Текст книги "Лингвистика информационно-психологической войны. Книга 1"

Д.Л. Быков – известный писатель, поэт, автор ряда высоко ценимых специалистами литературоведческих монографий, публицист, автор сатирических текстов на злободневные темы в оппозиционных СМИ. Роман Быкова развивает ценностно-содержательную концепцию, изложенную в его «Философических письмах» [Быков 2005: 7–187]. Без ознакомления с ними едва ли можно понять содержание и смысл произведения. Автор: «Концепция, излагаемая тут, лежит в основе моего романа “ЖД”, но обнародовать её я считаю важным раньше книги – ибо романы пишутся долго, а неумолимая деградация России происходит на наших глазах» [Быков 2005: 27]. При написании статьи публицистический оригинал используется в качестве шифровального ключа-кода: приводятся параллельные выдержки, чтобы избежать неверного истолкования концептуальных авторских смыслов.

Быков отводит роману исключительное место в своём творчестве и в жизни: «Я родился для того, чтобы написать эту книгу, и придумывал её в последние десять лет. В ней сошлись мои главные сюжеты и главные мысли, которые всегда были об одном и том же, а именно – о бесприютности – самом страшном моём страхе. В моей стране мне тоже бесприютно [здесь и далее выделено мной. – А.Б.], и это не только моё ощущение» (с. 5–6)22
  Здесь и далее страницы указываются по изданию: Быков Д.Л. ЖД. М.: Вагриус, 2006. 688 с.


[Закрыть]. Это объясняется тем, что «чем меньше ценится человеческая жизнь, чем невыносимее условия существования в возлюбленном Отечестве [явная ирония. – А.Б.] – тем ближе оно к идеалу. Смешно и странно, что эта суицидальная садомазохистская концепция всё ещё смеет претендовать на роль государственной идеологии. Однако она смеет. И любая попытка ниспровергнуть её называется разжиганием национальной розни» (с. 5).

На начальной странице предисловия, с троекратным использованием анафоры, автор предупреждает читателя о возможном неверном, с его точки зрения, восприятии идейного содержания книги: «Автор приносит свои извинения всем, чьи национальные чувства он задел. <…> Автор не хотел возбуждать национальную рознь, а также оскорблять кого-либо в грубой или извращённой форме <…>. Автор приносит свои извинения всем, чью межнациональную рознь он разжёг» (явная ирония. – А.Б.). Предисловие заканчивается признанием того, что автор предвидит негативную реакцию будущих читателей книги, её «не только идеологическое, но и эстетическое отторжение», но он сознательно мирится с этим, так как ему важно было написать то, что он хотел. В авторской аннотации (на обложке книги) автор предлагает считать её сказкой. Возразим: пусть и сказка. Общеизвестно, что сказка ложь. Но на что она намекает? И кому и какой урок сулит?

Сюжетообразующая стратегия сочинения Быкова – «альтернативная история» России. Согласно «альтернативной истории», коренное население России использует в качестве самоназвания «чужое» имя. Капитан-иерей Плоскорылов пишет лекцию к политзанятию в дивизии. «Русские, или русы, – великий северный народ, согнанный с места похолоданием… Истинной причиной оледенения было то, что срединные народы, живущие в глубине материка, нуждались в просвещении. Это просвещение и принесли им арии – русоволосые, высокие воины, проводившие дни в овладении боевыми искусствами и магическими ритуалами. Под руководством вождя Яра, о котором сообщала Велесова книга, русы вышли из Гипербореи и устремились на плодородные земли, где жили дикие племена. Племена уже умели обрабатывать эти земли, но не знали зачем, то есть для кого» (с. 54). Другого варианта истории России придерживаются в романе «хазары». Эту версию озвучивает в романе еврейский идеолог Эверштейн в диалогах с русским историком и журналистом Волоховым. Согласно этой версии, «русские не были коренным населением России». «Кто такие русы – вообще никто до сих пор не знает. Так называли штук десять племён на юге, севере и востоке». Никакого татаро-монгольского ига не было и в этой версии. На Куликовом поле, поучает Эверштейн, бились не ордынский богатырь Челубей и легендарный русский герой, чернец Пересвет, а «дрались там ваш Челом-бей и наш Пэре-цвет…» (125). И победил хазар русского богатыря… Оценка совершённой агрессивно-информационной вербальной акции – «дешёвая подтасовка» посредством элементарной фонетической трансформации. В революции 1917 года «речь шла о нации, возвращавшей себе своё» (129). «Коренным населением были хазары, они явились сюда вернуть своё, и в том, что туземцам [русским. – А.Б.] было теперь плохо, виноваты были только туземцы, слишком долго губившие землю ленью и бесхозяйственностью». Эверштейн: «Был, не скрою, небольшой процент идеалистов, искренне считавших, что это их земля. Любивших ёлочки, берёзочки. <…> И эта русская интеллигенция, кстати, всегда догадывалась о том, кто настоящее население России» (133).

