Текст книги "Охотники за нацистами"

Он был, с одной стороны, карьеристом, стремившимся любой ценой угодить начальству, чтобы достичь высокого положения в тоталитарном обществе, а с другой – агрессивным антисемитом, упоенно использовавшим свое право посылать людей на смерть и методично преследовавшим тех, кому удавалось выскользнуть из нацистских сетей. Он совершал злодеяния более осмысленно, нежели думала Арендт, но при этом действительно олицетворял собою «банальность зла». Банальность и зло не всегда исключают друг друга.

Эйхман совершал чудовищные поступки от лица чудовищной системы, однако, объявляя чудовищем его самого, мы освобождаем от ответственности многих других людей и рискуем позабыть о том, как легко тиранический режим делает из обычного гражданина преступника.

Благодаря публикации книги Арендт ученые стали проявлять большой интерес к проблеме простого человека и его склонности подчиняться приказам, не раздумывая. Наибольший резонанс вызвала серия экспериментов, проведенная в Йельском университете психологом Стэнли Милгрэмом уже в начале шестидесятых годов. Волонтерам, не знающим об истинной цели исследования (они думали, будто испытывают новую образовательную технологию), предлагалось воздействовать при помощи электрического тока на людей, сидящих в соседней комнате. Испытуемые могли в любой момент отказаться от участия в эксперименте, однако в большинстве случаев до конца следовали инструкциям: продолжали повышать напряжение, зная, что это причинит другому человеку боль (специально приглашенные актеры, на самом деле не получавшие ударов тока, стучали в стену и даже кричали).

Обобщив результаты эксперимента, Милгрэм заключил: «Концепция “банальности зла”, сформулированная Арендт, гораздо ближе к истине, чем можно было предположить».[471]471
  Milgram S. Obedience to Authority: An Experimental View, 6.


[Закрыть] По мнению йельского психолога, тоталитарный режим склоняет людей к слепому повиновению, пользуясь тем, что простой гражданин «теряет чувство ответственности»[472]472
  Там же, с. 8.


[Закрыть] за происходящее в стране. Человек фокусируется на выполнении узкой технической задачи, которую ставит перед ним руководство. «Личность, готовая в полной мере отвечать за свои поступки, испарилась, – пишет Милгрэм. – Вероятно, это наиболее распространенная особенность социально организованного зла в современном обществе».[473]473
  Там же, с. 11.


[Закрыть]

Свои эксперименты ученый описал в монографии «Подчинение авторитету»,[474]474
  Милгрэм С. Подчинение авторитету: Научный взгляд на власть и мораль / Пер. с англ. Г. Ястребова. М.: Альпина нон-фикшн, 2016.


[Закрыть] которая, как и книга Арендт, вызвала страстную дискуссию. Выводы, сделанные Милгрэмом, явно соотносились с той концепцией поведения человека в тоталитарном государстве, которая зародилась еще до холокоста. В 1935 году, увидев приход Гитлера к власти в Германии, Синклер Льюис опубликовал роман «У нас это невозможно», в котором фактически утверждается обратное заголовку: режим, подобный гитлеровскому, может установиться и в Соединенных Штатах. Главную угрозу для человечества представляют не чудовища, а те, кто слепо подчиняется чудовищным приказам.

Тенденция отождествлять конкретных людей с воплощенным злом, особенно при столкновении с действительно ужасающими поступками, очень сильна в обществе. Никому не хочется допускать, что он сам или его сосед согласится совершить акт насилия, если власть сочтет это необходимым. В 2014 году, когда британский премьер-министр Дэвид Кэмерон назвал монстрами[475]475
  См.: Ferran L., Momtaz R., Meek J. G. British PM on New ISIS Beheading // ABC News, September 14, 2014.


[Закрыть] террористов, обезглавивших захваченных заложников, многие инстинктивно согласились с ним, как прежде соглашались с теми, кто называл монстрами высших чиновников рейха.

Когда нацистские военные преступники оказывались в руках правосудия, психиатры и следователи редко бывали единодушны в оценке их личностных качеств. Зачастую видные национал-социалисты демонстрировали следующие черты: пылкая преданность тому, что они считали своей работой, полное отсутствие сострадания по отношению к жертвам при обостренной жалости к себе, тенденция перекладывать ответственность за собственные действия на вышестоящих. Многие обладали поразительной способностью к самообману.

Так, Геринг, один из самых интеллектуально и социально развитых подсудимых Нюрнбергского процесса, заявил американскому психиатру Дугласу Келли, что ему было «предначертано войти в историю Германии как великому человеку».[476]476
  Kelley D. 22 Cells in Nuremberg: A Psychiatrist Examinesthe Nazi Criminals, 71.


