Текст книги "Программист для Преисподней"

Глава 17
На фестивале

В промежутках между анекдотами он во все горло распевал песни математического содержания.

(А. и Б. Стругацкие, «Отель «У погибшего альпиниста».)

Пахло мятой. Вообще-то в воздухе было куда больше запахов, цвело все, что только может расти и цвести в этих горах, но Каценович выделял именно мяту. Ее аромат первым проникал в автобус, когда тот начинал карабкаться по узкому ущелью, ведущему из города сюда, на уступы горного плато. Запах мяты наполнял автобус, и Каценович чувствовал, как отпускает его постоянное нервное напряжение – несильное, но уже становящееся привычным. Запах проникал в автобус всегда в одном и том же месте дороги: за поворотом после третьего моста. Каценович всегда ждал этого поворота с замиранием сердца: а вдруг в этот раз что-то сломается, и запаха не будет? Но ничего не ломалось, запах по-хозяйски заполнял автобус, и Каценович говорил себе: «Ну вот я и в горах, вот и начался мой праздник…».

Фестивальный палаточный лагерь был разбит в живописном горном урочище, рядом с широким пологим склоном, в конце которого стояла не слишком аккуратно сколоченная сцена. Сам склон назывался Фестивальная Гора. На нем, как в природном амфитеатре, располагались зрители во время концертов. Место было удобно еще и тем, что неподалеку располагались здания туристической базы, к которой организаторы были привязаны электричеством и другими материальными благами. Также на базе размещали столичных гостей, которым по рангу не полагалось спать в палатках.

Каценович сидел в заднем ряду в актовом зале турбазы. Было свободно, это был не фестивальный концерт, а, так называемая, «творческая мастерская». Предполагалось, что известные профессиональные поэты и композиторы будут слушать песни начинающих самодеятельных авторов, и давать полезные советы. Для этого было сформировано представительное жюри из приглашенных светил жанра, во главе с неким Уваловым – столичным поэтом, публицистом и общественным деятелем, который возглавлял движение авторской песни по официальной линии. Вот этот поэт-общественник и вел сегодня творческую мастерскую.

Первым на сцену вышел никому неизвестный молодой парнишка. Он спел песню, которая начиналась словами «Вы куда, мужики, это только ведь в книжках красиво…». Песня посвящалась уезжающим за границу друзьям. На взгляд Каценовича, песня получилась. Было видно, что написано от сердца, что переживает парень и за тех, кто уезжает в неизвестность, и за тех, кто остается здесь, в известной заранее ситуации, которая хуже любой неизвестности. Настроение у самого Каценовича было примерно таким же. Вот уже не первый год его друзья, один за другим, уезжали.

Песню приняли тепло. Немногочисленные зрители захлопали, одобрительно зашептались. Однако мэтру песня не понравилась. Увалов начальственно откашлялся, выдержал паузу и изрек:

– Вы, молодой человек, не в ладах с русским языком. Вот вы используете обращение «мужики». Слово «мужик» означает крепкого русского человека, такого крестьянина с окладистой бородой. Или рабочего, тоже настоящего трудящегося человека. А у вас там кто? Уезжающие сапожники, цеховики да крутилы всякие? К тому же, и не русские они вообще… Нет, – высказав еще несколько подобных глупостей, закончил Увалов, – очень слабая песня, я бы даже сказал, ненужная песня.

Парень, как оплеванный, молча ушел со сцены. Раздосадованный Каценович последовал за ним. У входа на турбазу он встретил расстроенного Мишку, возле которого стоял Совин, и что-то ему втолковывал. Каценович услышал лишь окончание разговора.

– И вообще, – говорил Совин, – меняешь первую фразу, и выходишь сразу на Гран-при фестиваля.

– Как я ее поменяю? – удивленно спросил Мишка.

– Очень просто. Как там у тебя было, «Вы куда, мужики»? Переделай на «Куда вы, жиды». И все. Увалов первый проголосует «за».