Итак, по одной версии русские – коренное население, порабощённое «северным народом» (ариями, гиперборейскими титанами, называемыми также варягами, норманнами, русами, руссами) и принявшее имя этноса-поработителя. По другой версии, коренными жителями России были хазары – «могучий народ в низовьях Волги, исповедовавший иудейскую веру и в 965 г. побеждённый киевским князем Святославом Игоревичем». Хазарский Каганат был могущественным соседом и соперником Древней Руси [Гумилёв 2008: 7]. Русские-«захватчики» захватили хазарский Каганат. Гипотетическую Третью мировую войну хазары начали, чтобы вернуть свою родину. Согласно третьей версии, коренное население страны перманентно завоёвывалось то одним захватчиком – варягами (руссами/ русами/россами), то другим – хазарами. «Наиболее близка к истине, – просвещал Волохова Гуров, представитель “коренного населения”, – гипотеза Иловайского, впоследствии развитая Львом Гумилёвым: согласно ей, территория восточных славян делилась между двумя могучими государствами – варягами на северо-западе и хазарами на юго-востоке. <…> Славяне, в отличие от русов, знали множество ремёсел. В основе их культуры лежала идея круга: круглые жилища, “круговая керамика”, круглые головные уборы. Однако от “круговой”, циклической и концентрической культуры славян уцелело очень немногое <…>. Не в силах сопротивляться, славяне стонали то под варяжским, то под хазарским игом. <…> Варяги и хазары сражались… за славянскую территорию и кроткое славянское племя, обслуживавшее их по очереди. От коренного населения России к началу двадцать первого века осталось очень немногое. <…> Но немногие уцелевшие славяне по-прежнему исповедовали культуру круга...» Итак, согласно Быкову-романисту, в сегодняшнем государстве под названием Россия этноним «рус»/«русский» не является именем коренного населения. На этом настаивает и Быков-публицист: «Хазария – результат завоевания, покорения исконных местных жителей одним из рассеянных иудейских колен, причём покорены были как тюркские, так и славянские народы, платившие хазарам дань. Этих славян (коренное население) как раз и следует раз навсегда отличать от руссов, то есть россов, то есть варягов – присвоивших себе в конце концов право называться истинно русскими» (Хроники, 33). Имя (авто– или хотя бы аллоэтноним) этого народа остаётся и в «Хрониках», и в романе загадкой. Таинственный персонаж Гуров («свой» и у «коренных», и у варягов, и у хазар) обещает открыть тайну, но так и не делает этого: «Самоназвание я тебе со временем скажу, а слово “славяне” забудь. Оно гнусное, клеймёное» (204). Автор избирает из всех этимологических версий, гуляющих в Интернете, самую оскорбительную: «Но воля волей, а… он был из тех самых, коренных, которые даже название своё утратили или утаили глубже, чем достигает человеческая память: славяне – название грубое, оскорбительное, долго бывшее синонимом рабства» (609). Поскольку и этноним «русские», и макроэтноним «славяне» – актуальные этнографические термины, налицо явная агрессия, которая может рассматриваться как проявление ИПВ. Ещё бо́льшая агрессия – неназванность имени народа. Философ М.К. Мамардашвили: «Есть закон названности собственным именем, закон именованности. Он – условие исторической силы, элемент её формы. <…> Что происходит на самом деле? Что есть? Если даже не названо… Невозможно узнать. Более того, неназванной вещи невозможно и стать. <…> Вот почему я говорю, что называние, именование вещей – один из первых актов культурного строительства и духовного здоровья нации…» [Мамардашвили 2011: 43].

