Текст книги "Царское дело"

ВОЛОВЦОВ: А вы знали, что до вас у Александра Кара уже была одна невеста?

СМИРНОВА: Та горничная? Право, ну это же не серьезно…

ВОЛОВЦОВ (скорее утвердительно, нежели в вопросительной интонации): То есть вы ничуть не ревновали его к ней.

СМИРНОВА: Нет, не ревновала. У меня тоже имелись поклонники, и что с того? Все, что было ранее, до того, как я согласилась выйти за Александра Кару, – какое это для нас теперь имеет значение?

ВОЛОВЦОВ: Я вас понял… А что, Александр Кара – хорошая для вас партия?

СМИРНОВА: Хорошая. Так и маман считает, иначе она не дала бы согласия на нашу помолвку.

ВОЛОВЦОВ: А чем уж так хорош ваш жених, Клавдия Матвеевна?

СМИРНОВА: Он добрый и не жадный. В расходах не стеснен, всегда при деньгах. Нищим всегда подает…

ВОЛОВЦОВ: Простите, но я вынужден попросить вас пояснить: что значит «всегда при деньгах»?

СМИРНОВА: Это значит, что у него в кармане зачастую есть и двести, и триста рублей.

ВОЛОВЦОВ (несколько удивленно): Откуда такие деньги, ведь он нигде еще не служит?

СМИРНОВА: Он из богатой семьи. К тому же меня мало заботит, откуда у него деньги….

ВОЛОВЦОВ: Зато заботит, чтобы они были, я так вас понимаю?

СМИРНОВА: Мужчина, собирающийся завести семью, обязан думать о ее благополучии…

ВОЛОВЦОВ: Ясно… Клавдия Матвеевна, постарайтесь вспомнить, как вы узнали о несчастье в семье господина Кары и что вы делали в тот день, пятнадцатого декабря?

СМИРНОВА (с придыханием): Ах, боже мой! В тот вечер Александр должен был прийти ко мне, поскольку назавтра я должна была уехать в Боровск к отцу, но так и не появился. А утром мне сообщили о несчастье, и я поехала к Плевако.

ВОЛОВЦОВ: К Плевако? Федору Никифоровичу? Зачем?

СМИРНОВА: Ну, не к самому Федору Никифоровичу, а к его дочери. Его дочь Варя – моя лучшая подруга по училищу.

ВОЛОВЦОВ: Вы не ответили: зачем вы поехали к Плевако?..

СМИРНОВА: Чтобы узнать, как пойдет дело. Я волновалась за судьбу Александра и за наши совместные планы.

ВОЛОВЦОВ: Вы имеете в виду вашу будущую свадьбу?

СМИРНОВА (смущенно): Ну… Да.

ВОЛОВЦОВ: А что ваша… пока что дружба с Александром могла расстроиться из-за этого несчастья?

СМИРНОВА: Юлия Карловна очень любила Александра. И он ее очень любил. Она в какой-то степени могла повлиять на Алоизия Осиповича, чтобы он дал согласие на женитьбу Александра на мне. А когда ее не стало, добиться такого согласия от Алоизия Осиповича мне стало казаться невозможным. Он был очень строг с Александром. Саша даже побаивался своего отца.

ВОЛОВЦОВ: Он был строг только с Александром или со всеми остальными своими сыновьями?

СМИРНОВА: Про остальных мне неведомо. Да и что мне до остальных братьев? Меня волновало, что будет с нами.

ВОЛОВЦОВ: Прошу прощения, но у меня создается впечатление, что вы просто жаждете стать супругой Александра Кара, хотя и признались ему, что не любите его.

СМИРНОВА: Ну а что делать? Дело-то уже решенное…

ВОЛОВЦОВ: Кажется, в ваших словах я улавливаю некоторое сожаление.

СМИРНОВА: Это вам только кажется…»

Звонок в прихожей остановил допрос.

– Это Александр! – воскликнула девушка и, извинившись, оставила Ивана Федоровича одного.

Она вернулась не сразу и не одна.

