Текст книги "Лицо удачи"

– Да неудобно мне с укутанными пальцами тыкать в эти кнопки, – в тон ей объяснила Трифонова. И посуровела: – Но у меня есть привычка мыть руки, как только я окажусь рядом с краном.

– Почти дошли до крана, – усмехнулась Александрина.

Катя нажала кнопку звонка. Прислушалась к тишине вокруг. Еще раз нажала. Никто не открыл. Растерянно оглянулась на Барышеву. Та спокойно подсказала:

– Телефон. Эсэмэска, если хозяйка только так с миром общается. Надо было написать, что мы на подходе.

– По-моему, я не напрашивалась в гости. Меня разыскали в клинике и настойчиво зазвали. И поставили слишком много условий, – начала заводиться Катя.

Достала телефон и, прежде чем начать писать, саданула кулаком по железу. Оно служило преградой уже лет двадцать и выглядело кустарно и как-то неопрятно. Удар получился несильным, но дверь слегка завибрировала. Трифонова налегла на ручку, потянула на себя и прокомментировала:

– Не заперто.

Толкнула внутреннюю деревянную дверь. Та широко распахнулась, будто заждалась.

Девушки переступили порог. Свет горел везде. Прямо перед ними была кухня, справа санузел, рядом с ним, за коридорчиком, длиной в метр – комната. Александрина равнодушно смотрела вперед, то есть в кухню. Надо же было дождаться, пока странная хозяйка хоть голос подаст. Катя же решительно исчезла за поворотом в комнату, взывая:

– Алла Павловна! Алла Павловна! У вас обе двери настежь, и звонок барахлит.

«А то она не знает, – подумала Барышева. И услышала вопль, явно приглушенный ладонями. – Что-то в этом роде я и подозревала. То ли у таинственной Аллы Павловны плохо с сердцем, то ли у Трифоновой с головой». Она в три прыжка одолела незнакомое пространство. По косяку снятой с петель комнатной двери медленно сползало тощее тело Кати. Александрина успела подхватить его и интенсивно тряхнуть. Помогло. Вид у Кати остался бессознательным, но она утвердилась на ногах. Барышева небрежно прислонила ее к стенке и разочарованно спросила: «Ты точно медик? Что увидела-то?» Катя чуть двинула трясущимся подбородком.

Ее спутница, уже имевшая основания клясть свое предложение встретиться у метро, подняла голову. И сразу взгляд наткнулся на то, что заставило Катю потерять сознание. Александрина заорала дурным голосом, причем сама себя не слышала, только чувствовала, как углы губ растягиваются в прямые линии, вот-вот порвутся… Это оживило Катю, которая влепила соседке две тяжелые пощечины и рыкнула: «Заткнись!»

А потом кинулась к женщине лет пятидесяти, облаченной в черные джинсы и футболку, которая сидела на стуле. Сидела, потому что ее к нему безжалостно крепко привязали нейлоновым шнуром. Пыточное место было устроено в центре комнаты, видимо, чтобы сподручнее было избивать обездвиженного человека. Лицо жертвы было серым, на левой скуле запеклась большая ссадина, на правой неприятно лиловела опухоль. Жидкие седые волосы превратили в бесформенные лохмы, вероятно, когда дергали за них… Катя, даже не дотронувшись до женщины, вдруг запричитала:

– Алла Павловна, что случилось? Как же так? Зачем? Кто? Почему я не бросилась к вам еще в пятницу, когда мне отдали записку…

Ее то ли лай, то ли визг странно подействовал на Александрину. Вместо того чтобы пятиться в прихожую, она рванулась к столу, оббежала его и застыла с дальнего торца лицом к двери. Будто место поближе к трупу было самым безопасным. Действительно, там уже произошло убийство, а по краям еще всякое могло быть. Катя, казалось, одобрила ее перемещение. Она отошла от мертвой Аллы Павловны и встала напротив Барышевой, соответственно, оказавшись к двери спиной. Девушки безвольно смотрели друг на друга.

Тут небольшие глаза Александрины округлились: впервые полная обводка и густой слой туши на ресницах были ни к чему. А рука схватила со стола большую хрустальную цветочную вазу с явным намерением размахнуться и метнуть ее в кого-то. Но советский элемент декора был гораздо тяжелее физкультурной гранаты. Барышева чуть не уронила его и помогла себе другой рукой, готовясь швырять от груди. Одновременно с этими дикими гримасами и манипуляциями она чистым звонким голосом выкрикивала:

– Катя, пригнись! Пригнись, Катя!

