Текст книги "Банальность добра. Герои, праведники и другие люди в истории Холокоста. Заметки по еврейской истории двадцатого века"

Нацисты стремились разделить немецкое общество на арийцев и не арийцев и по возможности изолировать последних, прежде всего евреев. Не было до конца ясно, куда отнести детей смешанных браков между немцами и евреями. Они могли попасть в число «арийцев» или стать «действующими евреями». Важную роль здесь играла категория смешанного брака – то есть являлся ли он «привилегированным» или «простым». Эти определения ввел лично Гитлер, но официально ни в законе, ни в инструкциях они не были зафиксированы. Тем не менее власти руководствовались ими в каждом конкретном случае.

«Привилегированным» считался брак арийца с еврейкой. Брак Лёвенштейна, напротив, был «простым». Ханс-Оскар мог быть приравнен к арийцам только в случае развода родителей. Отцу этот развод, вероятно, стоил бы жизни. Лёвенштейны все же сделали попытку облегчить ребенку жизнь.

После всегерманского еврейского погрома 9 ноября 1938 года вышло постановление о так называемой «ариизации»: дети смешанных браков евреев и не евреев могут подать прошение в упомянутое Главное управление родства, крови и семьи о признании их арийцами. В то время люди еще не вполне представляли себе, что может принести статус «ариизированного еврея». Обязательный опознавательный знак в виде шестиконечной звезды был введен только в сентябре 1941 года – и тогда же было определено, что привилегированные мишлинги не обязаны носить звезды Давида.

Лёвенштейны решили подать прошение. Заполнить формуляр помог граф Хелльдорф. Он же сам направил письмо в соответствующее ведомство.

Через два месяца пришел ответ: «Отказать». Правда, в письме сообщалось, что в течение трех месяцев решение можно обжаловать. Это было сделано, но окончательный ответ снова содержал отказ. Вместо подписи стояло факсимиле рейхсфюрера СС Гиммлера.

Когда отчаявшаяся фрау Лёвенштейн пришла к своему кузену, начальник полиции Берлина только развел руками:

– Извини, Ханна, но больше я ничем не могу вам помочь.

Таковы были последствия того, что Ханна Лёвенштейн не согласилась на развод.

Ханс-Оскар хорошо помнит тот день в сентябре 1941 года, когда все евреи – и «полные», и «действующие» – должны были выйти на улицы с пришитыми к одежде «на стороне сердца» звездами Давида. Такую же звезду нужно было укрепить и на дверях квартиры. Многие чувствовали страх: как-то отнесутся жители Берлина к явно обозначенным евреям? Первое ощущение было ошеломляющим: Ханс-Оскар увидел сотни людей со звездами на груди. Оказывается, и сосед, и человек, живущий напротив, были евреями. Сотни, тысячи евреев. В то время в Берлине проживало несколько десятков тысяч людей этой национальности.

Остальные берлинцы поначалу с любопытством разглядывали «помеченных» евреев на улицах. Но очень скоро привыкли и перестали реагировать на людей со звездами. Нет, немцев нельзя обвинить в невежливости или неприветливости. Просто, по словам Ханса-Оскара, «они были, как пограничники в ГДР, – абсолютно стерильны».

С начала Второй мировой войны евреи были обязаны сдать государству практически все свое имущество. Постепенно им запрещалось иметь граммофоны, газовые и электрические плиты, картины, книги, велосипеды…

Очередной приказ касался предметов, изготовленных из драгоценных металлов.

Сегодня многие недоумевают, почему евреи не пытались продать свои ценные вещи на черном рынке или хотя бы обменять их на продукты. Но все не так просто: нацисты проявили в этом деле дьявольскую предусмотрительность.

В 1937 году гестапо распространило среди евреев специальный опросный лист, в который следовало вписать предметы их домашнего имущества. Власти обещали, что внесенные в список вещи не будут облагаться пошлиной при эмиграции. При таком условии люди не только охотно перечисляли все, что у них было, они покупали новую утварь, чтобы внести в список и ее тоже. Ведь если, например, у вас был не один электрический холодильник, а два, то второй вы могли потом продать в эмиграции, чтобы получить хоть какие-то деньги на жизнь.

Через три недели вышло новое предписание: вещи из списка запрещено дарить и продавать без письменного согласия гестапо, причем в прошении должны быть указаны точные адресные данные получателя подарка или покупателя. Таким образом гестапо обеспечило себя полной информацией обо всех имущественных делах евреев. Излишне говорить, что любые нарушения грозили смертью.

