Текст книги "Гентианский холм"

«Впрочем, какая польза от этой догадки, – горько подумал он, – если ты не способен проверить ее истинность?.. Твое знание столь же бесполезно, как и погасший фонарь в темноте».

– Ты можешь проверить истинность своих догадок только одним способом: практикой, – проговорил доктор, верно расценив молчание юноши. – Ничто другое не зажжет свет в твоем фонаре, – только ветер твоего движения. Ничто другое, запомни.

Они помолчали, а потом Захария медленно произнес:

– Я попрощался со Стеллой.

Ему очень хотелось рассказать доктору, как именно он относится к Стелле, но это казалось не поддающимся объяснению.

– Она не забудет о тебе, – проговорил доктор, давая тем самым понять, что ни в каком объяснении не нуждается.

– Она ведь совсем еще девочка, – беспокойно задвигавшись на стуле, пробормотал Захария. – Как можно ожидать, что она…

– Она очень необычная девочка, – возразил доктор, прервав юношу. – И тут от нее можно ждать необычных вещей. Кстати, отец и матушка Спригг вовсе не ее настоящие родители.

Захария неожиданно выпрямился на своем стуле, обратив на доктора пристальный и напряженный взгляд.

– Спригги не ее родители?! Она это знает?

– Да, знает.

– Но почему же она ни разу не говорила мне об этом?

– Насколько я могу судить, ее удержало от откровений чувство привязанности к матушке Спригг. Матушке Спригг нравится думать, что Стелла – ее родной ребенок. Она буквально одержима этой мыслью. А у Стеллы не по годам развита интуиция, и она, конечно, чувствует это желание. Но я считаю, что ты имеешь право знать об этом. И надеюсь, ты будешь молчать об этом.

– Да, сэр.

Доктор Крэйн был рад, что ему удалось отчасти отвлечь Захарию от печальных размышлений о себе самом, поэтому он поспешил тут же рассказать все, что знал о Стелле. Захария слушал самым внимательным образом.

– Ага, это многое объясняет в ней, – проговорил он задумчиво. – Я все не мог понять, откуда в ней такой ум, даже мудрость?.. Что-то недетское…

– У отца и матушки Спригг, если уж на то пошло, с умом, слава Богу, все в порядке, да и мудрости житейской тоже хватает.

– Я говорю не о житейской. Это что-то неземное. Словно она ребенок феи.

– О, смею тебя заверить, она вполне земное создание.

С этими словами доктор, рассмеявшись, подошел к своему письменному столу и вернулся со свитком бумаги.

– Эта надпись была сделана внутри медальона матери Стеллы. Я скопировал ее на греческом, как она и была выполнена. Как у тебя с греческим? Вроде все нормально?

Захария развернул свиток и медленно перевел:

– «Любовь – это божество, которое примиряет людей, успокаивает море, утихомиривает бури, дает отдых и сон в печали. Любовь поет свою песню всем созданиям, которые живут и которые будут жить, усмиряя воинственность богов и людей…»

Он не один раз перечитал эту надпись, все никак не будучи в силах постигнуть ее глубинный смысл. Однако что-то убеждало его, что эти слова написаны именно для него.

Еще минуту назад он был несчастен, а сейчас вдруг на какой-то миг оказался в самой сердцевине покоя, которая существует внутри всякого шторма, всякой бури и всякого несчастья. Эта сердцевина – и есть крепость, о которой говорил доктор.

Захария вновь свернул свиток.

– Возьми его себе, – сказал доктор. – А теперь пора спать.

4

На следующее утро во дворе «Короны и Якоря», где ожидался почтовый дилижанс, была страшная суматоха и толкотня. В Торкви не было церкви, не было своего постоянного доктора, но так уж вышло, что здесь было целых пять постоялых дворов, из которых «Корона и Якорь» был самым процветающим. «Корона» выходила окнами на гавань и имела собственную пристройку-пекарню, которая снабжала путешественников сдобными булочками и пирожками, плюс бутылками эля и портера, прежде чем они пускались в рискованное двухдневное путешествие до Лондона.