Сначала Воловцов услышал приглушенный разговор. Это и правда пришел Александр Кара. Кажется, он был недоволен и что-то выговаривал Клавдии Матвеевне, а та оправдывалась. Потом они вошли в комнату, и Иван Федорович увидел молодого худощавого человека весьма приятной наружности, франтовато одетого и держащегося с надменностью, будто он – испанский гранд. Было не похоже, что это его обычная манера держаться, и это слегка насторожило судебного следователя.

«Что он хочет собой представить? Богатого человека, который знает себе цену? Но богатство это не его, не им нажито, и все, в том числе и он, это прекрасно понимают. Хочет показать передо мной свою независимость? А зачем это мне? Если человек ни в чем не виновен, зачем ему лезть из кожи вон, чтобы выставлять из себя того, коим он не является? А если виновен? – пришла вдруг в голову судебного следователя шальная мысль. – Тогда у такой игры вполне имеется мотив, и он вполне понятен…»

– Знакомьтесь, – очаровательно улыбнулась девушка, обратившись к Воловцову. – Мой жених, Александр Кара.

– Александр Кара, – сдержанно и негромко повторил за невестой молодой человек и слегка наклонил голову.

Воловцов, как и надлежит воспитанному и приятному в обращении человеку, поднялся и произнес в ответ:

– Иван Федорович Воловцов. Судебный следователь по наиважнейшим делам.

– Это хорошо, что делу об убийстве моей матушки и горячо любимой сестры присвоили наконец статус наиважнейшего, – произнес Александр Кара все тем же приятным голосом. – Надеюсь, убийца в скором времени будет найден и понесет самое жесткое наказание.

– Признаться, это будет весьма и весьма непросто, – слегка виноватым тоном ответил Воловцов. – Дело об убиении ваших родных крайне непростое и очень запутанное. К тому же прошел почти год… Но я приложу все усилия, – Иван Федорович честно посмотрел в глаза Александру Каре, – дабы преступник, совершивший столь тягчайшее преступление, был найден в самом скорейшем времени.

– Это радует, – словно бы мимоходом ответил Кара и обратился к Клавдии: – Кажется, я помешал дознанию? Простите, – теперь он повернул голову в сторону судебного следователя: – я удаляюсь и даю вам возможность довести ваше дело до конца. Я буду у маман, – бросил он Клавдии и собрался уйти. Но Иван Федорович остановил его следующими словами:

– А мы с Клавдией Матвеевной, собственно, уже закончили.

Александр замер на месте и обернулся:

– Теперь моя очередь отвечать на ваши вопросы?

Ивану Федоровичу показалось, что Кара и боится, и ждет своего нового допроса. Однако снимать с него показания в планы судебного следователя пока не входило, и Воловцов ответил просто и непринужденно, как отвечают товарищу или даже близкому другу:

– Я пока не вижу в этом надобности, господин Кара. У меня ведь на руках протокол вашего допроса помощником пристава Холмогоровым. В своем расследовании я базируюсь на этих ваших показаниях. Вам ведь к ним, надо полагать, нечего добавить?

– Нет, – пожал плечами Кара.

– Тогда разрешите откланяться и заверить вас в своем искреннем благорасположении.

Александр Кара после этих слов нахмурился, на лицо его набежала легкая тень. Ни в какое искреннее благорасположение судебного следователя по наиважнейшим делам он не поверил.

И правильно сделал…

Глава 5
План Воловцова, или Недосказанность – тоже ложь

К дому, где Смирновы снимали небольшую квартирку в четыре комнаты, Иван Воловцов приехал на лихаче. Извозчика звали Семен Востриков. Он стоял на бирже на Зубовском бульваре, когда к нему подошел Воловцов. Это был тот самый извозчик, который в злополучный день пятнадцатого декабря девятьсот второго года подвозил Александра Кару к его дому от портного Цыпленкова. Розыском лихача Иван Федорович занимался весь день, и вот, поди ж ты, нашел.

