Текст книги "Оправдание Острова"

Глава шестая
Гавриил

Приступаю к записям не без трепета.

Мне, грешному Мелетию, св. Агафон Впередсмотрящий незадолго до своей смерти сказал:

Радуйся, ибо будешь описателем временных лет.

Я поклонился ему земным поклоном. Ответил:

Слава Создателю.

Он же сказал:

Сосредоточься, поскольку перо не дается человеку для праздности.

Я опять поклонился.

Еще раз он призвал меня, лежа на смертном одре:

Блюди, Мелетие, единство мимотекущего времени.

Я обещал, и, хотя не вполне понимал, о чем идет речь, требование мне казалось оправданным.

В день смерти Прокопия Гугнивого назначили мне послушание описывать смену лет и событий. Свое назначение я осмысливал самым тщательным образом. Спрашивал себя, состоялось ли бы оно, не держи я голову Прокопия и не попадись через это на глаза епископу Филарету. Сам себе же и отвечал: состоялось бы, поскольку иначе для чего же наставлял меня Агафон?

По смерти Евстафия регентом при малолетнем Парфении был князь Гавриил, дядя князей Михаила и Евстафия. И хотя с малолетством в привычном понимании возраст Парфения давно не соединялся, все понимали, что малолетство – это всего лишь когда мало лет. Мало же и много суть понятия колеблющиеся. Одному мало сто лет, а другому и года много. Вопрошающим, когда же взойдут на престол обручившиеся, ответом было: во благовремении.

В лето первое правления Гавриила епископом был поставлен Феопемпт. При Филарете Церковь переживала непростое время, и Феопемпт вознамерился восстановить ее первоначальную красоту.

В лето пятое Гавриилово за грехи наши мгла стояла шесть недель, так что не было видно солнца, и дохли рыбы в воде, и птицы падали на землю, ибо не видели, куда им лететь.

В лето седьмое правления Гавриила некто на торгу вручил князю необычной величины яблоко, привезенное из Фригийской земли. Гавриил же, подивившись величине яблока, а также и красоте, подарил его супруге своей княгине Аркадии.

Аркадия, получив яблоко, вспомнила о сановнике Павлине, их с князем общем и бескорыстном друге. Павлин этот был болен, и Аркадия послала ему подарок князя, поскольку полагала, что большие яблоки приносят в болезни большую пользу.

Павлин же, как человек верноподданный, решил отдать примечательный фрукт своему князю и повелителю.

Узнав свой подарок, Гавриил призвал княгиню и спросил, где полученное ею яблоко. Аркадия же ответила, что она его съела. Грозя карами, земными и небесными, князь повторил свой вопрос и призвал супругу покаяться. Но та, обезумев от страха, продолжала настаивать на своем и даже поклялась на кресте, что не лжет. Когда же Гавриил показал ей яблоко, Аркадия упала на колени и рассказала, как всё было на самом деле. Поскольку веры ей уже не было, в тот же день Павлин был казнен.

Спустя недолгое время Аркадия попросила супруга отпустить ее в паломничество на Святую Землю, и он ей в том не препятствовал. В Иерусалиме она и умерла, оставив по себе память благочестивыми деяниями. Перед смертью княгиня исповедалась и причастилась, и стало ясно, что супругу своему всегда она оставалась верна.

В лето пятнадцатое своего правления Гавриил вспомнил о Павлине и горько сожалел о его кончине, ибо Павлин был другом его детства. Князь пожаловался окружающим на то, как жестоко поступает с ним судьба, отнимая близких людей, и не было никого, кто бы с этим не согласился.

В назидание потомкам Гавриил велел вырубить все яблони на Острове, поскольку (сказал) от сего древа все беды. Также и в этом князь обрел себе горячую поддержку у окружающих, кроме одного только епископа Феопемпта, сказавшего:

Яблони не виноваты.

На Острове же были многие, кто повторял это за Феопемптом шепотом:

Яблони не виноваты.

А иные повторяли и не шепотом, так что в конце концов это стало поговоркой. Мы же пока живем без яблонь.