Когда доктор, Том Пирс и Захария в бричке доктора (два молодых офицера ехали за ними в двуколке, нанятой по такому случаю на постоялом дворе Молитвенного дома) показались во дворе «Короны и Якоря», там стояла настоящая неразбериха.

Сэмюэл Роу был хозяином почтовой станции Торкви, расположившейся в небольшой комнатенке коттеджа на Стрэнде. Господин Роу был необычным человеком. Пост начальника почтовой станции он занял в 1796 году и, как показывает история, оставался на нем вплоть до 1846 года. Его дочь Грейс работала у него почтальоном за пять фунтов в год.

Если в кабинете господина Роу было шумно, то не в пример шумнее было во дворе. Пассажиры дилижанса, большинство которых составляли молодые люди в военной форме, обвешанные со всех сторон рыдающими родственниками, отчаянно пытались занять свои места. Вовсю квохтали цыплята, лаяли псы, отчаянно мозолили всем глаза многочисленные мальчишки, путались под ногами кошки. Конвоир отчаянно трубил в свой рог, пытаясь призвать к порядку новобранцев. Форейтор пытался добраться до хозяина постоялого двора. Со всех сторон дилижанс обступала разношерстная толпа, состоявшая из моряков, конюхов, служанок, хлебопека и его поваренка…

Были здесь и древние старики, опиравшиеся на свои клюки, и грудные дети в колясочках… Словом, собрались все те, кого называют праздными зеваками. Эти люди в большом количестве всегда появляются там, где что-то происходит, и крутятся вокруг, создавая обстановку радостного возбуждения.

Рейсы почтовых дилижансов – это была единственная ниточка, которая связывала Торкви с внешним миром, если не считать захода кораблей в гавань. Те, кому было суждено остаться дома, во все глаза наблюдали за отправлением дилижанса и пытались себе живописно представить весь восторг путешествия… Ведь о поездке в Лондон по новой дороге всегда так много говорилось… Люди представляли себе все те достопримечательности, которые откроются путешественникам по дороге, другие графства и английские деревеньки, которые жителям Торкви представлялись едва ли не чем-нибудь заграничным. Приезд же дилижанса в Торкви порождал еще большие волнения, чем его отправление, ведь с почтой в Торкви приносились известия о короле, его дворе, парламенте, сражениях и великих деяниях… Время было военное, и новостей ждали с особенным трепетом.

Те, кто провожал дилижанс сегодня, хорошо помнили другой день, – это было три года назад, – когда этот же дилижанс, украшенный лавровыми венками, въехал во двор «Короны и Якоря», разнося по всей округе звуки горна, в который трубил конвоир. Один из пассажиров дилижанса взобрался на его крышу с «Экстраодинари Газетт» в руке и вслух возвестил о заключении Амьенского мира. Зазвонили колокола церкви Св. Марии, Торре и Пэйнтона, взорвались грохотом салюта корабли, стоявшие в заливе. В церквах состоялись благодарственные молебны, на холмах разожгли праздничные костры. Тогда все будто помешались от счастья.

Кто же мог тогда предположить, что всего через два года дилижанс приедет в Торкви уже с другими новостями. Война была развязана снова. Бони невозможно доверять. Ему не нужен мир, он хочет покорить все земли и не успокоится, пока не сделает этого. Сейчас времена были очень тревожные.

Почти каждый отправлявшийся сегодня на почтовом дилижансе из Торкви носил военную форму.

– Прощай, сын.

Большая рука доктора Крэйна опустилась на плечо Захарии и сильно сжала его. Словно тем самым доктор хотел вдохнуть в юношу часть своей собственной жизненной энергии. Доктор гордился своим сыном, что было видно по его горящим глазам. Захария напружинил плечо под мощными пальцами доктора и смотрел прямо ему в глаза. Он видел в глазах доктора любовь к себе, любовь, которая превратилась в боль. Ему не хотелось уезжать.

