Текст книги "Мы были лжецами"

72

План был простой. Мы хотели взять канистры с бензином, которые хранились в лодочном сарае. В прихожей были стопки газет и картона: мы свалим все в кучу и польем бензином. И деревянный пол тоже. Затем выйдем. Подожжем бумажные салфетки и кинем их в костер. Проще простого.

Мы подожжем каждый этаж, каждую комнату, если возможно, чтобы убедиться, что Клермонт сгорит дотла. Гат в подвале, я на первом этаже, Джонни на втором и Миррен на третьем.

– Пожарная охрана прибыла слишком поздно, – бормочет Миррен.

– Две пожарных охраны, – поправляет Джонни. – Из Винъярда и Вудс-Хоула.

– На то мы и рассчитывали, – осеняет меня.

– Мы планировали позвать на помощь, – говорит брат. – Естественно, или это походило бы на умышленный поджог. Мы собирались сказать, что были в Каддлдауне, смотрели фильм. Ты же знаешь, дом окружен деревьями. Другие здания не видно, если не смотришь с крыши. Это было бы логичным оправданием, почему никто не вызвал пожарных.

– По большей части охрана состоит из добровольцев, – говорит Гат. – Никто ни о чем не подозревал. Старый деревянный дом. Труха.

– Даже если бы дедушка и тетушки подозревали нас, а мне кажется, так и было, они бы никогда не подали на нас в суд, – добавляет Джонни. – На это мы и делали ставку.

Конечно, не подали бы.

Здесь нет уголовников.

Нет наркоманов.

Нет неудачников.

Я чувствую трепет от того, что мы натворили. Что я натворила.

Мое полное имя Каденс Синклер Истман, и, вопреки ожиданиям прекрасной семьи, которая меня выпестовала, я – поджигательница.

Мечтательница, героиня, мятежница.

Из тех людей, что меняют историю.

Уголовница.

Но если я уголовница, считаюсь ли я наркоманкой? И соответственно, неудачницей?

Мой разум перебирает игру смыслов, как всегда. Здесь, с любимыми Лжецами, я наконец могу увидеть правду.

– Мы сделали так, чтобы это случилось, – говорю я.

– Смотря что ты подразумеваешь под «этим», – говорит Миррен.

– Мы спасли семью. Они начали все сначала.

– Тетя Кэрри бродит ночами по острову, – подмечает сестра. – Мама моет чистые раковины до боли в руках. Пенни наблюдает за тобой, пока ты спишь, и записывает, что ты ешь. Они пьют до рвоты. Пока слезы не начинают течь по лицу.

– Разве ты была была в Новом Клермонте и видела все это?

– Я тогда бывала там и сейчас иногда захожу. Тебе кажется, что мы решили все проблемы, Кади, но мне кажется, это было…

– Мы здесь, – настаиваю я. – Без этого пожара нас бы здесь не было. К этому я и веду.

– Ладно.

– У дедушки было столько власти… А теперь ее нет. Мы изменили зло, которое видели в мире.

Теперь я понимаю то, что мне было не ясно раньше. Я не зря ем свой хлеб, Лжецы прекрасны, Каддлдаун прекрасен. Не важно, что его стены в пятнах. Не важно, что у меня мигрень, а Миррен совсем больна. Не важно, что у Уилла кошмары, а Гат ненавидит себя. Мы совершили идеальное преступление.

– Дедушке не хватает власти только потому, что он сбрендил, – говорит Миррен. – Если бы он мог, то и дальше продолжал бы всех мучить.

– Я не согласен, – возражает Гат. – По мне, Новый Клермонт – это наказание.

– Что? – недоумевает она.

– Самобичевание. Он построил себе дом, который домом не является. Гаррис намеренно лишил его комфорта.

– С чего бы он стал это делать? – интересуюсь я.

– Почему ты раздала все свои вещи? – спрашивает Гат.

Он смотрит на меня. Они все смотрят на меня.

– Я щедрая. Хотела сделать что-то доброе для этого мира.