В лето семнадцатое правления Гавриила случилось страшное землетрясение, когда и море вышло из берегов. Подхватив корабли у берега, волна вынесла их на сушу, где они лежат и по сей день, поскольку нет никакой возможности вновь доставить их к воде. Перед тем же, как пришла волна, море, напротив, отступило на несколько поприщ, и обнажилось дно. Многие, думая, что море уже не вернется, беспечно ходили по дну и собирали диковинных донных существ, которых может увидеть лишь опытный ныряльщик.

Через непродолжительное время на горизонте показалась волна, по высоте напоминающая горный хребет. Она приблизилась с ужасающей скоростью и поглотила не только тех, кто ходил по дну, но и многих обитавших на побережье, поскольку мало кому удалось добежать до безопасного места.

В лето восемнадцатое Гавриила случилось ему ехать по окраинной улице, и увидел он человека, сидящего у развалин дома. Человек был убог и слеп. Был грязен, в одежде до того ветхой, что сквозь дыры просвечивало томимое им тело. Услышав, что по улице едут всадники, убогий закричал:

Подайте защитнику великого града!

Удивившись странности сказанного, Гавриил остановился и спросил:

Кто сей, и что значат слова его? Видится мне за ними некая тайна.

Окружавшие князя всмотрелись в слепца, и кто-то вдруг узнал в нем эпарха Амвросия. Тут вспомнил князь скорбную его жизнь, включая мор и жестокое ослепление. О нынешнем его пребывании в Городе князь со свитой не знали, поскольку по окраинным улицам обычно не ездили. По словам же обитателей улицы, пребывание это было давним и не сказать чтобы незаметным. Необыкновенные свои слова убогий кричал по много раз на дню, но никто прежде не заподозрил в нем эпарха.

И тогда Гавриил спешился и сказал убогому:

О, эпарх, за то, что ты принял многие и безвинные страдания, возьму тебя во Дворец, одену в лучшие одежды и посажу с собой за трапезу, как тебе и положено по сану. Будешь мне мудрый советник в делах и после мученической своей жизни насладишься глубиной покоя.

Наша жизнь, княже, есть тризна, ответил эпарх, а кто будет наслаждаться на тризне? К тому же я защитник великого града, так каково же мне будет оставить мою службу?

Много есть иных граду защитников, ты же, честное слово, отдохни.

Улыбнувшись слепо, эпарх произнес:

Я ведь говорю о Граде Небесном, а у него лишних защитников не бывает.

Удивился князь крепости мужа и оставил его при избранной им службе. Когда Гавриил уже тронул поводья, Амвросий спросил его, нашлось ли утраченное пророчество.

Нет. Сказав это, Гавриил развел руками. И, знаешь, вряд ли найдется.

В лето девятнадцатое Гавриилово ночью по небу пролетел змей. И было светло как днем и даже светлее, потому что блистание змея было до того ярким, что все зажмуривались. Двигался змей со стороны моря, и оттого видим был продолжительное время. И все молились, чтобы его появление оставило Остров без жертв и разрушений. Пролетев над Городом, змей рухнул в Лесу, и обуглились деревья от того места на несколько поприщ. И хотя всё обошлось без жертв, все понимали, что явление змея не к добру.

Глядя на летящего змея, князь Гавриил сказал:

Не что иное он не знаменует, как мою смерть.

Сказал:

Пришло время венчаться Парфению и Ксении, чтобы вступить на княжеский престол, уже соединив две правящие ветви.

Ксения

Интересно, что эта глава – впервые в хронике – сопровождается миниатюрой. Мелетий проиллюстрировал рассказ о комете – в виде, понятно, крылатого змея. Хронист нарисовал его пером и подкрасил охрой, поместив в лукообразную рамку с облаками.

Посетивший нас сегодня Филипп (он стал у нас частым гостем) долго любовался миниатюрой. Ему пришло в голову, что в будущем издании хроники с нашими заметками эту миниатюру можно будет вынести на обложку. Примеряя миниатюру к взятой со стола наугад книжке, выразил изумление наивностью Средневековья. Не скрывал прогрессивной улыбки.

