Текст книги "Нефритовый слоненок"

– Я все продумал, Иван Иванович. Взять в жены подданную Российской империи без согласия Николая Второго нельзя, и я знаю, что не получу его. Приглашая меня для обучения военному делу, император обещал отцу моему Чулалонгкорну заботиться обо мне и не дал бы согласия без ведома отца. А отец ни за что не согласится. Сейчас, во всяком случае.

– Но что же вы предлагаете, ваше высочество? – обеспокоенно спросил Иван.

– Я думаю, что все обойдется. Отца я поставлю перед свершившимся фактом. Мать? Мама и есть мама. Они очень любят меня. А то, что русская?.. Открою вам маленький секрет. Только пусть Катюша не знает. Два года назад, будучи в отпуске дома, еще до знакомства с вашей сестрой, я был очень увлечен своей кузиной Валиндрой и попросил отца дать разрешение на брак. Казалось бы, почему бы и нет? Королевская кровь, одна из самых знатных девушек Сиама. И отвечала мне взаимностью. Так нет. Отец отказал. Говорит, рано. Я думаю, что просто он хочет сначала женить моего старшего брата, кронпринца. А Вачиравуд, по врожденной холодности своей к женщинам или еще отчего-то, не хочет. Я давно его не видел, в письмах всего не напишешь, но я намеками спрашивал, не собирается ли он жениться в скором будущем, и получил в ответ категоричное «нет». Так что добровольного согласия отца не будет. А я люблю Катрин и уверен, что ей будет хорошо со мной.

– Но что вы предлагаете? – переспросил Лесницкий.

– Все можно устроить достаточно просто. Никто сейчас, кроме вас и Катрин, не знает о моих планах, и, чтобы не получать отказа отца и императора, я не буду спрашивать их согласия. Еще месяц, и в чине полковника я оставлю Петербург. Катрин едет со мной. Венчание в первой же церкви за пределами России. В Константинополе. Свадебное путешествие: Каир, Цейлон. А родители… Даже если они лишат меня наследства и титула «небесного принца», я остаюсь офицером и жалованья вполне хватит для безбедного существования.

Иван задумался. Странный человек принц, неоднозначный. Жаль, что не пришлось сблизиться раньше. Но при всей доброжелательности он всегда был отделен некоторым барьером. Черта характера или влияние «голубой крови»? Нет, превосходства, пожалуй, не чувствуется. Просто сильная личность. На первый взгляд – невысокий, изящный, но за внешней хрупкостью – уверенность, надежность, сила.

Чакрабон не торопил Лесницкого. Даже отвернулся к окну, понимая, как сложно Ивану одним словом решить судьбу сестры.

– Ну что ж, если все зависит только от меня, то я не против.

– Иван Иванович, я вам очень благодарен. Но, возможно, у вас найдется сейчас два часа свободного времени, чтобы сказать это Катрин? Экипаж ждет у подъезда.

Катя в этот вечер не находила себе места. Пыталась читать, не улавливая смысла фраз. Подходила к роялю, поднимала крышку и, постояв задумчиво, опять прикрывала черно-белую полоску.

– Екатерина Ивановна, ваш брат пришел, – заглянула в ее комнату горничная.

– Иван? Здравствуй. Что случилось? Ты обещал быть только завтра…

– Катюша, я разговаривал сейчас с принцем. Он внизу, задержался, Ирина Петровна с ним…

Катя покраснела, выжидающе глядя на брата.

– Да. Он просил моего согласия на ваш брак. Я не против. Но, Катенька, уверена ли ты, что это именно то, что тебе нужно? На всю жизнь? Уверена ли ты в своей любви?

– Да!.. Пожалуй…

– Вот это «пожалуй» меня смущает. Ты осознаешь, какие могут быть трудности? Чужой язык, обычаи. Ты сможешь принять их, посчитать родными?

– Смогу. Ты же выучил китайский, японский и английский.

– Но мне было нужно для работы. И дело не в том, что ты не сможешь выучить сиамский… Сможешь. Сейчас поднимется Чакрабон. Ты все решила обдуманно и бесповоротно?

– Да.

– Катрин, извините за столь скорое возвращение. Так уж получилось. – Лек улыбался немного неуверенно и был бледнее обычного.

