Текст книги "Ричард Длинные Руки – принц короны"

Глава 13

В малом зале на втором этаже солнце проникает через узкие окна ослепительно яркими и почти весомыми прямыми лучами, широкими, как балки, а от них по полу пролегли такие же огненные полосы, расчерчивая зал на равные части.

Маги толпятся в королевских покоях, я вернулся в кабинет, настроение тягостное, сам загнал себя в эту нелепую ловушку, захватив Генгаузгуз. Просидеть зиму здесь невыносимо…

В ожидании, когда явятся маги и попрут меня и отсюда, начал создавать фужер новой суперизящной формы, что, похоже, становится моим дурацким хобби, а хобби все дурацкие.

Вообще-то в моем детстве была пара фужеров, очень простых, но намного более красивые видел у друзей, а вообще прекрасные как-то зрел в музее за бронированным стеклом, настоящие шедевры, и сейчас, восстанавливая их в памяти черточку за черточкой, заставлял возникать в своих ладонях эти чудесные выверты, поправлял, удлинял ножки, отхрустальнивал у некоторых грани, а другие, напротив, старался истончить так, чтобы даже женщины страшились взять их в руки из-за кажущейся хрупкости.

Наконец удалось создать такой, что сияет недосягаемым совершенством, на высокой ножке, изящный, сверкающий холодной гордой красотой, словно ледник на вершинах гор, куда никогда не попасть, где никто и ничто не осквернит его совершенство…

Аскланделла, стукнула мысль в голове. Она такая же, как этот драгоценный фужер. Холодная, прекрасная и такая же далекая, как те ледники.

Я поморщился, вот так щас и полезу к тем ледникам. Я, может, и дурак, но не сумасшедший. А если и сумасшедший, то не до такой степени. И сегодня назло пойду в постель к Джоанне.

Рассердившись, пошел искать комнату, занятую Альбрехтом. В коридорах сумрак, несмотря на горящие светильники.

Альбрехт сидит на корточках у старинного шкафа с толстыми томами на полках, а справа и слева на полу целые штабели фолиантов и манускриптов. Но при кажущейся неразберихе все-таки самые толстые и массивные, что в медных или латунных переплетах и на петлях, аккуратный и педантичный граф расположил внизу, а сверху как те, что в деревянных переплетах, обернутых дорогой кожей с золотым тиснением, так и небольшие томики, созданные для женских рук дам высшего света.

Там же на полу один фолиантище, огромный, как дверь, граф как раз с трудом перелистывал обеими руками страницу, опасаясь повредить хрупкий и наполовину истлевший от времени лист.

– Ага, – сказал я с порога, – нечестивые привороты ищете, граф?

– Отвороты, – поправил он. – Все думаю, как отвернуть… Или увильнуть, как правильнее?

Я молча прошел к ближайшему креслу, еще полдень, солнце царствует в морозном воздухе, но закат уже близок: зимние дни коротки, зато ночь длинна.

– Переведите дух, – посоветовал я, – а то подумаю, что знали о моем приходе и выказываете рвение…

– Чуял, – поправил он. – Мы здесь, как муравьи, что чувствуют приближение грозы или землетрясения. Как только вы приближаетесь, меня всего трясет…

Я создал бокал с вином, затем еще один и сунул его Альбрехту. Если его и трясет, то где-то глубоко внутри, но руки явно не трясутся, а взор ясен.

Он устроился по моему жесту в глубоком кресле напротив, непривычно расслабленный и благодушный, явно старается разблагодушничать меня, чует мои напряжение и скрываемую злость.

Я старался ощутить мир в ярком свете, все-таки все краски резкие, яркие, без полутонов, даже вино в моем бокале бодрит, хотя обычно у меня от него наваливается некоторая сонливость.

Альбрехт, откинувшись в кресле, не пьет, а смакует, отхлебывает даже не глотками, а как бы выбирает по капле. Я ему создал коньяк, самый старый из тех, которые когда-либо пробовал, сам в них не вижу вкуса, слишком крепковат, но для луженых глоток он в самый раз, а у графа, судя по его блаженному виду, именно такая.