Когда пришло указание сдать драгоценные металлы, Лёвенштейны упаковали серебро во множество коробок и ящиков. Полицейский участок находился на Грольманштрассе, 28 (где он, кстати, находится и сегодня). Ко всем предписаниям о сдаче вещей прилагалось еще одно иезуитское дополнение: евреям запрещалось заказывать какие бы то ни было транспортные средства – свое имущество они должны были доставить в полицию сами. Ни возраст, ни здоровье во внимание не принимались. И в назначенный день на улицах Берлина можно было видеть тысячи людей, мужчин и женщин, которые как угодно – на самодельных тележках, в детских колясках – тащили скарб.

Сдав имущество, Ханна сразу же поехала в Потсдам к сестре, «нацистской тетушке» Ханса-Оскара, и все ей рассказала. Та возмутилась:

– Как вы могли отдать наше фамильное серебро? Это невозможно!

Она надела свой «золотой бонбон» и вместе с Ханной отправилась в полицейский участок. Там она не встретила никаких препятствий: перед Золотым значком все стояли навытяжку.

Едва войдя, тетушка потребовала вызвать начальника и прежде чем тот успел раскрыть рот, перешла в наступление:

– Хайль Гитлер! Скажите-ка, как это вам пришло в голову забрать наше фамильное серебро? Я буду лично рейхсфюреру СС жаловаться! Что вы, собственно, себе позволяете?

При виде разгневанной женщины с Золотым партийным значком на груди начальник участка перепугался и, слегка заикаясь, спро-сил: – Как, разве ваша сестра еврейка?

– Ну разумеется, нет, ведь она моя сестра. Она замужем за евреем. А серебро принадлежит нашей семье.

– Почему же, товарищ, она ничего не сказала? Сейчас все будет улажено, – сказал начальник, оправдываясь.

Через десять минут все коробки и ящики с серебром были возвращены и на специально выделенном грузовике перевезены в Потсдам, в тетушкин дворец Лихтенау, где оставались до 1944 года.

Перед самым приходом советских войск тетушка Ли закопала фамильное серебро в парке. Там оно пролежало до 1950 года, когда Лёвенштейны уехали в Израиль. Тетушка боялась оставаться в городе, оккупированном русскими. Ночью она тайно выкопала сокровища и перебралась в Гамбург.

Теперь все реликвии вновь находятся в квартире Ханса-Оскара Лёвенштейна, недалеко от знаменитой берлинской улицы Курфюрстендамм, которую берлинцы ласково называют Кудамм.

«Полные евреи», как Фриц Лёвенштейн, и «действительные евреи», как Ханс-Оскар, обязанные носить шестиконечные звезды, имели право жить только в пяти немецких городах: Берлине, Гамбурге, Мюнхене, Дюссельдорфе и Франкфурте. Здесь смешанные семьи могли находиться легально до конца войны. Правда, следовало соблюдать все указы и предписания режима, а их с каждым днем становилось все больше. Малейшее нарушение какого-то запрета вело к немедленной депортации и верной смерти.

Нельзя было ходить к парикмахеру, стоять у газетного киоска, выращивать дома цветы, держать домашних животных, золотых рыбок или волнистых попугайчиков… Похоже, извращенная фантазия нацистских властей не знала предела. Серьезные ограничения касались еды: в пищу евреям предписывалась брюква, красная и белая капуста, шпинат, репа и редис. Редис в шутку называли «еврейским жиром»: его клали на хлеб и ели как бутерброд. Раз в году можно было прийти на специальный «еврейский вещевой склад» и получить там пару обуви или ношеное пальто. Как правило, это были вещи, оставшиеся от депортированных.

Даже процедура сдачи имущества обставлялась массой предписаний, предельно осложнявших жизнь. Мало того, что все вещи надо было обязательно принести в полицейский участок самим. День и время для этого также выбиралось не наугад. Например, сдавать радиоприемники нужно было именно в Йом-Кипур, или Судный день – священный еврейский праздник, когда религиозному человеку запрещена любая работа. И тысячи евреев вместо того, чтобы молиться в синагоге, были вынуждены тащить тяжеленные ящики в полицию. Это было настоящее издевательство.

И тем не менее если все запреты выполнялись, евреи по закону имели право жить в указанных городах. Так продолжалось до 27 февраля 1943 года. В этот день по приказу гауляйтера НСДАП Берлина и рейхсминистра пропаганды Геббельса началась так называемая операция «Фабрики». Ее целью было окончательное освобождение Берлина от евреев. Практически все они были заняты на принудительных работах для нужд фронта на различных заводах и фабриках. И вот с самого утра 27 февраля на эти предприятия врывались отряды эсэсовцев и загоняли всех евреев в специально подогнанные грузовики.

Люди не знали, куда их везут – то ли на новое место работы, то ли в лагерь.

Ханс-Оскар Лёвенштейн оказался в сборном лагере, который занял огромное здание синагоги на улице Леветцовштрассе в районе Тиргартена. Синагога, вмещавшая по меньшей мере три тысячи человек, за два дня заполнилась почти до отказа. Через двое суток Ханс-Оскар услышал свое имя и новый приказ забираться в кузов грузовика. Там уже было человек десять-двенадцать. Никто не понимал, что происходит. Машина направилась к центру города, в сторону Александерплац. В пути выяснилось, что все евреи в машине были, что называется, «породненными с арийцами». Их доставили в сборный лагерь на Розенштрассе.

В начале марта 1943 года в здании, некогда принадлежавшем берлинской еврейской общине, собралось несколько тысяч (по различным оценкам – от двух до шести) евреев. Все они имели арийских родственников, как правило, женщин, которые каждый день приходили к воротам лагеря и требовали: «Верните нам наших мужей!».

На второй или третий день выяснилось, что и Фриц Лёвенштейн был там: отец и сын встретились в коридоре, когда их выводили в туалет. (Кстати, туалеты, рассчитанные на двух-трех служащих, были абсолютно не приспособлены для такого количества людей.)

Когда Ханна Лёвенштейн впервые попала на Розенштрассе, ей прежде всего нужно было удостовериться, что ее муж и сын находятся именно здесь. Здание охраняли вооруженные эсэсовцы, и Ханна обратилась к одному из них:

– Послушайте, я узнала, что моего мужа привезли сюда. Это неслыханно! Я работаю на оборонном предприятии, выполняю важные задания для фюрера и отечества, прихожу усталая домой и не могу туда попасть, потому что ключ у него. Попросите его передать мне ключ.

Через некоторое время охранник привел Фрица Лёвенштейна. Так Ханна выяснила то, что ей было нужно.

К подобным хитростям прибегали и другие женщины.

Их было много. Ханна Лёвенштейн вспоминала, что иногда приходилось изменять маршруты движения, чтобы не пробираться сквозь толпу протестующих. Если по утрам или ночью сюда приходило несколько сотен человек, то к вечеру, когда заканчивался рабочий день, собиралось до нескольких тысяч.

Женщины передавали для своих близких свертки с едой и необходимыми вещами. В огромным комнатах, где на полу, тесно скучившись, лежали люди, охранники то и дело выкрикивали имена заключенных, которым принесли передачу.

Вместе с Ханной на Розенштрассе бывала ее высокопоставленная сестра. И протестовала против ареста своих еврейских родственников так же, как и сотни других немецких женщин. Единственное отличие состояло в том, что Елизавета Фосберг приезжала на своем автомобиле – и это в военное время, когда весь бензин полагалось использовать только для нужд фронта! Обычно их сопровождала и мать – бабушка Ханса-Оскара.

Фрау Лёвенштейн рассказывала, что поначалу лагерь охраняли эсэсовцы с автоматами, направленными в толпу. Невозможно было избавиться от чувства страха. Но на второй или третий день одна вполне арийского вида женщина с двумя детьми на руках подошла к ним и громко сказала:

– Вы, свиньи, как вам не стыдно? Вы хотите стрелять в немецких женщин и детей вместо того, чтобы идти на фронт и защищать нас!

Ошарашенные солдаты молчали. Уже через три часа вместо них стояли обычные постовые без автоматов.

В это трудно поверить, но протесты женщин на Розенштрассе увенчались успехом: все заключенные были освобождены. Ханс-Оскар Лёвенштейн получил свидетельство об освобождении. Бланк начинался словами «Еврей/Еврейка…», после чего следовало вписать фамилию. Но Ханс-Оскар не принадлежал к этой категории, и старательный чиновник, зачеркнув первые слова на формуляре, впечатал: «Действительный еврей Лёвенштейн».

Подобная педантичность вообще свойственна немецкой бюрократии. Порой она доходила до абсурда. В 1941 году, когда Хансу-Оскару было 15 лет, еврейскую школу, где он учился, закрыли, и школьников вывезли на принудительные работы. И все время, пока этих детей не отправили в газовые камеры, гестапо выдавало их родителям денежное пособие на ребенка и оплачивало страховку от несчастного случая. А сегодня Ханс-Оскар Лёвенштейн получает небольшую пенсию по старости, так как гестапо вносило за него взносы в пенсионный фонд.

Даже списки убитых в Освенциме составлены с пресловутой немецкой педантичностью.

Освобождение евреев из лагеря на Розенштрассе – уникальный случай в истории гитлеровской Германии. Немцы впервые открыто протестовали против депортации евреев, и их протест подействовал на власти. Этому есть вполне реальное объяснение: в то время уверенность в окончательной победе у многих сильно поколебалась, и в такой обстановке нацистское руководство не хотело вызывать новые недовольства у населения. В январе 1943 года капитулировала армия Паулюса под Сталинградом, а в начале марта Берлин подвергся разрушительной бомбардировке со стороны английской авиации. И Геббельс, желавший преподнести фюреру свободный от евреев Берлин как подарок ко дню рождения, был вынужден отступить.

Получив освобождение, отец и сын Лёвенштейны вернулись на свою родную Кудамм. Но как здесь все изменилось! Их дом был объявлен «еврейским». Это означало, что Вилли Фритч и прочие жильцы-арийцы были переселены в другие места, а сюда вселили евреев со всего города. В квартире Лёвенштейнов жили теперь семь семей – всего двадцать один человек. Для площади в шестьсот квадратных метров это совсем не много, но вот беда: на огромной кухне была только одна газовая горелка, и готовить приходилось по строгому расписанию.

Но после 27 февраля квартира снова опустела: всех ее новых жильцов гестаповцы депортировали из столицы. Четырнадцать комнат были оставлены почти без всякой мебели: евреям дозволялось иметь одну кровать, один стол и один стул на семью.

Берлин был наполовину разрушен. Многие немецкие семьи лишились крова. А Фриц, Ханна и Ханс-Оскар оказались одни в четырнадцатикомнатной квартире, как несколько лет назад. Правда, тогда здесь была роскошная обстановка. А теперь все, что осталось, было заперто и запломбировано. Им запрещалось пользоваться лифтом, выходить на балкон и даже двигаться вдоль Кудамм – улицу можно было только пересекать. Нельзя было заходить туда, где были хоть какие зеленые насаждения. Если где-то росло три деревца и несколько цветочков, вход на это место для евреев был закрыт. Нельзя было ходить в лес, в бассейн, в кино, в театр, на концерт – все нельзя, нельзя, нельзя…

Освобождение из лагеря вовсе не означало спасения: многие евреи были после этого отправлены в лагеря уничтожения. Участились обыски, и за малейшее нарушение грозило жестокое наказание. Один такой случай, чуть не закончившийся трагедией, запомнился Хансу-Оскару надолго.

Эсэсовцы пришли сразу после ночной бомбардировки Берлина. Они открывали все шкафы, заглядывали под кровати. Потом один прошел на кухню. Там стоял ящик со льдом, который использовался вместо погреба. Только появившиеся тогда электрические холодильники евреям было запрещено иметь, а такой примитивный холодильный шкаф – дозволено. Каждые два дня к дому подъезжал специальный автомобиль, где продавались большие куски льда.

Эсэсовец посмотрел в ящик и увидел на дне копченую камбалу. Разумеется, есть рыбу евреям не разрешалось. Ханс-Оскар рассказывал, как эсэсовец взял рыбину двумя пальцами, словно отравленную, и бросил через всю кухню.

– Что это за свинство! – закричал он Ханне. – Вы что, не знаете, что это запрещено? Я прикажу вас всех немедленно забрать.

Но Ханна не растерялась:

– Позвольте, вы же знаете, что я арийка. Я работаю на военном предприятии, и мне нужно хорошо питаться. Эту рыбу мне принесла моя мать. Без еды я не смогу работать.

Эсэсовец несколько секунд молчал, было видно, что он переживает неприятные минуты. Наконец он сказал:

– Горе вам, если от этой рыбы вы евреям хоть что-нибудь дадите.

Не найдись Ханна вовремя с ответом, и копченая рыбка стоила бы жизни всей семье.

И все же Лёвенштейнам не удалось дожить до конца войны в своей квартире. Произошли события, в результате которых они вынуждены были скрываться, а потом оказались в концентрационном лагере.

Несмотря на все усилия гестапо, в Берлине продолжали действовать подпольные сионистские молодежные группы, которые пытались помочь оставшимся в живых евреям. Лёвенштейны как могли помогали отважным юношам и девушкам, иногда, рискуя головой, прятали их в своей квартире. Однажды подпольщики получили из Швейцарии большую сумму денег – около ста тысяч марок. Необходимо было решить, где их спрятать – держать деньги в квартире, где периодически бывают обыски, было немыслимо.

Ханна Лёвенштейн предложила:

Давайте отвезем деньги в Потсдам. Вряд ли гестаповцы осмелятся обыскивать обладателя Золотого партийного значка.

Она приехала к сестре с большим узлом и спросила:

– Можно это у тебя оставить?

– Конечно, Ханночка, положи в комнате наверху.

Там и хранились деньги подпольщиков.

Весной 1944 года в квартире Лёвенштейнов целую неделю прятался молодой человек по имени Курт из подпольной группы «Хуг Халуци» («Кружок пионеров»). К счастью, в это время никаких обысков в доме не было. Вскоре Курт нашел укрытие у проститутки вблизи Александерплац.

– У меня столько молодых людей бывает, что одного нового никто и не заметит, – сказала она. Там юноша прожил около двух месяцев.

Во время бомбардировок евреям запрещалось спускаться в подвал, и Лёвенштейны всегда оставались наверху. Как вспоминал Ханс-Оскар, это были, несмотря на смертельную опасность, счастливые часы свободы – ведь нацисты еще больше боятся за свою жизнь и им в такие минуты не до евреев.

Однажды ночью, когда Берлин бомбили особенно сильно, к ним постучали. Стук поднял Лёвенштейнов с постели. Было около четырех часов утра.

– Такого еще не было, – сказал Фриц. – Город в огне, а гестапо затевает новый обыск. Но это были не гестаповцы. У дверей стояла незнакомая молодая женщина, оказавшаяся той самой проституткой с Александерплац.

– Ради Бога, немедленно уходите, – сказала она. – Курт во время налета был схвачен и до полусмерти избит. Он может назвать ваш адрес.

Лёвенштейны не знали этой женщины, а ведь она смертельно рисковала, отправляясь ночью через горящий Берлин в квартиру евреев, чтобы предупредить их об опасности. И сделав это, спасла людям жизнь.

Родители Ханса-Оскара всегда держали наготове узел с самым необходимым – документами и одеждой. И не медля все трое отправились в Потсдам к своей последней надежде – тетушке Ли. Пройдя тридцать километров, грязные и измученные, вошли они во дворец Лихтенау.

– Или ты поможешь нам, или нас отправят в Освенцим, третьего не дано, – все, что могли сказать беглецы.

Тетушка думала не больше секунды:

– Ну разумеется, сейчас мы должны держаться вместе. А там как-нибудь образуется.

Она жила одна в огромном замке – и в это же время миллионы немцев не имели крыши над головой! Кроме нее там находилось еще семь человек – шофер, повариха, служанка, горничные… Почти все они знали Лёвенштейнов, неоднократно видели их. Тетушка собрала всех слуг и объявила им:

– Перед вами немецкие беженцы, их дом в Берлине разбомбило, и они все потеряли. Это мои хорошие знакомые, я должна помочь им. А места у нас хватит всем.

Елизавета представила беженцев под новыми именами. Ханс-Оскар стал Вольфгангом фон Зекендорф-Гудентом (так звали его немецкого кузена). На всякий случай она прибавила:

Держитесь от мальчика подальше, у него открытый туберкулез.

Про отца сказали, что это инвалид Первой мировой.

Никто из слуг не выдал евреев, что сделать было бы проще простого: подойти к телефону и вызвать полицию. Тогда бы и Золотой значок тетушку не спас. Но ни один не оказался предателем.

Ханс-Оскар и сегодня не может точно сказать, что двигало тетушкой тогда – родственные чувства или боязнь за свое будущее, ведь скорый конец столь почитаемого ею фюрера был очевиден. Да это и неважно. Она приняла решение, которое спасло Лёвенштейнов от верной смерти.

У тетушки Ли беглецы жили до тех пор, пока в боковом флигеле замка Лихтенау не разместился полк СС. В доме появились высокие офицерские чины, во дворе – сотни эсэсовских солдат. Оставаться здесь дальше было опасно.