Дальше следует странная тишина.

– Ненавижу беспорядок, – говорю я.

Никто не смеется. Не знаю, как разговор перекинулся на меня.

Долгое время никто из Лжецов не говорит ни слова. Затем Джонни решает нарушить молчание:

– Не дави на нее, Гат.

– Я рад, что ты вспомнила про пожар, Каденс, – говорит Гат.

– Да, частично, – улыбаюсь я.

Миррен говорит, что плохо себя чувствует, и возвращается в постель.

Мы с мальчиками лежим на кухонном полу и пялимся в потолок еще долгое время, пока я, с долей неловкости, не понимаю, что оба они уснули.

73

Я нахожу маму на крыльце Уиндемира с ретриверами. Она вяжет шарф из голубой шерсти.

– Ты все время проводишь в Каддлдауне, – жалуется она. – Это плохо. Кэрри вчера заходила туда, что-то искала и сказала, что там жуткая грязь. Что ты там делала?

– Ничего. Прости за беспорядок.

– Если там и вправду так грязно, можно попросить Джинни прибраться. Ты ведь знаешь? Это несправедливо по отношению к ней. А у Бесс будет припадок, если она увидит свой дом в таком состоянии.

Я не хочу, чтобы кто-нибудь из них заходил в Каддлдаун. Пусть он будет только для нас.

– Не волнуйся. – Я сажусь и глажу Боша по мягкой желтой головке. – Мам, слушай…

– Да?

– Почему ты попросила всех не говорить со мной о пожаре?

Она откладывает пряжу и молча смотрит на меня.

– Ты вспомнила о пожаре?

– Вчера ко мне вернулись воспоминания. Не все, только некоторые. Я помню, как это случилось. Помню, как вы ссорились. Как все уехали с острова. Помню, что я была здесь с Гатом, Миррен и Джонни.

– Что-нибудь еще?

– Я помню небо. В языках пламени. Запах дыма.

Если мама думает, что это каким-то образом имеет отношение ко мне, она никогда, никогда не спросит об этом. Я точно знаю.

Она не хочет знать.

Я изменила курс ее жизни. Я изменила судьбу семьи. Я и Лжецы.

Это был ужасный поступок. Возможно. Но мы хоть что-то сделали. Я не сидела на месте и не жаловалась. Я сильнее, чем мама может себе представить. Я согрешила против нее, но и помогла ей.

Она гладит меня по голове. Сюси-пуси. Я отодвигаюсь.

– Это все? – спрашивает она.

– Почему никто не говорит со мной об этом? – повторяю я.

– Из-за твоих… из-за… – Мамочка замолкает, пытаясь найти нужные слова. – Из-за твоих болей.

– Из-за того, что у меня мигрень и я не могу вспомнить свой несчастный случай, не справлюсь с мыслью, что Клермонт сгорел?

– Врачи посоветовали не усугублять твой стресс, – отвечает она. – Они сказали, что пожар мог вызвать головные боли из-за дыма или… или страха, – неубедительно заканчивает мамочка.

– Я уже не ребенок. Мне можно доверить основную информацию о нашей семье. Все лето я упорно пыталась вспомнить свой несчастный случай или то, что случилось перед ним. Почему нельзя было просто рассказать мне, мам?

– Я рассказывала. Два года назад. Повторяла снова и снова, но на следующий день ты всегда забывала. И когда я поговорила с доктором, он сказал, что лучше мне прекратить расстраивать тебя, что я не должна давить.

– Ты живешь со мной! – кричу я. – У тебя нет веры в собственные суждения, зато ты можешь поверить доктору, который едва меня знает?!

– Он – специалист.

– С чего ты взяла, что мне нужно, чтобы вся моя большая семья хранила от меня тайны, – даже близняшки, даже Уилл и Тафт, ради всего святого! – а не узнать, что произошло? С чего ты взяла, что я настолько хрупкая, что мне лучше не знать даже простых фактов?

