Текст книги "Праздник, который всегда с тобой"

Образование мистера Бамби

Когда мой первый сын Бамби был совсем маленьким и мы жили над лесопилкой, он проводил со мной много времени в кафе, где я работал. Зимой, когда мы ездили в Шрунс в Форарльберге, он всегда ездил с нами, но когда уезжали летом в Испанию, он проводил эти месяца с femme de ménage[64]64
  Домашняя работница (фр.).


[Закрыть], которую он называл Мари Кокот, и ее мужем, которого называл Тутоном, либо в их квартире на авеню Гобелен, 10-бис, либо в Мюре, в Бретани, куда они уезжали на время летнего отпуска месье Рорбаша. Месье Рорбаш был maréchal de logis chef, то есть старшим сержантом в военном учреждении, и, выйдя в отставку, получил мелкую вспомогательную должность. Они жили на его жалованье и на заработок Мари и дожидались его выхода на пенсию, чтобы переселиться в Мюр. Тутон занимал большое место в жизни маленького Бамби. Когда в «Клозери де Лила» было слишком людно и это мешало нам работать или я решал, что мистеру Бамби пора сменить обстановку, я вез его в коляске, а позже вел пешком в кафе на площади Сен-Мишель. Там он рассматривал людей и наблюдал кипучую жизнь этой части Парижа, а я продолжал писать с чашкой café crème. У всех были свои кафе, где они работали, или читали, или получали почту, – и туда никого не приглашали. Были у них и другие кафе, где они встречались с любовницами, и почти у всех были еще нейтральные кафе, куда могли позвать и тебя, чтобы познакомить со своей любовницей, и были обычные, удобные, дешевые заведения, куда любой мог прийти и поужинать на нейтральной территории. Здесь жизнь была организована совсем не так, как в квартале Монпарнас, где все собирались в кафе «Дом», «Ротонда», «Селект», а позже – еще в «Куполе» и баре «Динго». Об этом можно прочесть в книгах про Париж первой четверти века.

Когда Бамби подрос, он научился прекрасно говорить по-французски, но был приучен молчать, а только рассматривать и наблюдать, пока я работаю. Зато, увидев, что я закончил, он, бывало, делился со мной сведениями, полученными от Тутона.

– Tu sais, Papa? Que les femme pleurent comme les enfants pissent?[65]65
  Ты знаешь, папа, что женщине поплакать – все равно что ребенку пописать? (фр.)


[Закрыть]

– Это Тутон тебе сказал?

– Он сказал, что мужчина не должен это забывать.

В другой раз он мог сказать:

– Папа, пока ты работал, прошли четыре pоules[66]66
  Потаскухи (фр.).


[Закрыть], довольно симпатичные.

– Что ты знаешь про poules?

– Ничего. Я за ними наблюдаю. За ними наблюдают.

– Что тебе Тутон про них рассказывал?

– Их не надо принимать всерьез.

– А что надо принимать всерьез?

– Vive la France et les pommes de terre frites[67]67
  Да здравствует Франция и жареный картофель (фр.).


[Закрыть].

– Тутон замечательный человек.

– И замечательный солдат, – сказал Бамби. – Он меня много чему научил.

– Я им очень восхищаюсь, – сказал я.

– Он тобой тоже восхищается. Он говорит, что у тебя очень трудное métier[68]68
  Ремесло, профессия (фр.).


[Закрыть]. Скажи, папа, писать трудно?

– Иногда.

– Тутон говорит, очень трудно и я должен это всегда уважать.

– Ты уважаешь.

– Папа, ты много жил с Peau-Rouges[69]69
  Краснокожими (фр.).


[Закрыть]?

– Немного жил, – сказал я.

– Мы пойдем домой мимо книжного магазина Сильвер Бич?

– Конечно. Она тебе нравится?

– Она всегда очень добрая со мной.

– И со мной.

– У нее имя красивое. Сильвер Бич.

– Мы пойдем мимо нее, я должен привести тебя вовремя к обеду. Я обещал по обедать кое с какими людьми.

– С интересными людьми?

– С людьми, – ответил я.

Пускать кораблики в Люксембургском саду было еще рано, смотреть было не на что, и мы там не задержались. Дома мы с Хэдли поссорились из-за чего-то, в чем она была права, а я кругом не прав.

– Мама плохо себя вела. Папа ее поругал, – важно объявил Бамби по-французски, видимо, все еще находясь под влиянием Тутона.