Лишённый имени народ государства Россия именуется в романе населением, туземцами, аборигенами, местными, коренными, парафразами коренное население, туземное население, коренные жители. Термин народ встречается редко, в специфическом, стилистически нейтральном или позитивно-оценочном контексте: «Туземцы мыслили себя только вместе, только как единый народ…» (244); «порабощение коренного народа» (246); «порабощение народа» (374); «такой народ удивительный» (521); «русский народ не любит хазар» (253); «<…> он искал представителей своего народа, чистых, беспримесных, не опоганенных чуждой кровью» (609); «его народ бессмертен» (616).

Лексемы «население» и «народ» нельзя считать синонимами. У них достаточно разная сочетаемость и, соответственно, разный ценностный потенциал. Корректно вести речь об истории, достижениях, ментальности, выдающихся представителях и т.д. народа, но не населения. «Население» понятийно-логически связано с пространством, численностью, акциями, деятельностью частного, конкретного характера. Население, в отличие от народа и его индивида гражданина, в языковом сознании современного носителя языка соотносится с оценочным, пусть и факультативным, компонентом «пассивность»: Гражданское общество состоит… из людей, из граждан <…> Подход должен быть хозяйским. Гражданин – это хозяин, а если нет, то он население (Михаил Федотов, глава СПЧ. Аргументы и Факты. 2015. № 29).

А.П. Сковородников отмечал как одну из семантических новаций конца XX века «возникновение в общественно‐речевой практике ментальной оппозиции слов (понятий) народ (в смысле “нация”) и население (в смысле “безнациональная масса”), в которой первый член (народ) обладает положительной коннотацией (эмоциональнооценочным значением), а второй член (население) – отрицательной» [Сковородников 1997: 47]. В более позднем исследовании А.Д. Васильев указал даже на уход лексемы «народ» в пассивный лексический запас. Однако его наблюдение, что применительно к русским словосочетание «коренное население» вместо «народ», не употреблялось [Васильев 2013б: 154–159], роман Быкова опровергает. В «Хрониках» Быков по-своему разграничивает понятия народа и населения, лишая граждан России права называться народом: «Отсутствие сознательной исторической воли к направленному движению – главный порок российского населения, которое именно в силу этого безволия и не является народом…» (Хроники, 25). Разве это не беспрецедентная агрессия против своей страны, её международного имиджа?

Онтологическая и этическая неоправданность применения лексем «туземец» и «абориген» вместо «народа» выводима уже из словарных дефиниций первых. «Туземец: 1. Уроженец и коренной житель отдалённой от центров цивилизации местности или страны (в противоположность приезжему или иностранцу). 2. устар. Коренной, местный житель любой области» [Ефремова 2000: 814]. Термин, как видим, употреблён некорректно: если русские не коренные жители, то почему они туземцы?; а если коренные, то так характеризовать страну их проживания – акт явной информационно-психологической агрессии.

«Аборигены – название коренных жителей страны или местности в противоположность прибывшим поселенцам (обычно о коренном населении Австралии, Океании, Америки); автохтоны» [Там же: 2]. Комментарии излишни.

Быков не соотносит «коренное население» России с понятием «нация». «И только у нас ничего, потому что мы не нация. А не нация мы, Петя, по милости таких, как ты, жрецов-охранителей, охренителей, сплотившихся в едином строю, чтобы у страны не дай Бог не завелась история» (414); «Впрочем, в России единой нации не могло быть по определению: у захваченных и захватчиков не бывает общих принципов. <…> Их главная цель – взаимное истребление» (181). В «Хрониках» автор непоследователен, ср.: «“Русский” – это и национальность, и убеждения, и модель поведения» (22). Но: «<…> нации же “россияне” (или “русские”) не существует вовсе» (Хроники, 25); «…русской нации нет до сих пор» (Хроники, 85); «Пока же русские – никакая не нация, ибо нация есть не этническое, а философское [на с. 12 – «но этическое». – А.Б.] понятие» (Хроники, 123). Итак, согласно Быкову, русские, россияне и не народ, и не нация. Далее из произвольного утверждения делается «глобальное» заключение, называются «истинные творцы» российской истории: «Двести лет – а если верить Канделю с его “Книгой времён и событий”, то и гораздо больше – евреи делают российскую историю не вместе с русскими, а вместо них». И несколько ранее: «Евреям пришлось стать в России и публицистами, и мыслителями, и революционерами, и контрреволюционерами, и комиссарами, и диссидентами, и патриотами, и создателями официальной культуры, и её ниспровергателями, – потому что этого в силу каких-то причин не сделали русские. <…> И царизм погубили евреи, и революцию – евреи же, и Советский Союз – они же. <…> Ну подумайте вы сами: революция, давно назревшая, да всё не получавшаяся, – мы. Контрреволюция, то есть большой террор, – обратно мы. Атомная бомба, водородная бомба, НТР, авторская песня, кинематограф и даже патриотическая лирика – всё мы. Кто двигает вперёд русский стих и модернизирует прозу? Да обратно же мы; сколько можно? <…> Да что же это такое! Почему Ельцина и Путина поддерживал еврей Березовский, а обличал еврей Шендерович? Вам что, безразлична судьба вашего президента…?» И, наконец, заключительный убийственный абсурдизм: «…евреи сыграли такую, а не иную роль в русской истории потому, что в силу особенностей местного коренного населения им пришлось стать русскими» (Хроники, 120–123).