– Все хорошо, ваше высочество, – постаралась его успокоить Катя, но сама почувствовала, как голос предательски задрожал.

– Друзья мои, – подошел к ним Лесницкий, – мне, право же, никогда не приходилось никого благословлять, но я желаю вам счастья и с надеждой на него вверяю вам, ваше высочество, судьбу самого родного мне человека. – Иван перекрестил и трижды, по-русски крепко, поцеловал принца и сестру. Даже у него на глаза навернулись слезы. – Самое главное, будьте счастливы.

Помолчали немного. Втроем говорить было больше не о чем. Следовало привыкнуть к новому положению.

– Позвольте в честь знаменательного события пригласить вас на скромный ужин в «Англетер», – все еще скрывая волнение за официальным тоном, проговорил Чакрабон.

– Чудесно! – Катя хлопнула в ладоши. – Я пойду скажу Ирине Петровне.

– Нет, нет, Катенька, не надо никому ничего говорить. И ей тоже. Иначе завтра все будет известно императору. Я потом объясню тебе подробнее свои планы.

Она взглянула на брата. Иван подтверждающе кивнул:

– Да, сестричка, не стоит… И еще я забыл сказать, у меня есть возможность выбора места для службы в нескольких посольствах. Вовремя все определилось. Сейчас я могу еще выбрать Китай и буду все-таки ближе к тебе. И я хочу, чтобы ты знала: что бы ни случилось, у тебя есть брат и ты в любой момент можешь вернуться в Киев или приехать ко мне.

– Я очень надеюсь, что у Катрин не появится в этом необходимости.

Официант на серебряном подносе подал Леку записку. Он прочитал, оглядел зал, заметил через несколько столов великого князя Андрея с Матильдой Кшесинской, неохотно встал, извинившись перед Катей.

С князем он уже встречался утром, поэтому ограничился кивком, Кшесинской поцеловал руку. Впрочем, без должного пыла, что ее удивило.

– Матильда Феликсовна, какими судьбами? Я думал, вы все еще в Каннах.

– Да, хотела переждать эту заварушку подальше от Петербурга… Не можете до сих пор навести порядок. Была бы я на вашем месте… То света нет, то на железной дороге забастовки. Еле добралась. – Она с упреком посмотрела на мужчин. – Пришлось из-за брата приехать. Умудрился прослыть смутьяном. Выгнали из балетной труппы. Сергей Михайлович пробовал помочь его восстановлению, да безуспешно. Ради меня и не мог расстараться!..

– Малечка, ты должна тоже его понять. Где это видано? Великий князь хлопочет за революционера. Это было бы странно в сложившейся ситуации. Серж и так сделал все возможное, – сказал князь Андрей.

– Нашли тоже революционера. Бред какой-то. Кшесинскому захотелось выбить некоторые блага у дирекции, и он попытался сделать это под современной маркой. А Теляковский взъерепенился. Назло мне. Потому что я далеко. Не достану. Везде враги и завистники.

Лек из вежливости послушал несколько минут обсуждение козней дирекции императорских театров против оскорбленной и несчастной Кшесинской. Такую обидишь!

Матильда была на своем коньке. В уставшей от бездеятельности темноволосой головке закипали планы грандиозных интриг.

– Кажется, вы наскучались и отдохнули на безмятежных средиземноморских берегах. Сколько энергии!.. Мне даже жаль Теляковского. Вы сметете его с лица земли.

Матильда самодовольно усмехнулась:

– Да, они думают, меня уж нет. Не было в Петербурге, так это не значит, что я умерла!.. Отдали мои балеты… Все той же Павловой…

«Что ж я в ней находил? – думал Лек. – Бездна апломба! Не столько красива, сколько уверена в своей красоте. Разве что силой характера интересна да своеобразием ума. Нет, пожалуй, уже не интересна. Все одно и то же».

– Лек, а что это за женщина с тобой за столиком? – И, не давая ему ответить, Кшесинская продолжала: – Мне не понравилось, как ты на нее смотрел. Она не стоит твоего внимания.

– Ну, Малечка, что тебе за дело до увлечений Чакрабона?

– Мне до всего есть дело. Ты и за это тоже любишь меня, а не какую-нибудь ограниченную клушку, не правда ли?

Неизвестно, кого она имела в виду, но посмотрела при этом на Катрин.