Позже, когда пили чай, Филипп спросил у нас, как мы воспринимаем такое радикальное изменение представлений о мироздании. Парфений (сама доброжелательность) ответил ему, что радикальных изменений он не заметил. Филипп (вежливое терпение) долил себе кипятку. Он не понимал, как можно не видеть разницы между Средневековьем и современностью. На все основные вопросы они дают противоположные ответы.

– Основной вопрос только один, – Парфений поднес чашку к губам, – и касается обстоятельств создания мира. Средневековье отвечало: мир создан Богом. Что говорит об этом современность?

– Ну, во-первых… – рука Филиппа описала дугу.

– Современность говорит: не знаю, – подсказал Парфений. – И отчего-то мне кажется, что другого объяснения у науки никогда не будет.

За окном раздался гул самолета, здесь недалеко аэропорт. Филиппу невольно пришлось повысить голос, и беседа вдруг стала спором:

– Почему же, интересно, не будет?

– Чистая логика. Наука занимается только физическим миром, но, чтобы объяснить этот мир в целом, нужно выйти за его пределы. А ей некуда выходить.

Самолет словно застыл в воздухе. Он будет висеть здесь до тех пор, пока прогресс не станет очевиден всем. Филипп откинулся на спинку стула. Взгляд его скользнул по миниатюре.

– У меня очень простой вопрос. В Средневековье комету принимали за змея? Принимали ведь? Вы же не будете этого отрицать?

– Я не могу отрицать очевидное.

– А сейчас?

– А сейчас змея принимают за комету.

За словами князя Гавриила последовало венчание и торжественное сего празднование. Таких праздников Остров еще не знал, и все понимали, что это венчание будет записано в истории золотыми буквами.

К храму молодые подъехали в карете, запряженной тремя парами белых лошадей. При их появлении на крышу колокольни село три белых голубя, и все возрадовались, ибо сочли это добрым знаком.

Преодолевая тяжесть прожитых лет, княжескую пару венчал епископ Феопемпт. И тут случилось то, что повергло в изумление всех.

Когда епископ спросил, желает ли раба Божья Ксения быть женою раба Божьего Парфения, она, помедлив, сказала:

Да.

На вопрос же, не связана ли она обещанием иному жениху, невеста ничего не ответила, будто ей запечатлели уста.

По храму пронесся общий вздох, в котором прозвучало и слово нет. Его громким шепотом произнес князь Аверкий, дядя невесты по отцу. Приблизившись сзади к Ксении, он гневно вращал глазами и продолжал повторять свое нет так, будто он и был невестой.

Или да, прошипел, подумав, дядя. Главное, что-то отвечай.

В то же мгновение из-под купола сорвалось несколько летучих мышей. Пролетев над стоявшими, они исчезли в притворе. Это показалось всем недобрым знаком, и по храму пронесся второй вздох. И брови многих были подняты в недоумении и тревоге, один лишь епископ оставался спокоен. Он вторично вопросил об обещании иному жениху, будь тот островитянин или житель Большой земли. И тогда невеста сказала тихо:

Нет.

И в храме раздался третий вздох, который был вздохом облегчения.

По выходе из церкви дядя Ксении осведомился у епископа, отчего летали голуби и мыши, а главное – что сим знаменовали. Феопемпт же, посмотрев на дядю, улыбнулся.

Сказал:

А ничего не знаменовали. Просто летали.

Подивившись легкомыслию ответа, князь Аверкий возразил:

Они летали вне храма и внутри, а это не может не быть знамением.

Вышеозначенным тварям Божиим, отвечал епископ, свойственно летать, как тебе ходить. Ты вот, скажем, ходил по храму, но знаменовал ли собою что?