– Перестань, Сова, парень ведь всерьез тебя воспринимает, – вмешался Каценович.

– А я серьезно говорю: если такое дерьмо, как Увалов, придирается к песне, значит, порядок, песня хорошая, и ее надо петь. Ты, Миш, кстати, запиши мне слова. Давай вот прямо сейчас, пока не потерялись в этой суматохе.

Совин не был антисемитом в полном понимании этого слова. Что у Совина действительно было, так это естественное, как он считал, пренебрежение человека чрезвычайно физически крепкого и абсолютно здорового к низкорослой, субтильной породе среднеазиатских евреев.

А вот Каценовича Совин любил. Регулярно встречаясь на фестивалях, и имея примерно одинаковый репертуар, что свидетельствовало о совпадении если не всего мировоззрения, то хотя бы литературно-музыкального вкуса, они прекрасно пели дуэтом. Правда, только для своих: на сцене вдвоем им было нечего делать. Высокий, крепко скроенный Совин и щуплый низенький Каценович – выступая вдвоем, на сцене они выглядели до карикатурности странно. «Ребятки, – заявил им как-то один режиссер, – а вы попробуйте. Вам и делать ничего не надо, просто выйдете на сцену, и будете иметь всеобщее внимание. Правда, об умном петь не советую…»

Весь день Каценович, как заведенный, метался по неотложным фестивальным делам то на турбазу, то в палаточный лагерь. К вечеру организационные проблемы остались позади. Начался концерт гостей, а потом костры и песни, и общение, и замечательное ощущение, что находишься среди своих. И хотелось, чтобы эти песни и этот вечер продолжались бесконечно, чтобы не надо было возвращаться в душный пыльный город, не отправляться на работу в надоевший техникум, к своим бандитского вида ученикам, которые на дух не переносят математику, как, впрочем, и все остальные предметы.

Далеко за полночь, когда костры потихоньку догорели, и все разошлись, Каценович, наконец, забрался в палатку. Он с трудом уснул, уговорив себя немного отдохнуть перед завтрашним днем. Примерно через час он проснулся и понял, что перевозбужденный организм в ближайшие сутки больше спать не собирается. Он оделся и вылез из палатки. Первое, что он увидел, была узнаваемая даже в темноте фигура Совина. Поговаривали, что Совин, как будто оправдывая свою фамилию, никогда не спит на фестивалях. Под присягой Каценович не рискнул бы это подтвердить, но зато мог точно сказать, что в то ночное время, когда он бодрствовал, сам Совин был всегда рядом.

– А, вот и Каценович выполз, – воскликнул Совин, разглядев в темноте приближающийся силуэт. – Как там, у Пушкина было: «и днем и ночью Каценович все ходит, поц…»! Только вот причем тут «…епи кругом»?

Каценович тут же объяснил:

– Все правильно, я же математик, вокруг меня все время то «е», то «пи». А ты в Пушкина не въезжаешь, куда тебе до Пушкина. И вообще, мне у него нравится другое место, вот это, послушай: «Не спится, няня, где же кружка?».

Так называемая цитата была оценена по достоинству. Одобрительно хмыкнувший Совин достал из кармана своей необъятной пуховки бутылку:

– Вот тебе кружка, а няню найдешь себе сам. Вон их сколько возле костра крутилось, когда мы пели, а тебе все не спится.

– Так разве с ними уснешь? – брякнул еще не проснувшийся Каценович.

– Фи, что за манеры, цитировать бородатые анекдоты в полтретьего ночи! – раздалось из темноты. К стоящим приближался еще один полуночник. – Ах, сестры, ах проказницы, на бал поехали, мужиков ловить. Без меня, значит?

– Ну, что ты, Олежек, как же мы без тебя. Тут, можно подумать, кто-то вообще может выпить без тебя!

– Правильно, не может. Короче, вот вам стакан, а то не по-человечески это, из горла пить.