– Прощай, сын, – повторил доктор.

– Прощайте, сэр. – Захария кивнул Тому Пирсу и протянул ему руку. – Прощай, Том.

Затем он повернулся к ним спиной и посмотрел на почтовый дилижанс, в котором должен был уехать. Он смотрел и не видел его. Они поедут на крыше, так было решено. Подняв глаза, Захария увидел сверху улыбающуюся физиономию Руперта Хунслоу и его протянутую руку, покрытую веснушками.

Захария подал свою руку, и его сильно вздернули вверх. Здесь пахло соломой и лошадьми. Он услышал, как хлестнула плеть и колеса почтового дилижанса заскрипели по камешкам двора. Оглянувшись назад, Захария вновь поймал лицо доктора. Доктор улыбался. Юноша не мог понять, чему же тут радоваться. Конвоир вновь задудел в свой рог. Воды залива слепили глаза. Мимо Захарии проплывали цветочные сады Стрэнда и гирлянды дымков, поднимающихся из печных труб домов. Дилижанс переехал по мосту через Флит, и море осталось у них за спиной. Казалось, из этой очаровательной долины не будет выхода, но вскоре показалась изогнутая лента дороги, которая стелилась между зелеными холмами. Дилижанс отыскал эту дорогу и поехал по ней.

Звуки рога наконец затихли вдали, и вскоре на Стрэнд вновь опустилась обычная для него тишина. Только в небе кричали чайки и о стену гавани разбивались небольшие волны.

Книга вторая
МОРЕ

Глава I

1

Было воскресенье, 20 октября 1805 года. Месса состоялась в древнем гостевом зале Торрского аббатства. Теперь это была местная католическая церковь. Паства была немногочисленна. Некоторые приехали сюда за много миль по ужасным дорогам, по ужасной погоде. Но они приехали на воскресную мессу, так как были истинными католиками. Эти люди собрались после службы в приемном холле. За дверьми под осенним солнцем их ждали экипажи. Народу было немного.

Здесь были представители лучших домов всей округи, дворяне, удалившиеся в отставку и проживающие в Торкви, только потому, что поблизости была католическая церковь аббатства, несколько эмигрантов и морских офицеров в отпуску. Все эти люди были почти что придворными сэра Джорджа и леди Кери, ибо в их доме имели они возможность возносить молитвы. Они были преданы сэру Джорджу и леди Кери, так как те были очень гостеприимны и кормили наиболее бедных из эмигрантов, тем самым помогая им утолить тот голод, в котором они умерли бы, но не признались. Ибо это были настоящие аристократы…

В приемном холле шелестели шелка дам, звенели каблучки мужчин по каменному полу, носился аромат духов, шум приглушенных разговоров… Здесь были и бедные, и голодные, но материальная нужда вещь настолько вульгарная, что о ней неприлично упоминать в хорошем обществе.

Разговоры велись на другие, не менее актуальные темы. А темы эти были, надо признаться, невеселые. Наполеон короновался в Нотр-Дам и стал императором. Австрия потерпела сокрушительное поражение. Среди всех европейских держав, в сущности, пока еще только Англия не поддалась врагу. Но даже в Англии есть двуличные политики и ни на что не годные администраторы, деятельность которых подрывает веру в победу, подтачивает силы у смелых… Благодаря бдительности Нельсона и Корнваллиса, французы пока еще не пытались предпринять вторжение в Англию. Слава Богу.

Но зато объединенный флот Франции и Испании еще полон сил, и поэтому опасность не миновала. Нельсон ходил искать этот флот аж до Вест-Индии и обратно, но никого не нашел. Теперь он сидит в Средиземноморье, но никак не может вызвать их на бой. По мере того, как эта война затягивалась, лишения, сопряженные с ней, все увеличивались. Порой в городах наступал голод, голодные жители поднимали бунты. Пресса совсем обезумела в последнее время. Патриотизм все больше и больше перемежается с горечью и недовольством. Казалось, этому не будет конца. У всех людей на сердце накапливалась тяжесть…

Хотя в эту минуту у немногочисленной католической паствы зародилось что-то вроде новой надежды, которая была непосредственно связана с тем спокойствием, что удается поселить на время в сознании только усилием воли. Это не была какая-то ясная вера. Просто надежда.