[Закрыть] Подследственный утверждал, что, даже если ему не удастся убедить судей в своей невиновности, немецкий народ непременно увидит в нем героя. «Через пятьдесят-шестьдесят лет повсюду в Германии будут стоять статуи Германа Геринга, – сказал он. – Может, и маленькие, но в каждом немецком доме».

Другой американский психиатр, Густав Гилберт, заключил, что у личностей, подобных Хёссу, коменданту Освенцима, наблюдаются «явные признаки психоза».[477]477
  Gilbert, 260.


[Закрыть] Однако Келли, стремясь выявить у нацистских преступников какие-либо симптомы психического нездоровья, неизменно получал отрицательный результат: они не обнаруживали никаких фундаментальных отличий от обычных людей, а значит, не несли в себе никакого особого «гена зла».

«Преступления нацистов нельзя оправдывать сумасшествием, – писал Келли. – Они были, как и все человеческие существа, порождением своей среды, а также ее творцами (однако уже в большей степени, нежели простой человек)».[478]478
  Kelley D. 22 Cells in Nuremberg, 3.


[Закрыть] Для того, кто стремился при помощи тестов Роршаха[479]479
  Психодиагностический тест, разработанный швейцарским ученым Германом Роршахом в 1921 году. Испытуемому предлагается проинтерпретировать рисунок из десяти чернильных пятен, расположенных симметрично относительно вертикальной оси.


[Закрыть] поставить военным преступникам четкий научно обоснованный диагноз, такое расплывчатое заключение было равносильно признанию поражения. Однако, сделав следующий логический шаг, Келли пришел к более однозначному и притом пугающему выводу: если нацисты не были сумасшедшими, то утверждать, будто «у нас это невозможно», действительно нельзя.[480]480
  См.: El-Hai, J. The Nazi and the Psychiatrist: Hermann Göring, Dr. Douglas M. Kelley, and a Fatal Meeting of the Minds at the End of WWII, 218–220.


[Закрыть] «Это» может случиться в любой точке земного шара.

Ни суд над Эйхманом, ни книга «Банальность зла» и первые отзывы на нее, разумеется, не положили конец дискуссии о преступлениях, совершаемых в государственных масштабах. Из телеинтервью, которые Арендт давала на протяжении последующих десяти лет, явствует, что она отчасти изменила свое мнение об иерусалимском процессе. Продолжая остро критиковать многие его аспекты, она увидела в нем «катализатор»[481]481
  Arendt H. The Last Interview and Other Conversations, 41.


[Закрыть] аналогичных судебных процессов, которые были проведены в Германии и помогли этой стране восстановить собственную репутацию на международной арене путем нравственного самоанализа.

Свои первоначальные взгляды пересмотрела не только Арендт. Если в первые дни после поимки Эйхмана многие сомневались в способности Израиля организовать честное судебное разбирательство, то с началом слушаний эти сомнения рассеялись. Согласно опросу, проведенному Институтом Гэллапа, спустя шесть недель после первого заседания 62 % респондентов в Соединенных Штатах и 70 % в Великобритании выразили уверенность в том, что дело нацистского военного преступника рассматривается справедливо.[482]482
  См.: Hausner, 464.


[Закрыть]

15 декабря 1961 года Эйхмана приговорили к казни через повешение. Это был первый и единственный смертный приговор, вынесенный израильским судом.[483]483
  Автор имеет в виду гражданский суд, соблюдающий установленный законом процессуальный порядок, исключая из рассмотрения военно-полевой суд, действующий вне норм уголовного законодательства. В 1948 г. по приговору израильского военного трибунала был расстрелян капитан Меир Тувианский, впоследствии полностью реабилитированный.


[Закрыть] 29 мая 1962 года Верховный суд отклонил поданную апелляцию.[484]484
  Хронология событий, связанных с оглашением приговора, апелляциями и казнью, приводится с опорой на книгу Нила Баскомба (Bascomb, 316–318).


[Закрыть] Через два дня, 31 мая, в семь вечера осужденному сообщили о том, что Бен-Гурион отказался удовлетворить прошение о помиловании. Всему миру об этом объявили в одиннадцать часов без упоминания о том, когда состоится казнь.

Помощник прокурора рекомендовал привести приговор в исполнение не позднее чем через два часа после оглашения окончательного решения, чтобы сторонники осужденного не могли предпринять попытку помешать казни. «Я боялся, что, если ожидание затянется, они захватят в заложники еврейского ребенка где-нибудь на Гавайях, в Португалии или в Испании», – сказал Бах. Он и сам до последнего не знал, когда именно Эйхман будет повешен. Их встреча в тюрьме, оказавшаяся последней, состоялась 30 мая.

