Текст книги "Лабиринты автобиографии. Экзистенциально-нарративный анализ личных историй"

Огромная часть личного опыта плотно спрессована в этих единицах, далеко не всегда доступных в межличностных коммуникативных актах (они не «окультурены» и не «омассовлены» так, как биографемы) и часто требуют экзистенциального уровня общения (по К. Ясперсу), доверительного самораскрытия личности. И, конечно, общность тезаурусов на уровне автографем психологически способна сблизить людей гораздо больше, чем общность на уровне биографем. Вероятно, когда люди говорят о «подлинной близости», ощущают «родство душ», речь может идти именно о совпадении содержаний фрагментов экзистенциального опыта («судеб сплетения», как говорил Б. Пастернак).

Автографема есть превращенная форма индивидуально воспринятого жизненного факта, наилучшим образом раскрывающая личности самое себя и самобытность ее жизни. Это семантически свернутый, сжатый микросюжет, ядро которого составлено неким значимым для субъекта событием, воспринятым как имеющим к нему отношение, а обширная и не менее значимая периферия – его оценками, переживаниями, представлениями, образами, домыслами, интерпретациями. И даже сами единицы, как верно замечает М. Н. Эпштейн, здесь более «инвентарны»: анализируя тексты Р. Барта, он, к примеру, упоминает «ожидание», «удивление», «скитание», «аскезу», «катастрофу», «нежность», «безответность».

Назначение автографем – синтез персональной семантики: преломляя информацию о реальности, ставшую достоянием субъекта, через накопленный опыт жизнеосуществления, индивидуальное сознание превращает ее в единицы опыта экзистенциального, если этот опыт задел личность за живое и стал значимым для дальнейшего существования. Упорядочивание, сцепки и согласования автографем образуют новые, может быть, даже отличные от цепочки жизненных происшествий, смысловые синтагмы жизнеописаний и, следовательно, несколько иную структуру самоосознаний и самопредставлений. Здесь формируются новые причинно-следственные связи, понятные и кажущиеся закономерными обычно только самому субъекту и иногда даже отходящие от объективной логики происходившего: к примеру, человек считает нечто «посланным ему наказанием за…», «знаком…», «предупреждением о…».

Внутренняя трансформация биографем в автографемы, сопровождающая процесс извлечения экзистенциального опыта из опыта жизненных происшествий, может быть иллюстрирована следующим образом. Например, рассказчик повествует о своей профессиональной карьере с целью социальной демонстрации того, как сформировался его нынешний достойный социальный статус, выстраивая необходимые биографемы («образование», «служба», «достижения», «репутация», «профессионализм», «заслуги» и т. д.) в определённом логическом порядке. Тем самым он транслирует слушателям определённый modus vivendi, соответствующий позитивной социальной оценке.

Из биографемного тезауруса при этом изымается всё то, что не согласуется с транслируемым концептом «я этого достоин, я это заслужил упорным трудом и правильной жизнью». С точки зрения социальной оценки перед нами предстаёт стройная, закономерно обусловленная текстовая реконструкция его жизни. Но на уровне аутоидентичности свой будто бы осмысленно и целенаправленно осуществлённый карьерный рост, на который затрачено много времени жизни, рассказчик считает «тормозом» своей свободы и самореализации, противоречащим его истинным желаниям быть признанным, любимым, достойным и т. д., рождение детей – «путами на ногах» в то время, когда он хотел решать другие личностные задачи, активное участие в социально-политической жизни – следствием собственной слабости, беспринципности, ведомости, корысти, свидетельством непреодолённого конформизма и приспособленчества и пр. И тогда мы имеем дело с автографемами, которые образуют свой – параллельный к биографемному – порядок жизнеописания. Разница между социально демонстрируемым и приватным ментальным содержанием жизнеописания не всегда конфликтна, но она почти всегда есть.

Трансформация биографем в автографемы не является тем процессом, который обязателен для любого человеческого развития. Она стимулируется переживанием «необходимости себя» (Мамардашвили, 1996), побуждающим к рефлексивному следованию субъекта к познанию границ аутентичности, отходу от формального следования социальным клише, происходящим в кризисе среднего возраста. Поэтому экзистенциальный опыт как специфическое новообразование взрослости начинает накапливаться позднее, чем просто жизненный, а его объём и содержание заметно различаются у разных людей.