– Перерыв на зиму? – спросил он медленно и лениво. – До чего же прекрасное вино… особенно в это время.

– Перерыв, – согласился я.

От камина идут жаркие волны тепла, багровые сполохи играют на стенах, соперничая с солнечным светом.

– А что потом? – спросил он. – Мы в центре враждебной страны. И не просто чужой, как Ламбертиния или Мезина! Здесь замешана религия, вот уж чего не люблю…

– Я тоже, – признался я. – Но что делать? Что имеем, то имеем.

– А если Мунтвиг все же начнет осаду? – спросил он. – Хотя это и невероятно трудно?

– Не знаю, – ответил я честно, – но у меня есть печальный пример другого полководца, который провел бесчисленное количество сражений и ни одно не проиграл, так вот он тоже надеялся успеть провести молниеносную войну.

– И как, получилось?

– Он собрал самую огромную, – объяснил я, – по тем временам армию, что-то типа шестьсот тысяч солдат…

Альбрехт охнул и опустил фужер:

– Сколько-сколько?

– Да-да, – подтвердил я, – сейчас такое немыслимо, а он собрал и – двинул в поход. Но до зимы не успел сломить противника, сказались большие расстояния и отсутствие дорог, которым славилось то королевство. Правда, нанес ему жесточайшее поражение и захватил главный город, но отступающий император отказался сдаться, а зимой не воюют, и вторгнувшийся в чужую страну величайший полководец поневоле испытал это на себе.

Альбрехт спросил с жадным интересом:

– Как?

– Вся исполинская армия погибла, – ответил я, – а сам он едва-едва успел удрать…

Он некоторое время молчал, с задумчивым видом поворачивал в пальцах тонкую ножку фужера.

– Все, – спросил он приглушенным голосом, – это все шестьсот тысяч?

– Да, – ответил я. – Не знаю, где именно Мунтвиг застрял, но явно же там просидит до весны.

– Тогда почти до лета, – уточнил он. – По весенней грязи передвигаться еще хуже, чем по снегу.

Я долил ему вина, он кивнул с благодарностью, мы сейчас не лорд и его вассал, а старые друзья.

– А когда земля подсохнет, – сказал я, – сюда подойдут и мои армии. Но у меня не война с Мунтвигом в голове…

Он внимательно поглядел поверх края бокала.

– Понимаю.

– И как?

– Стараюсь об этом не думать, – ответил он медленно. – В церквях пока спокойно, но весной будет наплыв. Все-таки конец света… пусть не окончательный и бесповоротный, но конец всем королевствам в том виде, в каком они есть. Нельзя надеяться, что потом выйдем из пещер и все восстановят… В некоторых местах лавой зальет все, никто не выживет даже в самых дальних и глубоких пещерах. Они просто не смогут пробиться наверх.

Я невольно передернул плечами.

– Жуткая смерть.

– Да, – согласился он, – однако же хотя все об этом знают, но живут так, словно никакого Маркуса вообще не существует. Как живут все звери, не подозревая, что когда-то умрут. И, по-моему, это единственно правильно. И вам так советую.

Я молча рассматривал поверхность стола. Там медленно появилось блюдце с сахарным печеньем, а потом рядом словно из тумана проступила пара шоколадок в цветной фольге.

Альбрехт наблюдал с интересом и некоторой завистью.

– А это стоит того? – спросил он.

– Чего, граф?

– Вечной души, – пояснил он. – По-моему, это все-таки не от паладинства, а чистейшая магия. Или не чистейшая, что еще хуже.

– Имеете в виду, – переспросил я, – что гореть мне в аду?

– Да, – ответил он. – Вечные муки, знаете ли…

Я подумал, переспросил:

– Вечные? Я как-то думал, что до Страшного суда. Ад – это что-то вроде предварительного заключения. А когда протрубят архангелы, когда Иисус возглавит Страшный суд, он уже и будет определять, кого куда, взвешивая его добрые и недобрые поступки.