Были в тот день и иные случаи с животными. В честь всенародных торжеств привезли говорящего кота, который, мяукая, открывал и закрывал рот, так что даже слышались отдельные фразы. И многие тому удивлялись, хотя иные утверждали, что животное больше мяукает, чем говорит, ведь разные люди понимали сказанное им по-разному. Когда же при упоминании Парфения и Ксении кот произнес совет да любовь, в силе его слова уверились самые недоверчивые.

Поддерживаемый населением, кот начал произносить приличествующие случаю пословицы. Где лад, там и клад. Не мил и свет, когда милого нет. Поколебавшись, он добавил: Влюбился – как мышь в короб ввалился. После того, однако, как слушатели поднесли выступающему настой из корня валерианы, из уст его стали раздаваться некие непраздничные вещи.

Помрачнев, кот промурлыкал: Без меня меня женили – я на мельницу ходил, еще же: Любовь зла – полюбишь и козла, а также и иные неподобающие выражения. Когда всё это было оглашено, кота начали спешно уводить, ибо, подобно людям, животные в опьянении не отдают себе отчета в сказанном и способны нанести тяжкие оскорбления окружающим.

Парфения же и Ксению всем миром проводили в супружескую спальню, украшенную цветами и травами, благоухание которых распространилось на весь Остров. Утонув в дивном этом запахе, население Острова славило соединение в браке двух боголюбивых сердец.

В тот вечер было устроено великое пиршество для всех. И вечер перешел в ночь, и все были счастливы, поскольку венчание Парфения и Ксении скрепляло союз двух династий, что давало надежду на долгий и прочный мир.

И было забито пятьсот баранов, иные же говорят о тысяче, и четыреста свиней, и без числа разной птицы. С Побережья же привезли двадцать телег рыбы, которой так богато наше Море. И всё это жарилось на улицах, и раскладывалось на столах, которые сколачивались здесь же. По столам расставлялись также кувшины с вином, изготовленным из сладчайшего островного винограда. И не было тех, кто тогда не пировал бы и не радовался общей радостью, благословляя Парфения и Ксению.

Утром следующего дня у дверей княжеской опочивальни новобрачных ждали родные и островная знать. Супруги вышли поздно, и все поняли, что ночь была бессонной, и возрадовались. Когда же вслед за супругами была вынесена простыня, алая от крови, все уверились в невинности Ксении, каковая (невинность) и прежде ни у кого не вызывала сомнений. Зная великое ее благочестие и ангельскую чистоту, иные сомневались даже в самой возможности соединения, в согласии с человеческим естеством, девы с мужем.

Князь Гавриил умер через шесть лет, в двадцать пятое лето своего правления. И трудно теперь понять, было ли явление змея знамением его смерти, поскольку и независимо от змея должен же был он когда-то умереть. Твердо можно лишь сказать, что светлейший князь умер. С ним кончилась многолетняя эпоха регентства, и об этом было объявлено уже в самый день его смерти.

Парфений

Оставшись в спальне вдвоем, мы сидели рядом на огромном брачном ложе. С улицы доносились крики празднующих, но тишина в спальне была от этого только пронзительнее. Ни Ксения, ни я ее не нарушали.

Где-то там, внизу, ходили с факелами, и по потолку метались багровые отблески. Они лишь подчеркивали полумрак спальни. Нам был оставлен всего один тусклый светильник – так, чтобы мы видели только контуры предметов, но не смущались бы видом нашей наготы. Слово нагота стучало у меня в ушах метрономом, и этот ритм отзывался в теле сладкими волнами. Нагота. На-го-та.

Мы сидели одетыми. Я положил руку на плечо Ксении. Оно дрогнуло. Даже сквозь плотную ткань платья ощущалось его тепло. И хрупкость. И нагота.

Ксения

Парфений положил мне руку на плечо. Его рука дрожала. Я испытывала к нему жгучую нежность. И жалость. Осторожно сняла его руку со своего плеча. Коснулась его пальцев губами. Сказала:

– Не надо.

Потом мы долго сидели молча. Он спросил:

– Я тебе неприятен?