Следующим вечером Бах был в ванной (в иерусалимской квартире, где живет до сих пор, – неподалеку от президентской резиденции), когда жена Руфь крикнула ему: «Эйхману отказано в помиловании! По радио сказали!» Помощник прокурора был одним из немногих, кто знал, что казнь состоится через час или два. «Видите ли, я ни в чем не сомневался, но все-таки немного побледнел, – вспоминал он. – Когда на протяжении двух лет видишься с человеком каждый день…»

Приведение приговора в исполнение поручили одному из тюремных охранников – двадцатитрехлетнему йеменскому еврею Шалому Нагару. Последним желанием Эйхмана были сигареты и белое вино. От капюшона осужденный отказался. По мнению Нагара, это свидетельствовало о том, что он не боялся принять свою участь. Перед смертью Эйхман произнес: «Да здравствует Германия! Да здравствует Аргентина! Да здравствует Австрия! <…> Я должен был подчиняться законам войны и моего флага. Я готов».[485]485
  Цит. по: Bascomb, 319.


[Закрыть]

Ровно в полночь Нагар, с недоумением воспринявший свое назначение на роль палача, опустил рычаг. Спустя много лет он сказал в интервью американской еврейской газете «Зман»:[486]486
  Здесь и далее высказывания Шалома Нагара цитируются по этому изданию (Astor Y. Snatching Eichmann // Zman, May 2012, 130).


[Закрыть] «Все, кто присутствовал, почувствовали себя отмщенными. Это естественное человеческое чувство. Но суть была не только в желании отомстить. Мы делали то, что он сам, если бы мог, сделал бы с каждым из нас. Я бы тоже попал в его список, хоть я и йеменец».

Подготовка тела к немедленной кремации также была поручена Нагару. Не имея никакого опыта в подобных делах, он пришел в ужас, когда ему показалось, что мертвец как бы таращится на него. Также он не знал, что, если человек погибает от удушения, в легких остается воздух. «Я поднял труп, – вспоминал Нагар, – и изо рта прямо мне в лицо ударила воздушная струя. Раздался устрашающий звук. Эйхман словно прошипел: “Эй, йеменец…” Я почувствовал себя так, будто и за мной тоже прилетел Ангел Смерти».

Через два часа после кремации контейнер с пеплом доставили на патрульный катер, стоявший в порту Яффы. Капитан вывел судно из территориальных вод Израиля, и прах Эйхмана высыпали в море. Изначально предполагалось, что это тоже сделает Нагар, но его отпустили домой – так он был потрясен казнью и последующими процедурами. Узнав, какую роль ему пришлось исполнить, его жена сначала не поверила собственным ушам.

Весь следующий год Нагар, по его собственному признанию, жил в страхе. На вопрос жены, заметившей его беспокойство, он ответил: «Мне кажется, Эйхман будет меня преследовать». «Честно говоря, я и сам не знаю, чего испугался, – сказал Нагар позднее. – Просто испугался, и все. Подобный опыт делает с человеком то, что не поддается пониманию».

Глава 10
«Маленькие люди»

Что делать нам, новому поколению, с ужасными фактами истребления евреев? <…> Мы должны цепенеть в стыде, сознании вины и немоте? До каких пор?[487]487
  Шлинк Б. Чтец / Пер. с нем. Б. Хлебникова. СПб.: Азбука, 2004.


[Закрыть]

Б. Шлинк. «Чтец»

В послевоенные годы, когда новое демократическое руководство Западной Германии создавало то, что впоследствии назвали экономическим чудом, простые граждане этой страны в большинстве своем стремились поскорее забыть о Третьем рейхе. Но Фриц Бауэр, генеральный прокурор земли Гессен, был исключением. Он делал все возможное, чтобы заставить сограждан посмотреть в лицо недавнему прошлому. По его убеждению, немцам было недостаточно того, что они издалека наблюдали процесс над Эйхманом. Других нацистских военных преступников, до сих пор скрывавшихся, следовало судить на родине.

Еще до того как израильтяне, руководствуясь предоставленными Бауэром сведениями, похитили Эйхмана, сам Бауэр получил информацию, на основании которой впоследствии были предъявлены обвинения двадцати четырем служащим Освенцима. Это давало возможность осуществить то, к чему он стремился.