Он криво улыбнулся.

– Ну, судя по всему, Страшный суд уже скоро, если летом появится беспощадный Маркус… С другой стороны, думаю, вам и ад не страшен.

– Думаете? – спросил я. – Вообще-то, если собрать все переделки, в которых я побывал…

Он покачал головой.

– Нет, я имею в виду совсем другое.

– Граф?

Он посмотрел на меня в упор смеющимися глазами.

– Вы политик, сэр Ричард. А политики – люди осторожные и предусмотрительные. Думаю, если вы еще не установили доверительные отношения с хозяевами ада, то дело к тому идет…

– Сплюньте, граф, – сказал я сердито. – Меня из паладинов тут же вышибут, а это для меня дорого и свято, как первая любовь!

Он сказал с сочувствием:

– У вас она уже была?

– И не один раз, – сказал я хвастливо. – А вообще-то, если честно, она всякий раз… первая, что ли? Я бывал влюблен не один раз. Страстно и безумно. Надеюсь, это все перегорело, а кто сгорел, того не подожжешь.

– Первая любовь, – сказал он, – требует лишь немного глупости и много любопытства. Обычно она приоткрывает смысл второй… Но вы ловко увильнули от вопроса насчет связей с адом.

Я насторожился, спросил в упор:

– Граф, вы на что-то намекаете конкретное?

– Нет, – ответил он с деланым испугом, – упаси Господи! С вами понамекаешься!

– А не на конкретное?

Он вздохнул.

– Да так… Рыцари, что ездили с вами в полночь на Проклятое Болото, рассказывают, что к вам в столбе адского пламени приходила на свидания дьяволица прямо из самых, так сказать, глубин. Одни говорят, что главная, другие – ее помощница, а когда вы вернулись оттуда, от вас несло серой сильнее, чем от самого дьявола.

Я расхохотался.

– Понятно, мои лорды, ревнуя к славе сэра Растера, стараются и мне что-то придумать эдакое… интересное.

– Придумать? – пробормотал он. – Кстати, тот маленький Растер, ваш сын от великолепной Федды, станет ли наследным вождем племени троллей? Наверное, стоит об этом подумать…

Я дернулся, когда он упомянул Федду, она даже с точки зрения троллей страшновата, но Альбрехт лениво прихлебывает коньяк, смотрит в сторону и просто ведет дружескую и ни к чему не обязывающую великосветскую беседу.

Я сказал нервно:

– Граф, что вы все о деле, о работе, о наших нелегких обязанностях быть людьми на этой планете?.. Вам что, коньяк не нравится?

Он ухватил фужер обеими руками и прижал к груди.

– Нравится, сэр Ричард, нравится!.. Все, молчу как рыба. Даже как две рыбы! О Федде не вспомню больше, хотя я и в тот раз не о Федде, а о маленьком зеленоморденьком Растере… все-таки мы, рыцари, должны в первую очередь защищать детей, потом женщин, а остальных… ну там в конце.

– Граф, – сказал я строго.

Он вздохнул.

– Молчу-молчу. Хотя это могло бы способствовать их консолидации… в ваших интересах. А если еще и объявить его будущим королем троллей… под вашим мудрым вассалителем, естественно, это вообще решило бы ряд важных проблем.

– Граф, – сказал я, – о чем бы мы ни заговорили, вы всегда преподносите что-то неприятное.

– Простите, – сказал он виновато, – но когда вы заговорили про первую возвышенную любовь, я вот так сразу и подумал про Федду… Что, не угадал? Еще раз простите, но насчет той дамы из преисподней я еще не имею достаточно сведений, однако восхищаюсь вашей способностью политика совмещать приятное с полезным и весьма даже нужным.

– Граф, – сказал я настойчиво, – не думаю, что так уж обязательно попаду в ад.