И я открыла ему, что избрала другого Жениха. Что служанка Фотинья принесет мне накидку, скрывающую лицо, и выведет из Дворца. На улице нас будет ждать закрытая повозка.

Я была готова к его гневу, запрету, даже к побоям была готова. Этого не произошло. Он просто заплакал.

А потом спросил, что же теперь будет с Островом, мир на котором, по предсказанию Агафона, зависел от нашего венчания. Я хотела ответить, что, помня о пророчестве, решила сначала венчаться, а потом уйти. Но после его вопроса я уже не знала, правильный ли это ответ.

Парфений

Она сняла мою руку со своего плеча и встала.

Я подумал, что ей невыносимы мои прикосновения, и всё во мне оборвалось. Оттого, что улица ликовала, мне становилось еще тяжелее. И даже в спальне пахло жареным мясом.

Откуда-то из угла Ксения вынесла дорожный мешок. Сказала, что должна меня покинуть.

– Как ты меня покинешь, – спросил я, – ведь ты жена моя?

Она впервые посмотрела мне в глаза:

– Я невеста Христова, и Он ждет меня в монастыре. Ты же меня прости.

Я хотел что-то сказать, но у меня перехватило горло, потому что она была моей великой любовью. Молчал и чувствовал, как по щекам моим текут слёзы. А Ксения их вытирала. Не знаю, сколько мы так стояли, потому что от горя я утратил чувство времени. Словно сквозь сон видел, как вошла ее служанка Фотинья, как надевала на нее черную накидку.

Когда Ксения подошла к двери, я напомнил ей о предсказании Агафона. Я уже не надеялся ее удержать, просто спросил, как мне быть.

Заметив в глазах ее сомнение, встал перед ней на колени. Сказал, что никогда не прикоснусь к ней, пусть только она останется. Обещал, что будем жить с ней по любви совершенной: останемся братом и сестрой, как до нашего венчания. И рядом со мной стояла на коленях Фотинья, и тоже ее молила. И все мы плакали.

Тогда Ксения отвела Фотинью в сторону и о чем-то с ней тихо говорила. Затем обернулась ко мне и сказала:

– Обещай перед Женихом моим небесным, что навеки сохранишь меня девою и не пожелаешь меня, и никогда ко мне не прикоснешься.

Я обещал. Я не мог не желать ее, потому что это выше природы человеческой, но ни разу к ней не прикоснулся.

Ксения

Сейчас я благодарю Господа, что тогда не ушла. Многие годы, прожитые с Парфением, были временем счастья. Высшего счастья.

Скажу неожиданную – может быть, даже невероятную вещь. Я иногда думаю, что избранный мной путь не был единственно возможным. Настояв на жизни по любви совершенной, я лишила нас с Парфением чего-то важного.

Ни о чем не жалею – ни о тогдашнем горении моей веры, ни о том, как прошла наша жизнь. Моя вера и сейчас горяча, но теперь это внутреннее горение, не требующее жестких поступков. Спустя годы (века) я понимаю, что есть мудрость и в следовании общему пути. Он по-своему не проще пути для избранных. Порой – сложнее.

В ту ночь нам очень помогла Фотинья – не только тем, что поддержала Парфения. Выйдя перед рассветом из Дворца, моя верная служанка нашла улицу, на которой как раз забивали барана, и набрала в кувшин его свежей крови. Этой кровью мы и залили нашу простыню.

Фотинью вспоминаем с нежностью, но, конечно, и с улыбкой, потому что преданность этой женщины могла соперничать только с ее смекалкой. К нашему изумлению выяснилось, что трех белых голубей, так своевременно взлетевших на крышу колокольни, обучила и выпустила именно Фотинья. В сравнении с голубями, долгое время, по ее словам, не желавшими взлетать, работа с бараном больших усилий не потребовала.

Где теперь тлеют ее кости? Скорее всего, нигде. Думаю, истлели уже.

Окровавленная простыня подтвердила тогда и наши брачные отношения, и сохраненную мною для мужа невинность. Она сохраняется и теперь.

Глава седьмая
Парфений

По смерти князя Гавриила на княжеский престол взошел Парфений.