На его образование влияют разнообразие пережитых происшествий, социальное происхождение, образование, собственная активность личности во взаимодействии с окружением, её индивидуальные особенности, степень развитости рефлексии и др. Экзистенциальная направленность обобщения опыта заставляет взрослого человека самостоятельно напрямую соотнестись с собственной подлинностью, преодолев в себе «они требуют», «это правильно», «так нужно», «я должен» во имя «я хочу», «мне нужно», «я буду», «это – моё».

И в этом плане реальность собственных переживаний, реальность экзистирования, во многом закрытая до времени патиной социализирующих табу и нормативов, начинает прорываться, просвечивать сквозь жизненный опыт. В результате, тем, чем человек мыслит свою жизнь, тем, из чего она, по его мнению, состоит, становится лишь небольшое количество семантизированных единиц, связанных с точечными происшествиями, а точнее – их ментальными реконструкциями, в которых ему «что-то открылось» и стало побудительным стимулом для самоизменения, пересмотра собственной жизни и личностных характеристик, усиления переживания «яйности», «мойности», самобытности собственного существования.

Именно таким единицам субъект ретроспективно и придаёт статус события («Жить – значит…», «Вот что такое жизнь –…», «Мой жизненный путь есть…», «Я чувствую, что живу, когда…») или жизненного урока, персонального вывода («Я – это…», «Я чувствую себя самим собой, когда…», «Вот это – действительно моё», «Живу ради…»). Только в этих точках для него самого что-то происходило, свершалось в направлении собственных пусть даже поначалу смутно осознаваемых внутренних интенций, давало острое чувство жизни, «верного пути», экзистенциального «инсайта». Только из такого смыкания «Я» и пережитого случая и были извлечены действительно необходимые личности смыслы и стимулы существования, давшие возможность управлять своей жизнью – или хотя бы экзистенциальную иллюзию управления ею.

Мы предположили, что при фиксации экзистенциального опыта могут использоваться разные виды автографем. Анализируя тексты клиентов, мы обозначили их как доминирующие, уникальные, прецедентные и альтернативные автографемы, способные закрепить в личности то, что для нее действительно значимо, составляет ее «самое само» (А. Ф. Лосев) – то, с чем она, собственно, себя отождествляет.

Доминирующие автографемы составляют абсолютное большинство в личных историях, представляют собой, фактически, переходную форму от биографем к автографемам и очерчивают субъекту актуальный для современного ему хронотопа круг «должного-значимого» («моя любовь к…», «моя работа в…», «моя семья» и пр.). Имея в качестве источника возрастно-социальные задачи и запросы общества, они усваиваются в процессах первичной социализации, «диктуя» субъекту некую общую систему принятых в данной этнокультуре (субкультуре, микрокультуре) категорий, которыми он должен структурировать и измерять событийное течение своей жизни. Каждый социализированный человек «знает», как должна бы строиться и протекать его жизнь, какие события в принципе в ней могут произойти, он «ожидает» их наступления и потому почти с необходимостью включает в биографический нарратив. В силу общности ряда событий в жизни большинства людей, принадлежащих к одному времени и одной культуре, с помощью доминирующих автографем создаются тексты типа «родился… учился… влюбился… служил… и т. д.».

Доминирующие автографемы по своему содержанию еще очень близки к биографемам, но из всей совокупности биографем конкретное сознание отбирает «свой» набор предпочитаемых единиц, которыми, как ему кажется, наиболее адекватно описывается жизнь. Для кого-то доминирующую совокупность составят автографемы, связанные с общением, взаимодействием, групповыми связями, социальным влиянием и пр.; для кого-то это будут единицы, связанные с профессиональными достижениями, трудом, познанием и т. п.; кто-то, будучи более других склонным к рефлексии и самопознанию, выберет из возможной совокупности по преимуществу комплекс «чувственных» и «ментальных» единиц и т. д.