– Для меня ты настолько хрупкая, – отвечает мамочка. – И если быть честной, я не знала, как справиться с твоей реакцией.

– Ты даже представить не можешь, как это обидно.

– Я люблю тебя.

Я больше не могу смотреть на ее лицо, в нем столько жалости и самооправдания.

74

Когда я открываю дверь, то обнаруживаю у себя в комнате Миррен. Она сидит за моим столом, положив руку на мой ноутбук.

– Я хотела спросить, можно ли почитать те письма, что ты послала мне в прошлом году. Они остались в компе?

– Да.

– Я их так и не прочитала. В начале лета, когда ты спрашивала, я солгала, я их даже не открывала.

– Почему?

– Просто. Мне казалось, что это не важно, но я изменила свое мнение. Только посмотри! – радостно кричит она. – Ради этого я даже вышла из дома!

Я сглатываю нарастающую злость.

– Я могу еще понять, почему ты не ответила, но почему даже не прочитала?

– Знаю, – говорит сестра. – Это ужасно, и я отвратительна. Пожалуйста, можно я прочитаю сейчас?

Я открываю ноутбук. Вбиваю в поиске имя и нахожу все письма, адресованные ей.

Их двадцать восемь. Я снова читаю их из-за ее плеча. Большинство – очаровательные, милые письма, предположительно, от человека без мигреней.

Миррен!

Завтра я уеду в Европу со своим неверным отцом, который, как ты знаешь, также очень нудный. Пожелай мне удачи и знай, что я хотела бы проводить лето на Бичвуде с тобой. И Джонни. И даже с Гатом.

Знаю, знаю. Я должна уже забыть о нем.

Я и забыла.

Правда.

Итак, я еду в Марбеллу, к симпатичным испанским парням.

Интересно, удастся ли мне уговорить папу съесть самое отвратительное блюдо каждой страны в наказание за его побег в Колорадо?

Спорим, что удастся! Если он вправду меня любит, то будет есть и лягушек, и почки, и даже муравьев в шоколаде.

Каденс

Письма однотипны. Кроме парочки, которые не очаровательны и не милы. Они жалобны и правдивы.

Миррен.

В Вермонте зима. Темным-темно.

Мама все время наблюдает за мной, пока я сплю.

У меня постоянно болит голова. Не знаю, что делать, чтобы это прекратить. Таблетки не помогают. Кто-то рассекает мне макушку ржавым топором, который не может ровно разрубить мне череп. Кто бы им ни орудовал, ему приходится снова и снова рубить мне голову, и не всегда по одному и тому же месту. У меня множество ран.

Иногда мне снится, что человек, рубящий топором, это дедушка.

В других случаях это я.

А бывает, что Гат.

Прости, что выплескиваю на тебя свое безумие. Пока я печатаю, у меня трясутся руки и экран ужасно яркий.

Иногда я хочу умереть, настолько у меня болит голова. Я продолжаю писать тебе свои хорошие мысли, но никогда не высказываю мрачных, хоть они появляются у меня постоянно. Потому я решила высказать их сейчас. Даже если ты не ответишь, я буду знать, что кто-то меня услышал, и это уже немало.

Каденс

Мы читаем все двадцать восемь сообщений. Когда она заканчивает, то целует меня в обе щеки.

– Я даже не могу попросить прощения. Даже в «Эрудите» нет слова, способного описать, насколько мне стыдно.

Затем она уходит.

75

Я отношу свой ноутбук на кровать и создаю новый документ. Затем снимаю свои записки со стены и начинаю перепечатывать их вкупе с новыми воспоминаниями, быстро и с тысячью ошибок. Пробелы в памяти я заполняю догадками.

Центр Общения и Закусок имени Синклера.

Ты больше не увидишься со своим любимым Гатом.

Он хочет, чтобы я держался от тебя подальше.

Нам нравится в Уиндемире, не так ли, Кади?

Тетя Кэрри, плачущая, в куртке Джонни.