Трифонова сохраняла тупую неподвижность. Пока за ее спиной не раздался насмешливый мужской голос:

– Спокойно, полиция! Ничего не трогать!

Александрина неохотно поставила импровизированный метательный снаряд на край стола. У Кати ни за что не получилось бы от него увернуться. Но она даже не попыталась оглянуться на своего спасителя. Запоздало шагнула в сторону и… Завершила начатое десять минут назад при виде трупа, рухнув на пол. Чертыхнувшись, верная Барышева ринулась к ней с одной стороны, а немолодой плотный мужчина в штатском – с другой. Они наперебой тормошили медсестру. Другая от такой реанимации последовала бы за Аллой Павловной. Но Катя очнулась. Пока ее на сей раз бережно усаживали на диван, она тихонько икала, поскуливала и непонимающе таращилась на мужчин, ввалившихся в комнату, и на двух старушек с хищными повадками, вошедшими вслед за ними.

– Они просто вошли из прихожей, когда вот он сдвинулся с места, – зачем-то объясняла Александрина, указывая на все еще склонявшегося над девушкой крепыша. И робко обратилась к нему: – Ей бы водички…

– Идемте в кухню, – милостливо пригласил он. Но поднял Трифонову с дивана нетерпеливым рывком. Барышева едва успела подставить той плечо, чтобы оперлась.

Выяснилось, что древние бабки, с живейшим интересом окунувшиеся в роли понятых, были матерь и дочерь и жили в соседней квартире. Они вызвали полицию часа в три. Железная дверь Аллы Павловны тогда была открыта. Заглянули, ужаснулись, позвонили и остались ждать у глазка. Так что девушек они прекрасно видели. И вышли на лестницу предупредить «органы», что две козы забрели недавно в дом новопреставившейся и уже минут десять не выбегают опрометью, хоть и блеют от страха.

Наверное, поэтому Александрину спросили только, кто такая, и быстро пролистали паспорт. Кате пришлось говорить про общежитие и сообщение регистратора, показывать эсэмэски и коробку с тортом, валявшуюся на затоптанном линолеуме возле комнатной двери. Но подробностей мужчина не требовал. Даже не поинтересовался, как долго Алла Павловна жила в общаге. Ушла, чтобы не мешать дочери с зятем, и ушла. Вернулась и вернулась. Пригласила в гости и пригласила. Он отпустил бы их через десять минут, если бы его не нервировало поведение медсестры. Казалось, и не только ему, Барышевой тоже, что она истерически ждет каких-то других вопросов. Боится до смерти и хочет услышать. Наконец, он испытывающе посмотрел ей в глаза:

– Вам что-то не дает покоя? Хотите поделиться?

– Нет, – отрезала Катя.

– А впечатление такое, что мне никак не удается сформулировать заветный вопрос. Да?

– Да, – выдохнула она.

– И каков же он? – терпеливо долбил полицейский.

Катя побледнела. Потом покраснела. И тихо проникновенно выдала:

– Как я себя чувствую.

Александрина прыснула. Мужик растерялся. Но быстро с собой справился. Дал визитку единственной вменяемой и послал девиц на все четыре стороны.

Такси, вызванное Барышевой, приехало быстро. Но Трифонову в него пришлось запихивать долго. Ей никак не удавалось согнуться так, чтобы она смогла вписаться в проем. А когда получилось, она забилась в уголок, ближе к окну и смежила веки. «Как ребенок: чик-трак, я в домике, – подумала Александрина. – Ей перед операциями и перевязками тоже глаза завязывают? Вслепую работает? Уникум».

– Заболела подружка? – спросил пожилой водитель.

– Перебрала немного, – ответила Барышева в надежде, что так быстрее отстанут.

– Ясно, двести граммов вина приняла вместо ста, – радостно сказал он, откровенно принюхавшись и не уловив запаха.

– Двести пятьдесят. Давайте помолчим, пусть спит.

– Конечно. А то еще проснется, разбуянится.

Он не смог закончить веселую фразу под мрачным взглядом Александрины. Мало кому это удалось бы. Ее ввалившиеся, покрасневшие, обведенные черным карандашом глаза смотрелись жутковато.