Когда Скотт стал часто появляться в пьяном виде, Бамби однажды утром, после того как мы с ним закончили работу в кафе на площади Сен-Мишель, серьезно спросил меня:

– Папа, месье Фицджеральд болен?

– Он болен, потому что слишком много пьет и не может работать.

– Он не уважает свое métier?

– Мадам его жена не уважает – или завидует.

– Он должен ее поругать.

– Это не так просто.

– Сегодня мы с ним встретимся?

– Думаю, да.

– Он будет много пить?

– Нет. Он сказал, что не будет пить.

– Я покажу пример.

Во второй половине дня мы с Бамби встретились со Скоттом в нейтральном кафе. Скотт не пил, и мы заказали по бутылке минеральной воды.

– А мне demi-blonde, – сказал Бамби.

– Вы разрешаете ребенку пить пиво? – спросил Скотт.

– Тутон говорит, что немного пива не может повредить мальчику моих лет, – сказал Бамби. – Ну, пускай только ballon.

Ballon – это было полстакана пива.

– Кто этот Тутон? – спросил меня Скотт.

Я объяснил, кто такой Тутон и что он словно выходец из мемуаров Марбо или Нея, хотя Ней их не написал, что он воплощение старых традиций французского военного аппарата, который много раз подвергался разрушению, но до сих пор существует. Мы говорили со Скоттом о наполеоновских кампаниях, о войне 1870 года, о которой он не читал; я пересказал ему несколько историй о бунтах во французской армии после наступления Нивелля на Шмен-де-Дам – историй, которые слышал от участников, и сказал, что такие люди, как Тутон, – анахронизм, но совершенно здоровый и дееспособный. Скотт испытывал жгучий интерес к войне 1914–1918 годов, а поскольку у меня было много воевавших приятелей и таких, кто видел многое в подробностях – и недавно, – эти рассказы о войне, какой она была на самом деле, Скотта потрясли. Бамби разговор был непонятен, но он внимательно слушал, а потом, когда мы поговорили о других вещах и Скотт ушел, полный воды и решимости писать хорошо и честно, я спросил Бамби, зачем он попросил пиво.

– Тутон говорил, что мужчина раньше всего должен научиться владеть собой, – сказал он. – Я подумал, что могу показать пример.

– Это не так просто, – сказал я.

– А война тоже была не простая?

– Нет. Очень сложная. Сейчас ты верь тому, что говорит Тутон. Позже ты сам многое для себя выяснишь.

– Мистера Фицджеральда психически разрушила война. Тутон говорит, она многих разрушила.

– Нет. Война его не разрушила.

– Я рад, – сказал Бамби. – Это, наверное, у него пройдет.

– Если бы его психически разрушила война, в этом не было бы ничего позорного, – сказал я. – Она многих наших друзей разрушила. Потом некоторые оправились и сумели делать прекрасные вещи. Как наш друг Андре Массон, художник.

– Тутон мне объяснил, что это не позор, если человек психически разрушен войной. В этой войне было слишком много артиллерии. И все генералы были коровы.

– Это очень сложно, – сказал я. – Когда-нибудь ты сам все это выяснишь.

– А все-таки хорошо, что у нас нет трудностей. Серьезных трудностей. Ты хорошо сегодня поработал?

– Очень хорошо.

– Я рад, – сказал Бамби. – А я тебе могу чем-нибудь помочь?

– Ты очень мне помогаешь.

– Бедный месье Фицджеральд, – сказал Бамби. – Какой он молодец сегодня, что был трезвый и не приставал к тебе. Скажи, у него все наладится?

– Надеюсь, – сказал я. – Но у него очень большие трудности. Мне кажется, что у него почти непреодолимые трудности как у писателя.

– Я уверен, он преодолеет, – сказал Бамби. – Сегодня он был такой хороший и разумный.

Скотт и его парижский шофер

Осенью 1928 года, после футбольного матча в Принстоне, Скотт и Зельда, Генри (Майк) Стрейтер, моя жена Полина и я ехали на переполненном болельщиками поезде в Филадельфию. Там нам предстояло пересесть в «бьюик» с французским шофером Фицджеральда и ехать к ним в дом под названием «Эллерсли мэншн», на реке под Уилмингтоном. Скотт и Майк Стрейтер вместе учились в Принстоне, а я с Майком подружился еще в 1922 году в Париже.