Впрочем, кто упорно и настойчиво ищет – всегда находит…

Иван Федорович взял его, назвал адрес Смирновых и велел ехать помедленнее.

– Почему помедленнее? – обернулся лихач, удивившись. – Господа как раз приказывають езжать по-быстрому.

– Потому что, любезнейший, у меня к тебе есть разговор, – ответил Воловцов.

– Какой такой разговор? – не понял возница.

– Обыкновенный, – усмехнулся Иван Федорович. – Человеческий такой разговор.

– А это еще зачем? – насторожился Востриков и поехал так медленно, как не возят и катафалк с покойником-генералом.

– Ну, стало быть, есть надобность, – веско произнес Воловцов и добавил: – Только уж не надо так медленно, Сема.

– Откуда вы меня знаете? – удивился извозчик. – Вы кто такой? А ну, господин хороший, вылазьте…

– Вези куда тебе велено, ежели не хочешь неприятностей. Я – судебный следователь. И меня интересует некто Александр Кара. Да езжай ты быстрее, черт тебя подери! Поговорим по дороге…

Они такие, судебные следователи. Ввести в заблуждение, сбить с панталыку или нагнать жути, чтобы потом было легче вызвать человека на откровенность и развязать ему язык, – это они умеют. Метода у них такая, выучка. Или, если хотите, принцип…

Семен Востриков оказался человеком памятливым и весьма даже разговорчивым. Его недовольство странным седоком улетучилось, как только Воловцов назвался судебным следователем. Ведь кто такие судебные следователи? Это – власть. А перечить и спорить с властью все равно что против ветра… нужду справлять. Иными словами, себе дороже…

Лихач рассказал, что хорошо знает Кару-младшего, поскольку не раз подвозил его по разным адресам. Вот и пятнадцатого декабря прошлого года Кара нанял его сначала для поездки на Кузнецкий мост, к портному Гирше, что держал магазинчик в Пассаже Попова, и потом обратно за три рубля. А поскольку гостиница «Метрополь» все еще горела – пожар доедал остатки гостиницы, – они не смогли проехать обратно в Хамовники через Театральную площадь и вынуждены были свернуть на Тверскую.

– А долго Кара был у Гирши? – задал вопрос Иван Федорович.

– С четверть часа, кажись, – немного подумав, ответил Востриков.

– А припомни-ка, братец, он вышел со свертком или без оного?

– Со свертком, кажись, – неуверенно протянул возница.

– Так «кажись» или со свертком? – с некоторым раздражением одернул его судебный следователь.

– Со свертком, барин, – немного помолчав, ответил Востриков. – Точно! Большим.

«Ах, вот оно как… Стало быть, это были пальто или шуба. А ведь на первом допросе Александр Кара не рассказывал о том, что покупал что-то еще – кроме колечка для Смирновой и смокинга с жилетом для себя», – подумал Иван Федорович и велел ехать быстрее.

Допросив Клавдию Матвеевну и познакомившись с Александром Кару, он еще более утвердился во мнении, что разговаривать с ним он будет в самую последнюю очередь. Если Кара виновен, во что, впрочем, верится мало, то пусть волнуется, нервничает и думает, что судебный следователь, опрашивая всех и каждого, кроме Александра, плетет против него сеть и расставляет капканы. Это, возможно, заставит Кару совершить ошибку, которая позволит утвердиться в его виновности. Если же он не имеет никакого отношения к трагедии в его семье, то беспокоиться ему не о чем.

Вечером, когда совсем стемнело, Иван Федорович вернулся в свою квартирку в Кавалерском корпусе. Экономку он не держал, поэтому сам приготовил себе чаю, сделал бутерброд, закусывая, взял карандаш, лист бумаги и составил план своих дальнейших действий…

Что надлежит сделать:

1. Завтра, 13 сентября, побеседовать с начальником сыскного отделения Лебедевым. Возможно, у него имеется информация, которая не вошла в протоколы допроса и иные материалы следственного дела.

2. 14 сентября снять показания с портных Гирши и Цыпленкова.

3. 15-го допросить ювелира Хлебникова и купить билет до Саратова.