– И я не думаю, – воскликнул он. – Просто вы, как политик, и на той стороне заводите нужные связи… ну, я уверен.

Я посмотрел на него молча тяжелым взглядом. Альбрехт умен и проницателен, но в этот раз меня переоценил. Я не завожу эти связи, они сами как-то заводятся.

– Давайте угощу вас кальвадосом?

– Название звучит благородно, – ответил он заинтересованно. – Кто пьет такое вино?

– Гм, – сказал я, – лучше попробуйте вот этот выдержанный виски.

И все-таки Альбрехт даже заплетающимся языком продолжал рассуждать о разрастающихся территориях, когда другие после первых же глотков коньяка начинают заинтересованно оглядываться, в надежде увидеть женщин.

Лично моему высочеству, объяснял он тяжеловесно, везде не наскакаться, да и не дело это, уважать перестанут, а так до дальних земель все мои распоряжения будут доходить по полгода. А зимой, как вот сейчас, все вообще обо мне будут забывать, и чтобы напомнить, нужно всякий раз летом снаряжать армию, но это трудоемко и дорого.

– Естественно, – говорил он неспешно, – раз личного надзора нет, то все указы будут исполняться так, как угодно местным лордам, а не далекому королю… пусть уже королю.

Я зыркнул с подозрением, но поправлять не стал, буркнул:

– А я и не собираюсь выводить из захваченных территорий войска.

– Точно?

– Абсолютно, – отрезал я. – Или вы думаете, Макс восхочет объявить себя королем где-нибудь в Аганде?

Он сказал с удовольствием:

– Ах, мы побываем и в Аганде?

– Это я так, – ответил я, – к слову пришлось.

– Я так и понял, – сказал он. – Макс не поднимет мятеж, но кто-то возжелает, люди честолюбивы не в меру. Однако подавлять силой – это вызвать еще больше недовольства. Крестьяне обычно все-таки преданы своему лорду, начнут сопротивление, а вам только народных волнений не хватало.

Я понизил голос:

– Граф, к нам идет первая тысяча рыцарей братства Ордена Марешаля. Герцог Готфрид получил не только право, но и указание открывать отделения Ордена во всех королевствах и во всех местах, где это возможно.

Он посерьезнел.

– Орден Марешаля? Да, это… это возможность. Однако… гм…

– Кто будет контролировать сам Орден? – спросил я.

Он наклонил голову.

– Вы проницательны, ваше высочество.

– Спасибо, – ответил я. – У них есть Устав и Правила. На мой взгляд, они совершенны… на сегодняшний день. Совершенны тем, что предусмотрена прозрачность действий Великого Магистра и его конклава.

В дверь постучали, через мгновение заглянул Зигфрид.

– Ваше высочество, вы велели напомнить о времени обеда!

– Что, – спросил я, – уже накрывают?

– Уже накрыли, – сообщил он.

Я торопливо поднялся.

– Пойдемте, граф. Не люблю заставлять себя ждать.

– Поторопимся, – ответил он, – не люблю смотреть, как в тарелки капают слюни.

Глава 14

В большой зале горят все люстры, огромный длинный стол накрыт белой скатертью, но мы заняли его лишь на четверть, дальше пусто. Герцоги Мидль, Сулливан, Клемент, Макс и Норберт все встали и поклонились.

Я ответил величественным и одновременно дружеским наклонением головы, уже умею вкладывать в это движение оба смысла, прошел к своему тронному креслу.

Справа такое же остается пустым, но едва я подумал, что можно сюда посадить кого-то из герцогов, в дверном проеме появился принц Сандорин с принцессой Аскланделлой, словно там стояли в ожидании, когда появится этот несносный Ричард, ибо появиться раньше него – это признать его выше по титулу.