Прецедентные автографемы усваиваются через знакомство с семиотическими ресурсами культуры (литература, театр, кинематограф, средства массовой информации и пр.), в которой взрослеет субъект, и очерчивают для него круг «избирательно-значимого». Речь идет о фольклорных и литературных сюжетах, персонажах, архетипах, которые были отобраны для него агентами социализации (родителями, прародительской семьей, школьной программой, детско-семейным и самостоятельно сформированным «кругом чтения»). Они выстраивают в сознании типичные стратегии поведения и самоосмысления (например, геройства, преодоления, спасения, жертвенности, трикстерства и т. п.). Прецедентные паттерны кажутся значимыми и соотносимыми с обстоятельствами собственной жизни и самоощущениями, они выступают как ценностно и «истинностно» насыщенные образцы для идентификации.

Прецеденты, конечно, в основном заимствуются из семиотических ресурсов культуры, но поскольку индивидуальный разброс вариантов инкультурации и опытов идентификации достаточно велик, у человека появляется некоторый выбор.

Семантика этих прецедентов по-особому волнует, «цепляет» личность, «задевает её за живое» – они создают «модальное волнение», приводящее в движение её смысловые и ценностные структуры. Прецедентные паттерны кажутся человеку значимыми и соотносимыми с обстоятельствами собственной жизни и самоощущениями, они выступают как ценностно и «истинностно» насыщенные образцы для идентификации. В большой степени прецеденты, отбираемые личностью в процессе жизни и соотносимые с собственным опытом, определяют преобладающие стратегии и формы её существования, причём, как показывает наша консультативная практика, даже тогда, когда они не вполне удовлетворяют личность («я выбрал трудную жизнь, но у меня есть ощущение, что именно так и надо жить», «мне живётся несладко, но это единственный возможный для меня путь», «бывают жизни проще и легче, но мне предназначена такая», «у меня есть такое чувство, что я живу правильно, как и надобно жить человеку»).

Прецедент всегда опирается на подразумеваемое сходство, аналогию. Знакомство с ним запускает специфический процесс «узнавания себя вовне», который рождает чувство внутренней смысловой близости, родства происходящего с узнаваемым. Это делает прецедент мощным орудием идентификации, иногда даже более сильным, чем «голос самости», и обусловливает включение в автобиографические истории заимствованные сюжеты и эпизоды. Порой различение «своего» и «чужого» совсем исчезает, поскольку прецедент, подкрепленный переживаниями и оценками множества других людей, кажется более достоверным и точным, чем свой собственный опыт.

Таким образом, прецедентные автографемы могут частично выводить линию жизни субъекта из событийно-процессуальной («родился, крестился, женился…») в духовно-достиженческую («понял», «узнал», «осознал», «открыл для себя», «достиг», «смог», «открыл» и т. д.), что делает автобиографический текст более психологизированным, «прогретым» изнутри индивидуальностью человека. Посредством этих текстов человек связывает себя с чем-то бóльшим (культурным, архетипическим, универсальным), чем он сам. Опираясь на прецеденты, некоторые люди бывают склонны иногда строить индивидуальную мифологию, «легенды о себе» – ретроспективно-воображаемые жизни, рецессивные повествования, выполняющие компенсаторную, прогностическую и другие функции.

Уникальные автографемы – это нарратизированные события реальной или внутренней жизни субъекта, в большей или меньшей мере расходящиеся с доминирующими и прецедентными и потому образующие наиболее «сильные» точки текстов о себе, их бифуркационные центры (например, «ранняя утрата», «духовное откровение», опыт экзистенциального самораскрытия и пр.). Это не значит, что они абсолютно единичны – они уникальны для конкретной личности и ее окружения, поскольку противоречат общей логике того, что человеку «на роду написано» (как часто говорят респонденты, «этого просто не должно было случиться в моей жизни», «такого быть не могло»).

На этих событиях сознание сосредоточилось, выделив их из череды других, амплифицировав их смыслы и сделав ключевыми эпизодами самостановления («вот это было главным в моей жизни», «без этого я был бы не я», «если бы не это, я бы никогда не стал таким, как сейчас», «это перевернуло моё восприятие жизни»). Они очерчивают в сознании круг «персонально-значимого» и побуждают к рефлексии и «коллекционированию» крупиц уникального, самобытного опыта, а, следовательно, толкают к осмыслению своей жизни как неповторимого самобытного феномена.