Две ключевые координаты в представлении государства и армии: враждебность государства и «государственников» по отношению и к окружающему миру, и к своему «населению», своей земле, и отсутствие смысла в действиях правителей всех сфер жизни и всех рангов и в мирное, и в военное время. Эти смысловые координаты предопределяют доминанты в грамматике, лексике, выразительных средствах. Камертоном такого исполнения служит утверждение в предисловии, что «чем меньше ценится человеческая жизнь, чем невыносимее условия существования в возлюбленном Отечестве – тем ближе оно к идеалу» (5). На первом плане алогизм, отсутствие здравого смысла, усиленные безмерным гипертрофированием и неоправданным обобщением. «Хазар»-идеолог Эверштейн: «Главное, что у вас происходит, истребление и колонизация народа <…> Так поступать с землёй, так истреблять народ, так выкорчёвывать любые ростки культуры, – коренное население не в силах» (125). «И ещё в одном был прав Эверштейн, – размышляет Волохов, – <…> почему задачей любой русской власти… было в первую голову уничтожение собственного народа» (179). В отношение контекстуальной синонимии ставятся слова с абсолютно разными значениями: «Способность работать в отсутствии смысла как раз и была главной особенностью русского государственника, слова “государственное” и “бессмысленное” выступали синонимами» (247). У губернатора Бороздина «были все основания для успешной карьеры, кроме единственно необходимого – бездарности» (299). Противоречие здравому смыслу ярко проявляется, усиливается в предложениях пропорционального отношения с союзом «чем – тем»: «Истинно русскому чиновнику не полагалось задумываться о причинах и целях, и чем бесцельнее, бессмысленнее было дело, тем с большим жаром чиновник отдавался ему» (247). На жонглировании этимологией слова «работа» (подмене современного значения историческим) устами «коренной» Аши русскому народу приписываются безволие, рабский менталитет, генетическая предрасположенность не к созидательной, а к разрушительной жизнедеятельности: «Вот все вы такие: сказали вам, что надо работать, – вы и работаете, как белка в колесе. Ну, бегает она, а зачем? <…> “Работать” – это вы придумали. Раб работает, он подневольный, у него палка вместо совести. Вы и сами работаете, как рабы, потому что всё тут не ваше» (248–249); «Ваша работа – убийство! Вы всё убиваете, что трогаете» (246). Лишённый своего поста и гонимый губернатор доходит до самой сути российской государственной системы: «Вот почему в России власть так редко менялась: правитель либо умирал, либо бывал убит его подданными… Кто же уйдёт по доброй воле из единственной сферы, где ничтожество было гарантией всемогущества, а неспособность к осмысленной деятельности – высшей добродетелью?» (438). Объектом речевой агрессии становится вся история России, аннигилируются заслуги выдающихся государственных деятелей страны. В сознание читателей запускается мысль о бесперспективности будущего всей страны.

Главный инструмент истребления населения, конечно же, армия. Её кредо: «Цель каждого истинного воина есть смерть» (91); «Главная добродетель русского солдата – готовность пасть не рассуждая» (Хроники, 23). Впечатление ужасающего цинизма создаётся имитацией научного стиля: каждая фраза оформлена как строгая дефиниция. Установка на уничтожение главной общечеловеческой ценности – жизни – подчёркивается категоричностью высказываний, имитирующих положения воинского устава: «У армии нашей нет никакой иной цели, как только перевод солдата в совершенное состояние <…>. Жизнь есть мерзостное существование, которое должно быть преодолено» (90). Принцип деятельности, противоречащий главной общечеловеческой ценности – жизни, усиливается в конструкциях изъяснительно-противительной семантики: «Высшая воинская доблесть не в том, чтобы точно рассчитать атаку и сберечь максимум людей, а в том, чтобы отважно положить всех» (248). Экспрессия создаётся алогизмом и, как следствие, эффектом неожиданности, нарушением квалитативной (лексикосемантической) валентности в словосочетании «отважно положить». Формируется гротескно-карикатурный образ идеального орудия истребления солдатских жизней.