В такие времена воскресные мессы в Торрском аббатстве были незабываемыми событиями. Аббат де Кольбер, капеллан аббатства и духовный лидер тех, кто приходил сюда по зову веры, был способен из каждой службы сделать явление, которое глубоко отпечатывалось в душах тех, кого ему приходилось благословлять Божьим словом. Каждая из знакомых молитв произносилась удивительно красивым голосом и от этого взлетала музыкой, а опускалась светом. Молитва поселяла в душах верующих новый покой, новую веру. Сила любви аббата передавалась людям, освещала их души. Когда аббат служил мессу, казалось, в этом мире все красиво и нет ничего черствого, тупого…

С одной стороны, верующие сами удивлялись этому, ибо в жизни аббат выглядел именно сухим и черствым сухарем, а не человеком. Он был настолько аскетичен, что, казалось, не имеет отношения к миру живого. Словом, малопривлекательный человек… Но люди искушенные как раз ничему не удивлялись. Видя, как преображается во время службы аббат, эти люди чувствовали, что внутри него горит какой-то потаенный огонь, который и делает его совершенно другим, который заставляет его словно бы светиться изнутри золотистым свечением.

Но и те, кто любил аббата, и те, кто его не любил, прекрасно понимали, что этому человеку открыто то, что может быть открыто только существу высокого порядка.

Они стояли сейчас в приемной и переговаривались между собой, но как только за их спинами раздался тихий стук его шагов, все это тотчас услышали, потому что ждали. Разговоры тут же были прекращены, и все инстинктивно обернулись в сторону вошедшего. Проходя мимо людей, аббат всем холодно улыбался. Вот он поклонился сэру Джорджу и склонился к руке леди Кери. Она пригласила его на обед. Он вежливо, но твердо отказался… Манеры его походили на версальские манеры двадцатилетней давности. Они были четко выдержаны и словно обернуты в ледяную оболочку… Аббат был, как всегда, безупречно одет в простое черное одеяние. Нет, на нем не было сутаны и белых полосок священника – обычный сюртук и белый широкий шарф. Он говорил, что одеяние католического священника привлечет к себе слишком много внимания в такой упрямо-протестантской стране, как Англия, а быть в жизни центром внимания ему претило, как ничто другое.

Как-то в минуту откровения он с горечью проговорился сэру Джорджу о том, что хотел бы быть отшельником в келье. Только такой образ жизни позволит достичь полного уединения от рода человеческого, что являлось целью всех его стремлению. В ответ на это сэр Джордж холодно ответил, – холодно потому, что он недолюбливал людей, которые недолюбливали род человеческий (кстати, тот же грешок частично водился и за самим сэром Джорджем), – что аббат недалеко ушел от своей мечты. Действительно, место его жительства, – маленький коттедж, состоявший лишь из спальни и кабинета, и выходивший окнами на пустынную лужайку, – было местом весьма и весьма уединенным. Аббат ответил на это, что лужайка не обеспечивает такой степени отгороженности от мира, какой он жаждет. Порой эта лужайка превращается в страшно шумное место. Особенно, когда начинаются соревнования по борьбе, традиционные для Девоншира. Трудно в такие дни сосредоточиться на работе человеку, который посвятил себя литературным занятиям.

В дни своей ссылки аббат и вправду предавался тому, что писал книги. Причем настолько трудные для восприятия и научные, что понять их могли лишь люди, равные ему по учености, а аббат был весьма и весьма учен. Таких людей нашлось бы не больше десятка в Англии да еще с десяток по всей Европе. Когда он не служил мессы и не писал, то совершал долгие и уединенные прогулки, а когда не занимался и этим, то молился.