В первое лето княжения Парфения островитяне испытали великий страх. Все, а особенно жившие у Моря, заметили, как со стороны Большой земли приближалась темная туча. Она занимала весь окоем и закрывала собой восходящее солнце. И по свойствам ее было понятно, что туча эта не грозовая, да и вообще не туча, но стая саранчи. Видя медленное ее движение над морем, многие стояли в слезах, ибо появление саранчи не предвещало ничего, кроме голода, страданий и смерти.

Услышав о приближении саранчи, Парфений и Ксения взошли с епископом Феопемптом на колокольню Преображенского собора и молились Господу и Пречистой Его Матери об избавлении от сея напасти. И в утренний час всё заволоклось беспросветным мраком, в котором были слышны лишь стенания и молитвы.

Стая же, пролетев над колокольней и над всем Островом, опустилась на Море в десяти поприщах от берега и была поглощена волнами. И несколько еще недель к Острову прибивало разбухшую саранчу, а Море было похоже на кашу. Берег же саранча укрыла на высоту до локтя и, разлагаясь, распространяла зловоние на весь Остров.

Когда опасность миновала, на Острове служились благодарственные молебны, ибо все понимали, что было явлено чудо. В том же, что чудесное спасение пришлось на первый год Парфениева княжения, видели отмеченность князя и лежащее на его правлении благословение.

Говорят, что саранча, будучи созданием стайным, не имеет отдельной воли, но лишь общую волю стаи, предводительствуемой вожаком. Сев на землю, эти существа пожирают всё растущее на ней. Изредка, однако, бывает, что вожак ошибается, и тогда вся стая, как слипшийся ком, гибнет в море, и никто не спасается, потому что не может покинуть стаю. Не подобны ли саранче те люди, что растворяют свою волю в воле толпы и пропадают без вести в волнах житейского моря?

В лето седьмое княжения Парфениева князь Аверкий, дядя Ксении, обеспокоился отсутствием у супругов детей. Он взял за обыкновение выражать свое беспокойство на людях, утверждая, что отсутствие наследников угрожает договору между династией Романидов, представляющей северную часть Острова, и южной династией Ираклидов. Он говорил, что после смерти Парфения и Ксении не останется общего для двух династий потомка и власть перейдет к Романидам.

Спустя некоторое время ушей правящей четы достигли слова Аверкия о том, что Ксения как бесплодная жена должна уступить место иной женщине, способной к деторождению. Мысль эта многим показалась здравой, так что у Аверкия появились сторонники. Парфений и Ксения, казалось, ничего не замечали, и ответное их молчание было исполнено достоинства.

В святой день Рождества князь Аверкий решил выступить открыто. По окончании рождественской службы он неожиданно взошел на амвон и призвал к вниманию.

Именно в Рождество, сказал Аверкий, бесплодие правящей четы выглядит особенно удручающим. Говоря о чете, подразумеваю, однако, Ксению, ибо детородные возможности князя Парфения наглядно доказала простыня. Как близкий ее родственник, говорю вам с болью сердечной: Ксения должна уйти в монастырь и провести там остаток дней, отмаливая тайные свои грехи. Ибо бесплодие есть наказание, причина же наказанию суть грехи.

Ксения спокойно смотрела на дядю своего Аверкия. Парфений же, словно его не слыша, переговаривался вполголоса с кем-то из ему предстоящих.

Феопемпт сидел на епископском троне, сложив руки на жезле, а на них покоился его подбородок. И многим казалось, что понимал он немногое. Феопемпт был стар.

И значительная часть храма, подученная, как позднее открылось, князем Аверкием, стала кричать, что представлять Ираклидов должна иная женщина из того же рода. Тут и прозвучало, что Парфений обязан взять в жёны Аглаю, дочь Аверкия.

Что ж, она готова, ответствовал Аверкий. Слово за владыкой. Если он своему народу пастырь, он нас поддержит.

И всё в храме возликовало, потому что речь князя Аверкия была красива и говорилась от имени всех, и все чувствовали свою значительность.