Упомянутый стакан был единственным, кроме гитары, предметом туристического инвентаря, который Олежек брал с собой на фестивали. Олежек был известен и популярен, и ездил на фестивали по персональным приглашениям. Палатку и прочие атрибуты он не брал никогда, справедливо полагая, что раз уж пригласили в гости, то и спать где-нибудь уложат. Так же решались вопросы кормежки. Единственная вещь, которую Олежек берег и всегда имел при себе, был стакан. Это не был какой-то особенный «Стакан», связанный для хозяина с неким важным событием или подаренный кем-то из великих на добрую память. Нет, это был самый обычный граненый стакан, который Олежек элементарно стырил из автомата газированной воды на автобусной станции перед отъездом на фестиваль. Значимость стакана состояла в его присутствии в нужное время и в нужном месте. У Олежека было необыкновенное чутье – если где-то собирались выпить, то к моменту раскупоривания бутылки тут же возникал Олежек и протягивал стакан. «Выпивка – это не еда, – приговаривал Олежек, – ее по мискам поровну не разложат, и не будут кричать на весь лагерь: мол, идите скорее жрать, а то остынет. Тут надо действовать самому…». И он действовал.

Воспользовавшись стаканом, выпили по чуть-чуть. Каценович достал из кармана запечатанную пачку «Родопи»:

– Угощайтесь, специально для фестиваля держал, а тут чуть не забыл.

Все трое закурили, глядя в небо. Для человека, выросшего в большом городе, ночное небо в горах – это откровение. Что мы, городские жители, знаем о звездном небе? Мы забыли даже о самом его присутствии. В детстве, когда нам было интересно все, и мы ходили, задрав голову и раскрыв глаза от удивления и восторга перед новым миром, – да, тогда мы видели звезды. А теперь мы ходим, не замечая ничего, не ходим даже, а бегаем какой-то нездоровой трусцой, которая выработалась от необходимости успеть заскочить в отходящий автобус или сбежать вниз по эскалатору метро. И носимся мы таким образом по городу, озирая окрестности в поисках добычи или, наоборот, – признаков опасности; и если поднимаем взгляд, то не выше магазинных вывесок.

Ночное горное небо завораживает. Все трое – и слегка поддатый Олежек, и медведеобразный бородач Совин, и маленький замерзший Каценович – все, словно по команде, замолчали. Не хотелось ничего говорить. Каждый понимал, что любые слова сейчас будут лишними и фальшивыми.

В глубине ущелья, по которому дорога спускалась вниз, были видны отблески города. Над домами висел хорошо различимый сверху и слегка флуоресцирующий в темноте слой нездорового тумана. Он покрывал город идеально ровным полукругом, таким ровным, что это наводило на мысль о его искусственном происхождении. Влага конденсировалась на пылеобразных выбросах из трех громадных труб на окраине города. Вопреки расчетам проектировщиков, заводские выбросы не стекали вниз, в долину, а образовали устойчивый ровный купол над самим городом.

С другой стороны перед ними возвышался край плато, резко обрывающийся почти непроходимыми отвесными скалами. На этих скалах были проложены маршруты для скалолазания, и в эти дни, параллельно с фестивалем, там проходили соревнования альпинистов. Вчера, за день до начала фестиваля, на этих скалах произошел трагический случай. Главный судья соревнований Хабибулин, мастер спорта по альпинизму, стоял на верхней площадке маршрута и страховал скалолазов. Когда все спустились, он тоже стал спускаться, то есть взял страховочный трос и прыгнул вниз.

Говорят, такое случается один раз в сто лет. Он не проверил собственную страховку, а его трос оказался не пристегнутым. Он просто упал с двухсотметровой отвесной скалы. Спасти его не могли: там уже нечего было спасать. Событие трагическое и нелепое. Хотели прекратить соревнования и даже отменить фестиваль. Затем решили все же провести, только отменили «Чайхану» – концерт юмористических песен, изюминку фестиваля.