Его история была известна знакомым-эмигрантам лишь в самых общих чертах, не больше, так как аббат не любил распространяться о своей прошлой жизни. Он был третьим сыном графа де Кольбера. Детство, да, очевидно, и юность в родительском замке прошли беззаботно и счастливо. Юношей его послали служить в знаменитый полк, где в возрасте двадцати пяти лет де Кольбер уже получил звание полковника. Притом он провел немало времени при самом блестящем королевском дворе в мире. Он был весьма талантливым и одаренным человеком, с задатками большой личности, наделенной недюжинным умом. Но эта одаренность, похоже, присутствовала в де Кольбере даже в избытке. Не было при французском дворе человека более экстравагантного, чем полковник де Кольбер.

Жил он тогда во Франции, но побывал со своим полком и в других странах. В службе преуспел. Жизненная энергия везде делала его неизменно популярным человеком. Он был огнем, у которого грелись окружающие его люди. Когда же наступили тяжкие времена расплаты за счастливую юность, за аристократическое происхождение, жизненная сила все еще била в нем через край. Он не присоединился к первой волне эмиграции, которая хлынула из Франции под предводительством графа Д'Артуа после падения Бастилии. Не присоединился и ко второй волне. Он продолжал служить королю до тех пор, пока это было еще возможно, а затем поехал домой, чтобы защитить родителей. Поговаривали, что когда к замку подступила чернь с тем, чтобы сжечь аристократическое логово и умертвить его обитателей, он дрался, как лев, до тех пор, пока не упал раненый. Его спас и укрыл деревенский кюре.

Когда же де Кольбер возвратился к жизни, то обнаружил, что все его близкие перебиты и он остался на свете совсем один. Он стал беглецом в своей родной стране. Во время своих скитаний повстречал женщину, которую полюбил. Кто была эта женщина, женился ли он на ней… всего этого паства Торрского аббатства не знала. Было известно только, что им двоим удалось бежать из Франции и когда они достигли английских пределов, у них появился ребенок, который заново вдохнул искру счастья в их излученные души. А потом эта женщина и ребенок умерли. Граф уехал в Ирландию. О годах, которые он провел в этой стране, не было известно ровным счетом ничего. Кроме того, что именно там он принял духовный сан. Два года назад он появился в Торкви. От этого человека с тяжелым взглядом веяло холодом, но на паству местных католиков аббат де Кольбер произвел самое сильное впечатление.

Это было все, что знали о нем в округе. Сам он эту информацию ни разу не подтверждал и никому не предоставлял. Буквально по крохам была она собрана одной весьма энергичной эмигранткой, одной из тех занятых и суетных леди, которых хлебом не корми, дай только как следует порыться в жизни близких знакомых, вывернуть их судьбы наизнанку, не оставив беднягам ни одной щелки, в которую можно было бы спрятаться от досужих поисков любопытной дамы.

Правда, считалось, что в отношении аббата де Кольбера усилия этой дамы не увенчались успехом. В его истории, составленной ею, было слишком много белых пятен, которые, очевидно, и скрывали информацию о том, каким образом молодой и беззаботный версальский аристократ и вояка мог превратиться в таинственного и преждевременно постаревшего аббата… Любопытная дама была уверена в том, что отец де Кольбер на самом деле гораздо моложе, чем выглядит. По ее прикидкам, ему не было еще и пятидесяти.

Выглядел же он на все шестьдесят.

Он шел по приемному холлу, прощаясь то с одним, то с другим членом своей конгрегации с почти королевской беспристрастностью, говоря каждому от силы два-три слова… За исключением, пожалуй, лишь миссис Лорейн. Эта весьма пожилая леди всегда привлекала внимание аббата своей душевной красотой и достоинством. Она была вдова, двое сыновей ее погибли в Индии. Несчастная женщина жила в одиночестве в маленьком домике недалеко от церкви Торре, но никогда ни на что не жаловалась, что нравилось аббату. Несмотря на свой ревматизм, несмотря на стесненные материальные обстоятельства, несмотря на любую непогоду, она всегда появлялась на воскресной мессе. По бедности своей миссис Лорейн не имела экипажа и шла в церковь пешком, медленно передвигаясь на своих больных ногах и опираясь на трость эбенового дерева.