Феопемпт встал. В наступившей тишине медленно двинулся к амвону.

Не глядя на Аверкия, спросил:

Ты говоришь, что дочь твоя Аглая готова стать женой князя Парфения?

Готова, владыко, поклонился епископу Аверкий.

Феопемпт указал на Аверкия жезлом:

Сей человек сам объяснил нам свой замысел и образ действия. И то, и другое считаю низким.

Аверкий заговорил совсем тихо, но было слышно каждое его слово.

Ты, владыко, сеешь будущую распрю. Моя же племянница Ксения сущий позор для нашего рода, где все женщины рожали, едва выйдя замуж.

Даже и не выйдя, рожали, как твоя дочь Аглая, донеслось из гущи народа.

Кто здесь смеет лгать, закричал Аверкий.

Толпа расступилась, и все увидели служанку Ксении Фотинью.

Я служу этому дому много лет и оттого знаю его тайны, хотя уста мои всегда были замкнуты. Видя же, как ты губишь мою хозяйку, чувствую, что самое время их разомкнуть. Ответь мне, княже, какого ребенка скрывают там, где полноводная Река наша, разделясь на многочисленные рукава, впадает в Море? На том, что это истина, я готова целовать крест, а ты готов ли?

Но князь Аверкий не был готов.

Епископ, подумав, сказал:

Хорошо, по крайней мере, то, что ты не целовал креста.

Бывшие же в тот день на службе сами удивлялись впоследствии, что сего Аверкия поддержали, потому что в душе своей любили Ксению за доброту ее и чистоту души.

Говорили:

Диаволим, должно быть, наущением.

Еще говорили вслед за епископом:

Хорошо, по крайней мере, что он не целовал креста. А мог бы.

Ксения

В тот день я тайно надеялась, что мой коварный дядя совершит-таки маленький дворцовый переворот. Тогда я еще не рассталась с мыслью принять монашество, и повод мне показался подходящим. Главное, что обошлось бы без унижения Парфения: предусмотрительный Аверкий не забыл сделать ему комплимент. Недооценил он лишь Феопемпта, ну, и Фотинью, конечно.

Впрочем, всё равно бы ничего у него не получилось. Во время дядиной речи Парфений, обычно кроткий, шепотом приказал схватить заговорщика по выходе из храма. Потом, правда, дал отмашку, поскольку в этом не было уже никакой необходимости.

Вот он какой, мой Парфений.

В лето двадцатое Парфениево пришли вести с Большой земли, что значительная ее часть захвачена императором апагонским Никифором и что никто не в силах противостоять ему, а некоторые державы сдаются без сопротивления. И порадовались островитяне, что отделены от Большой земли Морем.

В нашей же земле все эти годы ничего достойного упоминания не происходило. Не есть ли это признак мудрости властей? Счастливы времена, не вошедшие в анналы. Благословен тот, чье правление не отмечено историческими событиями, ибо почти всякое из них рождается кровью и страданием.

В лето двадцать второе Парфения почил епископ Феопемпт, оставив по себе светлую память. На погребение пришли его добрые дела, поскольку там собралось множество тех, кому он втайне помогал. Проводы Феопемпта в последний путь были исполнены печали и слёз, хотя всякому было понятно, что провожают епископа на небесную родину, плачущие же по нем всё еще пребывают на чужбине.

По Феопемпте Епископом Острова стал Евсевий.

В лето двадцать пятое Парфениево из покинутого замка, стоявшего на Реке в южной части Острова, стали раздаваться странные и страшные звуки. Как и приличествует замку, стоял он на высоком холме, и ввиду возвышенного его положения эти звуки разносились без всяких препятствий. Слышали их преимущественно ночью, и были они так громки, что вскоре жители той округи стали обходить замок за несколько поприщ.

