Текст книги "Девочка, которой не было. Мистические истории"

Пока Авруцкий рассказывал, я сосредоточенно следил за выражением его лица и скупыми жестами; в эти мгновения мне пришлось самому стать исследователем, чтобы ничего не пропустить. И решающий момент настал: пора было запускать задуманную прежде провокацию. Я нарочно делал вид, что его научные рассуждения усыпили бдительность дилетанта. Четыре года он пытается победить Танины страхи, но каковы результаты? От меня не укрылось, что доктор почти не называет девочку по фамилии.

– Вы уверены в диагнозе, который поставил хирург?

Игорь Михайлович выглядел удивленным.

– Это было профессиональное заключение: во время взрыва пострадал лицевой нерв, и не вина хирурга, что он не смог восстановить его функции.

– Бывает ли так, что после страшного удара по психике у человека случается паралич?

Доктор взглянул на меня так, словно только что увидел.

– Иногда такое происходит. Скажем, после известия о смерти близких некоторых людей разбивал полный или частичный паралич.

Это была большая победа: теперь он понимал, что со мной можно откровенно говорить на специальные темы. Моя догадка, основанная на логическом предположении, оказалась верной. Тогда я решил пойти ва-банк.

– Сознайтесь, что вы были знакомы с Лещиновыми еще до трагедии.

Выстрел, сделанный наугад, попал в цель. Авруцкий замер, потом достал папиросы и спички, затянулся и не сразу выдохнул дым.

– Мы с Сергеем знали друг друга. В Томске он был одним из трех добровольцев, участвовавших в эксперименте, о котором я рассказывал. После моего изгнания мы встретились в Красноярске и продолжили знакомство.

Он насторожился.

– Как вы узнали? Разве охранное отделение следит за мной?

– Конечно, нет. Рюмин ловит террориста, но не подозревает вас. А вы, Игорь Михайлович, разве не хотите, чтобы убийцу поймали?

– Не-ет, – вдруг прошипел Авруцкий. – Я хочу, чтоб он сдох! А вы?..

– Хочу, – кивнул я в ответ. – Но мне кажется, что необходимо уберечь от нового потрясения Таню Лещинову: вам известно, что очередная смерть наступает после ее появления на фотографии. Или это вы насылаете проклятие на злодеев?

Авруцкий покачал головой.

– К сожалению, нет. А вдруг все происходящее – это совпадения?

– Послушайте, Игорь Михайлович, – решительно начал я. – Невооруженным глазом видно, что вы сочувствуете девочке, – так давайте поможем ей. Вы расскажете все, что знаете о Лещиновых и о Тане, а мы попробуем поймать террориста и тем самым отведем от нее все подозрения. Многие в России пострадали от террора. Мне не передать, что творилось в Петербурге – убийства и взрывы! – так что даже император Николай Александрович во время смуты уехал с семьей из Зимнего в Царское Село. У Петра Аркадьевича Столыпина во время теракта на даче ранило трехлетнего сына, а дочка на всю жизнь осталась хромоножкой. Давайте сделаем так, чтобы опасный террорист болтался на виселице и Танечке некого было бояться!

Авруцкий бросил недокуренную папиросу в пепельницу с драконом и обхватил рельефный лоб левой рукой.

– Ненавижу, – выдавил он. – Ненавижу их!.. Хорошо, я расскажу: эти ироды убили половину моей души.

Игорь Михайлович откинулся на спинку стула и начал свою исповедь.

– Итак: меня выгнали из Томска, а здесь я встретился с Сережей Лещиновым, моим хорошим приятелем. Дело в том, что даже в крупных городах есть определенные круги, общество, в котором вращаешься. Лещинов к этому времени уже обзавелся семьей, и у него родились две чудесные девочки-близняшки. Тут я познакомился с его женой Анастасией Николаевной. Поначалу мы редко с ней встречались – она была занята маленькими дочками, но прошли годы, и однажды Сергей предложил нам компанией съездить в Столбы на лошадях. Столбы – яркая местная достопримечательность, которой гордятся все красноярцы: это восточные отроги Саянских гор, поросшие пихтовыми лесами. Кроме целебного воздуха там много потрясающих видов природы и, конечно, всякого дикого зверья. Мне попалась очень норовистая лошадка, поэтому моя иноходь была предметом шуток в течение всего путешествия, и тогда я заметил, как красиво и заразительно смеется Анастасия Николаевна. С этих пор я старался почаще встречаться с нею, и, надо сказать, Сережа никогда мне в этом не препятствовал; напротив – был рад, что мы так подружились. Да и девочки меня любили…

Но однажды наступил момент, когда я понял, что попросту влюбился в жену своего близкого друга. Возможно, вы невольно подумали, что я оказался волком в овчарне, но я не собирался предавать нашу дружбу. Первое время мне удавалось избегать приглашений в дом Лещиновых, но затем Сергей стал обижаться. Кроме того, Анастасия Николаевна прекрасно играла на рояле, и уже стало традицией приглашать меня на все ее выступления.