Первым побуждением Лека было резко оборвать ее, но он взял себя в руки. И так очень некстати встреча с ними. Ни к чему сейчас лишние разговоры. Царь… Андрей Владимирович… Кшесинская… и рикошетом их вопросы «между прочим». Но на них сложно ответить правдой, а отгораживаться от Катрин, даже из тактических соображений, не хотелось, казалось противоестественным.

– Ну, я не буду вам мешать. – Чакрабон поднялся.

Ни Иван, ни Катя не спросили, о чем шел разговор.

Лек заглянул в синие глаза девушки, и сразу стало спокойно на душе, словно глотнул живой родниковой воды.

– Все хорошо, Катюша.

Катя гуляла по Петербургу, надолго прощаясь с его величием. В душе не возникало чувства близкой утраты. Слишком холодным, рассудочным и неуютным казался ей этот город с прямолинейными проспектами и серыми громадами домов после взбалмошного и улыбчивого Киева.

Вещи были уложены. Лек убедил ее взять только самое необходимое и поменьше теплых вещей: «Катенька, в Сиаме же лед только в дворцовых подвалах – для шампанского».

Ирина Петровна удивилась Катиному решению вернуться в Киев, но, видно почувствовав подвох, не стала уговаривать ее остаться. Лишь попросила зайти к ней перед сном в последний петербургский день. И когда Катя спустилась поздним вечером в спальню Храповицкой, вдохнув особый запах французских духов, пудры, крема и еще чего-то неуловимо будуарного, Ирина Петровна начала сразу, без вступлений и реверансов:

– Надумала ехать, и ладно. Чакрабон уезжает тоже. – Она внимательно глянула на Катю. – Он вчера давал прощальный банкет. Ты знаешь?

– Да. Лек приглашал меня, но я себя неважно чувствовала.

– Это я так, к слову. Поступай как знаешь. Не маленькая. Дело не в этом. – Она взяла со столика знакомую сафьяновую коробочку. – Вот ожерелье. Оно твое. Я надеюсь, ты не станешь отказываться теперь и ставить меня в совершенно неловкое положение.

– Не стану. – Катя поцеловала мадам в гладкую, ухоженную щеку. – Спасибо вам за все.

– Только, ради бога, не шмыгай носом. Без мелодрам. Знаешь ведь, не люблю. И на вокзал потому же не пойду. Брат проводит. Но смотри, если захочешь вернуться, приезжай в любое время. А теперь иди спать. Спокойной ночи.

Курьерский поезд вторые сутки шел на юг. Длинный пульмановский вагон мягко покачивался, сияя медным вензелем Екатерины. Лек и Катя занимали два соседних купе первого класса, каждое с ярко-синими бархатными диванами и сетками для багажа, с зеркалами и голубыми шелковыми занавесками. Когда Катя надела дорожное платье, переложила на столик мелочи, необходимые в пути, и начала уже скучать, поглядывая на предвесенние леса северной России, вошел Чакрабон. Она впервые видела его в штатской одежде. В темно-сером, прекрасно сшитом костюме он казался выше и еще изящнее.

– Катенька, до Сингапура забудь, что я «высочество». Мы с тобой праздные туристы. Инкогнито. Иначе придется наносить официальные визиты всем, начиная с турецкого султана. Не хочу. Ни к чему. У меня может быть просто свадебное путешествие? Не осложненное обязанностями, которые непременно сопутствуют передвижению «небесного принца»?

– Может, Лек, – улыбнулась она. – Ты же знаешь, я сама недолюбливаю парадные обеды.

– Катюша, я, собственно, зашел сказать, что не хотел бы стеснять тебя никоим образом, поэтому я не буду часами сидеть в твоем купе, а давай договоримся, что я в любую минуту счастлив тебя видеть и ты сама приходи ко мне, как только заскучаешь. Ладно? – И он тихонько прикрыл дверь.

Так и повелось. Катя почти все время проводила в его купе. Им было интересно смотреть вместе на пробегающие леса и города, удивительно хорошо говорить первое, что взбредет в голову, и знать, что сидящий рядом человек поймет все, что другой сказал или только хотел сказать.

Когда темный мартовский вечер притушил все краски и лишь редкие отсветы станционных огней мелькали на лицах Кати и Лека, он произнес:

– Пора спать, девочка. Ты утомилась сегодня. Иди ложись. Я зайду чуть погодя – проверить, удобно ли тебе.