Аббат как-то был у нее дома, и она приглашала его прийти еще. Но он не пришел. Миссис Лорейн восприняла это с пониманием и не обиделась. Она вообще была очень тактична. И сейчас, когда аббат наклонился к ее руке, вдова лишь мягко улыбнулась ему, стараясь ничем не вынудить его задержаться. Спустя минуту он смог отойти от нее, а еще через мгновение вообще исчез из поля зрения собравшихся. Эти его уловки были хорошо известны всем. После мессы аббат всегда пропадал с легкостью тени, которая исчезает, как только восходит солнце.

2

Аббат де Кольбер быстро шел через парк. Настолько быстро и легко, словно был молодым человеком. Он вновь оставил суету, вновь был один, это состояние всегда вызывало у него обреченный вздох и прилив сил. Несмотря на быстрый шаг, он совсем не уставал. За последние пятнадцать лет аббат претерпел столько лишений и страданий, что это вполне могло бы надломить слабого человека. Но сильного человека, каким являлся отец де Кольбер, эти бедствия лишь укрепили и закалили, словно сталь. Физически он был очень крепким человеком и, как это ни странно, иногда сожалел об этом. Только сегодня утром он с тоской подумал о том, что если ему будет суждено дожить до девяноста годов, как его деду, то значит впереди еще полжизни!..

Время начало тянуться невыносимо медленно со дня смерти Терезы. Такова уж природа человеческого одиночества. Когда они были вместе, годы летели, словно птицы. Даже беды казались мимолетными. Именно потому, что они переживали их вместе. А теперь… Одна уединенная и лишенная происшествий неделя казалась столетием… Порой аббат чувствовал, что ему следует больше находиться среди людей, больше общаться с ними. Но он уже утратил способность быть общительным. Ирония судьбы! Эту способность утратил человек, который в свое время был одним из самых популярных и компанейских молодых людей во всей Франции!

Но с тех пор он слишком насмотрелся на людей, увидел, как много зла они делают друг другу. И это оттолкнуло его от рода человеческого. Там в Ирландии, где де Кольбер жил в одиночестве после смерти возлюбленной, в монастыре у озера, к нему вернулся разум и он пришел к выводу, что только одиночество и отшельничество безопасно. Тогда он думал, что мир – это лечебница для буйных умалишенных. И чем больше в этой лечебнице мужчин и женщин с соответствующим недугом, тем меньше хочется иметь с ними какие бы то ни было отношения.

Однако в последний год, когда душевное равновесие вернулось к нему, аббат стал стыдиться своих шараханий от мира и людей. Это грех для человека и двойной грех для священника. В самое последнее время в нем иногда даже появлялось сильное желание снова выйти в свет из своего одиночного и добровольно избранного заключения и попытаться в толпе преступников и дураков найти тех, кто не является ни теми, ни другими.

Аббат де Кольбер чувствовал, что среди тех, кто его окружает, можно отыскать таких людей – умных и порядочных, смелых и веселых. А, главное, нелюбопытных. Среди членов его паствы, которую он только что покинул, как он знал, было много прекрасных мужчин и женщин, но их любопытство пока еще было невыносимо для него. Они словно брали хирургический зонд и проникали в его давние раны, которые от этого открывались и кровоточили.

Король Лир и его сын были нелюбопытны, они не спрашивали его имени, а он не спрашивал их имен. Они просто появились в его жизни и исчезли, словно видения, оставив у аббата только воспоминания о мудрости и учености старика и изумленно благодарном взгляде мальчика, которым тот ответил на простое проявление великодушия и вежливости со стороны аббата. Это тронуло священника гораздо сильнее, чем он подозревал. Теперь ему казалось, что именно взгляд того мальчика пробудил в нем долго спавшее желание общаться с себе подобными. Теперь он жалел о том, что сам не проявил любопытства по отношению к ним. Это же надо! Даже имен не спросил!..