Большое место занимают отрицательные частицы и приставки, отрицательные местоимения и наречия. Если принцип житейской логики и дидактики требует поощрения положительных качеств и действий, то в рисуемой автором российской действительности всё наоборот. Нарушается причинно-следственное отношение. «Евдокимов… вообще ничего не умел. И он был некрасивый. <…> Блевотное он был существо, прямо говоря. Мало кто был хуже Евдокимова. Варяги любили Евдокимова, ценили Евдокимова» (46). «Офицер он был никакой – вялый, безынициативный, но именно полное равнодушие к судьбе солдат делало его бесценным в глазах начальства. <…> Фунтов был никаким строевиком, ничего не смыслил в геополитической подготовке, – но в нём с некоторой даже избыточностью было представлено главное офицерское качество, а именно тупость; <…> и за это Здрок любил его отеческой любовью… и даже Пауков сказал однажды, что Фунтов способный офицер» (67).

Яркий образ носителя идеологии уничтожения, разрушения, «обесчеловечивания» – капитан-иерей, политрук дивизии Плоскорылов. «Говорящая» фамилия действует как обертон, усиливая звучание в каждом конкретном контексте. Образ гротескный и вместе с тем узнаваемый в своей потенциальной реалистичности. Контуры абсурдистской карикатуры образ приобретает в ситуации общения с обожаемым шефом Гуровым: «Плоскорылов так любил его в этот момент, что, не колеблясь, послал бы на смерть» (60). В этом образе воплощается «норманнская концепция великой жатвы». Символ известный, международный, но здесь он деметафоризуется, опредмечивается в растительном образе винограда и процесса виноделия: «Солдат, солдат есть тот же виноград; не жать из него сока – не будет и прока, гласила армейская мудрость. Плоскорылов обожал мёртвого солдата. Только мёртвый солдат, установленный на площади в виде памятника… был абсолютным воплощением норманнского духа. <…> Единственное устремление маленькой, некрасивой воинской единицы в серой шинели, с неумело замотанными портянками… должно было устремляться к гибели, возможно более скорой… исключительно живой солдатской массой можно было одолеть любого врага… Дорогу к победе следовало мостить телами – это понимали немногие избранные военачальники» (34–35). Выразительные средства – повтор ключевого образа (мёртвый солдат), деперсонализация (солдат всего лишь абстрактная «единица», безликая в сером однообразии). Заставляет содрогнуться от ужаса психологический оксюморон «обожать мёртвого солдата». Две заключительные фразы – явные аллюзии, в том числе на Астафьева, маршала Жукова (весь быковский роман буквально нашпигован интертекстуальностью).

Командный состав армии печётся о своей сохранности. «Элита не гибнет, она не вправе отступать от высшего долга – командовать жалким, не понимающим своего назначения мясом. Даже и в критической ситуации офицер обязан был первым делом думать о спасении собственной жизни, а уж потом – о своих людях; людей много, офицер один» (26). Сарказмом звучат лживо-патетические, основанные на отрицании высших общечеловеческих ценностей наставления Плоскорылова, следующие за притчевой аналогией (в случае опасности для матери и ребёнка разумно пожертвовать не матерью, а ребёнком): «Так и офицер, как истинная мать, не имеет прав оставлять солдата одного в полном опасностей мире, а должен прежде всего озаботиться собственным спасением, чтобы сохранить в неприкосновенности офицерский корпус!»

Заключительным аккордом софистической аргументации от имени армейского политрука звучит «успокоительное» утверждение, что «варяг как истинный воин Одина мог погибнуть на пирушке, на охоте, на бабе, как славный генерал Скобелев, но не в бою» (27) – тактика дегероизации, приём физиологизации. М.Д. Скобелев – личность историческая: герой русско-турецкой войны, освободитель Болгарии. Зачем понадобилось автору очернить образ, озвучив одну из многих версий его загадочной смерти? Ещё раз продемонстрировать свою недюжинную эрудицию? Понятно, что неискушённый читатель после такой детали не заглянет ни в одну энциклопедию, не получит информации о славной странице военной истории России, лишится возможности ещё раз почувствовать гордость за свою страну, её историю.