Катя переоделась и, свернувшись клубочком под мягким одеялом, вслушивалась в перестук колес.

– Можно, Катенька? – Лек включил свет, переложил вещи, чтобы ничего не упало с полок, поправил одеяло и, присев на краешек дивана, поцеловал ее в лоб, тронул губами пушистые ресницы. – Спи спокойно, Катюша.

Она вытащила из-под подушки слоненка:

– Со мной талисман. Значит, сны будут хорошие. Утром расскажу.

…Синее и безоблачнее становилось небо. Празднично-вкусным казался весенний воздух после желтых туманов Петербурга.

Если поезд нагоняла короткая гроза, она была бесшабашно веселой и крупные радужные капли приплясывали на перронах.

Легкая грусть расставания примешивалась к радости – убегали на север знакомые с детства выбеленные хатки, крытые чуть лохматыми шапками соломы, окошки, обведенные синькой, проглядывали сквозь пену зацветающих вишен, глиняные горшки вразнобой мелькали на кольях плетней.

…Одесса, умытая, ясноглазая, встретила и проводила их. Только солнечный луч блеснул на синем куполе городского театра и голубом – Ботанической церкви.

К обычной портовой разноголосице добавлялся шум строительных работ – это восстанавливались эстакады, сожженные во время прошлогодней революции. Замызганные буксирные катера сновали между громадами пароходов. Красавец «Алеко» ждал путешественников.

Катя и Лек заняли, как в поезде, соседние каюты, только обивка диванов оказалась не синей, а буро-зеленой да окошко иллюминатора было слишком мало, чтобы глядеть в него вдвоем, и рассматривать, собственно, было нечего… Катя поставила в стакан темно-лиловый бархатистый букетик пармских фиалок, купленных Леком на углу Дерибасовской и Екатерининской, и застоявшийся воздух каюты стал по-весеннему нежным.

– Катенька, пойдем на палубу. Сейчас отчаливаем, – позвал ее Лек.

Они долго провожали взглядом панораму порта с белоснежным удлиненным колоколом маяка. Слева за карантинным молом виднелся еще берег, увенчанный старыми крепостными верками. Правее амфитеатром сбегала к волнам Одесса, а еще правее тянулся плоский берег Пересыпи, отделяющей море от Куяльницких лиманов.

– Ну, девочка, ты что-то у меня совсем запечалилась. – Лек посмотрел в особенно синие от набежавших слез глаза. – А я платок в каюте оставил… Нас никто не видит? – Он оглянулся по сторонам и, притянув к себе Катину головку, поцеловал мокрые глаза.

– Тебе хорошо, ты на родину едешь, – вздохнула она.

– А ты куда? Ты же моя жена… Ну будешь через день женой… И ты едешь в свой, в наш дом. Все будет хорошо. Ты мне веришь? Тогда улыбнись! Пожалуйста… Ну вот и умница!

Зазвенел гонг, приглашая пассажиров первого класса к ужину.

В Константинопольском порту по сходням парохода, сбивая пассажиров, на палубу ворвалась толпа комиссионеров, предлагающих отели. Лек подозвал двух, кричащих: «Royal»! «Royal!»– и передал им вещи. Процедура таможенного досмотра оказалась на удивление короткой: по два щелчка замками чемодана – открыли и закрыли.

– Так быстро! – обрадовалась Катя.

– Дитя! Каждому досмотрщику по пять франков – и можешь везти чемодан алмазов и опиума. Мы уже в царстве бакшиша, перед которым российские подачки на чай и водку выглядят вполне невинно.

Экипаж, тесный, душный, с такими ветхими стенами, что их боязно было задеть – рассыплются, вез их по невзрачной Галате, и панорама города, величественная издали, вблизи разменивалась на житейскую прозу Востока с неугомонной уличной жизнью, неопрятностью и пестротой. Мельком Катя увидела вывеску «Русского общества пароходства и торговли». Левее на склоне горы огромным карандашом торчала Галатская башня, дальше тянулись неуклюжие турецкие дома. Гортанно кричали разносчики, пищали кондукторские рожки, грохотали по невозможно узким мостовым конки, пугая зазевавшихся прохожих.