4. В Саратове поговорить с братьями А. Кары Юлием и Иосифом. Упор сделать на выяснении личности и характера Кары-младшего. Если откажутся говорить о нем – принудить любыми доступными средствами.

5. По приезде в Москву допросить служанку доктора Бородулина и самого Бородулина.

6. Поговорить с А.О. Карой.

7. Испросить у него разрешения увидеть Ядвигу.

8. Посетить университетскую клинику и расспросить медперсонал, непосредственно ухаживающий за ней, о ее состоянии.

9. Дальнейшие действия будут зависеть от результатов первых 8 пунктов.

Отложив карандаш и бумагу, Иван Федорович какое-то время еще посидел, глядя в темное окно, а затем расправил постель и лег спать. Заснул он почти мгновенно.

Ему опять снилась Ирина. На сей раз она смотрела на него и молчала.

«Ну, чего ты молчишь?» – хотел он спросить у нее, но вместо слов получилось какое-то мычание.

«Что?» – не разобрала она.

«Уо ы аиш», – снова не получилось у него. Язык не слушался, а рот открывался слишком медленно, чтобы издавать правильные и нужные звуки.

«Я не понимаю тебя», – сказала Ирина и повернулась, чтобы уйти.

«Погоди!» – На сей раз он сумел сказать, но Ирина была уже далеко и не слышала его.

Он бросился бежать за ней, но и бежать быстро не получалось. Воловцов напрягал все свои силы, но мог сделать лишь шаг, в то время как Ирина делала два.

Скоро она скрылась из виду. А он стоял и смотрел на все уменьшающуюся точку, что была Ириной, пока она не исчезла за линией горизонта…

Собственно, у Воловцова с Ириной была такая же ситуация, как у Александра Кары с Клавдией: он ее любил, а она его – нет. Правда, Ирина напрямую не говорила Ивану Федоровичу об этом, но догадаться было нетрудно. По глазам, жестам, словам.

Однажды Воловцов вызвал ее на откровенный разговор, что между мужчиной, стремящимся к объяснениям, и женщиной, не желающей такого диалога, случается весьма редко. Каким-то самым непостижимым образом женщинам удается от таких разговоров уклониться…

Разумеется, Ирина не сказала, что любит его. Даже после всех его горячих признаний в любви, за которыми должны были, на что очень рассчитывал Воловцов, последовать хотя бы какие-то заверения в симпатии. Но что не любит – тоже не сказала, как если бы давала ему некоторую надежду на продолжение отношений. Умеют женщины даже в самом откровенном разговоре оставить островок недосказанности, на который не пускают никого, ибо жителями такого островка являются они сами.

А что такое недосказанность?

Это маленькая ложь. Из которой через малое или весьма продолжительное время обязательно вырастает ложь большая.

Он тоже был помолвлен с Ириной Красносельской.

После помолвки Иван Федорович был без ума от свалившегося счастья. Ирина тоже казалась ему счастливой. Если бы он мог взглянуть на нее холодными глазами постороннего человека, то сумел бы заметить искорку печалинки в ее глазах и некоторую отстраненность от того, что происходило. Она выглядела оживленной, заводила беседы, развлекала гостей, улыбалась, но душа ее или сердце затаились в ожидании чего-то такого, что вот-вот должно было случиться и чего она все время втайне ожидала.

И это случилось. В лице молодого двадцатишестилетнего полковника Каширского конно-егерского полка графа Юрия Лодыженского.

Они познакомились на Кузнецком мосту. Ирина с прислугой делали покупки к свадьбе, служанка уронила коробку со шляпкой, а молодой полковник предупредительно поднял ее.

Словом, знакомство выглядело довольно банальным, но вовсе не случайным, как может показаться поначалу. Вообще, в знакомствах между мужчинами и женщинами имеется определенная закономерность: Иван познакомится с Марьей, Юсуф с Зулейхой, а полковник Юрий Лодыженский познакомился с Ириной Красносельской. Вот так-то, все очень просто… Язычники называли подобные встречи Судьбой. Христиане называют иначе – Провидением. А от Судьбы или Провидения никуда не спрячешься…

И печалинка в глазах Ирины пропала. Теперь ее глаза светились чувством глубокого довольства и надежды.