3

Александрина и водитель думали, что Кате плохо. А ей было очень хорошо. Она так устала от навязчивых мыслей о смерти Андрея Валерьяновича Голубева, потере его квартиры, вероломном Кирилле, его пальцах на ее горле. События, вызвавшие их из небытия, больно ранили, но давно прошли. А жалкие сиротки, которые уныло водили хоровод в голове несчастной медсестры, незаметно превратились в злобных жестоких монстров. Сначала отталкивали новые мысли, изгоняли, потом начали уничтожать.

Когда Катя увидела истерзанную мертвую Аллу Павловну, она закричала так глухо не потому, что зажимала ладонями рот, как думала Барышева. Ей почудилось, что ее снова душат, лишая воздуха. И она начала сползать по косяку на пол. Александрина ее подхватила, потянула вверх, а Катя вдруг поняла, что знает все. Никогда охотники за книжкой Андрея Валерьяновича не угомонятся. И ее в покое не оставят. Больше нельзя подсылать к ней молодых людей, влюблять, заманивать в койку, талантливо играть ревность. С ней ничего не сделаешь в частной клинике и в центре города, по которому она почти не ходит. Вламываться в квартиру тоже опасно из-за соседки, которая может явиться неожиданно и не одна. И из-за видеокамер в подъезде.

Зато нетрудно было разнюхать в общежитии про Аллу Павловну, с которой у Трифоновой вроде сложились дружеские отношения. Во всяком случае, они не ругались прилюдно. Ученую даму разыскали. Выяснилось, что она живет одна. Катя не заметила в ее квартире вещей дочери и зятя. Похоже, съехали, наконец. Подонки заставили несчастную доцентшу связаться с медсестрой через регистратуру клиники и пригласить в гости. Не исключено, что они угрожали ее родным – ведь могли уже и внуки на свет появиться. Но Алла Павловна, годы продержавшаяся в комнате на восьмерых ради своей дочки, Трифонову на растерзание бандитам отдавать не собиралась. Пыталась обхитрить. Назвала им другие место и время встречи. Не выходила из дома. Не брала трубку, когда звонили с незнакомого номера. Общалась эсэмэсками и сразу их удаляла, чем спасла Кате жизнь. Она ждала Трифонову, чтобы предупредить об опасности. Может, забаррикадироваться вместе у нее и вызвать полицию. Но они что-то заподозрили. Ворвались, связали, начали пытать и убили. И ее тоже убьют обязательно. Но записную книжку Голубева она им не отдаст и не сожжет. Все.

Катино знание не выражалось словами. Просто возлегло совершенным – ни щербинки, ни царапинки – красным кирпичом внутри. Почему кирпичом? Почему красным? Так оно ощущалось. И любая мысль по сравнению с ним казалась никчемной, лишней, глупой, пошлой. Этакая пластиковая имитация лепнины на низком потолке хрущевки. Даже когда Катя услышала мужской голос за спиной, в голове не возникло чего-то вроде: «Добились своего, мерзавцы. Прощай, белый свет. Конец». Эту данность не обязательно было формулировать. Она ведала. Не пыталась услышать, что мужчина говорил. Испытала невероятный страх смерти. Лишилась сознания.

И только когда очнулась, голова начала работать привычно. Вот как, оказывается, это бывает. Ты можешь сопротивляться, орать. Вас с Александриной двое. Одна способна выскочить на балкон и звать на помощь оттуда. Или успеть позвонить в службу спасения. Есть шанс разбить окно стулом, привлечь внимание. Но вместо этого валишься кулем на пол. И от тебя больше ничего не зависит. Ничегошеньки. Через минуту Катя поняла, что считывает это с поверхности все того же кирпича. Невыносимо скучное занятие.

Наконец, последний раз мысль шмыгнула от виска к виску, когда девушек расспрашивали в кухне. Мысль проскользнула впритирку к кирпичу. Трифоновой померещился звук соприкосновения – невнятное шуршание. Наверное, идее удалось то, что удалось, потому что она была запредельно тонка и проста. Надо было сию секунду рассказать усталому немолодому полицейскому все, использовать единственный реальный шанс на защиту. Только книжку не трогать. Оставила на полочке возле телефона, когда Андрей умер, и вышла вон. А бред Кирилла, мол, захватила в качестве сувенира, бред и есть.