Наконец экипаж въехал в европейский район – Пера после патриархальной Галаты щеголяла признаками изящества и благоустройства – и остановился у отеля, слегка чопорного на вид, но привлекательного своей опрятностью.

– Катюша, ты очень устала? – задержал ее на лестнице Лек. – Если ты скажешь «нет», я все равно не поверю. Но послушай мой план: нужно поторопиться, если мы хотим обвенчаться сегодня. А ждать до завтра?.. Я больше не могу, не хочу. Катенька, здесь недалеко константинопольский пассаж «Аu bon marche». Поедем купим тебе свадебное платье, и ты потом будешь долго-долго, целых два часа, отдыхать, пока я съезжу в церковь и обо всем договорюсь.

– А нас обвенчают? Ты же не христианин… И где мы возьмем шафера? – В Катиных словах звучала еле скрываемая тревога.

– Не надо об этом волноваться. Что я тебе говорил про бакшиш, помнишь? А теперь пятнадцать минут на то, чтобы подняться в номер и умыться с дороги. Я буду ждать тебя у ворот.

Вернувшись из магазина, Катя попробовала задремать, чтобы не выглядеть слишком утомленной, но карусельное мельтешение мыслей отгоняло сон. Она выкупалась, переплела косы и, подумав, уложила их корзиночкой. Полежала еще немного, потом забеспокоилась – вдруг Лек сейчас приедет, а она еще не собрана – и позвонила горничной, чтобы та помогла ей одеться. С трудом подбирая слова – девушка говорила только по-английски, – они стали примерять фату, расправлять воланы платья, и только Катя успела в заключительном штрихе коснуться волос пальцами, смоченными «Кер де флер», вошел Лек.

– Как ты прелестна, Катрин!

Она последний раз оглядела себя в огромном зеркале – жемчужно-белый струящийся шелк платья, нитку жемчуга на шее, фату с восковым флердоранжем, – встретила свой отраженный смятенный взгляд и обернулась к Леку: «Пойдем!»

Экипаж, новенький и просторный, не то что утренний, вез их мимо зеленого поля школы верховой езды, мимо военного училища и стен госпиталя к холму с вознесшейся на нем русской церковью.

– Если бы ты была сиамской девушкой, я, по обычаю, сказал бы: «Моя постель наполовину свободна, мне не справиться с едой одному. Моя пылающая комета одиноко летит по небу. Ах, почему у нее нет товарища?..» Катрин, у тебя есть еще несколько минут, чтобы передумать.

– Нет, Лек.

Их встретили несколько нарядных мужчин и женщин.

– Кто эти люди? – шепотом спросила Катя.

– Русский госпиталь рядом. Мы проезжали мимо. Свободные врачи и сестры… Я попросил… – так же тихо ответил Лек. – Ты их, вероятно, больше никогда не увидишь, так что и знакомиться не стоит… Формальность.

На каменных плитах церковного пола, на стенах лежали теплые полосы закатного света.

Старенький священник, благообразный и бесплотный, вложил холодную Катину ладонь в горячую руку Лека. Шафера держали венцы над русой и темной головами. Торжественно, поглощенно прошли они за священником вокруг аналоя, вместе ступив на белую атласную церковную полоску. Пламя свечей, бесцветное в последних солнечных лучах и яркое по притемненным углам, трепетало в потоке вечернего ветерка. Только сейчас Катя услышала стройное пение хора.

На обратной дороге Лек спросил:

– Катюша, праздничный ужин в ресторане?.. Или попросим накрыть в номере?

– Если бы мы были с друзьями и родственниками, тогда бы, конечно, в ресторане, а так какая разница? Все равно только мы одни. Пусть подадут наверх.

– Не одни, а вдвоем, Катенька. Вроде одно и то же, а оттенок другой. – Он поднес к губам прохладные пальцы. – Ты замерзла? Днем было жарко…

Лек накинул пелеринку ей на плечи.

– Спасибо. Чуть знобит…

Но в константинопольском апреле теплее, чем петербургским летом.

Когда подъехали к отелю, на землю опустились короткие южные сумерки.

В номере, к их приходу убранном цветами, горничная распахнула окно, и комнаты освежил вечерний воздух.

Два боя в голубых ливреях с вышитыми на груди британскими львами вкатили тележку с ужином. Из серебряного ведерка, набитого льдом, выглядывало позолоченное горлышко шампанского «Редерер». Хрустальные фужеры искрились в свете настольной лампы. Из ресторана приглушенно доносилась музыка.