Сандорин держит руку на отлете, принцесса величественно шествует в ярде от него, опираясь на его вытянутую в ее сторону руку одними кончиками пальцев, чисто церемонный жест, и если поскользнется, то ухватиться не успеет точно…

Я представил себе, как брякнется на пол, жизнерадостно и счастливо заулыбался, сказал ликующе:

– Принц! Как мы все счастливы, что вы сумели доставить на обед несравненную принцессу Аскланделлу… э-э… я имел в виду привести, то есть сопроводить, не людоеды же, в самом деле, хотя, конечно, в некотором смысле… гм, сопроводить дивную дочь далекого и загадочного императора Вильгельма!..

Когда они приблизились, я встал, мои полководцы тоже встали и почтительно поклонились. Сандорин цветет, словно кланяются ему, но когда подошел ко мне, учтиво склонил голову и замер.

Я протянул руку Аскланделле, она позволила подвести ее ко второму тронному креслу и усадить, после чего я еще раз поклонился и вернулся на свое место рядом.

Все это проделывалось молча, медленно, каждый жест и движение исполнены смысла и величия, у государственных деятелей все должно соответствовать, а как же иначе.

Всем подали кубки из серебра и золота, украшенные изумрудами и рубинами, а перед нами, моим и ее высочествами поставили фужеры из настолько тонкого стекла, что у самого до сих сердце вздрагивает, едва слуга начинает наливать вино толстой струей, вдруг да стенки не выдержат напора и тяжести.

Я наделал их в запас, просто не мог удержаться, выказывая себе же свое новое умение. Казалось бы, чего проще, простое стекло, это создавать вино и мясо, должно быть, трудно, но у этого процесса сотворения свои законы, вино я пробовал не однажды, мясо вообще ел почти каждый день, а такие дивные фужеры держал в руках только один раз в жизни на свадьбе одного моего зажиточного друга, если не считать то любование в детстве на шедевры за бронированным стеклом.

Герцог Клемент прогудел мощно:

– Ваше высочество, какой пир без вашего тоста?

Альбрехт уточнил:

– Можно программную речь. Все-таки мы здесь застряли надолго, как всем нам кажется.

Я взял фужер и поднялся во весь рост, все сразу обратили на меня взоры и перестали переговариваться. Даже Аскланделла повернула голову и устремила на меня равнодушно-холодный взор.

Я сказал возвышенно:

– Мы несем миру и народам свободу, равенство и братство… в общем, войну!.. В смысле, я хотел сказать, войну за наши выстраданные поколениями светлые идеалы гуманизма и человечности! Войну идей, мнений, по жестокой и неприятной необходимости подкрепленную мирскими ударными армиями рыцарской конницы, лучниками и копейщиками, а также сопровождающими прочими мелкими неприятностями, на которые мужчинам и обращать внимание не стоит, как то: пожары, грабежи, изнасилования, беспричинные убийства и убийства просто ради веселья, ведь жизнь бывает настолько мрачная, что обязательно надо добавлять в нее искры развлечений, не так ли?

Все слушали со вниманием, даже Аскланделла явно ожидала, что тост будет за нее, а сказать есть что: за красоту, за скромность, за великолепие.

Альбрехт поднялся с кубком в руке и сказал со страстью:

– За свободу, равенство и братство, как точно и емко сказал наш сюзерен!

Клемент прорычал довольно:

– Мне нравится такая война идей.

Герцог Мидль, как самый гуманный, сказал мягким голосом:

– Беспричинные убийства ради веселья осуждать проще всего, но ведь в городах часто дают представления бродячие и местные актеры, устраиваются фестивали, празднества, шествия священников со святыми дарами, а чем развлекаться в армии? Разве что сдирать с пленных кожу, начиная с пяток…

– Или сажать на кол, – сказал Сулливан, – тоже обычно смешно.

Аскланделла поморщилась, сделала глоток из фужера, произнесла ровно:

– Прекрасное вино. Уже разграбили все винные погреба короля?

– В провинции, – сказал я, – и дождь – развлечение. Потому мы и стараемся скрасить здесь будни, как точно сказал герцог Мидль, хоть какими-то развлечениями. Вино входит в их число.