Олежек, уловив только ему ведомые флюиды, встрепенулся, заботливо спрятал свой стакан и исчез. Видимо, где-то поблизости тоже разливали. Каценович и Совин остались вдвоем.

– Ты знаешь, – глядя на звезды, медленно заговорил Каценович, – я читал, что кто-то из древних мореходов, то ли поморы, то ли викинги, считали, что звезды – это души моряков, погибших в море.

Совин помолчал, повернулся к Каценовичу и спросил:

– Ты думаешь о Хабибулине?

– Ну да, слушай, если над морем души утонувших моряков, то здесь в горах…

– Погибшие альпинисты? Ну-ка, давай для начала еще перекурим.

Каценович достал сигареты. Закурили. Через пару минут Совин достал фонарик, блокнот, ручку, и уселся на камень. – Ты знаешь, в этом что-то есть. Не знаю, что и как получится, но попробую.

Совин принялся писать, неразборчиво бормоча себе под нос. Каценович знал, что сейчас друга нельзя беспокоить. Он лишь быстро заглянул тому через плечо, прочел первую готовую строфу, чтобы понять размер стиха, и улегся на спину, глядя в небо. Постепенно им овладело знакомое, хотя и редко возникающее ощущение, что оттуда, из вышины, к нему протянулся прозрачный светло-фиолетовый луч, видимый только ему. Постепенно зазвучала музыка, все громче, все внятнее и отчетливее. Когда мелодия обрела реальную, более-менее законченную форму, Каценович сказал Совину: «я сейчас», и ушел за гитарой. Вернувшись, он забрал наброски у Совина, и дальше началась знакомая обоим любимая работа. Строки переделывали, выбрасывали и переписывали заново, мелодию меняли, подгоняли под размер стиха, а стихи изменяли под музыку. Уже на рассвете сделали аранжировку на две гитары и только тогда остановились, глядя друг на друга красными от недосыпа и возбуждения глазами.

Песня получилась. Она была в меру лирическая, чуточку философская, как всегда у Совина, и без конкретной привязки к трагическому событию вчерашнего дня. Но, зная всю историю, можно было понять, кому она посвящена.

– По-моему, получилось, как ты считаешь?

– Ага. И назовем мы ее «Звезда альпиниста». Так?

– Так-то оно так, – сказал Совин. – Я о другом подумал. Когда ты ее петь собираешься? Сегодня?

– Нет, ни в коем случае. Все слишком узнаваемо, а его ведь даже и не похоронили еще.

– Вот и я об этом. Давай просто покажем ее своим и оставим отлежаться. Споем в других местах, а потом, когда убедимся, что получилось, можно будет спеть ее здесь через год, на этом же фестивале. Тогда это будет уместно. Но не раньше.

– Согласен. Ты прав, как всегда.

– Конечно, прав. – Совин схватил в охапку Каценовича и приподнял его. – Все, пошли спать.

По дороге в лагерь они опять наткнулись на Олежека. Тот, по-видимому, успел еще не раз воспользоваться своим пресловутым стаканом, но не был пьян по-настоящему, а находился в сильнейшей эмоциональной прострации:

– Я вижу, вы что-то написали, признавайтесь!

– А что, вот и первый критик, давай покажем?..

Они уселись друг напротив друга, расчехлили гитары и начали петь. В предрассветном тумане голоса звучали чуть приглушенно, как будто боялись потревожить спящие горы. Интересно, каково это – спеть новую, только что написанную песню, ранним утром в горах, едва нарушая предрассветную тишину? Наверное, это ощущение стоит того, чтобы продрогнуть за всю ночь на склоне с гитарой и блокнотом, и с неизменной сигаретой, прикуренной от бычка предыдущей.