Катя подошла к окну.

– Лек, посмотри, какая прелесть!

Прямо под окном цвела магнолия, и огромные белые, особенно белые в темноте, цветы были похожи на стаю снежных птиц, опустившихся на мгновение на еще безлистные ветви.

– Ты еще прелестней! – Лек усадил ее в кресло. – Катрин, чуть-чуть шампанского за наше счастье!

Зашипела пена, мелодично звякнул хрусталь, Катя отпила терпко-сладкий глоток:

– Да, пусть мы будем счастливы!.. Я совсем не умею пить. Уже закружилась голова.

– Конечно! Голодная и уставшая. Бедная девочка. Ешь, пожалуйста…

– Да я и не хочу. А ты устал куда больше меня. Я днем отдыхала.

– Катюша, милая, родная моя, о чем мы говорим? Иди ко мне! – Он поднял ее на руки и закружил по комнате.

– Я же тяжелая, и у меня башмачок упал.

– Ты легче перышка, а башмачки долой, и свет долой – смотри, какая луна, – и платье, и фату – все долой…

– …Катрин, я не хочу, чтобы нас разделял даже твой крестик. Позволь мне снять его…

– …Теперь тебе не нужен будет нефритовый слоненок… Я сам буду выбирать для тебя самые лучшие сны… Катрин!

…Днем они гуляли по Константинополю.

Оказывается, добираться от Перы до Галаты было очень просто: садишься на станции подземной железной дороги возле монастыря дервишей Текие в маленький низкий вагон – выходы по бокам, грязные мягкие диванчики – и через три минуты выходишь возле пароходных агентств у нового моста. Этот мост был железным, построенным по настоянию султанши Валиде. А был еще старый мост через Золотой Рог, деревянный, Махмудов. Он дребезжал даже при ходьбе пешеходов, а когда на него выезжал экипаж, то было полное впечатление езды по клавишам – каждая доска по очереди со скрипом вдавливалась в пролет. И за эту музыку еще взималась некоторая мзда подорожной или помостовой платы.

В ходу были всякие деньги – французское серебро, итальянские монеты, наши двугривенные и пятиалтынные…

Лек сразу воспользовался советом кельнера и нанял проводника, вручая ему ежедневно пятнадцать франков. Тот сам расплачивался за экипаж, посещение музеев, разные мелочи. И многоплеменный шустрый торговый народ, орущий, не жалея глоток, «Хады суда!», «Чево хочишь?», усмирялся, зная что проводника не обдерешь.

Они заходили в турецкий арсенал бывший ранее византийским храмом святой Ирины, уважительно трогали знаменитую железную цепь, которая при императорах и генуэзцах пересекала Босфор, пропуская корабли после уплаты таможенного сбора. Побывали и в красе Царьграда Ая-Софии. Сторож за десять пиастров подал неудобные широкие шлепанцы и повел их внутрь. Туфли все время сваливались с ног, и циновки, покрывающие пол храма, постоянно осквернялись следами неверных – к огорчению турков.

Высочайшие стены, пологий купол над вереницей окон оставляли ощущение светлого простора. Гулко и монотонно звучали в прохладном храме суры Корана, возносились к люстре и возвращались эхом, смешавшимся с воркованием голубей, ютившихся где-то под сводами. Правоверные в чалмах и халатах сидели на полу в разных концах, внимали…

Когда прощались с проводником, он отозвал Лека в сторону и долго, жестикулируя и подмигивая, уговаривал его сходить куда-то. Лек отрицательно качал головой, а потом, оставшись вдвоем с Катей, пересказал предложение Хасана:

– Хотел отвезти меня вечером на улицу Абаноз Зокаги. – И пояснил в ответ на вопросительный Катин взгляд: – Это улица женщин, доступных за три-четыре франка. Хасан говорит, живут они так, словно их никто не видит, – смеются, ссорятся, кричат, едят… А снаружи, у крохотных окошек, толпятся мужчины, выбирают… Но проводник у нас дурачок! Как ему могло прийти такое в голову? Он же видит рядом тебя! – Лек ласково провел пальцами по Катиной руке.