– Ваша речь была тоже прекрасна, – заметила она. – На красивых речах экономится правда. Вы в этом, как я успела заметить, мастер. Однако, принц…

– Ваше высочество?

– Заговорив, – произнесла она невинно, – мы открываем не рот, а голову.

Я поперхнулся, зараза все-таки уела, причем довольно точно.

– Дорогая принцесса, – ответил я, – чтобы вас действительно развлечь и несказанно обрадовать, расскажу-ка вам о последней своей неприятности…

Она покачала головой.

– Не стоит.

– Почему?

– Просто услышу очередное бахвальство, – сообщила она. – Любимым развлечением мужчин, детей и прочих зверей является потасовка, а в вашем случае – нападение на мирные королевства севера, грабежи, убийства, сдирание кожи с живых людей, что у вас считается развлечением!.

– Ага, – сказал я. – А Мунтвиг к нам шел, значит, с цветами?

– Он нес в ваши дикие и невежественные страны, – сказала она с жаром, – свет истинного учения Христа!

– Христос сказал, – напомнил я, – кто к нам с мечом придет, тот и огребет. Ваше высочество, попробуйте вот этот сыр… Дивный вкус! Особенно для северян.

Она в самом деле взяла ломтик и сжевала, как коза капустный лист, с явным удовольствием.

– Вы правы, – ответила мне с подобием милостивой улыбки. – Вкус восхитительный. У нас тоже пастухи чем невежественнее, тем лучше делают сыр. Интересно, правда?

– А еще у вас, – заметил я, – чем больше жену бьют, тем суп вкуснее. Войны способствуют обогащению культур! Вы у нас научитесь, как делать такой сыр с тонким вкусом, а мы научимся бить женщин.

Она возразила с достоинством:

– У нас не бьют женщин! По крайней мере, постоянно.

– А, с перерывом на обед, – сказал я понимающе. – Но ведь даже в Сакранте нет других развлечений, кроме греха и религии, так чем еще разнообразить жизнь, как не бить жену? Представляю, что дальше на севере… или империя Вильгельма на диком… э-э… очень даже просвещенном западе?

Она покосилась на свой фужер, он снова полон, хотя отпила почти половину.

– У нас не доливают, – заметила она с едва прикрытой насмешкой.

– У вас не будем, – согласился я.

Она нахмурилась, я запоздало ощутил, что это можно рассматривать как угрозу экспансии в земли империи Вильгельма, женщины все понимают не так, как люди.

– Гореть вам в аду, – заметила она.

– Уже горю, – сообщил я.

Она посмотрела с вялым интересом.

– Мое присутствие для вас ад?

– Жар, – уточнил я. – При виде вас меня бросает то в жар, то в холод, а иногда просто есть хочется. Кстати, как вам наше вино?

– Ваше? – спросила она. – Награбленное по дороге вряд ли можно называть своим. Хотя понимаю, отнятое, украденное или похищенное всегда для мужчин слаще… Но ваш вопрос неуместен, принц.

– Ах да, – сказал я виновато, – простите, ваше высочество. Действительно, у нас на Юге женщины пользуются большей свободой, потому я сглупил, задав такой некорректный вопрос. Простите великодушно. Вы ведь великодушны?

Она взглянула строго.

– До известной степени, принц.

Беседуя с нею, треп вообще-то легкий и ничего не значащий, я прислушивался и к разговорам за столом. Принцесса права: раскрывая рот, мы раскрываем голову, а за крепким вином выбалтывается то, что человек предпочел бы сохранить. Но мои полководцы настолько мне преданы и верны, что иногда становится просто неловко, будто что-то украл у них.

Она снова сделала глоток, а я тут же нарочито долил, подчеркивая, что нам насрать на правила этикета, принятые в империи Вильгельма.

Аскланделла все замечает и понимает с полунамека, и это приняла с великодушием взрослого, которому понятны все бунтарские побуждения ребенка.