Последнее связано, как минимум, с двумя обстоятельствами. Первое: взрослый субъект сталкивается с необходимостью как-то объяснить себе, почему жизнь течёт иначе, чем это «задано» доминирующей логикой и прецедентами, и это активирует его процессы самоистолкования и самопонимания, приводя к смене «горизонта ожиданий». Второе: «смена экспектации позволяет появиться новым схемообразующим нитям, знаменующим уже изменение не только развертывания, но и переживания смысла. ‹…› При ломке экспектаций возникает целая система преобразований, ведущая, в конечном счете, к тому, что было до ломки – к новой саморегулирующейся целостности» (Богин, 2001, с. 173).

Наконец, тезаурус включает альтернативные автографемы – нарратизированные события, которые вероятностно могли бы произойти в жизни личности, исходя из того, как она мыслит и понимает себя, как она структурировала и созидала свои жизненные сценарии, какие смыслы и ценности она начала реализовывать в ней и т. д.

В каком-то смысле альтернативные автографемы «декорируют» личные истории, позволяют им оставаться неоднозначными, подлежащими разным трактовкам. Это могут быть заимствованные из книг и чужих жизнеописаний и даже надуманные вставки, мечты, фантазийные эпизоды и детали. Они включаются в автобиографические истории потому, что субъект с их помощью усиливает значимость своей жизни, пытается придать ей особые, важные для него смыслы, объясняет или оправдывает ими что-то значимое для самого себя. И это вполне объяснимо: из каких-то точек события жизни, действительно, потенциально могли бы пойти иначе, и личность в текстах о себе пробует мысленно, в воображении, пройти альтернативные пути с тем, чтобы достичь лучшего понимания свершившегося и того, что может произойти в её жизни, если решиться её изменить.

Это, как думается, – круг «вероятностно(возможностно) – значимого», составляющий наиболее творческую часть и самой жизни, и личных историй. В рамках этих повествований, адресованных, прежде всего, самому себе, человек «оживляет» и усиливает свои «спящие» интенции, гипотетически прочерчивает новые пути саморазвития, намечает стратегии и выборы новых самореализаций. Таким образом он готовит площадку для своего «нового старта», взяв за основу, что нечто несостоявшееся в его жизни как будто бы состоялось – точка настоящего при этом начинает восприниматься иначе и способна обеспечить и новый «финиш». Такие автонарративные «пробы» презентируются прежде всего себе (в дневниковых записях, во автокоммуникационных диалогах) и лишь изредка – другим, чтобы «проверить» на них, укрепить или отвергнуть кажущуюся возможной и значимой жизненную альтернативу.

Но только на фиксации жизненного и экзистенциального опыта герменевтическая работа сознания не заканчивается. Назначение тезаурусных единиц третьего вида – личностных мифологем – закрепление единиц экзистенциального опыта в персональных символических конструкциях, которые полагаются человеком подлинно существующими смысловыми элементами внутренней реальности: они являют собой своеобразный, почти закрытый, семантический ресурс личности, позволяющий сохранять ее самобытность и строить вероятностно-возможностные варианты собственного «Я» и своего жизненного пути.

Введением термина «мифологема» гуманитарные науки обязаны по преимуществу К. Г. Юнгу, К. Кереньи, Дж. Фрезеру и Э. Кассиреру, хотя уже в 1918 г. П. П. Блонский в книге «Философия Плотина», развивая идею о том, что философия рационально перерабатывает мифологию, использовал понятия «мифологема» и «философема» почти в их современном понимании (Блонский, 2016). К. Леви-Стросс в этих же контекстах говорил о мифемах – словах с двойным смыслом, одновременно принадлежащим к двум семиотическим системам (привычному, обыденному значению слова оказывается противопоставленным его «мифологическое» или «символическое» значение), но в контекстах нашего анализа более предпочтительным мы сочли термин «личностная мифологема», апеллирующий к широкому пласту культурных ассоциаций и характеризующих персональную субкультуру.