Не будь с ней сейчас рядом Александрины, Катя так и поступила бы. Удивительно, но именно при ней, случайно оказавшейся рядом, было неловко извлекать свой кирпич. И Катя тянула, ждала вопроса, от которого не отвертеться. Но, вместо того чтобы вынудить ее сказать правду, мужик недвусмысленно пытался закруглиться. А когда предложил саму себя спросить и самой себе ответить, Трифонова уже поняла, что и этот вариант был в кирпиче. В нем все было, абсолютно все. И вывод: убьют, что ни предпринимай.

И вот тут ее накрыло блаженством. Думать больше было не о чем и незачем. Катя никогда не была такой цельной. В невыносимой ясности и прозрачности утвердилось знание. И она была свободна от всего, от всех, от себя, даже от него. Да, да, оно ведь ничего от нее не требовало, ни на что не подвигало, существовало себе в образе кирпича. Сулило гибель и успокаивало одновременно. Этим состоянием она и наслаждалась до момента, когда пришлось усаживаться в такси. Выяснилось, что после бесчувственного падения на пол у нее болят спина, шея и затылок. Согнуться не получалось. Ну и что? Размышлять об этом вслух, объясняясь с Александриной? Смешно и бессмысленно. Катя стиснула зубы, зажмурилась и решила гнуть позвоночник до тех пор, пока можно было терпеть боль. Вытерпела и снова очутилась в покое и радости.

Выбраться из такси ей удалось с первой попытки. Поднявшись в квартиру, Барышева спросила:

– Как ты себя чувствуешь?

– Так хотелось услышать этот вопрос от полицейского.

– Я учла, как видишь. Кать, послушай: мне легче, потому что я не знала Аллу Павловну. Страх давно прошел. Осталась только ярость. Какой-то безграмотный гастарбайтер убивает москвичку, доцента, в собственном доме. Пытает, чтобы выяснить, где ценности. Откуда у нее ценности? А если и были, с какой стати она должна была их ему дарить? Отвратительно. Несправедливо.

– Почему гастарбайтер? – спросила Трифонова.

– Ну а кто еще? Они траву курят и жаждут обогащения. Не скромной зарплаты за честный труд, а денег, денег, денег. Если успеют с ними на поезд, их никогда не найдут. Да и в Москве растворятся без проблем. Знаешь, собиралась призвать тебя и себя быть осторожнее. Но не стану. Все равно через пару дней перестанем оглядываться по сторонам. Ты, наверное, отдохнешь? Чаю твоего зеленого заварить?

– Нет, я потом сама. – Катя милосердно признавала право соседки на собственную версию. Она-то знала, что обкуренные дворники ни при чем. Видела, любила, спала с тем, кто имеет отношение к этому убийству. Он, сволочь, даже не пьет толком. Ему нужна ясная голова, чтобы добиваться своего. Она взглянула на Барышеву и сказала гораздо проникновеннее, чем ожидала от себя: – Спасибо тебе за все. И прости за то, что тебе из-за меня довелось пережить.

– О, как торжественно. Не парься, – отмахнулась Александрина. – Я сама вызвалась. Правда, что называется, не обессудь, в другой раз хорошо подумаю, прежде чем решусь сопровождать тебя к доцентам.

Катя громко рассмеялась. И, кажется, напугала Александрину. Та помялась, но спросила:

– Ты не ожидала подобного, когда говорила, что ноги к ней не несут?

– Нет, клянусь! Меня категорически не тянуло к Алле Павловне, потому что у нее были тошнотворные проблемы. Дочь с зятем практически выжили из квартиры. Помочь нельзя, выслушивать невмоготу. Тот еще случай. И знаешь… Ты не обязана мне верить… В общем, если бы у меня были подозрения, я бы тебя туда не взяла. Никуда не взяла бы. Это случайность, но я все равно чувствую себя виноватой.

– Забудь. – Александрина наконец принялась стягивать сапоги.

Катя посмотрела на нее с завистью. Спина болела, но разуваться-то было надо. Она наклонилась к шнуркам ботинок и застонала.

– Что с тобой? – всполошилась Барышева.

– Неудачно в обморок грохнулась. Не волнуйся. Вот, пожалуйста, я уже в тапочках.

– Иди-ка ляг, – соседка помогла снять куртку. – У тебя еда есть? Может, купить что-нибудь на обратном пути?