– Ваше высочество, – сказал я, – все сюзерены – тираны, все подданные – бунтовщики в душе. Это я так вот неуклюже стараюсь оправдаться. Вы в какой-то мере мой сюзерен… не потому, что дочь императора, а потому, что красивая женщина. Мы все ваши подданные в этом странном смысле… а я не хочу быть даже вашим подданным, да вот что-то не получается, но я, правда, стараюсь…

Она чуть наклонила голову, стараясь понять смысл, я завернул так завернул, сам недопонял, произнесла так же ровно, словно скользит по глади замерзшего озера:

– У вас это хорошо получается, принц.

Я посмотрел на нее искоса.

– Вы меня похвалили или обругали, ваше высочество?

– Не буду вас унижать, – заметила она с легкой улыбкой, – объясняя очевидные даже для человека войны вещи. Не думаю, что вас так уж долго били по голове, что вы стали совсем уж… Говорите вы вполне красиво, хотя и бессвязно… Какое дивное печенье! Нужно ваших поваров переманить к нашему двору.

– Даром отдам, – сказал я пылко. – И сам с ними поеду!

Она произнесла с подозрением:

– Нет уж, спасибо.

– Вы не так поняли, принцесса, – сказал я. – Просто из кожи вон лезу, чтобы вам было удобственно и галантерейно. Надеюсь, здесь мы окружили вас всевозможной заботистостью, и в этом дворце… честное слово, здесь такие дворцы!.. Вам все же удобнее, чем в шатре или на спине коняки.

– Благодарю за редкую заботу, – ответила она. – Вы меня удивили, ваше высочество.

– Да что вы, – сказал я галантно, – для меня это раз плюнуть. Здесь, возможно, вам что-то покажется знакомым.

Она приподняла брови.

– С чего вдруг?

– Не знаю, – признался я. – Границы держав часто колыхает из стороны в сторону, как белье на веревке. Может быть, эти земли совсем недавно были владением вашего батюшки? Он ведь сосед империи Мунтвига? Или не совсем?

Она произнесла холодно:

– Намекаете, что Мунтвиг отвоевал у императора Вильгельма часть земель?

– Что вы, – сказал я испуганно, – я совсем не хотел вас оскорбить предположением, совершенно диким, разумеется, что на свете есть кто-то сильнее вашего отца! Просто… вдруг само так получилось? Сегодня граница здесь, а завтра вдруг там? Или точнее, вчера там, а сегодня… гляди-гляди!.. Уже здесь! И как она перебежала… Да ладно, не пытайтесь вспомнить, это же совершенно неважно. Что границы, земли, золото, драгоценные камни!.. Самое главное украшение, кто бы подумал – чистая совесть! И вы не подумали? Я так и решил…

Она поморщилась.

– Принц, вы говорите очень… много.

– Это плохо? – спросил я с любопытством.

– Смотря для кого, – ответила она тем же холодным ясным голосом. – Но пробалтываетесь чаще, чем если бы помалкивали.

– Ого, – сказал я с тревожным любопытством, – в чем же я проболтался?

– Так я и скажу, – отрезала она мстительно. – Это оружие в умелых руках, принц!

Я поинтересовался мирно:

– А зачем вам против меня оружие, принцесса? Мы разве воюем?

Мне показалось, что впервые чуточку смешалась. Во всяком случае, микроскопическая задержка подсказала, что к такому простому и наивному вопросу не готова.

– Мужчины и женщины всегда воюют, – ответила она, умело переводя разговор в плоскость галантереи. – Одни грубо, другие галантно, третьи вообще…

– Ах, – сказал я, – вы в такой перпендикулярной плоскости! Это другое дело, но даже так не хочу с вами воевать, принцесса. Ни штурмом, ни осадой… более того, сам сдаюсь вам в плен. Хватайте меня и по праву победителя… гм… в общем, я в полной вашей власти, наслаждайтесь победой грубо, зримо, в меру богатой фантазии дочери императора!

Она оглядела меня с головы до ног, подумала и произнесла убийственно равнодушным тоном:

– Принц… мне вас и в плен не надо.