Отметим, что расширение контекстов использования понятия мифологемы в целом отвечает современной социокультурной ситуации: если в XX в. исследования двигались в направлении демифологизации сознания, то сейчас наблюдается активный процесс его ремифологизации (Кобылко, 2014). «Тезаурусы управляют жизнедеятельностью человека, и если ни наука, ни искусство, ни философия не могут разрешить задачу создания целостной картины мира, скрепляющей содержание тезаурусов и позволяющей, таким образом, найти в окружающем мире прочные ориентиры, люди обращаются к архаической, но цельной картине мира, даваемой религией и мифологией» (Луков, 2008, с. 232).

В самом общем смысле мифологема выступает как «авторский образ, построенный на системе традиционных культурологических и литературных парадигм, структура которых формируется на давних мифологических фундаментах» (там же, с. 233). В индивидуальном сознании такие единицы образуются посредством вторичной герменевтической работы над автографемами экзистенциального опыта с целью придания концентрированной сверхзначимости его отдельным эпизодам, сделать их «воплощением» не просто некоторых существенных для человека событий, но и всей жизни, всей его личности в целом – как писал Р. Барт, «я сам себе символ, сам являюсь происходящей со мною историей» (2002, с. 20).

В мифологеме символически сжато аккумулировано все то, что личность хочет думать и/или сообщать о себе и своей жизни, и в любой момент она способна развернуться в бесконечный ряд идентификаций, автографем, самосимволизаций и автонарративов.

В консультативной практике мы встречали многообразные метафорические конструкции разной сложности и обобщенности, например: «Я – дитя-радость», «Я – “московский простой муравей”», «Я – иероглиф», «Я – фарфоровый слоник», «Я – туманность Андромеды», «Я – Бермудский треугольник», «Я – желтый цвет Ван Гога», «Я – точка Омега», «Я – океаническая глубина», «Я – игла времени», «Я – пламенеющая готика», «Я – ходячее несчастье», «Я – экзистенциальный соблазн», «Я – облако, под которым кто-то был счастлив», «Я – ученая крыса», «Я – уходящая натура» и пр. (Сапогова, 2013).

Мифологемы могут становиться эмоционально-когнитивными центрами личностных апокрифов – неких сверхважных для человека историй, воспринимаемых им неразрывно от собственной жизни и личности, как ее идентификационно-сущностные части, воплощающие «необходимость себя» (термин М. К. Мамардашвили). Фактически при любом жизнеописании они включаются в повествование, поскольку составляют центр самовосприятия, своеобразную экзистенциальную «Я-парадигму», внутреннее правило в соответствии с которым осознается собственное «Я». Тем не менее эти истории создаются на основе уже существующих и лишь опосредованно принадлежащих опыту рассказчика случаев и происшествий, в которых он усматривает не первоначальный, но иной и – главное – адресованный именно ему смысл.

Это могут быть прочитанные, наблюдаемые и т. п. истории, взятые субъектом в качестве персональных прецедентов, поскольку их содержание затрагивает его сущностное содержание – представления о себе, желания, «образы Я», самоидентификациии пр.

Человек и его символы, процессы самометафоризации, создание самоапокрифов и «легенд о себе» – тема, достаточно интересная для психологов и терапевтов, но исследованная сравнительно мало. Это объясняется почти полной недоступностью, потаённостью и сложностью самого предмета анализа. Интерпретация индивидуальных символов извне – занятие практически невозможное: даже при попытках самих рассказчиков вербализовать, прокомментировать и объяснить психологу суть и содержание личных мифологем и апокрифов, причины и необходимость их отождествления со своими жизнью и личностью часть смыслов, совершенно очевидных для автора, безвозвратно утрачивается.

Используя термин «личностная мифологема» в контексте нашей работы, мы понимаем ее как образно-понятийное образование сознания, имплицитно соединяющее в себе смыслы целого ряда личностно значимых эпизодов, слившихся для субъекта в «символ Я» (в продолжение нашего примера: «я – настоящий друг», «дружба – то, ради чего стоит жить»). Он предельно абстрактно и обобщенно отражает преломленное через культурные образы, знаки и символы содержание себя и своей жизни, воплощая ее в форме самостоятельно построенного интегрального конструкта. Это чрезвычайно плотная, сжатая форма фиксации опыта, которая может быть в любой момент развернута субъектом (и только им самим) на любую семантическую длину вплоть до единичного фрагмента его картины мира или частного эпизода ментальности. В осмыслении феноменов мифологемы и символизации мы опираемся на понимание символа как функции, предложенное в работах А. Ф. Лосева (1982).