– Все у меня есть. Я сейчас приму обезболивающее, через полчаса буду как новенькая. А ты куда, если не секрет?

– Туда же, куда собиралась. На Пушкинскую. Встречу уже в общей сложности на три часа перенесла. А человек ждет не только меня, но и деньги, которые я забрала у другого человека перед тем, как зайти с тобой в гости. Слушай, как странно мы устроены. В моторе мне казалось, что, если я дома не приму душ и не сменю одежду вплоть до белья, не то что идти куда-то, жить не смогу. А теперь страшно опаздываю, и уже вроде нормально. Зря сапоги сняла. Ладно, возвращаю их на ноги и убегаю. Пока. И это… Кать, запри дверь на все замки.

Катя так и сделала. А потом обнаружила в себе способность думать. Она почему-то была уверена, что Александрина без роздыха носится по подружкам и треплется с ними про мальчиков и свою фэшн-индустрию. Заодно строит глазки посетителям кафе и пассажирам метро. Оказалось, что треп, конечно, не исключен, но прочно спаян с делами. Соседка как раз доказывала, что нужна не только для общения, что от нее практическая польза есть. Деньги, например, передать. И остальные так же. Еще бы Трифонова одна не куковала. Ей вне клиники людям предложить было нечего. Только презираемую ею же пустую болтовню. Барышева с фрэндами и в соцсетях, наверное, обсуждали не личные темы, а те, что волновали их всех.

Насколько же интимными становятся разговоры с близкими друзьями с глазу на глаз, какие смыслы обретают, если заранее исключить из них то, что доступно всем. Здорово!

На этом мысленном восклицании до Кати дошло, что она думает по инерции. Что ей совершенно все равно, как устроены взаимоотношения Александрины с миром. Неинтересно сравнивать ее с собой. Незачем учиться. Ее убьют вот-вот. Она здесь чужая. Они такими, в сущности, подленькими мелочами занимаются. Взяла деньги, отдала деньги… Стала надежным передаточным звеном, умница. Одному из десяти тысяч пригодятся эти связи, кто-то вспомнит именно про него, когда потребуется новое лицо или опыт. Или, наоборот, отсутствие лица или опыта. Остальные так и застрянут в незначительных услугах, все яснее понимая, что зря тратят время, и боясь вырваться на свободу, где они совсем-совсем никому не нужны.

Раньше Трифонова верила, что додумалась до такого, приняв страдание и помудрев. А все это тоже было ее знанием, ее кирпичом. Он такой прекрасный. Стоит ли крошить его ради того, чтобы разобраться в чужой жизни? Пусть живут как хотят, как могут, как им дадут жить. Ее это уже не касается.

В таком благостном равнодушии Катя провела пять дней. Она замечательно работала, немного, но с аппетитом ела, крепко спала. И еще повадилась часами мокнуть в ванне. Просто лежала, время от времени добавляя горячую воду, и наслаждалась отсутствием мыслей и желаний. Правда, хирург Серегин, Александрина и сестры из бригады каждый день интересовались, все ли у нее в порядке. Потрясающие люди. Когда она загибалась на их глазах, никому дела не было. А когда наконец обрела счастье и покой, начали волноваться о ее самочувствии.

Однако в пятницу Барышева изумила ее еще сильнее. Она явилась из редакции домой даже чуть раньше Трифоновой. Та быстро спряталась в своей комнате. Соседка выждала минут пять, деликатно постучала и, будто опасаясь, что услышит: «Не сейчас, позже», сразу вошла. Молча села рядом с Катей на диван, положила на колени визитку смешного дяденьки, который расследовал убийство Аллы Павловны, установила на смартфоне громкую связь и набрала номер. Казалось, она специально делала все очень медленно, демонстрируя, что цифру за цифрой набирает именно с карточки, а не из памяти. Кате было плевать на ее странные ухищрения. Она и не взглянула на экран. Но заметно вздрогнула, когда начался разговор.

Знакомый мужской голос коротко бросил:

– Петров.

– Здравствуйте, Леонид Егорович, – поприветствовала Александрина, выговаривая имя и отчество почти по слогам, чуть приподняв коленку, на которой лежала визитка, и едва заметно косясь на Трифонову. – Это Барышева. Я по поводу убийства женщины в собственной однокомнатной. Ее еще пытали. Вы, кажется, должны сообщать потерпевшим о ходе расследования. Вот мы и ждем.