Обобщённо-негативный образ российской армии и генералитета дополняется языковой характеристикой армейского дискурса. Гротескно-абсурдистским и гипертрофированно безграмотным представлен фрагмент устава, описывающего обязанности дневального: «– Дневальный есть военный солдат – бойко начал Плоскорылов, – которого первейшая обязанность есть надзирать, следить, досматривать и докладывать, а такожде поддержание порядка в расположении роты неусыпно. Дневальный есть принадлежность тумбочки, каковая есть принадлежность входа в расположение. Дневального долг есть натирать краники, стоять смиренно в ожидании кто есть любезный гость, а при появлении любезный гость производить отдание чести и три выстрела. <…> Когда дневальный заступать, то наряд принимать…» (62).

Писатель пытается взять интервью у солдата, отличившегося, будучи на посту, бдительностью и верностью уставу. «– Ну, хорошо, – разочарованно сказал Курлович. – Вот вы стоите, и что? – И слышу шорох, – медленно выговаривал Краснухин. – Я кричу: стой, кто идёт? На это, согласно устава, мне должен быть отзыв: “Конь в пальто”. Но как я отзыва не получаю, то произвожу досыл патрона в патронник и вторично задаюсь вопросом: кто идёт?» (75). Неправильная падежная форма, нарушение принципа языковой экономии в аналитической конструкции, некорректная форма выражения семантики причинности, неуместная возвратная форма глагола и, наконец, просторечно-абсурдистский отзыв создают олигофренический речевой портрет солдата и шутовскую пародию на языковое оформление армейского устава.

В соответствии с представлениями о государстве и армии пересматриваются характер и итоги Великой Отечественной войны. «Во многих отношениях эта война была продолжением всё той же репрессивной политики – то есть массовым истреблением собственного народа: только при таком подходе к военному делу потери обороняющейся стороны могут быть примерно втрое (пусть вдвое, по мнению официальных историографов) больше, чем потери агрессора» (Хроники, 68). Вброс информации, искажающей картину и оскорбляющей живую память потомков: «– Как можно умирать за чужое? <…> Во время последней войны ведь можно было поднять в атаку только при помощи заградотрядов, – что, нет? <…> И героизм случался, нет слов, – но почему этот ваш героизм всегда такого самоубийственного толка? Вам не приходило в голову, что люди бросались на амбразуры потому, что начинали ненавидеть свою жизнь? Вы, может быть, не знаете, кто на самом деле был Матросов? <…> Он был замученный русскими русский. Детдомовец, маленький, плюгавый, которого в армии все били. Вот он и кинулся тощим животом на пулемёт, с отчаяния… Или ваш русский Астафьев не писал о том, как люди искали смерти с голодухи, с холоду, надеясь хоть в земле выспаться?» (132).

Ожесточённую ненависть у автора вызывает маршал Жуков: «Не зря верховный национальный герой – маршал Жуков – славен прежде всего количеством загубленных жизней» (Хроники, 23); «Генерал-майор Пауков был горд, что у них с его кумиром родственные фамилии. Сходство по признаку насекомости казалось ему ничуть не забавным и даже символическим. В разнице же фамилий сказывалась новая тактика современной войны: великий предшественник, как жук, катил на сияющую вершину победы навозный шар солдатской массы, – генерал Пауков, как паук, сплетал и раскидывал по стране хитрую паутину коммуникаций и ловил врага в сети неисследимых дозоров. Нынешний враг был коварен, и весь он был внутренний. <…> Внутреннего врага следовало вычленять, окружать, оплетать, караулить, обездвиживать и размозжать. Так формулировались шесть пауковских пунктов – главных правил, сформулированных им в новом боевом уставе» (24).