– А гарем? Я в сказках читала, и осталось представление о роскоши с привкусом нечистоты. – Она задумалась. – Как румяное яблоко. Откусишь, а там червоточина.

– Гарем… – Лек помолчал. – У отца ведь тоже несколько жен, но у нас обстановка совсем другая. Более теплая, домашняя. Ты еще увидишь дворцы жен Чулалонгкорна… Я дружен со всеми братьями, родными и сводными. В жизни сиамских королей тоже были трагедии, но до турецких султанов, до их жестокости им далеко. Эпилептик Мурад Третий приказал удушить пятерых своих братьев, претендуя на престол, а Мухаммед, уже став султаном, для своего спокойствия повелел уничтожить девятнадцать братьев.

– Ужасно, – прошептала Катя.

– Да, про гарем… Когда мне исполнилось восемнадцать, отец поручил мне передать султану Абдуле Хамиду дары королевского дома Чакри, а он в ответ наградил меня османским орденом, высочайшим в Турции, водил по гарему сераля. Ну и ничего особенного. Никаких чудес. Скучно, буднично. Вроде гостиницы с номерами. Идешь по длинному коридору, а с обеих сторон жилища султанских жен и одалисок. В комнатах неопрятно, затхлый воздух, мягкие тахты, лубочные картинки на стенах. Только отделение султанши немного богаче. Кроме комнаты еще баня с мраморными бассейнами. А в стеклянных шкафчиках у бархатной тахты письменный прибор, декоративное оружие, безделушки. Султан тогда написал отцу письмо, в котором характеризовал меня как очень серьезного юношу, которого не смогли пленить его очаровательные гаремные девы. А я там не видел ничего очаровательного. Нет, ничего хорошего нет в сказочных гаремах. Он помолчал. – Я давно тебе собираюсь рассказать о тантре. Напомни вечером…

– А сейчас?

– Нет. Нужно особое настроение. А сейчас у нас еще билеты в «Petts champs». Какая-то французская оперетка.

И они с людной улицы Перы вошли в просторный сад, окружавший театр.

Поздним вечером вернувшись из ресторана, Лек с Катей сидели в глубоких уютных креслах номера и тихо разговаривали, потягивая мягкое константинопольское вино. Катя еще не сняла зеленое – под цвет изумрудного колье – шелковое платье.

– А помнишь, как ты отказалась принять от меня изумруды?

– Помню, конечно. Но ты же должен был не обижаться, а правильно меня понять!

– Катюша, я все понял как надо. А кстати, «понимать» в буквальном переводе с тайского означает «проникать в сердце». Ты думаешь, мы верно понимаем друг друга?

– Да! Я только начинаю говорить, а ты уже знаешь все, что я хочу сказать.

– Ну что ты, Катрин, мне, наоборот, кажется, что ты слишком часто непредсказуема и неожиданна в суждениях. Я тебе обещал рассказать о моем знакомстве с тантрой. Но тут придется коснуться имени моей сводной сестры. Валиндра. Два года назад, даже больше, я думал, что она станет моей женой, но отец не разрешил, сказал, что рано еще, хотя у самого в моем возрасте уже было несколько детей. Но, Катенька, ты не ревнуешь? Я ведь тогда не знал тебя!

Нет, Катя не ревновала. Первой мыслью было: «Неужели ему в ответ на откровенность нужно будет рассказать о Савельеве? Нет-нет! Это невозможно. Это все еще болезненно и неприкосновенно». Днем, когда говорили о гареме, она подумала: «Вдруг пришлось бы быть одной из жен Чакрабона?» Ну и что? Она восприняла бы это совершенно спокойно. А может, так только сейчас, когда есть полная уверенность в ее необходимости, в его пылкой любви? Трудно сказать. Итак, ревности не было.