– Ай молодцы! – закричал возбужденный Олежек. – И как вовремя, к месту, как же я упустил, ну не об этом речь. Значит, прямо сейчас идем в оргкомитет. Этой песней мы втроем открываем фестиваль. Нет, ну здорово, это же первая премия, это же Гран-при! Так, давайте сюда текст, надо кое-что подчистить, и вперед.

С этими словами Олежек буквально вырвал у Совина блокнот и начал лихорадочно переписывать слова, приговаривая:

– Вот ведь, есть умные люди, подсуетились, вовремя песенку на горячее написали, а я, дурак, чуть не проморгал, все водку жрал. Ну, ничего, сейчас мы это дело поправим… Только вы, ребята, что-то все тут очень мягко сделали. Надо бы добавить гражданственности, что ли, и послезливее надо. Это ж такое дело, всей Горой переживать будем, – продолжал Олежек, переписывая стихи.

– Да остановись же ты!.. – Каценович, наконец, смог вклиниться в Олежекин монолог. – Видишь ли, мы не собираемся ее петь сегодня.

– Как «не собираемся», а для чего писали? Всю ночь на холоде просидели, такую тему нашли, и петь не будете?! Да кому она завтра будет нужна?! Не морочьте голову, все равно не поверю.

– Правда, Олежек, не будем мы ее сегодня петь, – подтвердил Совин.

Олежек озадаченно посмотрел на Совина. Потом быстро заговорил:

– А, понял… Без меня хотите выступить? Пожалуйста, я не напрашиваюсь. Только когда вы вдвоем на сцену выпретесь, то сами знаете, там от хохота ничего слышно не будет. Тоже мне, Тарапунька и Штепсель.

– Да не в этом дело, Олежек, – Совин попытался объяснить свою точку зрения. – Ты пойми, у людей горе, ты ведь сам Хабибулина знал. Так зачем сейчас, по живому, терзать близких? Пройдет время, уляжется боль, и будем петь эту песню. Тогда она всем понадобится, чтобы память осталась. А писали ее сейчас, потому что именно сейчас, когда болит, и надо писать. Писать, Олежек, но не петь.

– Темните вы что-то, не пойму я вас, – пробормотал Олежек. Потом, решившись, сказал: – Так вы точно не будете ее петь? Ну, и правильно, конечно же, правильно, – и быстро ушел, как будто почувствовал, что где-то опять наливают…

Утром Каценович пришел на Гору одним из первых. За всеми организационными хлопотами поспать так и не удалось. Поэтому на Гору Каценович пришел со спальником, решив, что, в крайнем случае, доберет свое во время концерта. Большинство исполнителей он знал; все песни, по крайней мере, те, что стоило послушать, он уже слышал. Можно было спокойно подремать, пока не начнутся более интересные выступления гостей и лауреатов предыдущих фестивалей. Каценовичу и самому полагалось выступить там, в категории ветеранов. Он лежал на спине, глядя, как бегут и тают в вышине облака. Ощущение радости от новой песни все еще переполняло его.

Гора заполнялась зрителями. Одни, как и Каценович, раскладывали спальники, другие – счастливые обладатели надувных резиновых матрасов, – с натугой надували их слабенькими насосами. Многие обходились листами целлофана. Для самых непоседливых существовал привязанный к попе кусок пенопласта. Приспособление давало возможность переходить с места на место, мгновенно усесться на приглянувшейся кочке, и не занимало руки при переноске.

Между тем, возле сцены собрались участники конкурсного концерта. Расселись на стульях за единственным на много километров вокруг письменным столом члены жюри. Председатель оргкомитета поднялся на сцену и объявил официальное открытие фестиваля.

– Дорогие друзья, – раздался голос председателя жюри. – Все мы помним о трагическом происшествии, когда погиб мастер спорта, судья республиканской категории Хабибулин. Олег Николаев, в память об этом событии, написал песню. Песня называется «Звезда альпиниста», и посвящается погибшему альпинисту Хабибулину. Мы решили, что сегодняшний конкурсный концерт будет открыт именно этой песней.