– Какие же вы потерпевшие? – басовито хмыкнул Петров.

– Самые настоящие. Перепугались на всю жизнь. У Трифоновой до сих пор последствия обморока. Знаете, как она головой ударилась? Мне тоже не по себе. Не то чтобы постоянно истерю, но веселее не стала точно. Пожалуйста, скажите, вычислили убийцу, нашли, арестовали? Или убийц?

– Я, конечно, не обязан. Но до сих пор помню вашу мгновенную реакцию, Барышева. Имя у вас еще какое-то…

– Александрина.

– Да, да. Здоровенные амбалы теряются, когда видят труп и входящих в комнату мужиков. А вы сразу задействовали тяжелые подручные средства, – откровенно хохотнул Леонид Егорович. – Швырнули бы вазу?

– Не сомневайтесь, – заверила его Александрина. – И вооружилась бы стулом.

– Это обычная бытовуха, Александрина, – ответил он серьезно. – Зять взял деньги у нехороших людей, вовремя не отдал, они пришли выбивать долг из тещи. Квартиру собирались отжать. Ей всего две оплеухи досталось, кости не сломаны. Смерть наступила от инфаркта. Сердце не выдержало, проще говоря. Ребят этих мы закрыли на следующий день.

– И в суде дело не развалится? Трифонова может уже начинать лечить голову?

– Да, нежная она какая-то. Мы нашли у них кое-что из квартиры. Они все подписали. И вам, девочки, это не мука, а наука. Никогда не занимайте деньги. Разве что у мамы с папой. И то не стоит. Живите пусть скромно, но на свои.

– Леонид Егорович, вы человек. Спасибо, мы постараемся. До свидания. Ой, погодите. Это были гастарбайтеры?

– До свидания. – Он положил трубку.

Катя смотрела в окно, по ее впалым щекам текли слезы. Они щекотали и покалывали кожу, но вытереть их сил не было.

– Наконец-то! – победно воскликнула Барышева. – Доктор Клунина сказала, если заплачет, все в порядке.

– Анна Юльевна? – переспросила Катя. – Ее хоть не убили?

– Типун тебе на язык. Она не велела говорить, но, раз уж я проболталась… Ты была даже больше не в себе, чем когда сюда переехала. Я попросила у мамы телефон ее подруги. Позвонила, рассказала все как есть: зашли в гости к доценту, нашли ее труп. Ты дважды сознание потеряла, потом с катушек слетела и пребываешь в нирване. Она вспомнила что-то при слове «доцент», кажется, ты раздраженная очень заходила к ней по этому поводу. Ну и посоветовала общаться с мужиком, который дал мне визитку, чтобы ты сама все слышала. Дальнейшее было при тебе. Извини, конечно, что совещались за твоей спиной. Но у тебя что спина, что лицо в последнее время…

– Нет-нет, я благодарна и тебе, и Анне Юльевне, не думай. Со мной никто никогда не возился. Что бы я без вас делала.

– Я не вожусь, а умело делю с тобой одно пространство. И потом, ты нам тоже скучать не даешь, – расслабилась Александрина. – Все поняла, да? Это бытовуха, раз. Зять подвел тещу, два. Твою знакомую били, а не убивали, три. Она от страха умерла, четыре. Мы случайно оказались в ненужное время в ненужном месте, пять. Бывает. Повезет в чем-то другом, причем грандиозно. Все, я понеслась.

– Куда? – У Трифоновой вдруг сел голос.

– В редакцию, конечно. Я прибежала, чтобы застать Петрова на работе, теперь назад. Потом в бар. Пятница сегодня. Офисный планктон гуляет. Отходи давай.

И она исчезла, не съев ни крошки, не выпив ни глотка своего любимого кофе. Катя осталась на диване. Красный кирпич с благородной неторопливостью уменьшался в размерах, но ни разваливаться на части, ни пропадать не собирался. А вокруг него клубилось бесформенное, но светлое облако мысли: «К Алле Павловне явились бандиты, но не те, которые связаны с Кириллом. Я была права насчет ее мутного зятя еще в общежитии. Господи, жизнь такая, что впору мертвым завидовать. Но ведь я не умру? Меня не убьют? Значит, имеет смысл бороться. И теперь я знаю как».