В начале января 1959 года Томас Гнилка (репортер газеты «Франкфуртер рундшау», писавший о рассмотрении реституционных исков и собиравший сведения о бывших нацистах) брал интервью у Эмиля Вулкана, узника Освенцима.[488]488
  Информация о встрече Гнилки с Вулканом и передаче документов Бауэру представлена в следующих источниках: Pendas D. O. The Frankfurt Auschwitz Trial, 1963–1965: Genocide, History, and the Limitsof the Law, 46–47; Wittmann R. Beyond Justice: The Auschwitz Trial, 62–63.


[Закрыть] Возможно, во время беседы журналист заметил на буфете пачку бумаг, перевязанных красной лентой, и спросил о них. А может быть, Вулкан сам протянул ему документы, сказав: «Вероятно, вас это заинтересует».[489]489
  Michels C. Auf dem Büfett lagen die Erschiessungslisten // FrankfurterRundschau, March 27, 2004.


[Закрыть] Так или иначе, Гнилка с ними ознакомился.

В бумагах содержались данные о расстрелах беглых заключенных Освенцима, полученные в ходе внутреннего расследования в августе 1942 года. Сообщались имена убитых, а также имена эсэсовцев, вершивших над ними расправу. Почему нацистское руководство решило проанализировать эти списки, неизвестно, однако, безусловно, они доказывали факт совершения многочисленных убийств. Вулкан объяснил Гнилке, что в конце войны его друг вынес эти документы из горящего здания полицейского суда в Бреслау и оставил их себе в качестве «сувенира». На момент разговора с журналистом Вулкан уже был членом Еврейского совета Франкфурта, но только теперь понял, что хранящиеся у него бумаги, как выразился репортер, «значимы в юридическом отношении».[490]490
  Wittman, 62.


[Закрыть]

Когда Гнилка пришел домой, его жена Ингеборг заметила, что он «позеленел».[491]491
  Michels C. Auf dem Büfett lagen die Erschiessungslisten.


[Закрыть] Вскоре, заручившись согласием Вулкана, журналист передал документы Бауэру. Это было первым звеном в цепи событий, результатом которых стал самый крупный и громкий процесс над нацистскими военными преступниками в ФРГ. Доверив роль прокуроров двум своим молодым коллегам, Бауэр не участвовал в суде официально, однако фактически был его движущей силой и, как никто другой, стремился к тому, чтобы соотечественники извлекли из происходящего нужный урок.

Осмысление этого урока, как и само разбирательство, которое продолжалось с 20 декабря 1963 года по 20 августа 1965-го, оказалось непростой задачей. Во Франкфурте-на-Майне состоялось 183 судебных заседания, на которых присутствовало в общей сложности более двадцати тысяч слушателей, включая многочисленных представителей германской и зарубежной прессы.

Двадцать два человека, представшие перед судом в качестве обвиняемых, не занимали высших должностей, в отличие от «звезд» Нюрнбергского процесса, и не принадлежали к числу основных организаторов холокоста, в отличие от Эйхмана. Они оказались на скамье подсудимых как члены среднего и низшего персонала Освенцима, чья ошеломляющая жестокость по отношению к заключенным могла быть подтверждена полученными от Гнилки списками, а также свидетельскими показаниями 211 выживших узников.[492]492
  Информация получена в Еврейском музее Франкфурта, на выставке, посвященной Фрицу Бауэру.


[Закрыть]

По мнению Бауэра, обвиняемые оказались в положении «козлов отпущения», выбранных для того, чтобы на их примере разоблачить преступления, совершавшиеся от лица всего немецкого народа. «Вопрос в том, как быть с этими людьми», – говорил он, подразумевая не только подсудимых, но и все «50, точнее, даже 70 миллионов немцев».[493]493
  Steinke, 155–157.


[Закрыть] Увеличив цифру, Бауэр, несомненно, имел в виду, что происходящее в зале суда может и должно открыть глаза жителям обеих Германий, Западной и Восточной. Им всем следовало понять: «Любой, кто так или иначе обслуживал машину убийства, является преступником – разумеется, если он знал о назначении этой машины».[494]494
  Wittmann, 256.


[Закрыть]

Судья Ханс Хофмайер смотрел на ситуацию в корне иначе: как он сам неоднократно повторял, для него это было «обычное уголовное дело, воспринимаемое вне исторического контекста».[495]495
  Там же, с. 8.


[Закрыть] Оглашая вынесенное решение, он подчеркнул: «Суд мог рассматривать только вину, являющуюся таковой с точки зрения Уголовного кодекса. То же, что считается виной в политическом, моральном и этическом аспектах, не было предметом рассмотрения» (так передал слова судьи репортер «Франкфуртер альгемайне цайтунг» Бернд Науманн, осветивший разбирательство наиболее подробно).[496]496
  Naumann, B. Auschwitz: A Report on the Proceedings Against Robert Karl Ludwig Mulka and Others Before the Court at Frankfurt, 415.


[Закрыть] Иначе говоря, суд не стремился дать определение всему, что происходило в Освенциме, и провозгласить виновными всех солдат и офицеров, несших службу на этой фабрике смерти. В центре внимания были конкретные поступки конкретных людей.

Однако при всем своем стремлении вести дело беспристрастно, как любой другой уголовный процесс, Хофмайер порой не мог полностью скрыть своих эмоций, особенно если затрагивался вопрос о личной ответственности человека за соучастие в преступлениях режима. На попытки адвокатов представить подзащитных ни в чем не повинными судья язвительно отвечал: «Я еще не встречал ни одного служившего в Освенциме, который сделал бы там хоть что-нибудь».[497]497
  Цит. по: Arendt H. Introduction // Naumann, B. Auschwitz, xiv.


[Закрыть]

* * *

Если Эйхман в своей стеклянной будке резко выделялся среди всех присутствовавших в зале, то обвиняемые, представшие перед судом во Франкфурте, с первого взгляда производили совершенно иное впечатление. «Они сидят плечом к плечу, – писал Роберт Нойманн, – и как будто ничем особенно не отличаются от окружающих. <…> Кажется, что каждый обвинитель может сам оказаться обвиняемым, а каждый обвиняемый – простым почтальоном, банковским клерком или твоим соседом».[498]498
  Цит. по: Steinke, 180.


[Закрыть]

В кинохрониках[499]499
  См. документальный телефильм Р. Бикеля и Д. Вагнера «Уголовное дело 4 Ks 2/63» («Strafsache 4 Ks 2/63», 1993).


[Закрыть] того времени сохранились кадры, показывающие, как пятеро подсудимых идут по франкфуртской улице в перерыве между заседаниями: эти люди ничем не выделяются среди остальных пешеходов, если не считать того, что, когда один из них дотронулся до шляпы, приветствуя полицейского, тот отдал ему честь.

Власти ФРГ надеялись привлечь к ответственности по меньшей мере одного бывшего служащего Освенцима, который оказался бы бесспорно крупной фигурой. В результате длительного расследования, проводившегося на всей территории страны, обвинение достигло желаемого результата: в декабре 1960 года полиции удалось найти и арестовать Рихарда Бэра, последнего коменданта лагеря смерти. Его предшественники, Рудольф Хёсс и Артур Либехеншель, были казнены в Польше в 1947 и 1948 годах соответственно.

Бэру удалось скрыться и под вымышленным именем получить место лесника во владениях правнука Отто фон Бисмарка. Когда фотографию разыскиваемого военного преступника опубликовали в газете «Бильд», популярнейшем западногерманском таблоиде, один из коллег по работе узнал его и позвонил в полицию. 17 июня 1963 года, за шесть месяцев до начала разбирательства, Бэр умер в тюрьме.[500]500
  Обстоятельства ареста и смерти Бэра изложены в книге Д. Пендаса (Pendas, 48–49).


[Закрыть]

Лишившись обвиняемого, который должен был привлечь к себе внимание, прокуроры с удвоенным тщанием обратились к индивидуальной деятельности каждого из оставшихся фигурантов. Это подкрепило убежденность судьи Хофмайера в том, что, несмотря на историческую значимость рассматриваемого преступления, он должен вести уголовное дело, а не показательный политический процесс, какой стремился организовать Бауэр. Тем не менее в ходе разбирательств фактически были отчасти реализованы оба подхода.

Главным, что привлекло внимание средств массовой информации и многочисленной публики (в зале собралось немало бывших узников концлагерей), оказались откровенные описания жесточайших издевательств над заключенными. Освенцим был не просто убийственной машиной, действовавшей в строгом соответствии с заданным алгоритмом. Зло, которое там творилось, в значительной степени порождалось поступками отдельных людей и их наклонностями, зачастую садистскими. Как показал франкфуртский процесс, в Освенциме существовало множество способов умереть или выжить. Диапазон мучений, которым могли подвергнуть любого узника в любое время, был почти неограничен и определялся прихотью надзирателей – таких, как те, кто в 1963 году оказался на скамье подсудимых.

Благодаря свидетельствам, представленным обвиняющей стороной, вскоре стало очевидно, что некоторые из арестованных служащих Освенцима выполняли свою «работу» с особой жестокостью. Старший сержант СС Вильгельм Богер «прославился» в лагере как изобретатель «качелей», названных его именем. Лилли Майерчик, бывшая заключенная, работавшая секретарем в политическом отделе концлагеря, описала эту пытку так: заключенного перекидывали через перекладину, привязывали за руки и били хлыстом. По сути, «изобретение» представляло собой подобие козел, на которых избиваемый висел вниз головой.[501]501
  См.: Wittman, 139.


[Закрыть] Лилли и другие заключенные, работавшие вместе с ней, не видели ужасной процедуры, но слышали душераздирающие вопли жертв. Во время допросов узников подвергали и другим пыткам, в частности у них срывали с пальцев ногти.

Другой свидетель[502]502
  См.: Pendas, 117–118.


[Закрыть] рассказал, как Богер из пистолета расстреливал заключенных у «черной стенки». В один из дней он убил пятьдесят или даже шестьдесят человек (их выводили к нему по двое). Но, пожалуй, наиболее ужасающе прозвучали показания Дуни Вассерстром: на территорию лагеря въехал грузовик с еврейскими детьми, и мальчик лет четырех-пяти выскочил из кузова, держа в руке яблоко. В этот момент из здания политического отдела вышел Богер. Он схватил ребенка за ноги и ударил головой о стену. Вассерстром, как ей было приказано, смыла со стены пятно, а затем явилась в контору, чтобы что-то перевести. Богер сидел у себя в кабинете и жевал яблоко, которое выронил мальчик.[503]503
  См.: Wittman, 88.


[Закрыть]

Наибольшее число жертв приходилось на газовые камеры, однако существовали и другие формы убийства. Санитар Йозеф Клер, носивший, как и Богер, звание старшего сержанта, сделал предположительно около двадцати тысяч уколов смертоносного фенола, который ему поставлял майор СС доктор Виктор Капезиус, лагерный фармацевт.[504]504
  См. там же, с. 75, 197.


[Закрыть]

Среди жестоких убийц, сидящих на скамье подсудимых, выделялся капрал СС Освальд Кадук – сверхжестокий убийца. Напившись, он часто открывал по заключенным произвольную стрельбу. Кроме того, у него, как и у Богера, имелась «фирменная» форма зверства: он клал на горло человеку палку, становился на нее и стоял, пока жертва не умирала.[505]505
  См. там же, с. 140.


[Закрыть]

Такие показания подкрепляли позицию обвинителей, которые утверждали: действия солдат и офицеров, работавших в Освенциме, не были автоматизированы. Австрийский врач Элла Лингенс[506]506
  См. www.yadvashem.org


[Закрыть] (ее арестовали за то, что она укрывала евреев и помогала им бежать) особо подчеркивала: служащие лагеря вели себя по-разному и подсудимых никто не вынуждал совершать те преступления, которые они совершали. Судья Хофмайер спросил:

– Вы хотите сказать, что в Освенциме каждый сам решал, творить ли ему добро или зло?

Доктор Лингенс, спасавшая евреев не только до ареста, но и в пору заключения («Яд ва-Шем»[507]507
  Израильский мемориальный комплекс, посвященный холокосту. Включает в себя институт, присуждающий звания «праведников народов мира» неевреям, которые спасали евреев, рискуя собственными жизнями.


[Закрыть] впоследствии наградил ее за эти заслуги), ответила:

– Да, именно это я и хочу сказать.[508]508
  Pendas, 158.


[Закрыть]

То же самое утверждал Бенджамин Ференц, выступавший на Нюрнбергском процессе как прокурор от американской армии в деле руководителей айнзацгрупп. Ханс-Гюнтер Серафим, историк из Геттингенского университета, участвовавший в нескольких процессах над военными преступниками как свидетель и эксперт, сказал во Франкфурте то же, что уже говорил прежде: для служащих СС отказ от участия в карательных операциях не был сопряжен с прямой угрозой жизни или здоровью. За десять лет исследований ученый не выявил ни одного случая, когда солдат или офицер понес бы наказание за то, что по той или иной причине уклонился от исполнения расстрельного приказа (правда, за неподчинение военнослужащего могли отправить на Восточный фронт, чего многие стремились избежать любой ценой).[509]509
  См.: Wittman, 80–81.


[Закрыть]

Обвиняемые и их адвокаты всячески старались опровергать подобные утверждения. «В Освенциме я был маленьким человеком и не решал, кому из заключенных жить, а кому умереть, – уверял Клер, говоря о своих смертоносных инъекциях. – Я лишь выполнял приказы врачей, причем с глубоким внутренним отвращением».[510]510
  Naumann, 410.


[Закрыть] Капезиус, по собственной оценке, был всего-навсего хорошим фармацевтом: «Я никому в лагере не причинил вреда. Со всеми держался вежливо и дружелюбно, по возможности всем помогал».[511]511
  Там же, с. 409.


[Закрыть] Жена Капезиуса была наполовину еврейкой, и только «несчастливое стечение обстоятельств» привело его в Освенцим.

В зале франкфуртского суда и за его пределами порой разыгрывались поистине сюрреалистические сцены. Фрау Богер, жена изобретателя «богеровских качелей», заявила журналистам, что прожила со своим супругом «двадцать четыре счастливейших года», причем два из них – в Освенциме. «Представить себе не могу, чтобы он делал все те вещи, в которых его обвиняют», – сказала она. Конечно, ее муж был строгим, но убивать детей, когда у него самого есть дети… Разве может человек творить такое, а потом приходить домой и вести себя как хороший, любящий отец? Нет, фрау Богер это казалось «совершенно невообразимым».[512]512
  См. документальный телефильм «Уголовное дело 4 Ks 2/63».


[Закрыть]

А жена первого коменданта Хёсса, по воспоминаниям доктора Лингенс, однажды «прислала в эту преисподнюю розовый свитер и открытку с наилучшими пожеланиями», очевидно, желая выразить сострадание к заключенным.

* * *

Цитируя наиболее ужасающие свидетельские показания, журналисты называли подсудимых «монстрами», «дьяволами» и «варварами», а сам Освенцим сравнивали с Дантовым адом.[513]513
  См.: Pendas, 262.


[Закрыть] Представление о тоне газетных статей можно получить уже при беглом просмотре их заглавий: «Садистские качели Освенцима», «Дьявол на скамье подсудимых», «Женщины заживо сгорели в печи», «Умирающих отдали на съедение крысам».[514]514
  Wittman, 176–177.


[Закрыть]

Перечисляя подобные заголовки, Мартин Вальзер, известный своими зачастую спорными высказываниями о современных немцах и их восприятии нацистского прошлого страны, пишет: «Чем ярче живописуются зверства освенцимских палачей, тем больше расстояние между ними и нами. Мы точно знаем: все эти чудовищные преступления не имеют к нам отношения. Те, кто сидит на скамье подсудимых, на нас непохожи. Этот процесс нас не касается».[515]515
  Там же.


[Закрыть] Вторя Арендт, считавшей, что демонизация Эйхмана позволяет прочим слугам рейха дистанцироваться от казненного функционера как от болезненного явления, Вальзер подчеркивает: «Освенцим был не адом, а нацистским концентрационным лагерем».[516]516
  Там же, 180.


[Закрыть]

Сходной позиции придерживался и Бауэр: за особую жестокость подсудимых справедливо выделили из числа других людей, обслуживающих машину смерти, однако это не значит, что те, кто не выказывал явных садистских наклонностей, ни в чем не виноваты. Большинству соотечественников прокурора такие отрезвляющие рассуждения пришлись не по вкусу. Никому не нравилось читать проскальзывающие в прессе замечания о том, как мало подсудимые отличаются от окружающих. Эхом подхватывая тезис Ханны Арендт о «банальности зла», корреспондент «Зюддойче цайтунг» Урсула фон Кардорфф так описывала франкфуртских обвиняемых: «Седые мужчины с ничем не примечательными лицами. Разве так выглядят соучастники убийства?»[517]517
  Цит. по: Pendas, 263.


[Закрыть]

Зачитывая вердикт, Хофмайер в очередной раз подчеркнул: суд рассматривал уголовную вину каждого арестованного в отдельности, не ставя перед собой задачу вынести обобщенную политическую оценку всем, кто претворял в жизнь бесчеловечную политику нацистов. При этом судья опроверг заблуждение, согласно которому функционеры низшего звена не несут ответственности за свои действия. «Было бы ошибкой утверждать, – сказал Хофмайер, – что “маленькие люди” невиновны, поскольку инициатива совершения преступлений исходила не от них. В осуществлении плана массовых убийств они сыграли не меньшую роль, чем те, кто составлял этот план, сидя за письменными столами».[518]518
  Цит. по: Naumann, 415.


[Закрыть]

Сам приговор[519]519
  См. там же, с. 412–413.


[Закрыть] почти никого не удовлетворил. Пятеро обвиняемых вышли из зала суда на свободу: троих оправдали, а двоих выпустили на том основании, что они уже отбыли достаточное наказание, пока находились в следственном изоляторе. Богера, Клера и Кадука приговорили к пожизненному заключению, но Капезиус получил только девять лет, а остальные – еще меньшие сроки (один из подсудимых отправился в тюрьму всего на три года).

Бауэр счел такое решение слишком мягким. Но основной недостаток франкфуртского суда и других процессов над нацистами он усматривал даже не в этом, а в том, что к обвиняемым относились как к обычным преступникам. По его мнению, такой подход мог быть воспринят многими в качестве желанного подтверждения, что «в нацистском тоталитарном государстве лишь единицы ответственны за происходящее, меж тем как остальные имеют право считать себя затравленными жертвами, подневольными винтиками, которых вынуждают поступать наперекор собственной природе, – будто Германия была не охвачена фашизмом изнутри, а оккупирована внешним врагом».[520]520
  Цит. по: Wittman, 255.


[Закрыть] «Такой взгляд не соответствует исторической реальности», – настаивал Бауэр.

Бернд Науманн, подробнейшим образом освещавший слушания для «Франкфуртер альгемайне цайтунг», а вскоре после завершения процесса написавший о нем книгу, тоже стремился отрезвить соотечественников, говоря: «Вина Освенцима и предпринятые попытки ее искупления несопоставимы. Суд общей юрисдикции в правовом государстве не может обеспечить ни должной кары организаторам и исполнителям преступлений, ни должного удовлетворения жертвам».[521]521
  Naumann, 8.


[Закрыть]

Ханна Арендт написала к книге Науманна предисловие, развив в нем свои первоначальные идеи. В ключевом аспекте она согласилась с Бауэром: «“Массовое убийство” или “соучастие в массовом убийстве” – такое обвинение должно быть адресовано абсолютно каждому, кто когда-либо служил в любом из лагерей смерти, а также многим солдатам и офицерам СС, которые никогда там не бывали».[522]522
  Arendt H. Introduction // Naumann, B. Auschwitz, 22.


[Закрыть] Итоговая оценка Ханны Арендт тому, что описал Науманн, такова: «Вместо всей истины… читатель найдет здесь моменты истины, однако такие моменты – единственная возможность разобраться в этом хаосе насилия».[523]523
  Там же, с. 29.


[Закрыть]

Многие жители Германии вовсе не хотели прозревать истину и вообще не следили за ходом судебного разбирательства. Для них многочисленные газетные репортажи из зала суда были источником все нарастающего раздражения. Один из читателей написал в редакцию франкфуртского таблоида «Абендпост»: «Черт подери! Хватит уже об Освенциме! Неужели вы думаете, что кто-то поверит, будто вам нужна правда? И вам, и вашим дорогим соотечественникам нужны только дешевые сенсации!»[524]524
  Цит. по: Pendas, 256.


[Закрыть] Опрос, проведенный в начале 1965 года, когда суд был в самом разгаре, показал: 57 % граждан считают, что новые подобные процессы стране не нужны. В 1958 году такой ответ дали только 34 % респондентов.[525]525
  См. там же, с. 253.


[Закрыть]

Эмми Бонхеффер (вдову лютеранского пастора и теолога Дитриха Бонхеффера, который поплатился жизнью за преданность антифашистским взглядам) такая ситуация не удивила. «Естественно, освенцимский процесс встречен без энтузиазма, – говорила она в письме другу. – Тем примечательнее то, что о ходе слушаний ежедневно, пускай и не всегда очень подробно, сообщают в газетах. Журналисты пишут статьи, которых не хочет читать почти никто. Во всяком случае, точно не те, кому они были бы особенно полезны».[526]526
  Цит. по: Pendas, 256.


[Закрыть] Подобную мысль выразил и теолог Хельмут Гольвитцер. Он пояснил: франкфуртский процесс вызвал у жителей Германии ощущение дискомфорта, поскольку они почувствовали, что многие из них могли бы оказаться с обвиняемыми «в одной лодке».[527]527
  Цит. по: Pendas, 257.


[Закрыть]

Все эти наблюдения соответствовали действительности, несмотря на стремление газетчиков изобразить подсудимых чудовищами и выродками. Ребекке Виттманн, историку из Университета Торонто, сложившаяся тенденция показалась закономерной: «Во многих отношениях пресса просто отражает курс, взятый организаторами процесса. Тем более что этот курс еще и удовлетворяет потребность публики в громких заголовках и ужасающих деталях».[528]528
  Wittmann, 190.


[Закрыть] Как бы то ни было, шумиха, поднятая средствами массовой информации, не могла заглушить беспокойства, снедавшего миллионы людей, которые инстинктивно чувствовали свою сопричастность преступлениям режима, хотя и уверяли, будто не имеют ничего общего с теми, кто предстал теперь перед судом.