На сцену вышел Олежек. Непонятно как он умудрился, но, как и всегда на сцене, он был гладко выбрит, подтянут и аккуратен. Он даже наложил небольшой сценический грим и подвел глаза. Он запел. Его песня не была прямым плагиатом с Совинского варианта. Да и от музыки Каценовича там мало что осталось. Но все равно это была та же «Звезда», только переделанная в расчете на сиюминутный успех. Все строилось на том, чтобы вызвать реакцию людей, которые только что пережили это горе. Все было предельно конкретно. Искусством, творчеством здесь не пахло: это была работа в духе передовицы местной газеты. Такие произведения пишутся для разового исполнения на конкурсе, чтобы получить приз. Жюри не могло просто так отмахнуться от грамотно написанной песни на актуальную тему. Кроме того, в состав жюри обязательно входил представитель обкома комсомола, который оценивал песни исключительно в соответствии с текущим моментом. Поэтому все лишнее в таких песнях выбрасывалось. Потом их забывали, а порой и стыдились. К такому трюку прибегали не многие – фестивальные пряники не так привлекательны, чтобы потом из-за них терять репутацию. Но сейчас Олег на это пошел.

Неожиданно его выступление было прервано. Совин, как всегда находившийся в гуще событий, взобрался на сцену и отобрал гитару у Олежека. Он схватил его за грудь и начал трясти. Ветер доносил в микрофон обрывки фраз: «стервятник… я же объяснял… как ты посмел именно сегодня?..».

Ситуация становилась все более неприглядной, когда Каценович потряс головой, и туман перед глазами рассеялся. Олежек, как ни в чем не бывало, продолжал петь их изуродованную «Звезду». Совина на сцене не было, он никуда не вылезал, а сидел рядом с Каценовичем. Только вот разве что слова про стервятника он, действительно, говорил. Тихо так говорил, чтобы слышали только они вдвоем. Ошеломленный Каценович повернулся к Совину:

– Мне сейчас привиделось, что ты поднялся на сцену и набил ему морду.

– Эх, дружище, – задумчиво пробасил Сова, – набить морду – дело нехитрое. Если бы это помогало, здесь полгоры сидели бы с расквашенными мордами. Уж в жюри, по крайней мере, точно есть пара-тройка морд, на которые у меня кулаки чешутся.

Его прервали громкие аплодисменты. Олег закончил петь и спускался со сцены. Он, еще стоя на сцене, разглядел среди зрителей наших друзей, но не подошел к ним, а затесался в толпу, что крутилась позади столика жюри. Там он, похоже, чувствовал себя в безопасности.

– Вон, видишь, и Олежек это понимает. Сейчас все уляжется, мы успокоимся, и он объяснит нам, что это совершенно разные песни, и что нам остается наш вариант. Мы же сами сказали, что здесь, на фестивале, мы ее петь не будем. А он считает, что надо было обязательно спеть про Хабибулина. И будет прав, и ничего мы ему не сможем сделать. Даже обвинить в том, что украл песню, не можем: вот она, тема, у всех на глазах все произошло. Ну, одновременно написали похожие песни, так ведь это нормально, вместе отреагировали на трагедию. Где там твои «По жопе»?..

– Какие жопы? – оторопело спросил Каценович.

– «Родопи» твои где, говорю. Сигареты давай, – уточнил Совин. Он взял сигарету из сильно похудевшей пачки, прикурил, привычно спрятав спичку в необъятной ладони, и глубоко затянулся. – Видишь ли, самое обидное во всей этой истории то, что он нас лишил нашей песни. Ну, не смогу я теперь ее петь, хоть ты меня режь. Я точно знаю, начнем петь, а перед глазами будет стоять эта сволочь. Да еще помахивать лауреатским дипломом.

– Что, ему еще и лауреата за это дадут?