Личностные мифологемы редко полностью изобретаются самой личностью, по большей части на вторичном смыслообразующем витке происходит наложение знакомых личности и предпочитаемых ею прототипов культурогенеза на первичное герменевтическое самоосмысление, результатом чего становится появление образно-когнитивной матрицы смысложизненного пространства субъекта, в границы которой «укладывается» вся его жизнь и личность («кто я есть», «какой я», «ради чего и как я живу»).

Если в культурологическом плане мифологема как элемент мифологического «протомышления» объемлет собой множество разнообразных ситуаций, моделируя для человека целостный внутренний образ мироздания, то на уровне психологическом она оказывается механизмом, универсально объясняющим личности себя саму в многообразии связанных с «Я» контекстов, моделирующим внутренний интегральный образ «Я». Психологически личностная мифологема обнаруживает себя как символический фрактал, легко распадающийся на множество самоподобных синтагм «Я-жизнь» (кстати, литература дает этому хорошие иллюстрации: достаточно вспомнить, к примеру, «В кругу развалин» Х. Л. Борхеса, «Желтый цветок» Х. Кортасара, «Кунсткамеру» Ж. Перека).

Мифологема, в отличие от универсальных архетипов, этнокультурно и, главное, индивидуально специфична, имеет самостоятельный смысл, психологически конкретна, хотя некая их совокупность может создавать единую тему – архетипическую доминанту и разворачиваться для сознания субъекта как на уровне мифологического имени («Я-Одиссей», «Я-Сизиф» и т. д.), так на уровне цитаты («Одиссей возвратился, пространством и временем полный…», «Любовью оскорбить нельзя, кто б ни был тот, кто грезит счастьем…», «Акела промахнулся…», «Командовать парадом буду я…») или сюжета («Отплытие», «Странствие», «Возвращение», «Поиски») (Иванова, 2002).

Личностные мифологемы всегда аксиологически и семантически маркированы для субъекта, и это отличает их от биографем. Личностная мифологема выбирается, соотносится с собственной личностью как «знак знаков» и используется в зависимости от многообразных характеристик субъекта, но, в первую очередь, зависит от его знакомства и ценностно-смысловой погруженности в семиотические ресурсы своего этнокультурного хронотопа, которые представлены мифами, сказками, религиозными текстами, фольклорными источниками, классической литературой и пр.

При объективации личностная мифологема может презентоваться и считываться с помощью разных семиотических кодов (вербальных и невербальных – в форме жеста, графического образа, поведенческого акта, стилевой манеры оформления внешнего облика и пр.). В каком-то смысле она является «арматурой Я», удерживающей, «цементирующей» в себе все остальные биографические единицы. И сама «структура мифологемы разлагается на отдельные смысловые пласты, причем то, что выступает в качестве плана содержания для единиц одного уровня, служит планом выражения для единиц последующего уровня» (Шишова, 2002, с. 7).

Мифологема имеет нарративную природу, имплицитно включает в себя множество повествований, как непосредственно отражающих биографическую канву жизни данного субъекта, так и косвенно относящихся к ней, «сделавших» его таким, каким он себя устраивает (профессиональные, возрастные, гендерные, научные тезаурусы, симболариумы, прецедентные тексты, значимые концепты и т. д.).

В мифологемах, функционирующих как образно-когнитивные структуры сознания, самая значимая информация о жизни личности аккумулируется и возводится в ранг персональных символов. Обобщая различные аспекты жизни личности, мифологемы переводят их «в знаковый код, посредством которого ‹…› личность оперирует определенным классом сущностей, осуществляя с их семиотическими заместителями процедуры идентификации, сопоставления и отождествления/растождествления» (там же, с. 8).

Проявление и активизация тех или иных мифологем на индивидуальном уровне определяется реакцией на них окружения или собственной рефлексией субъекта. Тем не менее, определенные мифологемы выполняют роль личностных констант и определяют логику и стилистику текстов о себе, прежде всего, имеющих мировоззренческое значение и направленных на формирование у членов сообщества целостного представления о себе, окружающем мире, цели и назначении своего существования (миссии).