Аббат поднял глаза и увидел часовню Св. Михаила. Ее серые стены казались почти серебристыми на холодном солнечном свету. После мессы ему хотелось подольше остаться в часовне аббатства, но он не мог. Элементарные правила этикета и вежливости требовали от него появиться в приемном холле и поговорить с расходящейся паствой. Поэтому он решил сейчас взойти по склону холма в часовню Св. Михаила и продолжить там воздавать хвалу Господу.

Это место во всей округе нравилось ему больше других. Здесь, по его мнению, было святое убежище: затишье после шторма, благословение после миновавшей опасности… Здесь хотелось молиться за тех, для кого опасность еще не закончилась, за тех, кого еще носит по волнам ветер и непогода. И наконец здесь он всегда обретал привычное уединение. Растолстевшие англичане-протестанты видели в этой часовне лишь «папистский анахронизм» и не заглядывали сюда, ибо для этого требовалось подниматься по слишком крутому склону. А те немногие католики, которые здесь жили, были слишком преклонных лет, чтобы одолевать такие подъемы… Да и, кстати говоря, они тоже изрядно растолстели; больше предаваясь в этой стране чревоугодию, чем религии. Кроме моряков-католиков с заходящих в залив иностранных судов, – которые тоже появлялись здесь редко, – аббат не видел здесь никогда и никого. Впрочем… однажды он видел здесь молящимся того мальчика, которого, не зная имени, прозвал про себя Корделией.

Аббат быстро одолел подъем, вошел в часовню и огляделся по сторонам.

«Это абсурдно, – подумал он. – До такой степени любить это место, что каждый раз проверять, все ли с ним в порядке…»

Часовня как всегда была пуста и холодна. Пока она будет стоять здесь, с ней не произойдет никаких перемен. Никто не сможет украсть этот пол из грубого камня, этот свод, этот умывальник, эти две ниши в северной стене, этот цветок, выбитый между ними в камне. Перемены вносила только погода и солнечный свет. Сегодня тени были голубыми, яркими и хрупкими, как стекло.

Он преклонил колена перед умывальником, глядя на то место, где когда-то помещался алтарь. Здесь было прохладно, но из отверстия не застекленного окна на аббата де Кольбера изливался яркий теплый солнечный свет.

– Laudate Dominit omnes gebtes: laudate eum omnes populi. Quomam confirmata est super nos misercordia ejus: et veritas Domim manet in aeternum[12]Note12
  Всякое дыхание хвалит Господа: хвалят его все люди. Ибо укрепляет нас милосердие его: и истина Божья остается вовек. (Прим. редактора).


[Закрыть].

Слова. Такие короткие, такие легкие… Они не срываются с человеческого языка до времени, робко ждут своей очереди, но всегда готовы к использованию… Однако от мирской усталости они уводят к небу лучше любой музыки… Музыка… Крылья Персея… Крылья на ноющих, саднящих ногах. Молитва на устах. Небеса и твердь земная. Вечная жизнь во хлебе и в вине. Слова всегда уносили его в мир тишины, и он возносил в этом мире молитвы, потеряв чувство времени.

Снова вернувшись к ощущению реальности, аббат де Кольбер проговорил вслух, сам не сознавая того:

– Sit nomen Domini benedictuin: ex hos nunc, et usce in saeculum[13]Note13
  Да прославится имя Божие и ныне, и присно, и во веки веков. (Прим. редактора).


[Закрыть].