Надежды на что? На то, что выросшие у нее за спиной крылья унесут ее в страну счастья? А может, эти крылья уже унесли ее в эту страну? Хотя она и не расторгла помолвки и слово, данное родителям и ему, Воловцову, держала неукоснительно и крепко.

Иван Федорович все подмечал и все более грустил. Влюбленные тонко чувствуют подобные вещи. Знал он и о том, что Ирина и Лодыженский несколько раз виделись мимолетом, поскольку положение или, как теперь было модно говорить, статус невесты связывал Ирине руки и не позволял видеться с посторонним мужчиной дольше, чем это необходимо по ситуации. Но все же они успевали обменяться парой фраз, которые для них значили много больше, нежели просто правильно расставленный набор слов. Их фразы друг другу были и признанием, и откровением, и целым миром, сотворенным ими и понятным только им. Это причиняло огромную боль Воловцову, совершенно не ведающему, как правильно вести себя в подобной ситуации.

Как же быть? Пожелать любимой женщине счастья и отпустить к другому мужчине? Но сам он тогда будет безмерно несчастен. А себя было крайне жалко.

Оставить все как есть и сделать вид, что ничего не происходит? Но в таком случае будет ли он счастлив, ведая о том, что обожаемая им супруга любит другого и вынуждена проживать с ним под одной крышей лишь только потому, что держит данное ему слово? Разве это зовется счастьем? И не будет ли от этого его семейная жизнь сплошной невыносимой мукой, ежедневно разъедающей тело и душу?

Откровенного разговора с любимой женщиной не получилось и на этот раз. Ирина не пускала его на свой островок, но Воловцов чувствовал, что места там для него уже нет давно, его всецело занимал полковник Лодыженский. И Воловцов решился, хотя это было сродни тому, чтобы вырвать у себя кусок сердца.

– Свадьбы не будет, – отрешенно заявил он Ирине, когда уже был намечен день венчания. – Я расторгаю нашу помолвку.

Он едва не заплакал, увидев, какой радостью вспыхнули ее глаза. Она, конечно, быстро овладела собой и потушила взгляд, но Воловцов решил для себя, что поступает правильно. Ирина не стала расспрашивать его, почему он принял такое решение, не пожелала разыгрывать удивление, просто благодарно поцеловала его в щеку, и этот поцелуй, подобно раскаленному железу, обжег его такой нестерпимой болью, что он немедленно ушел из ее дома, дав себе слово вычеркнуть ее из своей жизни. Однако сделать это было не так просто…

Через полгода состоялась свадьба Лодыженского и Ирины. Об этом он узнал из газет, и еще одной раной на сердце стало больше. А подобные раны не затягиваются даже с возрастом…

Как он старался забыть ее! Уходил в работу с головой, пытался выбить клин клином и влюбиться в другую женщину, но боль если и проходила, то очень медленно. Женщины на какое-то время увлекали, но всегда проигрывали в невольном сравнении с Ириной, и ничего путного из его многочисленных романов не выходило.

Говорят, время лечит. Это правда. Время лечит все болезни и горести, кроме несчастной любви.

Она всегда в сердце.

От нее никуда не деться и не спрятаться.

Ее не выжечь ни новой влюбленностью, ни каленым железом.

Это навсегда.