Как поступить? Я стал делать вид, что мы все по-прежнему остаемся друзьями. Так и было: я продолжал безответно любить, но не мог дать почувствовать это предмету моего обожания, потому что хранил верность другу. Наверное, все случившееся со мной выглядит сентиментально и даже надуманно, но это был выбранный мною жизненный путь. Занимаясь работой в клинике и ложась спать, я думал только о ней, как о прекрасном ангеле, который издалека освещает мою душу.

А потом случилось непоправимое. Когда до меня дошли слухи о гибели Лещиновых, я умолял Господа, чтобы чудовищные новости оказались ошибкой или чтоб жертвами оказались однофамильцы дорогих мне людей. Но судьба была беспощадна ко мне. Только на следующий день после катастрофы я пришел в себя и отправился искать Танечку – единственное, что мне осталось на память о моей любви и дружбе. Когда она оправилась от ран, стало ясно, что ее пребывание среди людей почти невозможно, и я забрал девочку к себе. Все знали, что я – близкий друг семьи, и не удивились, что опекунство над Таней доверили именно мне.

Вы, конечно, заметили перстень на моей руке. А я понял, что вы многого бы достигли, если б занялись научными исследованиями: в вас есть редкий дар анализировать увиденное.

В ответ на комплимент Игоря Михайловича я слегка пожал плечами.

– Никогда не занимался наукой. Весь мой опыт лежит в уголовной сфере: я практикующий адвокат, а фотография – лишь приятное хобби.

– Хорошо, когда такие люди, как вы, защищают несправедливо обвиненных… Вы мне нравитесь, – он криво улыбнулся. – И напрасно вы убеждали меня помочь с поисками убийцы: я сам хочу этого всей душой. Перстень – не только память о моей неразделенной любви, но и жгучее напоминание о том, что близкие мне люди еще не отомщены. Я бы разорвал этих злодеев своими руками!

Он сжал в кулаки сильные пальцы с крупными суставами, подержал их так и, сделав над собой усилие, положил на колени.

– А знаете, по моей теории выходит так, что со временем Танечка сумеет адаптироваться даже среди незнакомых людей, и для этого необходимо завоевать ее доверие всего лишь к двум-трем знакомым. Говоря языком поэтов, нужно пробудить сознание девочки от мраморного сна и оживить ее, как Галатею.

Авруцкий помолчал, а потом произнес с горечью:

– Таня напоминает мне Анастасию… Николаевну. В те годы, до трагедии… я жил для другого человека, но чувствовал себя счастливым.

Внезапно он вскочил и кинулся к стеклянному шкафу с лекарствами, достал оттуда графин с темно-янтарной жидкостью и две простых стопки.

– Выпейте со мной, пожалуйста. Это хорошая старка двадцатилетней выдержки. Очень похожа на коньяк…

Немного подумав, я отказался: надо было иметь ясную голову на встрече с Рюминым и газетчиком, а на голодный желудок пить настоящую старку опасно. Доктор высказал искреннее сожаление и выпил сначала из одной стопки, а потом и из другой, поскольку наполнил ее в то время, пока задавал мне вопрос. Пора было переходить к заключительным аккордам нашей грустной беседы.

– Вы, Игорь Михайлович, сказали мне почти все, и я ценю вашу откровенность. Сделайте последний шаг навстречу и ответьте на один из первых вопросов: встречались ли вам какие-то странности во время наблюдения за Танечкой?

Доктор уже овладел собой.

– Немногое, но кое-что встречалось. Я веду подробный дневник, касающийся Тани, стараюсь изучать ее поведение каждый день, и вот какие сделаны выводы. Девочка иногда рассказывает, что во сне к ней приходят родители и сестра; эти сны не мучительны, даже напоминают тайные свидания. В этом я ей завидую: Анастасия Николаевна снится мне все реже и реже, – такова человеческая память. Так вот: я перечитывал свои записи и обнаружил, что в те ночи, когда Таня встречается со своей семьей, Варваре или мне кажется, что ее комната выглядит светлее обычного (иногда мы смотрим в специальные глазки в дверях палат). Может быть, вы решите, что я преувеличиваю, но мои наблюдения подтверждает Варвара – женщина, никогда не знавшая Лещиновых.

– Продолжайте, пожалуйста, – приободрил его я. – Не думаю, что вы преувеличиваете.

– И еще – совсем уж абсурдное наблюдение: после визита «гостей» к Танечке не только я, но и Варвара, и санитары замечали, что ночь показалась нам длиннее обычной. Я пойму ваш скепсис, Михаил Иванович, поскольку спящий человек не вполне точно осознаёт движение времени, поэтому – не стесняйтесь. Однако опросы, которые я иногда провожу среди персонала, подтвердили это странное явление.

Некоторое время пришлось подбирать слова, но затем я ответил:

– Это самые странные вещи, которые мне доводилось слышать из уст врача. Но и самые важные для нашего необычного расследования. Благодарю вас за то, что вы раскрыли передо мной душу, а теперь я бы хотел взглянуть на Танечку.

Авруцкий настороженно посмотрел на меня.

– Вы требуете этого по поручению жандармерии?

– Я просто очень прошу вас…

Он кивнул, достал из стола связку ключей и наконец обратил внимание на коробку с бантом, которую я принес с собой.

– Что там у вас?..

Безобидный вопрос отчего-то меня смутил.

– Подарок для Тани, просто уточка.

– К сожалению, коробку с лентой придется оставить: у нас строгие правила.

Ничего не поделаешь. Вынув игрушку, я пошел к двери, чувствуя, что выгляжу довольно комично с улыбающейся уточкой в руках. Несмотря на то, что здание дома умалишенных имело всего лишь два этажа, потолки были такими же высокими, как в царских покоях. Из-за этого в длинном коридоре сразу чувствовалась акустика: звуки, изредка доносившиеся из палат, отталкивались от стен и долетали к нам из самых дальних углов. Возгласы, стоны и даже громкие вздохи создавали причудливую звуковую смесь, сопровождавшую мерное эхо наших шагов. Мы добрались в противоположное крыло строения, и Авруцкий отворил дверь. В отличие от других встретившихся мне дверей, в этой не было отверстия для подачи пищи, но присутствовал неизменный глазок для наблюдения. Как и в случае с Рюминым, доктор не пустил меня сразу в палату: он зашел внутрь, и прошло минут семь или восемь, пока мне разрешили войти.

Комнатка и в самом деле была маленькой и походила на пенал, вытянутый в сторону другой двери и узкого зарешеченного окна, через которое виднелись часть ограждения балкона и кусочек сада. И стены, и двери имели бледно-зеленый цвет, занавески отсутствовали, отчего комната казалась оголенной и неуютной. Возле окна стояла кровать, и на ней я заметил небольшую фигурку в бесформенном халате; лицо девочки скрывало накинутое на голову одеяло. Солнечный луч лежал на маленькой подушке. Авруцкий взял меня за руку и медленно подвел к фигурке.

– Танюша, – позвал он, и я услышал ласку в его голосе. – Это очень хороший господин, он помогает мне лечить больных. Он хочет помочь и тебе, а для этого надо, чтобы он взглянул на твое лицо.

Одеяло в ответ шевельнулось, но не изменило положение. Тогда он тихо приблизился и отогнул полог. Из темноты на меня смотрело детское лицо, искаженное неподвижной гримасой. Я шагнул навстречу и остановился.

– Здравствуй, Танечка, – эти слова первыми пришли мне на ум. Девочка не пошевелилась, испытующе глядя на меня из-под одеяла. – Я только чуть-чуть посмотрю, даже не буду дотрагиваться.

Готов был поклясться, что ребенок моргнул. Тогда я сделал к ней два шага и показал игрушку:

– Это – веселая уточка. Все ее так зовут. Она любит танцевать и улыбаться… – и в это мгновение я увидел, что девочка сама приподняла одеяло и осторожно протянула тонкую руку. Боясь испугать ее, я продолжал импровизировать, как мог:

– Кря-кря. Я веселая уточка. А что это там за девочка? