Текст книги "История любви"

3

В игре с Корнеллским университетом я повредился.

Вообще-то, виноват был сам. Сгоряча допустил нехорошую ошибку, обозвав их центра сраным кануком[11]11
  Канук – канадец французского происхождения.


[Закрыть]. Оплошность заключалась в том, что четверо в той смене были канадцы – все, как выяснилось, горячие патриоты, крепко сбитые и в зоне слышимости. И в придачу к травме заработал штраф. И не двухминутное удаление – пять минут за драку. Слышали бы вы, как заухали болельщики Корнелла, когда услышали объявление! Гарвардских притащилось мало в такую даль – Итака, Нью-Йорк, – хотя на кону было первое место Лиги плюща. Пять минут! Садясь на скамью, я представлял себе, как наш тренер рвет сейчас волосы на голове.

Джеки Фелт подбежал ко мне. Только тут я почувствовал, что вся правая половина лица у меня разбита в кровь. «Господи», – повторял он, обрабатывая ее квасцовым карандашом.

– Черт, Олли.

Я сидел тихо и смотрел в пустоту. Стыдно было посмотреть на лед, где подтверждались мои худшие страхи. Корнелл забил. Болельщики красных ревели, вопили, гикали. Счет сравнялся. Корнелл был близок к победе – и первенству Лиги. Проклятье – а я отсидел еще только половину штрафа.

На противоположной трибуне горстка гарвардских мрачно притихла. Болельщики обеих команд уже забыли про меня. Только один человек продолжал смотреть на скамью штрафников. Да, он был там.

«Если конференция закончится вовремя, постараюсь приехать на игру с Корнеллом». Сидел среди гарвардских болельщиков – но не кричал, конечно, – Оливер Баррет III.

По ту сторону льда невозмутимо и молча Каменноликий наблюдал, как кровоостанавливающими салфетками убирают остатки крови с лица его единственного сына. Что он думал, как считаете?

«Тц-тц-тц» или что-то в этом роде словами?

– Оливер, если ты так любишь драться, может, тебе перейти в боксерскую команду?

– Отец, в Эксетере нет боксерской команды.

– Ну, может быть, мне не стоит ходить на ваши хоккейные матчи.

– Ты думаешь, я дерусь для твоего развлечения?

– Я бы не назвал это развлечением.

Но конечно, кто поймет, что он думал? Оливер Баррет III был ходячей, изредка говорящей горой Рашмор[12]12
  В гранитной горе Рашмор (Южная Дакота) были в 1927–1941 гг. высечены головы четырех президентов США (Джордж Вашингтон, Томас Джефферсон, Авраам Линкольн, Теодор Рузвельт).


[Закрыть]. Каменноликий.

Может быть, Каменный, по обыкновению, восхищался собой: смотрите, сегодня тут совсем мало гарвардских зрителей – а я здесь. Я, Оливер Баррет III, крайне занятой человек, командующий банками и прочее, выкроил время, чтобы посетить какой-то хоккейный матч с Корнеллом. Ну не радость ли? (Для кого?)

Публика снова взревела, на этот раз оглушительно. Корнелл опять забил. Они повели в счете. А мне сидеть еще две минуты! Дейви Джонсон проехал мимо, злой, красный. На меня даже не взглянул. И не было ли слез у него на глазах? Ладно, чемпионство под угрозой, но, черт возьми, плакать? Хотя у Дейви, нашего капитана, был невероятный послужной список: семь лет и ни одного проигранного первенства – ни в школе, ни в колледже. Почти легенда в своем роде. А он был на последнем курсе. И – наш последний трудный матч.

И мы проиграли его 6: 3.

После игры рентген показал, что кости целы, и доктор Ричард Зельцер наложил мне на щеку двенадцать швов. Фелт мотался по кабинету и говорил врачу, что я неправильно питаюсь и всего этого могло бы не случиться, если бы я принимал достаточно соли. Зельцер не слушал Джека; он строго предупредил меня, что я чуть не повредил «свод орбиты» (это медицинский термин) и самое разумное – неделю не играть. Я поблагодарил его. Он вышел, Фелт увязался за ним, продолжая бубнить о питании. Я, слава богу, остался в одиночестве.

После принял душ, стараясь не замочить разбитое лицо. Новокаин потихоньку переставал действовать, но мне почему-то приятно было чувствовать боль. «Я что, действительно всех подвел? Проиграли первенство, поломали традицию (наши четверокурсники не знали поражений), и Дейви Джонсона в том числе. Может быть, виноват был не я один, но в эти минуты чувствовал себя именно так.

В раздевалке никого не было. Все, наверное, уже в мотеле. Я подумал, что никто не захочет меня видеть, говорить со мной. С отвратным горьким вкусом во рту – настолько мне было тошно – я собрал свое снаряжение и вышел наружу. На холодном северном пустыре задержалось немного болельщиков Гарварда.

– Как щека, Баррет?

– Спасибо, мистер Дженкс, нормально.

– Ты, наверное, хочешь бифштекс, – произнес другой знакомый голос. Это был Оливер Баррет III. Очень характерно для него – предложить старинное средство от синяков.

– Спасибо, отец, – сказал я. – Врач об этом позаботился. – Я показал на марлевую нашлепку, прикрывавшую двенадцать швов.

– Сын, я имею в виду – внутрь.

За обедом у нас был очередной из обычных не-разговоров, начинавшихся с «как твои дела?» и заканчивавшихся «что-нибудь нужно?».

– Как твои дела, сын?

– Отлично, сэр.

– Щека болит?

– Нет, сэр.

Она уже заболела как сволочь.

– Надо бы показаться в понедельник Джеку Уэллсу.

– Не обязательно, отец.

– Он специалист…

– В Корнелле у них тоже не ветеринар, – сказал я, надеясь слегка притушить его снобистский энтузиазм в отношении экспертов, специалистов и прочих «первоклассных».

– Обидно, когда игра пробуждает такие животные инстинкты, – заметил Оливер Баррет III.

– Да, сэр, – ответил я, поначалу услышав в его реплике что-то вроде юмора. (Я должен был хихикнуть?)

А потом подумал, нет ли в этой потуге на юмор скрытого укора за мое поведение на льду.

– Или вы хотите сказать, что я вел себя на площадке по-скотски?

На лице его выразилось удовольствие оттого, что я задал этот вопрос. Но ответил он только:

– Это ты заговорил о ветеринарии.

Тогда я решил углубиться в меню.

Когда подали горячее, отец привычно разразился незамысловатой кратенькой проповедью – в этот раз, если помню (а стараюсь забыть), – касательно побед и поражений. Он отметил, что мы лишились первенства (какая проницательность), но в конечном счете в спорте главное – не побеждать, а играть. Замечание это подозрительно напоминало олимпийский девиз, и я почувствовал, что далее последует уничижительное высказывание о таких спортивных пустяках, как первенство Лиги. Подсказывать ему точную формулировку было лень, я отделался стандартным «да, сэр» и заткнулся.

Дальше были сыграны обычные вариации на любимую тему папаши: мои планы.

– Скажи, Оливер, с тобой связывались с юридического факультета?

– Вообще, я еще не решил насчет юридического.

– Я просто спрашиваю, решил ли юридический насчет тебя.

Очередная его острота? Улыбаться мне в ответ на этот веселый софизм?

– Нет, сэр. Со мной не связывались.

– Я могу позвонить Прайсу Циммерману.

– Нет! – мгновенно вырвалось у меня. – Пожалуйста, не надо.

– Речь не о протекции, – сообщил О. В. III с постным видом. – Просто осведомиться.

– Отец, я хочу получить письмо вместе со всеми остальными. Прошу.

– Хорошо. Конечно. Да.

– Спасибо, сэр.

– Да и вряд ли можно сомневаться, что тебя зачислят, – добавил он.

Не знаю как, но О. В. III умудрялся опустить меня даже с помощью самых похвальных фраз.

– Это не наверняка, – ответил я. – У них же нет хоккейной команды.

– У тебя есть другие качества, – сказал Оливер Баррет III, но перечислять не стал. (Да и вряд ли смог бы.)

Еда была такая же паршивая, как беседа; разница только та, что черствость булочек я мог предсказать еще до того, как их принесли, а на какую тему мирно сядет отец, заранее никогда не угадаешь.

– И всегда есть Корпус мира[13]13
  Агентство для помощи населению развивающихся стран, учреждено в 1961 г.


[Закрыть], – заметил он ни с того ни с сего.

– Сэр? – я не понял, то ли это было утверждение, то ли вопрос.

– Я думаю, Корпус мира – отличная штука, а? – сказал он.

– Ну, определенно лучше, чем Корпус войны.

Мы были квиты. Я не понял, к чему он это, а он не понял, к чему это я. Или он предложил тему? Чтобы мы обсудили текущие события или правительственные программы? Нет. Я на секунду забыл, что животрепещущая тема у нас – мои планы.

– Я бы совершенно не возражал, если бы ты поступил в Корпус мира.

– Взаимно, сэр, – ответил я, не желая уступать ему в душевной широте. Будучи уверен, что Каменноликий никогда меня не слышит, я и не удивился, что он не среагировал на мою немудрящую остроту.

– А среди твоих товарищей, – продолжал он, – какое к этому отношение?

– Сэр?

– Считают ли они, что Корпус мира как-то соотносится с их жизнью?

Думаю, отец нуждается в этой фразе, как рыба – в воде:

– Да, сэр.

Даже яблочный пирог был черствый.

Около половины двенадцатого я проводил его до машины.

– Сын, могу чем-нибудь помочь?

– Нет, сэр. Спокойной ночи, сэр.

И он уехал.

Да, между Бостоном и Итакой, Нью-Йорк, есть самолетное сообщение, но Оливер Баррет III предпочитает на машине.

Эти часы за рулем нельзя воспринимать как некий родительский жест. Просто отец любит водить машину. Быстро. А в эти поздние часы на «Астон-Мартине DBS» можно ехать чертовски быстро. Не сомневаюсь, что Оливер Баррет III намеревался побить свой рекорд скорости на перегоне Итака—Бостон, установленный в прошлом году, когда мы выиграли у Корнелла и завоевали титул. Точно знаю – потому что видел, как он взглянул на часы.

Я вернулся в мотель, чтобы позвонить Дженни.

Это были единственные приятные минуты за весь вечер. Я рассказал ей все о драке (умолчав только о самом casus belli[14]14
  Повод к войне (лат.).


[Закрыть], и, кажется, ей было интересно. Не многие из ее утонченных музыкальных коллег склонны обмениваться тумаками.

– Но ты хотя бы выключил того, который тебя ударил?

– Да. Кардинально. Я его размазал.

– Жалко, я не видела. Может, в матче с Йелем кого-нибудь поколотишь, а?

– Ага.

Я улыбнулся. Как же она любила простые радости в жизни.

4

– Дженни внизу на телефоне.

Это сообщила мне девушка за коммутатором, хотя я не назвался и не объяснил, зачем явился в Бриггс-Холл вечером понедельника. Очко в мою пользу, подумал я. Ясно, что девушка читает «Кримсон» и знает, кто я. Хотя такое бывало часто. Важнее другое: тут слышали от Дженни, что она встречается со мной.

– Спасибо, – сказал я. – Подожду здесь.

– Жаль, что так получилось с Корнеллом. В газете сказано, что в вас четверо врезались.

– Да. И вдобавок заработал удаление. Пять минут.

– Ну-у…

Разница между приятелем и болельщиком в том, что с болельщиком быстро исчерпываются темы для разговора.

– Дженни еще на телефоне?

Она посмотрела на коммутатор:

– Да.

С кем таким могла разговаривать Дженни, что отнимает время от условленного свидания со мной? Какой-то музыкальный пахарь? Мне было известно, что Мартин Дэвидсон, четверокурсник из Адамс-Хауса и дирижер оркестра Баховского общества, считает, что у него есть особые права на внимание Дженни. Не на тело: сомневаюсь, что махать он мог чем-то бо́льшим, чем дирижерская палочка. Короче, я не позволю посягать на мое время.

– Где телефонная будка?

– За тем углом. – Она показала направление.

Я неторопливо прошел в комнату отдыха. Издали увидел Дженни у телефона. Дверь будки она не закрыла. Я шел лениво, как бы без цели, полагая, что при виде моих нашлепок и ранений она тут же бросит трубку и кинется мне в объятия. Приблизившись, я услышал обрывки ее разговора.

– Да. Конечно! Я тоже, Фил. И я тебя люблю.

Я остановился. С кем она говорит? Это не Дэвидсон. «Фила» нет среди его имен.

Его я давно посмотрел в списке нашего курса. Мартин Юджин Дэвидсон, Риверсайд-драйв, 70, Нью-Йорк, Средняя школа музыки и изобразительных искусств. На фото – человек чувствительный, вдумчивый, килограммов на двадцать пять легче меня. Но зачем беспокоиться из-за Дэвидсона? Ясно, что обоих нас Дженнифер Кавильери бортанула ради кого-то, кому слала сейчас воздушные поцелуи по телефону (какая пошлость!).

Я отсутствовал сорок восемь часов, и какой-то паразит Фил успел залезть в постель к Дженни (не иначе!).

– Да, Фил. И я тебя люблю.

Повесив трубку, она увидела меня и, не покраснев даже, заулыбалась – и тоже с воздушным поцелуем. Как можно быть такой двуличной?

Поцеловала меня в здоровую щеку:

– Ой, жуткий вид.

– Меня приложили.

– А тот, другой, хуже выглядит?

– Да. Гораздо. Другой у меня всегда хуже выглядит.

Я произнес это угрожающе, давая понять, что отметелю любого, кто захотел бы шустрить у меня за спиной. Она схватила меня за рукав, и мы пошли к двери.

– Спокойной ночи, – сказала вслед дежурная.

– Спокойной ночи, Сара Джейн.

На улице, перед тем как сесть в мою «MG», я освежил легкие глотком вечернего воздуха и по возможности небрежно задал вопрос:

– Скажи, Джен…

– Да?

– Э… кто такой Фил?

Садясь в машину, она сообщила как нечто само собой разумеющееся:

– Мой отец.

Я не готов был поверить в эту байку.

– Ты зовешь своего отца Филом?

– Так его зовут. А ты своего как зовешь?

Дженни как-то рассказала мне, что вырастил ее отец, кажется булочник в Крэнстоне, Род-Айленд. Мать погибла в автокатастрофе, когда она была маленькой. Сказано это было к тому, почему у нее нет водительских прав. Отец ее, во всех остальных отношениях отличный мужик (ее слова), был страшно суеверен в отношении того, чтобы единственная дочь садилась за руль. Это очень осложняло ей жизнь в старших классах, когда она брала уроки фортепьяно у преподавателя в Провиденсе. Зато в долгих поездках на автобусе получила возможность прочесть всего Пруста.

– Ты как своего зовешь? – снова спросила она.

Я настолько углубился в размышления, что прослушал вопрос.

– Кого – своего?

– Своего ближайшего предка ты как величаешь?

Я сообщил, как мне хотелось бы его называть:

– Сукин сын.

– В лицо? – спросила она.

– Я лица его вообще не вижу.

– Он носит маску?

– В некотором смысле – да. Каменную. Абсолютно каменную.

– Продолжай. Он, наверное, страшно горд тобой. Звезда Гарварда.

Я посмотрел на нее. Кажется, она еще не все о нас знала.

– Он был такой же, Дженни.

– Тоже крайним нападающим в сборной Лиги? Или еще главнее?

Мне нравилось ее отношение к моим спортивным заслугам. Жаль, что они померкнут, когда сообщу об отцовских.

– Он греб на одиночке на Олимпиаде двадцать восьмого года.

– Ух ты. Он победил?

– Нет, – ответил я, и, думаю, она почувствовала, что меня несколько утешает его шестое место в финале.

Короткая пауза. Теперь, может быть, Дженни поймет, что быть Оливером Барретом IV значит не только сосуществовать с этим серым каменным зданием на «Гарвардском дворе». Тут еще имеет место некий мускульный шантаж. Некий образ спортивных достижений давит на тебя. В смысле – на меня.

– Но что он такого делает, чтобы именоваться сукиным сыном? – спросила Дженни.

– Принуждает меня, – ответил я.

– Не поняла?

– Принуждает, – повторил я.

Глаза у нее сделались как блюдца.

– Это что-то типа инцеста? – спросила она.

– Джен, не переноси на нас свои семейные проблемы. Мне хватает собственных.

– Как, например? Что он принуждает тебя делать?

– Правильно поступать.

– А чем плохо поступать правильно? – спросила она, наслаждаясь очевидным парадоксом.

Я объяснил, как мне противно, что меня встраивают в барретовскую традицию, – она должна была бы это понять, видя, как меня коробит, когда приходится назвать номер после своей фамилии. И мне не нравилась обязанность предъявить икс достижений в конце каждого семестра.

– Ну да, – с нескрываемой насмешкой сказала Дженни, – я вижу, как тебе противно получать пятерки и числиться в сборной Лиги.

– Мне противно, что он от меня ничего другого не ожидает! – Высказав то, о чем я постоянно думал (но никогда не говорил), я почувствовал страшную неловкость, но теперь уже надо было растолковать ей все до конца. – И когда я чего-то добиваюсь, он индифферентен как не знаю кто. Принимает это как должное.

– Но он занятой человек. Он ведь командует банками и всяким там?

– Черт, Дженни, ты на чьей стороне?

– А это что – война?

– Без сомнения, – ответил я.

– Это смешно, Оливер.

Кажется, она в самом деле не понимала. И тут у меня впервые зашевелилась догадка насчет культурного разрыва между нами.

Понимаете, три с половиной года в Гарварде-Рэдклиффе сделали из нас самонадеянных интеллектуалов, каких обычно и производит это заведение, но когда дошло до того, чтобы признать в моем папаше истукана, в Дженни заговорило атавистическое итальянско-средиземноморское представление: папа-любит-бамбини, – а тут доказывать что-то уже бесполезно.

Я попробовал прибегнуть к примеру. Сослался на наш не-разговор после игры с Корнеллом. Он определенно произвел на нее впечатление. Но совсем не такое, как ожидалось.

– Он ехал в Итаку, в такую даль, чтоб посмотреть какой-то дурацкий матч?

Я попытался объяснить, что мой отец – это чистая форма и никакого содержания. Но ее заклинило на том, что он поехал черт знает куда ради какого-то пустячного (по сути) соревнования.

– Знаешь, Дженни, давай прекратим.

– У тебя навязчивая идея насчет него, – ответила она. – И слава богу. Это значит, что ты несовершенен.

– А… А ты – совершенство?

– Ни черта. А то стала бы я с тобой встречаться.

Ну вот, снова здорово.

5

Скажу немного о физической стороне наших отношений.

Странно: ее долго не было. То есть ничего более существенного, чем упомянутые поцелуи (все их я помню в мельчайших подробностях). Для меня это было нехарактерно – я импульсивен, нетерпелив и быстро перехожу к делу.

Если бы вы сказали любой из десятка девушек в колледже Уэллсли, что Оливер Баррет IV ежедневно встречался с молодой дамой в течение трех недель и не переспал с ней, вас бы подняли на смех и усомнились в ее женственности. Но на самом деле все обстояло иначе.

Я не знал, что делать.

Не поймите меня буквально. Все заходы у меня были отработаны. Просто я не мог себя заставить прибегнуть к ним. Дженни была умна – я боялся, что она поднимет на смех тонкую (как я считал) романтическую (и неотразимую) систему Оливера Баррета IV. Боялся, что меня отошьют, – да. И боялся, что пойдут навстречу из неправильных соображений. Что́ я нескладно пытаюсь выразить – я относился к Дженнифер как-то по-особенному и не знал, что сказать или хотя бы у кого спросить об этом.

(Надо было у меня спросить, сказала она потом.) Я только знал, что у меня такие чувства. К ней. Ко всей.

– Тебя отчислят, Оливер.

Мы сидели у меня в комнате, читали, это было в воскресенье днем.

– Оливер, тебя отчислят, если будешь сидеть и только смотреть, как я занимаюсь.

– Я не смотрю, как ты занимаешься. Я занимаюсь.

– Врешь. Ты смотришь на мои ноги.

– Только изредка. После каждой главы.

– Что-то очень короткие главы у тебя в книжке.

– Слушай, самовлюбленное создание, не такая уж ты красивая!

– Знаю. Но что мне делать, если ты так думаешь?

Я бросил книгу и пошел к ней в другой конец комнаты.

– Дженни, черт возьми, как я могу читать Джона Стюарта Милля, когда мне каждую секунду до смерти хочется лечь с тобой?

Она наморщила лоб, нахмурилась:

– О, Оливер, сделай милость.

Я пригнулся над ее креслом. Она снова посмотрела в книгу.

– Дженни…

Она осторожно закрыла книгу, положила ее и ладонями обняла мою шею.

– Оливер, сделай милость.

И случилось сразу. Все.

Наше первое телесное знакомство было полной противоположностью начального, словесного. Таким неспешным оно было, таким бережным, таким нежным. Я не представлял себе, какая она, настоящая Дженни, – ласковая, с чуткими руками. Но еще больше меня поразила собственная реакция. Я был нежен, я был ласков. Неужели он вправду такой – Оливер Баррет IV?

Как я уже говорил, самое большее, что я видел, – это кофточку Дженни, расстегнутую еще на одну пуговицу. Меня немного удивило, что она носит золотой крестик. На цепочке без замка. То есть в постели крестик тоже был на ней. В спокойные минуты того замечательного вечера, когда все значимо и ничего не важно, я тронул этот крестик и спросил, как отнесся бы ее священник к тому, что мы в постели и так далее.

Она ответила, что у нее нет священника.

– Разве ты не хорошая юная католичка?

– Я юная, – сказала она. – И хорошая.

Посмотрела на меня, ожидая подтверждения, и я улыбнулся. Она улыбнулась в ответ.

– Значит, два качества из трех.

Тогда я спросил, почему крестик – и припаян, не иначе. Она объяснила, что крестик – ее матери, он дорог ей как память, а не по религиозной причине.

Разговор свернул на нас самих.

– Оливер, я говорила тебе, что я тебя люблю? – сказала она.

– Нет, Джен.

– Почему ты меня не спросил?

– Честно? Боялся.

– Спроси теперь.

– Ты меня любишь, Дженни?

Она посмотрела на меня и ответила вовсе не уклончиво:

– А ты как думаешь?

– Да. Наверное. Может быть.

Я поцеловал ее в шею.

– Оливер?

– Да?

– Я не просто тебя люблю…

Ох, что еще такое?

– Я тебя очень люблю, Оливер.

6

Я люблю Рэя Стрэттона.

Он, может быть, не гений и не великий футболист (немного медлителен), но всегда был хорошим соседом по комнате и верным другом. И как же он, бедняга, страдал бо́льшую часть нашего последнего курса. Куда он шел заниматься, увидев галстук, висящий на ручке нашей двери (традиционный сигнал «здесь гости»)? Допустим, занимался он не так уж много, но иногда приходилось. Шел, скажем, в библиотеку Адамса, Ламонта или даже в клуб Пи-Эта. Но где он спал в те субботние ночи, когда мы с Дженни решали нарушить университетский режим и оставались у меня? Просился на ночлег к соседям, тренерам и так далее – если там не было своих мероприятий. Хорошо хоть футбольный сезон уже закончился. Я для него так же терпел бы.

Но чем вознагражден был Рэй? В прежние дни я делился с ним мельчайшими подробностями моих любовных побед. А теперь он не только лишен был неотчуждаемых прав соседа – я даже не признался ему, что мы с Дженни любовники. Я только предупреждал, когда нам понадобится комната. А там пусть Стрэттон сам делает какие хочет выводы.

– Слушай, Баррет, вы спите наконец или нет? – спрашивал он.

– Рэймонд, прошу тебя как друг: не спрашивай.

– Но, Баррет, правда: вечера, ночи пятницы, субботы… наверняка же не впустую.

– Тогда зачем трудиться спрашивать, Рэй?

– Затем, что это нездорово.

– Что именно?

– Вся эта история. Ол, ведь никогда такого не было. Чтобы ты темнил. Ни слова большому Рэю. Это произвол какой-то. Это нездорово. Слушай, что она такого делает необыкновенного?

– Слушай, Рэй, во взрослой любви…

– Любви?

– Не произноси это как неприличное слово.

– В твоем возрасте? Любовь? Я очень боюсь за тебя, старик.

– Чего боишься? За мою психику?

– За твое холостячество. За твою свободу. За твою жизнь!

Бедный Рэй. Он не шутил.

– Боишься потерять соседа, а?

– В каком-то смысле, наоборот, приобрел – она столько времени здесь проводит.

Я одевался перед концертом, так что диалог подходил к концу.

– Не парься, Рэймонд. У нас с тобой будет квартира в Нью-Йорке. Каждый вечер другие малютки. Все будет.

– Не утешай меня, Баррет. Она тебя зацепила.

– Все под контролем, – ответил я. – Расслабься.

Я подтянул галстук и направился к двери.

Стрэттон все-таки не успокоился.

– Олли?

– Да?

– Ты с ней это?..

– Иди к черту!

Я шел на концерт не с Дженни; я шел ее слушать. Оркестр Баховского общества исполнял Пятый Бранденбургский концерт в Данстер-Хаусе, Дженни играла на клавесине. Я много раз слышал ее игру, но не с оркестром и не на публике. Как же я был горд. Я не услышал ни одного ляпа.

– Ты играла замечательно, я потрясен.

– Это показывает, как ты разбираешься в музыке, отличник.

– Разбираюсь кое-как.

Мы шли по двору Данстера. Был один из тех апрельских вечеров, когда начинаешь верить в приход весны. Ее коллеги (в том числе Мартин Дэвидсон, метавший в меня невидимые перуны ненависти) шли поблизости, поэтому я не мог вести с ней музыковедческие споры.

Мы перешли Мемориал-драйв, чтобы прогуляться по набережной.

– Меньше пены, Баррет. Я играю прилично. Не замечательно. Даже не на уровне сборной Лиги плюща. Всего лишь прилично. Договорились?

Как тут спорить, если она желает скромничать?

– Хорошо. Ты играешь прилично. Главное, тебе надо продолжать.

– Кто сказал, что я не собираюсь продолжать? Я буду заниматься с Надей Буланже[15]15
  Жюльетт Надя Буланже (1887–1979) – французский композитор и музыкальный педагог; с 1921 г. преподавала в Американской консерватории в Фонтенбло, с 1948 г. была ее директором.


[Закрыть] – это что, по-твоему?

О чем она толкует? По тому, как она вдруг замолчала, я почувствовал: она не собирается об этом говорить.

– С кем?

– С Надей Буланже. Знаменитой преподавательницей. В Париже. – Последние два слова она произнесла скороговоркой.

– В Париже? – медленно повторил я.

– Она редко берет американских учеников. Мне повезло. Вдобавок дали хорошую стипендию.

– Дженнифер, ты едешь в Париж?

– Я не была в Европе. Не могу дождаться.

Я схватил ее за плечи. Может быть, грубовато. Не знаю.

– Слушай, ты давно это задумала?

Впервые, кажется, она не смогла посмотреть мне в глаза.

– Олли, не будь ребенком, – сказала она. – Это неизбежно.

– Что – неизбежно?

– Мы окончим колледж – и дальше каждый своей дорогой. Ты пойдешь на юридический…

– Погоди. Ты что говоришь?

Теперь она посмотрела мне в глаза. Лицо ее было печально.

– Олли, ты миллионерское дитя; я социальный нуль.

Я все еще держал ее за плечи.

– При чем тут, к черту, «своя дорога»? Мы вместе, мы счастливы.

– Олли, не будь ребенком, – повторила она. – Гарвард – это как мешок Санта-Клауса. Там в нем какие угодно игрушки. Но когда праздник кончился, вас вытряхивают… – она запнулась, – и отправляют туда, где вам место.

– То есть ты отправишься домой печь печенье, в Крэнстон, Род-Айленд?

Я нес какую-то дичь.

– Пирожные, – сказала она. – И не смейся над моим отцом.

– Тогда не уезжай от меня. Дженни, прошу тебя.

– А как с моей стипендией? С Парижем, которого я никогда в жизни не видела?

– А с нашей женитьбой?

Я произнес эти слова и в первую секунду сам не поверил своим ушам.

– А кто вообще говорил о женитьбе?

– Я. Сейчас говорю.

– Ты хочешь на мне жениться?

– Да.

Она наклонила голову набок, не улыбнулась, а только спросила:

– Почему?

Я посмотрел ей в глаза и сказал:

– Потому что.

– А… Это очень важная причина.

Она взяла меня под руку (не за рукав на этот раз), и мы пошли вдоль реки. По существу сказать было больше нечего.