Как только Воловцов это осознал, ему сразу как-то полегчало. В конце концов, потерявшие ногу смиряются с тем, что у них теперь одна нога, а ослепшие со временем привыкают к темноте. Печально, больно, но жить дальше как-то надо. С одним только не смог справиться Иван Федорович – со своими снами. Ирина продолжала приходить к нему в снах, и поделать с этим судебный следователь по наиважнейшим делам ничего не мог. К сожалению, милостивые государи, сны властвуют над человеком, но не наоборот. Так было, так есть, и следует предположить, что так оно будет и впредь…

Глава 6
Как был опознан террорист, готовивший бомбу, или Будет мотив – найдется виновный

Коллежский советник Владимир Иванович Лебедев был чрезвычайно занят. В Замоскворечье, в Малом Ордынском переулке, произошел весьма мощный взрыв, разрушивший верхнюю половину бревенчатого дома. Человека, находившегося в самом эпицентре взрыва, разнесло в куски. Похоже, он готовил в мезонине дома бомбу и на ней же подорвался в результате неосторожности. Узнать, кто это такой, сначала не представлялось возможным. Однако, когда нашли все части и куски разорванного взрывом человека и сложили вместе, подобно мозаике или детским кубикам, то опознать подорвавшегося все же удалось. Им оказался Зигмунд Гаркави, товарищ и соратник Герши Гершуни, бывшего руководителя боевой организации эсеров. Еще он был молодым другом и соратником Екатерины Брешко-Брешковской, одной из основательниц партии социалистов-революционеров. Это значило, что боевая организация эсеров на убийстве министра внутренних дел господина Сипягина в апреле прошлого года не остановилась…

После ранения в прошлом году харьковского губернатора князя Оболенского в террористических актах, направленных на крупнейших сановников империи и полицейских чинов, наступил некоторый перерыв. Сыскные отделения, в том числе и московское, произвели ряд эффективных арестов, причем был подвергнут аресту и сам глава эсеровской организации Гершуни, однако в мае этого года Егор Дулебов, член этой организации, расстрелял из револьвера в городском саду уфимского генерал-губернатора Богдановича. И вот теперь, похоже, готовилось новое серьезное покушение…

Следовало задать вопрос: «На кого в этот раз?»

Этот вопрос по понятным причинам не давал покоя начальнику московского сыска Лебедеву. Агентура его работала слаженно и четко, но на кого нацелилась в этот раз боевая организация эсеров, выяснить пока не удавалось.

В августе сего года путем сложнейшей оперативной комбинации была выманена в Москву из своего подмосковного логова известная террористка Серафима Георгиевна Нахапет. Она лично отправила на тот свет помощника московского обер-полицмейстера статского советника Никиту Кондратьевича Коновалова и частного пристава, надворного советника Карима Худайкулова, известного на Москве своей неподкупной честностью, принципиальной строгостью и прослужившего в полиции тридцать четыре года. По уставу боевой организации при аресте отрицать свою причастность к проведенным террористическим актам было нельзя, и Серафима Нахапет весьма охотно и без какого-либо давления со стороны дознавателей призналась во всех своих противузаконных деяниях. Ей грозила бессрочная каторга, но следствие в лице коллежского советника Лебедева сочло возможным ходатайствовать перед судом о замене пожизненной каторги тюремным заключением на срок пятнадцать лет, если Нахапет признается в том, на кого теперь нацелено террористическое жало боевиков.

В этом вопросе Серафима Георгиевна держалась долго и стойко, пока Владимир Иванович Лебедев не придумал, как ее разговорить.

Разумеется, на дыбу террористку не вздергивали и каленым железом не жгли. Ребра железными клещами тоже не выламывали – все же на дворе не семнадцатый век. Да и не было такового инструментария в сыскном отделении, как не имелось и застенков и пыточных камер. Однако подвальчик в доме по Спиридоньевской, где разместилось московское сыскное отделение, все же имелся. Лебедев самолично съездил в Преображенскую больницу и привез оттуда старый затертый деревянный футляр, внешне напоминающий корпус напольных часов с полостью внутри. Это было весьма эффективное смирительное орудие для буйно помешанных. Сто лет назад в такой деревянный футляр, где имелось лишь отверстие для лица, помещали особенно буйных. Стиснутые досками, они лишались возможности не то что бы присесть, но даже упасть, и уже через сутки становились шелковыми и вели себя показательно смирно.