Гат, кидающий мячики собакам на теннисном поле.

Боже, Боже, Боже.

Собаки.

Собаки, мать вашу!

Фатима и Принц Филипп.

Ретриверы погибли в этом пожаре.

Теперь я это помню, и это моя вина.

Собаки были такими непослушными, не то что Бош, Грендель и Поппи, которых тренировала мамочка. Фатима и Принц Филипп ели морских звезд прямо на пляже, затем их рвало в гостиной. Они стряхивали на всех воду со своей мохнатой шерсти, облизывали еду, приготовленную для пикника, жевали диски для фрисби, превращая их в бесполезные куски пластика. Им нравились теннисные мячики, и они часто бегали на корт, чтобы погрызть те, что остались после игры. Они не сидели, когда им приказывали. Клянчили еду со стола.

Когда начался пожар, собаки были в одной из гостевых спален. Дедушка часто запирал их наверху, когда Клермонт пустовал, или на ночь. Чтобы они не жевали нашу обувь и не выли на дверь.

Дедушка закрыл их в доме, прежде чем уехать с острова.

А мы не подумали о них.

Я убила тех собак. Я жила с ними и знала, где спали Принц Филипп и Фатима. Остальные Лжецы не задумались о ретриверах – по крайней мере, не слишком. В отличие от меня.

Они сгорели заживо. Как я могла о них забыть? Как я могла так увлечься собственной глупой и преступной задумкой, своим возбуждением, своей злостью на тетушек и дедушку…

Бедные, бедные Фатима и Принц Филипп. Нюхающие под нагретой дверью, вдыхающие дым, тявкающие, с надеждой виляющие хвостами, ожидая, что кто-то придет за ними.

Какая ужасная смерть для несчастных, любимых, непослушных собак.

76

Я выбегаю из Уиндемира. На улице уже стемнело, почти время ужина. Мои чувства вытекают через глаза, разъедая мне лицо, прорываясь сквозь кожу, когда я представляю собак, как они еще надеются на спасение, глядя на дверь, из-под которой валит дым.

Куда идти? Я не могу видеться со Лжецами в Каддлдауне. В Рэд Гейте могут быть Уилл или тетя Кэрри. На самом деле остров так чертовски мал, что мне некуда пойти. Я заперта тут, в этом месте, где убила этих бедных, несчастных собак.

Вся моя утренняя бравада, власть, идеальное преступление, свержение патриархата, спасение Лжецами летней идиллии, возрождение, сохранение семьи – путем ее частичного уничтожения…

Все пошло прахом.

Собаки мертвы. Глупые, милые собаки, которых я могла спасти.

Невинные псины, чьи морды светились от радости, когда ты предлагал им кусочек гамбургера или просто подзывал.

Которые любили плавать на лодках и весь день носились повсюду, пачкая свои лапы.

Что за изувер совершает действия, не подумав о тех, кто может быть заперт в верхних комнатах, кто доверяет людям, которые любили их и всегда окружали заботой?

Я издаю тихие и странные всхлипы, стоя на дорожке между Уиндемиром и Рэд Гейтом. Мое лицо все мокрое, грудь сжимается. Я пячусь обратно домой.

На ступеньках стоит Гат.

77

Завидев меня, он спрыгивает и обнимает меня. Я плачу ему в плечо и прячу руки под его куртку, обняв его за талию.

Он не спрашивает, что стряслось, пока я не говорю сама:

– Собаки. Мы убили собак.

Он отвечает не сразу:

– Да…

Я снова умолкаю, пока не перестаю дрожать всем телом.

– Давай присядем, – предлагает Гат.

Мы устраиваемся на ступеньках крыльца. Он прижимается головой к моей голове.

– Я любила их.

– Все их любили.

– Я… – Я запинаюсь. – Не думаю, что нужно это обсуждать, или я снова заплачу.

– Хорошо.

Мы сидим с ним какое-то время.

– Это все? – спрашивает Гат.

– Что?

– Это все, из-за чего ты плакала?