– Думай сам. Ты уже видел Увалова в деле. Какие у него критерии, тоже понял. Большинство членов жюри смотрят ему в рот. Даже если не согласны, то отношения портить не станут. А Олежек всегда ездит за дипломом, он их собирает.

– На фига ему столько? Ну, победил в паре конкурсов, понял, что тебя приняли, ну и хватит по конкурсам выставляться. Не спортсмены же, медали копить.

– Ах ты, простая душа. Как это зачем? У него конкретная цель – выступать от Госконцерта. А там нужно и рекомендации, и справки, и определенное количество официальных выступлений. И есть там еще какая-то дополнительная ставка для лауреатов, вот он и старается набрать нужное количество дипломов. Это ты у нас лопух, все за идею поешь.

– А ты? – обозлившись, сказал Каценович. – Ты ради чего поешь, и вообще на фестивали ездишь? Тоже какие-то свои интересы преследуешь? А меня одного тут за дурака-энтузиаста держат?

Каценович с удивлением заметил, что еще немного, и он перестанет контролировать себя, и скатится в неуправляемую истерику.

– Стой, – резко, чуть не закричав, повысил голос Совин. – Молчать, поручик!

Он достал из кармана все ту же бутылку, вытащил пробку и протянул Каценовичу:

– На вот, отхлебни немного.

Каценович выпил, достал сигарету и закурил. Успокоился.

– Ну, вот и хорошо, – Совин обнял Каценовича, прижал к себе. – Все в порядке.

Он посмотрел на друга, который блаженно зарылся в его пуховку, усмехнулся и добавил:

– Все будет хорошо, мужик. Ты спрашиваешь, зачем я на фестивали езжу? Да вот, мужиков настоящих повидать, таких как ты или Мишка. Затем и езжу. Кстати, – добавил он чуть погодя, – я говорил тут кое с кем, Мишку твоего у Увалова отобьют. Будет он петь в заключительном концерте, обещаю тебе.

Уставший от переживаний Каценович выбросил недокуренную сигарету, улегся поудобнее и закрыл глаза. Сон, наконец, сморил его. Спал он долго. Когда проснулся, концерт уже кончился, и зрители разошлись. Внизу, в лагере, были слышны голоса: там готовили еду, собирали палатки, потихоньку готовились к отъезду. Должны были подойти автобусы и увезти всех в город, на заключительный концерт.

Здесь же, на опустевшей Горе, валялись обрывки бумаги, пустые бутылки и консервные банки, целлофановые пакеты, какие-то деревяшки и черт знает что еще. Несмотря на все просьбы, объяснения и приказы, всегда было одно и то же. После концерта фестивальная гора выглядела так, будто сверху на нее вывалили грузовик мусора, и он, скатившись по склону, расположился на нем вместо ушедших зрителей.

Все это означало, что завтра сюда приедет команда хмурых парней из городского клуба туристов, и молча и привычно соберет со склона весь мусор. Что можно, сожгут, остатки аккуратно закопают поглубже. И к вечеру, когда на склоне не останется мусора, их лица разгладятся, и они, довольные, уедут домой.

Все это значило так же и то, что через пару недель примятая трава выпрямится, ветер и дождь заровняют следы от стоявшего здесь палаточного городка, зарастут травой потухшие костры, и гора останется в своем первозданном виде. И все вернется в свое обычное русло, разве прибавится чуть седых волос, да наметится новая морщинка под глазами. И останутся новые песни, которые так хорошо петь с друзьями. И всегда остается возможность снова бросить все дела, взять отпуск за свой счет и поехать через всю страну в переполненном плацкартном вагоне. Чтобы разбить палатку в лесу и сидеть у костра, и слушать, и петь песни, и просто общаться. И, может быть, опять просидеть полночи с другом и написать с ним новую песню. «Все это меня еще ждет», – сказал себе Каценович, и пошел вниз к дороге, где уже гудели автобусы.