Как Лебедев отыскал такую диковинную старину в клинике и откуда вообще прознал об этом смирительном футляре – оставалось для всех сотрудников сыскного отделения загадкой. Как пыточное орудие, футляр этот, конечно, в клинике не использовался, но Владимир Иванович решил применить его к Серафиме Нахапет именно как орудие дознания. И резонно, поскольку вела она себя на допросах весьма агрессивно и вызывающе: ругалась непотребными словами, плевалась, пиналась и даже укусила дознавателя Кириллова за щеку, после чего дознавательская щека распухла и стала гноиться. Словом, эсерка Серафима Георгиевна Нахапет клиникой вполне походила на умалишенную и нуждалась в определенном курсе лечения, которое сполна решил предоставить ей Владимир Иванович. Кроме того, она, вероятно, была еще и ядовита, поскольку дознаватель Кириллов был госпитализирован с признаками заражения крови…

Эсерку-террористку поставили в футляр и закрыли на щеколду. Первые два часа она бодро пела песни революционного содержания, потом половину дня неистово ругалась, а к ночи затихла. Утром, придя на службу, Владимир Иванович послал своего помощника в подвал проведать террористку. Тот вскоре вернулся и сообщил, что «заарестованная гражданка Серафима Георгиевна Нахапет готова дать признательные показания»…

Ее высвободили из футляра, и на этот раз она никого не оплевала и не укусила. Словом, вела себя смирно, как и подобает человеку, осознавшему свой поступок и крепко раскаивающемуся в нем. Говорят, футляр два часа отмывали от дерьма и вони с применением карболки и хлора, но все же выветрить до конца противный и весьма жгучий запах не удалось. В конце концов, его выставили во двор, где, простояв сутки раскрытым настежь, он потерял гнилостный дух, после чего его можно было возвращать на место, откуда он, собственно, и был взят. Террористка же Серафима Нахапет, переодетая во все чистое, не дожидаясь вопроса от Владимира Ивановича, выпалила, что бомба в Малом Ордынском переулке готовилась для великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора и командующего московским военным округом, убить которого боевая организация, с благословления руководства партии социалистов-революционеров, постановила еще полгода назад. А еще эсерка поведала о том, что о готовящемся покушении на его высочество знал адъютант великого князя, полтавский дворянин и активный член одной из московских масонских лож капитан Владимир Федорович Джунковский. Известие про капитана Джунковского заинтересовало Лебедева, открывалась возможность как следует тряхнуть господ масонов, действовавших в последние годы особенно активно (неизвестно, что им еще заблагорассудится предпринять!), и он стал набрасывать на чистом листке бумаги примерный план действий, отмахнувшись от своего секретаря, сообщившего, что некто коллежский советник Воловцов настоятельно просит принять его.

Секретарь вышел, но буквально через минуту пожаловал вновь:

– Владимир Иванович, он не уходит.

– Кто это – он? – раздраженно произнес Лебедев, непонимающе уставившись на секретаря.

– Коллежский советник, – ответил секретарь, сморгнув.

– Какой еще коллежский советник? – переспросил Владимир Иванович.

– Коллежский советник Иван Федорович Воловцов. Судебный следователь по наиважнейшим делам, – снова сморгнул секретарь.

– Так что же ты его за дверьми держишь? – возмутился Лебедев. – Зови немедленно!

Российский сыск имел давнюю историю. В таком виде, в котором сыскные отделения имелись на сегодняшний день, они появились без малого сорок лет назад. Сначала, естественно, в столице. Потом, через пятнадцать лет, сыскное отделение было образовано при полицейской управе в Москве, после чего они стали появляться и в прочих губернских городах империи. Правда, штат их был уже не двадцать человек, как в самом начале, а около сотни, включая полицейских надзирателей и вольнонаемных сыщиков, имеющих гражданские чины. В московском отделении в качестве вольнонаемного сыщика служил, к примеру, даже один отставной статский советник, но не ради карьеры, естественно, а, как он выражался, «из-за любви к сыскному делу».

До 1866 года розыском преступников и дознанием занимались в городах приставы полицейских частей и полицейские надзиратели. В уездах и на селе функцию сыщиков исполняли становые приставы, волостные старшины и сельские старосты.