3

Какой-то легкий шум дошел до его сознания. Какой-то шорох, словно пробежала мышь. Он оглянулся через плечо, ожидая увидеть эту мышь, но увидел девочку в зеленом плащике и зеленой шапочке. Девочка сидела на скальном возвышении как-то степенно, с достоинством. Руки ее были спрятаны в коричневую муфту. Она смотрела на аббата недетски серьезным взглядом своих лучистых глаз, но встретившись с ним взглядом, дружелюбно улыбнулась. Эта улыбка ворвалась к нему в сердце, больно коснувшись его. Он неуверенно и порывисто поднялся с колен, опираясь одной рукой о стену, и посмотрел в ее серые глаза, словно слепой. Причем лицо у него было в то мгновение настолько диким, что любой другой ребенок на ее месте испугался бы. Но только не Стелла. Во-первых, она была бесстрашна, а во-вторых, до сих пор она встречала по отношению к себе со стороны людей только добро и не знала другого. Встречаясь взглядом с другим человеком, она привыкла отдавать ему любовь к жизни и принимать за этого его любовь.

– У вас болят колени? – с участием в голосе спросила она.

– Немного, – напряженно ответил аббат.

Он уже справился с собой, но неподвижно стоял на месте, держась рукой за стену. Он понятия не имел о том, как нужно говорить с детьми. О детях он не знал ничего. Его собственный ребенок был слишком мал, когда его постигла смерть… Смерть… Тереза… На какую-то секунду аббату стало дурно. Господи, неужели ему никогда не смириться с этим?

Он заметил, как девочка пошевелилась. Маленькая ручка в рукавчике показалась из муфты и легла на камень. Это был жест приглашения. Она снова улыбнулась и склонила голову чуть набок, как малиновка.

О, женщины! Едва только выбравшись из колыбели, они уже умеют соблазнять мужчин!..

Впрочем, нет… Приглядевшись, аббат де Кольбер увидел, что она вовсе не кокетничает.

Освятив часовню крестным знаменем, он не без труда опустился рядом с ней на низкий камень, смешно вытянув перед собой длинные ноги. Так они сидели вместе, завернувшись в свои плащи, глядя друг на друга, и зимний солнечный свет падал на их лица.

– Вы страдаете люмбаго? – спросила Стелла и тут же, словно спохватившись, добавила. – Сэр?

Ее научили обращаться к взрослым «сэр» и «мадам», но она часто забывала это делать. Вовсе не из неуважения. Просто к каждому человеку она проникалась глубоким интересом, который словно сближал их, и это сближение уже не допускало формальностей. По той же причине Стелла часто забывала и об обязательном реверансе.

– Спасибо за заботу, нет, – ответил аббат. – Мне трудно сидеть на этом камне просто потому, что я намного больше тебя.

Стелла улыбнулась, радуясь тому, что этот старик не страдает люмбаго.

– А у отца Спригга люмбаго, – совершенно серьезно объяснила она. – Ужасно больно. Матушка Спригг всегда согревает на печке мешочек с солью и прикладывает к больным местам. Очень помогает.

– Скажи… а эти отец и матушка Спригг… они твои родители? – спросил аббат с расстановкой.

Он совсем позабыл сейчас о том, что не умеет разговаривать с детьми. В разговоре с этим ребенком ему было совсем легко, и это была целиком заслуга девочки. И хотя улыбка этого милого создания с болью проникла в сердце священника и отголоски этой боли все еще слышались, сам факт появления в часовни этой крохи был для него радостью и чудом.

Он уже так давно не испытывал этого драгоценного чувства, когда кажется, что держишь в руках невиданное сокровище, что уже и не помнил, те же ли это ощущения. Впрочем, теперь ему живо вспомнились прежние далекие времена. Ему вспомнился тот далекий день, когда он мальчиком был допущен к первой в своей жизни полуночной мессе и кюре подал ему зажженную свечу. Священный миг, когда он поднял глаза и увидел идущую к нему Терезу, которая держала в руках тот Божественный дар, который принесла ему. Он вспомнил день, когда, будучи в Ирландии, увидел пролетающего над монастырским озером лебедя. И день, когда старик-кюре оглянулся на него с двуколки и улыбнулся. Все эти короткие мгновения, имевшие в себе спасительную силу Божественного дара, вдруг живо вспомнились ему. Явление этого маленького существа в часовне, этого ребенка, этого волшебного создания, казалось еще одним таким случаем, еще одним мгновением.