Фамилия Жукова отсутствует, но однозначно обыгрывается сравнительной конструкцией. В тематическом блоке ключевым средством выступает контраст: стилистически высокая тональность каждый раз «гасится» последующей лексикой («кумир» – «признак насекомости»; «великий предшественник» – как жук; сияющую вершину побед – «навозный шар»). Пейоративная экспрессия создаётся развёрнутой деперсонифицирующей метафорой «катить навозный шар». Во втором тематическом блоке фамилия персонажа и названа, и обыгрывается – сравнением, развёрнутой метафорой с синонимизацией («паутина», «сети»). Лексика последней части фрагмента, начиная с неуклюжего окказионализма «неисследимый», официально-бюрократическая глагольная словоформа «следует» и однородный глагольный ряд с бюрократическими окказионализмами создают речевую характеристику персонажа. Речь Паукова близка «плоскорыловской водянистой, одышливой многоглагольности» (19).

Сравнение маршала Жукова с карикатурно-сатирическим вымышленным художественным образом даёт дополнительное основание говорить о проявлении ИПВ. Тем более что автор не имеет в виду исключение из правил, а, напротив, обобщает, говоря о том, как во время Великой Отечественной войны «из страха за собственную шкуру жертвовал этим солдатом высший генералитет» (Хроники, 68). Приёмом ведения ИПВ служит и циничная интерпретация одного из самых действенных плакатов военного времени, призывавшего к защите Родины: «<…> Родина-мать с известного плаката, неумолчно зовущая в могилу вот уже которое поколение бессовестно расплодившихся сыновей» (36). Прописная истина, выраженная ассоциативно-образно: «Патриотизм без национальной гордости как свадьба без жениха. А национальная гордость без памяти о своих предках – свадьба без невесты» (Колонка «Диагноз Коклюшкина». Аргументы и Факты. 31.07.2015).

Не единожды звучит ирония автора по поводу мнимой, на его взгляд, особой миссии России: «Полная изоляция России от прочего мира, позволившая ей наконец без помех разыгрывать свою торжественную мистерию…» (38); Россия видит в себе «последний оплот мирового духа» (37). Политический обозреватель Топтухин «искренне, без тени спекуляции, верил сам и уверял окружающих, что Россия несёт свет миру, а заключается этот свет опять-таки в противостоянии торгашеской цивилизации юга» (442). Но «в душе Топтухин полагал, что сама Россия – довольно бросовый товарец. Он оттого так и ярился, защищая её» (443). Говорится о «выродившейся стране» (309); «Было похоже, что со всей страной случился синдром Василенко» (530) – то есть в стране не народ, не нация, только бомжи, «васьки»…

Публицист Быков предрекает новую большую войну, необходимую, по его мнению, «для легитимизации и оправдания» начавшегося очередного заморозка. «Что выигрываться эта война будет традиционным “репрессивным“ методом, то есть максимальными жертвами, и главным стимулом генералов будет опять страх перед начальством – сомнений не вызывает. Главное же, – продолжает автор, – я сильно сомневаюсь, что сегодняшняя Россия в состоянии выиграть отечественную войну…» (Хроники, 76). Нельзя не признать, что подобные пораженческие мысли едва ли способствуют оптимизму и боеспособности армии, что даёт основание расценивать их как компонент ИПВ.

Реальное время действия в романе – гипотетическая Третья мировая война. Подготовка к ней началась «с восемьдесят девятого. Как дали сигнал, так и началось», – вещает Эверштейн (130). Это была последняя битва за возвращение «ЖД» на свою «историческую родину», в Россию. Она совпала с началом эры таинственного газа флогистона. Запасы флогистона обнаружились везде, кроме России и исламского Востока. Политрук дивизии, капитан-иерей Плоскорылов, горевал, что Россия уже не могла помочь исламу, а ведь это «был наш форпост на юге, друг и партнёр, терпящий бедствие. <…> Из-за проклятого газа прекратилась столь перспективная было война на Ближнем Востоке, где Штаты увязли накрепко» (38– 39). «И в этом смысле русско-исламская коалиция, направленная против Запада, отнюдь не утопия» (Хроники, 187). Устами идеолога в романе подтверждается обвинение реальных политических врагов реальной сегодняшней России в антисемитизме, поддержке терроризма. Создание в Палестине государства Израиль – якобы очередной ход с целью окончательно погубить еврейский народ: «Ступайте в вашу пустыню, на родину предков! <…> Не-ет, пусть сдохнут в пустыне… без воды, среди враждебных арабов! Но только не вышло! <…> Потом, конечно, ваши спохватились, сделали Арафата, стали тренировать у себя террористов... Не думайте, есть факты» (127). Это уже инсинуация на уровне геополитики, связанная с международным имиджем России, с созданием негативного образа страны.