Создавая автобиографический текст, человек располагает необходимые ему автографемы в определённом временно́м порядке в зависимости от ретро– и проспективной интерпретации, которой подверглись прожитые эпизоды жизни. Тем самым процесс автобиографирования превращается в безусловный личностный акт, акт самополагания, акт личностного роста, о котором хорошо говорит М. К. Мамардашвили: «если я не осуществляю личностный акт, то через меня же этот мир уйдет в небытие. И в нём никогда не будет чего-то, что могло бы быть…» (Мамардашвили, 2000, с. 111).

Повествование о себе запускается и строится некоторым центральным, наполненным значимостью на данный момент жизни эпизодом, который занимает человека, подвергается наибольшей рефлексии, подчиняет и даже трансформирует содержание других автографем. В этом плане большинство автобиографий поначалу строится как рецессивное повествование, уничтожающее значимость некоторых ранних эпизодов в свете новоприобретённого опыта. Но с возрастом некоторые автобиографемы становятся в нём устойчивыми смысловыми конструкциями, порождающими повторяющийся системообразующий «скелет» автонарратива, и тогда они сами способны влиять на новый опыт.

Центральным психологическим процессом автобиографирования, на наш взгляд, является не столько реконструкция, упорядочивание и пересказ жизненных происшествий, сколько индивидуальная смысловая амплификация происшедшего, навязывание освоенной жизненной реальности собственной логики, собственных объяснений.

Рассказывая о себе, человек на время ментально дистанцируется от собственного актуального бытия, делает его отстранённым, и в то же время продолжает строить и проживать свою жизнь, самоопределяясь, среди прочего, выделяемыми и понимаемыми значениями её предшествующих и планируемых на будущее событий и происшествий. Биографическая история, будучи рассказанной не один раз с разными целями, на разных отрезках жизненного пути, с разным уровнем глубины самопонимания и рефлексии происходящего, становится своеобразным синтезом осознания/означивания смыслов собственной жизни и уникального существования субъекта в бытии. Можно говорить и о том, что посредством рефлексивно-интерпретативного обращения к собственной жизни в автобиографировании человек сотворяет себя вновь и вновь своими индивидуальными усилиями.

Сцепка автографем в жизнеописании подчиняется индивидуальному смысловому алгоритму личности (модусу, теме, мотиву жизни), который можно описать, как минимум, четырьмя измерениями.

Первое – биографическая канва, происшествия текущей во времени жизни, которые отобрало сознание и сохранила память, которые переводятся или не переводятся автором повествования в события текста (в «Я-события»). Человек волен включать в своё повествование одни события, исключать другие, искажать или подменять смысл третьих и даже вообще включать в текст вероятностно-возможностные эпизоды. И тогда события «происходят», если субъект строит рассказ о них, руководствуясь определёнными смыслами и целями, и «не происходят», если он не желает принимать их во внимание, не имеет намерения распаковывать хотя и очевидные для него, но не угодные ему значения. Автобиографирование легитимизирует значимые для личности эпизоды индивидуального бытия, придавая им если не онтологический, то хотя бы нарративный статус. Поскольку полностью игнорировать биографическую канву при создании автонарратива сложно (у человека всегда есть определённый возраст, известное другим место жительства, профессия, живые свидетели его жизни и т. д.), она образует «внешний слой», своеобразную «границу» между реальностью и ментальностью. В пределах этого измерения человек оперирует доминирующими и частично уникальными автографемами.

Второе измерение образует принятый субъектом жизненный проект с его системой стратегий, целей, задач и т. д. Он выступает как механизм «наводки активности» личности и определяет интегральную организацию жизни, как она видится субъекту из определённой временной точки (Little, 1983, 1993). Проект очерчивает диапазон текущих жизненных интересов и личных стремлений человека по индивидуально принятой шкале «моё – не моё» и выступает как в той или иной мере осознанный и проработанный план того, что и как человек будет делать как в ближайшие и отдалённые отрезки своей жизни, так и в жизни в целом. Персональный проект, тесно соприкасаясь с смыслотворческой сферой личности, многократно корректируется в течение жизни с использованием прецедентных и альтернативных автографем.