– Умница Валиндра. Отец любил ее, пожалуй, больше других дочерей. И она отвечала мне взаимностью, но так уж получилось… Возможно, она уже вышла замуж за какого-нибудь другого принца? Я был бы рад за нее. Итак, в тот приезд домой было время увлекаться разными религиями. Я сравнивал их, пытался отыскать общие черты христианства и буддизма. И тогда меня познакомили с одним стариком – тантристом. Сначала он рассказывал неохотно, а потом, убедившись в моем искреннем желании понять его, загорелся и даже стал уговаривать меня последовать учению. – Катя вопросительно взглянула на Лека, и он пояснил: – Это одна из школ буддизма, правда очень обособленная и не принятая в Сиаме. Вершина тантры – это экстаз любви, это состояние счастья, которое невозможно описать, это просветление, которое на стенах храмов изображается символически как слияние мужчины и женщины. Понимаешь, любовь занимает такое место в жизни тантриста, что переполняет человека и выплескивается любовью не только к женщине, но и ко всем людям. Мудрость считается пассивным и всеобъемлющим женским принципом, из которого все развивается и в котором все теряет смысл, а сострадание – активным мужским принципом любви ко всему сущему. Неясно, да? Слишком сложно?

– Немного, но интересно. Ты продолжай.

– Все прекрасно, и тантра обещает наслаждение, равного которому нет в мире. Возможно. Верю. Но слишком дорогой ценой. Нужно отрешиться от всякой общественной жизни. Ничего, кроме любви и медитации. Это мог себе позволить вельможа, у которого нет никаких обязанностей и уйма слуг и денег. Могли позволить себе люди, которым для поддержания жизни достаточно было протянуть руку и сорвать с ветки пару бананов и апельсинов, но не надо кормить кучу голодных детей и трудиться от зари до зари на клочке рисового поля. И прогресс… Ты представляешь, что было бы, если бы все перебрались в теплые пещеры, окруженные садами, и занимались только любовью. Ни электричества, ни машин, ни книг… Вечные счастливчики, которым можно позавидовать, но почему-то не спешишь занять их место. Ведические индусы изучали чувственную сторону любви методично и упорно, как математику, спокойно исследовали ее, создавая науку о наслаждении. Как же говорил этот старик? – Лек потер переносицу, вспоминая слова наставника, и произнес нараспев, измененным тембром: – «Клеветники выставляют тантризм развратом, но это его полная противоположность. Презренен Казанова и все легендарные повесы. Для них пятиминутное чувственное удовольствие приплюсовывается к бесконечному ряду „завоеваний“. Тантра – это прежде всего духовное слияние, когда время перестает существовать, а цвет, звуки и вкусовые оттенки становятся ослепительно яркими, это духовная экзальтация, которой бесполезно пытаются достичь наркоманы и аскеты». Заманчиво, но не для нас. Я сразу это понял. Правда, в тантре меня пленило слияние чувственного и духовного в любви, которое невозможно и не нужно при флиртах и полигамии. Тантра обещает рай только при полном взаимопонимании и равной самоотдаче мужчины и женщины. Это ведь хорошо, да?

Катя кивнула в ответ. Лек пересел к ней ближе и взял ее ладошку в свои руки.

– Учение требует длительной подготовки, чтобы полнее ощутить сочувствие в полном смысле этого слова. Мне пора было уезжать, и я только наспех прослушал некоторые уроки…

– Вместе с Валиндрой? – вставила Катя, отметив в своих словах неожиданно ревнивую нотку.

– Ну, ты же обещала! Да. Я говорил об этом с ней. И только. Но она выросла в стране буддизма. На женской половине дворца. Поэтому и понимала все иначе. Не обижайся. Не лучше и не хуже, а иначе. Ну, говорить дальше? Или я не стану…

– Что ты, милый, извини, я нечаянно. Я больше не буду. – Катя поцеловала его в тщательно выбритую щеку.

– Слушай, – опять увлекаясь, продолжал Лек, – там есть такое упражнение – перемещение «центра сознания» в разные места тела. Например, в запястье. Словно оно растет из черепа. Нужно сосредоточить внутренний взгляд на фалангах пальцев, на кончиках ногтей… И удерживать это ощущение. Ты не испугалась? Непривычно, да? Но интересно. Когда у меня получилось впервые, я ощутил такую легкость!.. Но это не главное. Главное дальше. Нужно почувствовать так не свое запястье или предплечье, а то, как это чувствует близкий тебе человек. Раздвоиться. Вот смотри, я глажу твою руку, я целую твои пальцы и должен почувствовать, как мои руки и губы касаются тебя и как ты ощущаешь мои прикосновения. Тогда если мне хорошо и тебе тоже, то каждому из нас хорошо вдвойне, и если мы вместе вдыхаем аромат розы, то это двойное наслаждение для каждого. Но тут нужна постоянная готовность понять и принять.