Скотт относился к футболу с большой серьезностью и на протяжении почти всей игры оставался трезвым. Но в поезде стал заговаривать с незнакомыми людьми и задавать им вопросы. Некоторых девушек он сильно раздосадовал, но мы с Майком поговорили с их спутниками, охладили разгоравшиеся страсти и увели Скотта подальше от греха. Несколько раз мы его усаживали, а он хотел ходить по вагонам; тем не менее весь день он вел себя так разумно и прилично, что мы надеялись уберечь его от серьезных происшествий. Ничего иного не оставалось, как присматривать за ним, а он, почувствовав, что его всякий раз ограждают от назревающих неприятностей, активизировал свою деятельность, чередуя нескромные расспросы с чрезмерной вежливостью, – поэтому один из нас мягко уводил его, а другой в это время приносил извинения.

В конце концов он набрел на принстонского болельщика, поглощенного чтением медицинской книги. Скотт вежливо ото брал у него книгу со словами: «Не возражаете, сэр?» – взглянул на нее, с поклоном вернул и громко, на всю эту половину вагона, объявил:

– Эрнест, я нашел трипперного доктора!

Тот, не обращая внимания на Скотта, продолжал читать.

– Вы ведь трипперный доктор, не правда ли? – спросил его Скотт.

– Довольно, Скотт, – сказал я.

Майк качал головой.

– Ответьте, сэр, – сказал Скотт. – В том, что вы трипперный доктор, нет ничего стыдного.

Я пытался увести Скотта, а Майк заговорил с молодым человеком и стал извиняться за него. Тот никак не реагировал и продолжал читать.

– Трипперный доктор, – произнес Скотт. – Врачу, исцелися сам!

Все же мы увели его от медика, которого он донимал; поезд подошел наконец к станции в Филадельфии, а Скотта так никто ни разу и не ударил. У Зельды был один из тех периодов, когда она держалась совершенной леди, она спокойно сидела с Полиной и не обращала внимания на выходки Скотта.

Водитель «бьюика» – бывший парижский таксист – не говорил и не понимал по-английски. Однажды ночью в Париже, сказал мне Скотт, этот таксист привез его домой и спас от грабителя. Скотт взял его к себе шофером и привез в Америку. Пока мы ехали из Филадельфии к Уилмингтону, питье возобновилось, а шофер был обеспокоен тем, что мотор греется.

– Надо бы добавить воды в радиатор, – сказал я.

– Нет, месье. Не воды. Месье не разрешает мне заливать масло.

– Как это?

– Он очень сердится и говорит, что в американские машины не требуется добавлять масло. Это только в паршивые французские машины надо добавлять масло.

– Почему вы не спросите мадам?

– Она еще сильнее сердится.

– Хотите сейчас остановиться и долить масло?

– Это может вызвать ужасную сцену.

– Давайте остановимся и дольем.

– Нет, месье. Вы не знаете, какие бывали сцены.

– Мотор уже закипел, – сказал я.

– Если я остановлюсь, чтобы залить бензин и добавить воды, мне придется выключить мотор. Они не станут заправлять при работающем моторе, а тогда из-за холодной воды треснет блок цилиндров. Воды там достаточно, месье. Здесь очень большая система охлаждения.

– Ради Бога, давайте остановимся и дольем воду в работающий мотор.

– Нет, месье. Я говорю: месье этого не позволит. Я знаю этот мотор. Он довезет до шато. Это не первый раз. Завтра, если хотите, пойдемте со мной в гараж. Можно будет пойти, когда я отвезу девочек в церковь.

– Прекрасно, – сказал я.

– Сменим масло, – сказал он. – Купим несколько банок. Я их прячу и доливаю, когда надо.

– Вы там о масле болтаете? – вмешался Скотт. – У Филиппа навязчивая идея, что эту машину надо все время заправлять маслом, как то дурацкое «рено», на котором мы тогда ехали из Лиона. Philippe, écoute, voiture américain pas d’huile[70]70
  Послушайте, Филипп, американский автомобиль без масла (фр.).


[Закрыть].

– Qui, Monsier[71]71
  Да, месье (фр.).


[Закрыть], – сказал шофер.

– Он нервирует Зельду своей бессмысленной болтовней, – сказал Скотт. – Он хороший малый и абсолютно преданный, но ничего не понимает в американских моторах.

Это была кошмарная поездка; когда шофер хотел свернуть на боковую дорогу к дому, Зельда ему не позволила. Она и Скотт вместе с ней настаивали, что это не та дорога. Зельда утверждала, что поворот гораздо дальше, а Скотт – что мы его проехали. Они спорили и переругивались, пока Зельда вдруг не заснула; шофер продолжал медленно ехать вперед. Тогда Скотт велел ему повернуть назад, задремал сам, и шофер свернул куда надо.

Рыба-лоцман и богачи

Первый год в Шрунсе был невинный год. Второй год, когда много народу погибло под лавинами, был не похож на первый, и ты уже хорошо узнавал людей и места. Некоторых узнавал чересчур хорошо, и узнавал места, где легче уцелеть, и места, где быть всего приятнее. Последний год был убийственным – кошмаром, замаскированным под небывалое веселье. В тот год по явились богачи.

У богачей всегда есть что-то вроде рыбы-лоцмана, которая разведывает путь; иногда она глуховата, иногда подслеповата, но, явившись первой, принимается благожелательно и нерешительно разнюхивать. Разговаривает она так: «Ну, не знаю. Ну нет, конечно. Но они мне нравятся. Оба нравятся. Ей-богу, Хем, они мне нравятся – понимаю, о чем вы (хи-хи), но они мне правда нравятся, а в ней есть что-то чертовски привлекательное. (Он называет ее имя, произносит его любовно.) Нет, Хем, не упрямьтесь, что за глупости? Они мне, честное слово, нравятся. Оба, клянусь вам. Он вам понравится (называет его детским прозвищем), когда вы поближе его узнаете. Честное слово, они мне оба нравятся».

Потом являются богачи, и все меняется необратимо. Рыба-лоцман, конечно, отбывает. Он всегда куда-то едет, откуда-то приезжает и нигде не задерживается надолго. Он всплывает и исчезает в политике или в театральном мире точно так же, как всплывает и исчезает в разных странах и в жизни людей, пока молод. Его нельзя поймать, и богачи его не ловят. Поймать его никто не может – ловятся только те, кто поверил ему, и они гибнут. У него с ранних лет безупречная выучка паразита и тайная любовь к день гам, долгое время – без взаимности. В конце концов он сам становится богатым и с каждым нажитым долларом сдвигается на доллар вправо.

Эти богачи любили его и доверяли ему, потому что он был застенчив, комичен, неуловим, где-то уже фигурировал, и поскольку он был безотказной рыбой-лоцманом, они видели, что тогдашняя искренность его политики – всего лишь кратковременная симуляция, а на самом деле он один из них, только еще не знает этого.

Если есть два человека, любящих друг друга, счастливых, веселых, и один из них или оба создают что-то по-настоящему хорошее, люди тянутся к ним, как перелетные птицы слетаются ночью к яркому маяку. Если бы эти двое были опытны или сложены так же прочно, как маяк, ущерба было бы не много – разве что для птиц. Люди, привлекающие других своим счастьем и успехом в работе, обычно неопытны, но быстро учатся противостоять чужой воле и учатся уходить в сторону. Но они не научились противостоять добрым, привлекательным, обаятельным, щедрым, чутким богачам, которые скоро завоевывают вашу любовь, а, напитавшись, идут дальше, оставляя после себя мертвую, вытоптанную землю, похуже, чем конница Атиллы.

В том году богачи явились следом за рыбой-лоцманом. Годом раньше они не приехали бы. Тогда не было уверенности. Работа шла так же хорошо, счастья было даже больше, но роман еще не был написан, поэтому уверенности у них не было. Они никогда не тратили свое время и обаяние на то, в чем не было уверенности. Да и зачем? В Пикассо они были уверены еще до того, как услышали о существовании живописи. Были вполне уверены и в другом художнике. Во многих других. Но выбрали этого. Он был неплохой художник – кому такое нравится – и себе на уме. Но в этом году у них появилась уверенность – рыба-лоцман дала им знать и сама явилась, чтобы мы не восприняли их как чужаков и чтобы я не упирался. Рыбой-лоцманом, понятно, был наш приятель.

Я и сейчас вспоминаю это с ужасом. В те дни я верил рыбе-лоцману, как верил «Исправленным гидрографическим лоциям Средиземного моря» или таблицам «Морского астрономического ежегодника Брауна». Подпав под обаяние этих богачей, я стал доверчивым и глупым, точно сеттер, который готов идти за любым, у кого ружье, или дрессированная цирковая свинья, нашедшая наконец того, кто любит ее и ценит как самостоятельное существо. То, что каждый день можно превратить в фиесту, было для меня удивительным открытием. Я даже прочел вслух переработанную часть романа – ниже этого писатель не может пасть, и для него, писателя, это гораздо опаснее, чем съезжать без страховки на лыжах по леднику до того, как зимний снег закроет трещины.

Когда они говорили: «Это изумительно, Эрнест. Совершенно изумительно. Вы сами не понимаете, что это такое», – я благодарно вилял хвостом и нырял в представление о жизни как о ежедневной фиесте, надеясь приплыть на берег с какой-нибудь замечательной палкой, – вместо того чтобы подумать: «Если этим паразитам нравится, что же там неправильно?» Так бы я подумал, если б вел себя как профессионал; впрочем, если бы я вел себя как профессионал, то никогда бы не стал читать им.

Зима была ужасная. До того как приехали эти богачи, к нам проник другой представитель их вида, воспользовавшись самым древним, наверное, приемом. Это когда незамужняя молодая женщина временно становится лучшей подругой замужней молодой женщины, поселяется с мужем и женой, а потом бессознательно, невинно и неотступно делает все, чтобы женить на себе мужа. Если муж писатель, трудится над книгой, большую часть времени занят и не может в течение дня составить компанию своей жене, такой расклад имеет свои преимущества – пока ты не понял, что из этого получается. Писатель закончил работу – и рядом с ним две привлекательные молодые женщины. Одна – новая и мало знакомая, и, если ему не повезло, он теперь любит обеих. И тогда та, которая настойчива, побеждает.

Выглядит это глупо. Но в самом деле любить двух женщин одновременно, по-настоящему любить – это самое страшное и разрушительное, что может приключиться с мужчиной, когда незамужняя решила выйти замуж. Жена об этом не догадывается и верит мужу. У них бывали трудные времена, они прошли через них вместе, в любви друг к другу, и она верит мужу безоговорочно и беззаветно. Новая говорит: ты не можешь любить ее в самом деле, если любишь и жену. Сначала она этого не говорит. Это происходит позже, когда убийство уже совершилось. Это происходит, когда ты уже врешь всем подряд и только одно понимаешь: что ты правда любишь двух женщин. Все это время ты делаешь невозможные вещи; когда ты с одной, ты любишь ее, когда с другой – ее любишь, когда они вместе – любишь обеих. Ты нарушаешь все обещания, поступаешь так, как никогда не позволил бы себе поступить и не захотел бы. Настойчивая побеждает. Но в итоге побеждает проигравшая – и это самая большая удача в моей жизни. Вот какой получилась та последняя зима. Вот что я о ней помню.

У них все было общее, им никогда не было скучно друг с другом, их связывало нечто неразрушимое. Они любят своего ребенка, любят Париж, Испанию, какие-то места в Швейцарии, Доломиты и Форарльберг. Они любят свою работу, и она пожертвовала своей ради его и ни разу об этом не сказала.

А потом вместо них двоих и ребенка – их трое. Поначалу это прекрасно и радостно, и какое-то время так оно и идет. Все дурное начинается невинно. Ты проживаешь день за днем, наслаждаешься тем, что есть, и ни о чем не беспокоишься. Любишь обеих и врешь, и тебе это отвратительно, и это разрушает тебя, и с каждым днем становится все опаснее, и ты работаешь еще усерднее, а когда выходишь из работы, осознаешь, что ситуация невозможная, но живешь одним днем, как на войне. Все по-прежнему счастливы, кроме тебя, когда просыпаешься среди ночи. Ты любишь обеих теперь – и ты пропал. Ты расколот внутри и любишь двоих вместо одной.

Когда ты с одной, ты любишь ее и другую, которой сейчас здесь нет. Когда ты с другой, ты любишь ее и ту, которой сейчас нет. Когда ты с обеими, любишь обеих, и удивительно то, что ты счастлив. Но дни идут, и новая уже несчастлива, потому что понимает: ты любишь обеих, – а она по-прежнему хочет замуж. Когда ты с ней вдвоем, она знает, что ты любишь ее, и думает, что если кто-то кого-то любит, то никого другого не может любить, и о другой ты не говоришь, чтобы помочь ей и себе помочь, хотя себе уже не поможешь. И ты не знаешь, и, может быть, она сама не знала, в какой момент приняла решение, но в середине зимы она стала настойчиво и неотступно продвигаться к браку; никак не нарушая дружбы с твоей женой, не теряя ни одной выигранной позиции, постоянно сохраняя вид совершенной невинности, временами расчетливо исчезая, но ровно настолько, чтобы ты сильно по ней соскучился.

По сравнению с этой зимой зима лавин была словно один безоблачный день детства.

Эта новая непонятная женщина, завладевшая половиной тебя, когда решила выйти замуж – нельзя сказать, что решила разрушить брак, потому что это было лишь необходимым шагом, прискорбным шагом, о котором думают вскользь или вообще избегают думать, – она сделала одну серьезную ошибку. Она недооценила силу раскаяния.

Мне понадобилось уехать из Шрунса и отправиться в Нью-Йорк, чтобы договориться о том, где я буду печататься после первой книги рассказов. Зима была студеная в Северной Атлантике, в Нью-Йорке по колено снега, и, вернувшись в Париж, я должен был бы сесть на Восточном вокзале в первый же утренний поезд, который повезет меня в Австрию. Но та, которую я полюбил, была в Париже, по-прежнему переписывалась с женой, и наши хождения, наши занятия и невероятная, отчаянная, мучительная радость, самозабвение и предательство во всем, что мы делали, наполняли меня счастьем, таким ужасным, неистребимым счастьем, что нахлынуло черное раскаяние и ненависть к греху – не сожаления, а только страшное раскаяние.

Когда я снова увидел жену, стоящую у путей, и поезд остановился рядом со штабелем бревен на станции, я пожалел, что не умер до того, как полюбил еще кого-то, кроме нее. Она улыбалась, стройная, солнце светило на ее лицо, загоревшее в снегах, на рыже-золотые волосы, отраставшие всю зиму нелепо, но красиво, и рядом стоял мистер Бамби, светловолосый и коренастенький, с зимними щеками, похожий на хорошего австрийского мальчика.

– Ох, Тэти, – сказала она, когда я ее обнял, – ты вернулся и так чудесно, успешно съездил. Я люблю тебя, мы так по тебе соскучились.

Я любил ее и больше никого, и мы волшебно жили, пока оставались одни. Я хорошо работал, мы совершали замечательные поездки, и только поздней весной, когда мы покинули горы и вернулись в Париж, снова началось это другое. Раскаяние было хорошим и правильным чувством, и будь я более хорошим человеком, оно могло бы сохранить меня для чего-то похуже, но вместо этого на три года стало моим верным и неразлучным спутником.

Может быть, эти богачи были отличными людьми, а рыба-лоцман – моим приятелем. Конечно, эти богачи никогда и ничего не делали из корысти. Они коллекционировали людей, как другие коллекционируют картины или разводят лошадей, и поддерживали меня в каждом жестоком и пагубном решении, а все решения казались неизбежными, логичными и хорошими – и все порождены обманом. Это не значит, что решения были ошибочными, но в итоге они обернулись плохо благодаря тому же изъяну в характере, который был их причиной. Если ты солгал и изменил кому-то, то сделаешь это снова. Если с тобой мог кто-то так поступить однажды, то и другой так поступит. Я ненавидел этих богачей за то, что они поддерживали и поощряли меня в дурных делах. Но откуда им было знать, что это дурно и должно плохо кончиться, если они не знали всех обстоятельств? Это была не их вина. Вина их была только в том, что они вмешивались в чужие жизни. Они приносили несчастья другим, но еще хуже – себе, и дожили до самого плохого конца, к которому только могут вести несчастья.

Ужасно, когда молодая женщина обманывает подругу, но не оттолкнуло меня это только по моей вине и слепоте. Ввязавшись в это и полюбив, я принял на себя весь позор и жил в раскаянии.

Раскаяние не отпускало меня ни днем, ни ночью, пока моя жена не вышла замуж за человека, который был лучше меня и всегда будет лучше, и пока я не понял, что она счастлива.

Но той зимой, когда я думал, что больше никогда не впаду в низость, мы чудно жили в Шрунсе, и я помню все – и как весна пришла в горы, и как мы с женой любили и доверяли друг другу, и как радовались тому, что уехали богачи, и как я думал, что мы опять неуязвимы. Но не были мы неуязвимы, и было это концом первой части Парижа, и Париж навсегда стал другим, хотя он всегда оставался Парижем, и ты менялся вместе с ним. Мы больше не ездили в Форарльберг, и те богачи не ездили. Думаю, даже рыба-лоцман там не появлялась. У него нашлись новые места для прокладки пути богачам, а в конце концов он и сам стал богачом. Но и его поначалу преследовали неудачи, похуже, чем у кого бы то ни было.

Теперь никто не поднимается в гору на лыжах, и чуть ли не все ломают ноги, но, может быть, все-таки легче сломать ногу, чем разбить сердце, хотя говорят, что теперь все ломается и разбивается, и иногда зажившее место становится потом еще крепче. Про это не знаю, но таким был Париж, когда мы были очень бедны и очень счастливы.