– Господи помилуй, а есть еще повод?

Он молчит.

Молчит и молчит.

– Черт, есть или нет? – В груди пустеет и леденеет.

– Да… есть еще кое-что.

– То, чем со мной никто не делится. То, о чем я не должна вспоминать, так мама хочет.

Пару секунд он обдумывает мои слова.

– Мне кажется, тебе говорят, но ты не хочешь услышать. Тебе было плохо, Каденс.

– Вы не говорите мне напрямую.

– Нет.

– Какого черта?!

– Пенни сказала, что так будет лучше. И… ну, с присутствием всех нас четверых, я верил, что ты вспомнишь сама. – Он убирает руку с моего плеча и обхватывает свои колени.

Гат, мой Гат.

От него веяло страстью и жаждой деятельности, интеллектом и крепким кофе. Мне нравятся веки его карих глаз, его гладкая темная кожа, его пухлая нижняя губа. Его мысли. Его мысли.

Я целую его в щеку.

– Я вспомнила о нас больше. Помню, как мы целовались у двери в прихожую, прежде чем все пошло наперекосяк. Как сидели на теннисном корте и обсуждали, что Эд сделал Кэрри предложение. На тропинке у скалы, где никто не мог нас увидеть. Как на маленьком пляже придумывали план пожара.

Гат кивает.

– Но я не помню, что пошло не так. Почему мы не были вместе, когда со мной это случилось. Мы поссорились? Я что-то натворила? Ты вернулся к Ракель? – Я не могу смотреть ему в глаза. – Мне кажется, я заслуживаю честного ответа, даже если наши отношения не продлятся.

Гат морщится и прячет лицо в руках.

– Я не знаю, что делать. Не знаю, что должен сделать.

– Просто расскажи мне.

– Я не могу остаться с тобой. Мне нужно вернуться в Каддлдаун.

– Зачем?

– Я должен, – говорит он, вставая. На полпути Гат останавливается и поворачивается. – Я все испортил. Мне так жаль, Кади. Очень, очень жаль! – Он снова плачет. – Мне не стоило целовать тебя или делать качели и даже дарить розы. Мне не стоило говорить, какая ты красивая.

– Но я этого хотела.

– Знаю, но я должен был держаться подальше. То, что я сделал, полная фигня. Прости.

– Вернись, – говорю я, но он не двигается, и я сама иду к нему. Кладу руки ему на шею и прижимаюсь щекой. Целую его со всей страстью, чтобы он понял – это всерьез. Его губы такие мягкие. Гат лучший человек, которого я знаю, лучший, кого я когда-либо узнаю, и не важно, что плохого между нами произошло, не важно, что будет потом.

– Я люблю тебя, – шепчу я.

Парень отодвигается.

– Об этом я и говорю. Прости. Я просто хотел увидеть тебя.

Он поворачивается и теряется в темноте.

78

Больница в Мартас-Винъярде. Лето-номер-пятнадцать, после моего несчастного случая.

Я лежу на кровати под голубым одеялом. Казалось бы, больничные одеяла должны быть белые, но эти голубые. В комнате жарко. Из руки торчит игла капельницы.

Мама и дедушка уставились на меня. У деда в руках была коробка эдгартаунских ирисок, подарок.

Это было так трогательно, что он вспомнил, как я их обожаю.

Я слушала музыку в наушниках, потому не слышала, что говорили взрослые. Мамуля плакала.

Дедушка открыл коробку, отломил от пласта ириску и протянул мне.

В моих ушах звучало:

 
«Наша молодость потрачена впустую,
Не повторяйте моей ошибки.
Запомните мое имя,
Потому что мы войдем в историю.
На-на-на-на, на-на-на.»
 

Я поднимаю руку, чтобы вытащить наушники. Она забинтована.

Обе руки забинтованы.

И ноги. Я чувствую бинты под голубым одеялом.

Мои руки и ноги забинтованы, потому что обгорели!

79

Давным-давно жил-был король, у которого было три прекрасных дочери.

