считаю, боится того, кем я являюсь. Боится того, что другие могут про него подумать. Что бы они сделали со мной, если бы узнали, кто я такой в действительности? Лучше перестраховаться! Лучше спрятать настоящего человека, заморить его голодом, похоронить его! ‹…› С чего всё начинается? В какой момент мы раздваиваемся на себя мнимого, занимающего наш ум, и себя настоящего, запертого в темнице, умирающего? Я считаю, что это случается достаточно рано. В моём случае близнецы обосновались во мне прочно к десяти годам. Сейчас я расскажу вам историю ‹…› Однажды я собирался в школу, и моя мама дала мне двадцать долларов, чтобы я по дороге домой купил молока и хлеба. Когда я вышел из школы в три часа, я остановился в кафетерии возле школы, чтобы купить себе колы перед походом в магазин. После уроков там болталось много учеников. Я положил на прилавок двадцатидолларовую купюру, чтобы расплатиться за колу, но не успел продавец её взять, как кто-то из учеников подошёл и увидел её. “Слышь, Меллери, – сказал он. – Откуда у тебя двадцать баксов?”. Это был самый отъявленный забияка в нашем классе, мне было девять, ему одиннадцать – он дважды оставался на второй год, и он был настоящим хулиганом. Мне не то что дружить, даже разговаривать с ним не полагалось. Он часто ввязывался в драки, иногда залезал в чужие дома и что-нибудь крал. Когда он спросил, откуда у меня деньги, я собирался ответить, что мне их дала мама, чтобы купить молоко и хлеб, но я боялся, что он начнёт обзывать меня маменькиным сынком, а хотелось сказать что-нибудь такое, чтобы он впечатлился. И я сказал, что украл их. Он посмотрел на меня с любопытством, и мне это понравилось. Тогда он спросил, у кого я их украл, и я сказал первое, что мне пришло на ум, – у мамы. Он кивнул и отстал от меня. Я испытал некоторое облегчение, хотя в то же время мне было как-то не по себе. Наутро я уже забыл об этом случае. Но неделю спустя он подошёл ко мне в школьном дворе и спросил: “Слышь, Меллери, ну что, сколько ещё денег у матери украл?”. Я ответил, что нисколько. А он спросил: “А чего не стыришь ещё двадцатку?”. Я не знал, что ответить, просто молча уставился на него. А он нехорошо так улыбнулся и сказал: “Стыришь у неё ещё двадцатку и отдашь мне, иначе я расскажу про двадцатку, которую ты украл на той неделе”. Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног. ‹…› У меня началась паника. Я представил, как он идёт к моей матери и рассказывает, что я украл у неё двадцать долларов. То, что эта ситуация крайне маловероятна – чтобы этот бандюган вообще заговорил с моей мамой – мне тогда не пришло на ум. Я был охвачен страхом, что он ей расскажет, и она ему поверит. Я даже не рассматривал вариант, что ей нужно рассказать правду. И в этом состоянии паники я принял худшее из возможных решений. Я тем же вечером вытащил из кошелька матери двадцатку и отдал ему на следующий день. Разумеется, через неделю он потребовал повторения. И ещё через неделю. И так далее, шесть недель. Пока отец не поймал меня с поличным, когда я задвигал ящик маминой конторки, сжимая в руке двадцать долларов. Я рассказал родителям всю постыдную историю как есть, от начала до конца. Всё стало ещё хуже. Они позвонили нашему пастору, монсеньору Реардону, и повели меня к нему, чтобы я пересказал историю ему. На следующий вечер монсеньор снова позвал нас, и снова, уже в компании мальчишки-вымогателя и его родителей, мне пришлось пересказать всю историю. Но даже этим дело не закончилось. Родители на год лишили меня карманных денег, чтобы возместить украденное. Они стали по-другому ко мне относиться. Вымогатель придумал такую версию истории, в которой он получился эдаким героическим робингудом, а я – крысятником-стукачом. И время от времени он бросал на меня такой хитрый, злобный взгляд, намекавший, что при любом удобном случае он сбросит меня с крыши ‹…› Но я был так увлечен тем, кем являлся он, что совершенно забыл спросить себя, кто же я. Кем же был этот девятилетний мальчишка и почему он поступил как поступил? Мало сказать, что он был напуган. Чего он боялся? И за кого он в тот момент себя принимал? ‹…› Сколько бы я ни вспоминал того мальчишку – себя девятилетнего, – я воспринимал его как жертву. Жертву шантажа, жертву собственного невинного желания нравиться, быть любимым, быть принятым. Ведь ему всего лишь хотелось нравиться этому парню постарше. Он был жертвой жестокости этого мира. Бедный малыш, бедный агнец в зубах у волка. ‹…› Но этот мальчик был кое-кем ещё. Он был лгуном и вором. ‹…› Он солгал, когда его спросили, откуда у него деньги. Он притворился вором, чтобы понравиться тому, кого сам считал вором. А затем, боясь, что мать узнает о его воровстве, решил: лучше и в самом деле стать вором, чем предстать таковым в её глазах. Больше всего его заботило, как его воспринимают другие люди. В свете этого восприятия ему было безразлично, являлся ли он на самом деле лгуном или вором, и он не думал, какие последствия будут у его лжи и кражи для тех, кому он лгал и кого обкрадывал. Это беспокоило его не настолько, чтобы перестать врать и красть. Но беспокоило достаточно, чтобы после каждой новой кражи мучиться угрызениями совести. Достаточно, чтобы ненавидеть себя и мечтать о смерти. ‹…› Вот что я хочу попросить вас сделать. Составьте список людей, которых вы терпеть не можете, людей, на которых вы злитесь, людей, которые чем-то вас обидели, – и спросите себя: как я попал в эту ситуацию? Как я оказался с ним в таких отношениях? Каковы были мои мотивы? Как бы мои действия в той ситуации выглядели со стороны в глазах объективного наблюдателя? Не концентрируйтесь на обидах, которые вам причинили, – мы не ищем виноватых, Мы всю жизнь искали виноватых, и это ни к чему не привело. У нас образовался длинный список людей, ответственных за всё, что в жизни пошло не так. Длинный, бессмысленный список. Главный вопрос в этой истории – это где во всём этом был я? Как я открыл дверь и оказался в этой комнате? Когда мне было девять лет, я открыл эту дверь, солгав, чтобы завоевать симпатию. А вы – как вы её открыли? ‹…› Ужасные вещи происходят с хорошими людьми, такое бывает. Но эти хорошие люди не тратят затем всю свою жизнь на то, чтобы вновь и вновь прокручивать в своей голове несправедливость. Истории, что расстраивают нас сильнее всего и никак не идут из головы, – те, где мы играли роль, в которой не в силах себе признаться. Вот почему длится эта боль: мы отказываемся посмотреть в её корень. Мы не можем освободиться от неё, потому что не видим той точки, где она сцеплена с нами. ‹…› Худшие страдания в жизни причиняют ошибки, в которых мы отказываемся признаться, – наши поступки, настолько не соответствующие нашей истинной сущности, что мы не в силах подумать о них. И мы раздваиваемся, превращаемся в двух человек в одной шкуре, и эти двое друг друга ненавидят. Один – лгун, другой – тот. кто ненавидит лгунов… ‹…› Удивительное дело – прошлое живёт в тебе, незримо и спокойно ожидая момента, чтобы всплыть на поверхность из мнимого небытия. Кажется, что его нет, что оно тебя покинуло. Но затем оно, как феникс, восставший из пепла, вспыхивает внутри со всей яркостью красок, звуков, движений, присущей настоящему» (Вердон, 2011, с. 198–211, 238).