Во времена Екатерины Великой сыском заведовали городничие в городах и капитан-исправники в уездах. Ну а во времена государя императора Петра Алексеевича сыск возлагался на Розыскную экспедицию и возрожденный Сыскной приказ.

Сыскные учреждения существовали и до первого российского императора. Назывались они в разные времена по-разному: Расправная палата, Разбойный приказ, Губная изба. А «свод» и «гонение следа» – старые сыскные термины, обозначающие установление виновного в преступлении и его розыск, – были известны еще с одиннадцатого века.

Да и как иначе?

Русь, а затем и Россия нуждались в сыскарях. Всегда, во все времена. Без сыщиков было никак нельзя в такой державе, где все, что плохо лежало, мгновенно исчезало невесть куда и при весьма неясных обстоятельствах. Да и то, что «хорошо» лежало, тоже порою исчезало без следа. Ну как при таких сложившихся обстоятельствах и таком вороватом и дремучем к европейским законам и правилам народе обойтись без «свода» и «гонения следа»?

Да никак…

Воловцов, стоя в приемной, помалу начал было закипать, но тут секретарь начальника сыскного отделения распахнул дверь и вежливо произнес:

– Прошу вас, господин судебный следователь.

Иван Федорович вошел в кабинет Лебедева:

– Позвольте представиться, Иван Федорович Воловцов, судебный следователь по наиважнейшим делам.

– Очень приятно, – Лебедев поднялся с кресла и с интересом посмотрел на Воловцова, – Владимир Иванович Лебедев, начальник сыскного отделения. Мы раньше с вами не встречались? – протянул он для пожатия руку. – Мне отчего-то знакомо ваше лицо…

– Нет, кажется, – не совсем уверенно произнес Иван Федорович, отвечая на крепкое энергичное рукопожатие.

– У вас плохая память на лица? – с подковыркой, однако беззлобно спросил Лебедев.

– У меня хорошая память на лица, – с некоторой долей обиды ответил Воловцов.

– Тогда зачем вы сказали «кажется»? – спросил начальник московского сыска. – Людям наших с вами профессий не пристало оперировать такими понятиями, как «кажется», «может быть», «скорее всего» и прочими расплывчатыми терминами…

– Я это сказал сугубо из вежливости, – улыбнулся Воловцов. Ему определенно нравилась прямолинейность начальника московского сыска Лебедева. Она подкупала и упрощала общение. – Не хотелось ставить вас в неловкое положение. На самом деле мы с вами никогда не встречались…

– Это верно, – подытожил данную часть разговора Владимир Иванович. – Итак, что вас привело ко мне, господин судебный следователь? Кстати, вы давно работаете по наиважнейшим делам, позвольте вас спросить? Ведь как-никак ответственность!

– Третий год, – сдержанно ответил Воловцов.

– Я тоже третий год в сыскном, – произнес Лебедев. – Что ж, внимательнейшим образом слушаю вас…

– Меня привело к вам одно дело, которым я сейчас занят. Это дело вы когда-то вели, но преступник не был найден. Вернее, вам не достало улик и доказательств, чтобы его изобличить, – начал Воловцов.

– К сожалению, у меня было несколько таких дел, Иван Федорович, – несколько посмурнел Лебедев. – Увы, и такое случается… А вы какое дело имеете в виду?

– Я про двойное убийство в Хамовниках в конце прошлого года в семье пивовара Кары.

– Ясно, – внимательно посмотрел на судебного следователя главный сыщик Москвы. – Значит, дело это снова открыто?

– Открыто, Владимир Иванович, – подтвердил Воловцов. – И вести его поручено мне…

– Ну что ж, – снова посмотрел на судебного следователя Лебедев. – То, что дело вновь открыто, радует и вселяет надежду. Хочу вам заметить, что дело это и простое, и сложное одновременно. Однако, судя по тому, что я о вас слышал, оно вам будет по плечу. Мне в свое время именно этого времени и не хватило, чтобы изобличить преступника.