Нет-нет, подождите.

Давным-давно в маленьком домике в лесу жили-были три медведя.

Давным-давно рядом с мостом жили-были три козленка.

Давным-давно жили-были три солдата, марширующие по дороге после войны.

Давным-давно жили-были три маленьких поросенка.

Давным-давно жили-были три брата.

Нет, вот оно. Вот вариант, который мне нужен.

Давным-давно жили-были три прекрасных малыша: два мальчика и девочка. При рождении каждого из них родители радовались, небеса радовались, даже феи радовались. Они прилетели на крестины и одарили детей волшебными подарками.

Сопротивлением, упорством и сарказмом.

Сладостью, любопытством и дождем.

Страстью и жаждой деятельности, интеллектом и крепким кофе.

Однако появилась злая ведьма.

Куда же без ведьмы.

Эта ведьма была одного возраста с прекрасными детьми, и, пока они росли, она завидовала девочке и мальчикам. Они были благословлены дарами фей, в которых ведьме отказали на ее крестинах.

Старший мальчик был сильным и быстрым, способным и красивым. Несмотря на это, он был очень мал ростом.

Второй мальчик был старательным и добрым. Несмотря на это, он был изгоем.

А девочка была остроумной, щедрой и вежливой. Несмотря на это, она чувствовала себя бессильной.

Ведьма не обладала ни одним из этих качеств, так как ее родители чем-то рассердили фей. Ей никогда не дарили подарки. Ее силой была черная, жестокая магия.

Она путала аскетизм с благотворительностью и отдавала свое имущество, не принося никому пользы.

Она путала болезнь и храбрость и страдала от агоний, воображая, что заслуживает за это похвалы.

Она путала остроумие с интеллектом и вызывала у людей смех вместо того, чтобы заставить их задуматься или растопить их сердца.

У нее была лишь магия, и она использовала ее, чтобы разрушить то, чем больше всего восхищалась. Ведьма навестила каждого ребенка по очереди на их десятый!!! день рождения, но не смогла навредить им напрямую. Защита некой доброй феи – сиреневой, наверное, – остановила ее.

Вместо этого она их прокляла.

– Когда вам исполнится шестнадцать лет, – провозгласила ведьма в пылу зависти, – когда нам всем исполнится шестнадцать, – сказала она прекрасным детям, – вы уколете пальчики о веретено… Нет, вы зажжете спичку… да, вы зажжете спичку и погибнете в разгоревшемся пламени.

Родители прекрасных детей были напуганы проклятием и пытались, как все нормальные люди, избежать его. Они скрылись с детьми далеко-далеко, в замке на обдуваемом ветрами острове. В замке, где не было спичек.

Там, конечно, дети будут в безопасности.

Там, конечно, ведьма никогда их не найдет.

Но она их нашла. И когда им было по пятнадцать лет, этим прекрасным детям, как раз перед шестнадцатым днем рождения, когда их полные тревоги родители не ожидали подвоха, завистливая ведьма преобразила свое ядовитое, полное ненависти естество в светловолосую девушку и ворвалась в их жизнь.

Она подружилась с прекрасными детьми. Целовала их, катала на лодке, кормила ирисками и рассказывала сказки.

Затем она дала им коробок спичек.

Дети были очарованы, ведь в свои неполные шестнадцать они никогда не видели огня.

– Ну же, зажгите их, – говорила ведьма с улыбкой. – Огонь красив. Ничего плохого не произойдет.

– Давайте, – говорила она, – огонь очистит ваши души.

– Давайте, – говорила она, – ведь вы свободные личности.

– Давайте, говорила она. – Что за жизнь, если ты не решаешься на действия?

И они послушались.

Взяли спички и зажгли их. Ведьма наблюдала, как сгорает их красота.

Их кости.

Их упругость.

Их сообразительность.

Их остроумие.

Их доброта.

Их очарование.

Их мечты о будущем.

Она наблюдала, как все это исчезало в дыму.