В сущности, обходить его приходилось нечасто, ведь замок лежал вдали от дорог, так что достаточно было не приближаться. Но проплывавшие мимо замка по реке рассказывали, что приходили в ужас от доносившихся оттуда стонов и подземных ударов. И всем было очевидно, что там рвется из-под земли нечистая сила и стонет оттого, что ей не удается пробиться на поверхность.

Однажды ночью земля тряслась сильнее обычного, а стоны были так отчаянны, что никто в окрестных деревнях не мог заснуть. В тех из них, где были церкви, люди собрались на молитву и просили небесные силы о том, чтобы силы подземные не были выпущены на поверхность и не разбрелись бы по той местности, творя беды ее жителям. Ровно же в полночь раздался удар такой силы, что у стоящих на молитве под ногами заколебалась земля. В тот самый час замок вместе с холмом обрушился в Реку и перекрыл ее течение. Разлившись, вода затопила многие деревни и прилегающие к ним поля, но с того самого дня стоны и подземные удары прекратились. На месте же съехавшего в Реку холма обнаружились залежи меди и железа.

Приехавший вскоре епископ Евсевий осмотрел основание холма, которое там только и осталось. Характер основания убедил епископа в том, что место отныне безопасно, а враждебные человеку силы благодаря меди и железу надежно заперты под землей.

Беспокойство епископа вызывала Гора, находящаяся на Юге и молчавшая не одну сотню лет. Предания, однако, сообщали, что было время, когда она сотряслась, и по ее склонам потекли огненные реки, и весь Остров заколебался.

Евсевий сказал:

Боюсь, как бы в дальнейшем не проснулась и Гора, ибо все возвышенности подземно связаны, и уж если малый сей холм наделал столько шума, то что говорить о великой Горе.

Сказал:

Что до Реки, то хотя оная временно и разлилась, но вскоре пробьет себе новое русло, так как здешняя почва предоставляет для того все возможности. Хочу лишь предостеречь всех, кому потребны металлы, да не примутся добывать их здесь. Состав ископаемых говорит о том, что искапывать их не следует, так как занятие сие гибельно.

Некие же люди, испытывавшие нужду в железе и меди, не послушали епископа. Придя с лопатами и заступами, они взялись за работу. И тогда со страшным скрежетом земля расступилась и пожрала копателей живыми.

В лето двадцать седьмое Парфениево на Остров прибыли послы от Императора апагонского Никифора. Император желал великому князю Парфению здравствовать и ставил его в известность, что объединил под своим скипетром весь просвещенный мир. В его короне, однако же, не хватало одной жемчужины, каковой является Остров, вверенный брату его Парфению Богом и людьми. Его Императорское Величество склонен ослабить бремя ответственности, возложенное на Парфения, и принять на себя власть над Островом. Парфений же был бы возвышен в сравнении с нынешним своим положением и назначался бы наместником Его Императорского Величества на Острове.

Князь Парфений выслушал послов Никифора и велел им передать императору, что выражает ему братскую признательность за проявленную заботу. Вместе с тем, не желая увеличивать безмерный груз императорских обязанностей, Парфений сообщил Никифору, что готов и дальше нести тяготы, связанные с правлением Островом. Касаемо же возможного возвышения Парфений отвечал, что считает себя недостойным такого дара и предпочитает оставаться в прежнем своем смиренном положении. Сразу по завершении встречи с князем послы Никифора со всеми почестями были отправлены на Большую землю.

В лето двадцать восьмое Парфения вновь Никифором были присланы послы. Вид они имели менее дружественный, и в речи их уже не было слов о братстве. Император доводил до сведения князя, что созидаемая им империя неслучайна, и в том, что ему покорились ближние и дальние государства, он видит несомненный знак этой неслучайности. По мысли Никифора, большие империи создаются для больших идей, и для того малые государства соединяются в одно большое, а предел этому кладет лишь полное их вхождение в империю.

Предвидя возражения Парфения, августейший философ указал, что присоединенных государств слишком много не бывает, поскольку, по слову Екклесиаста, все реки текут в море, и море не переполняется. Пока же хоть одна река в море не впала, воды в нем не будет достаточно, а потому император от своей цели не отступится.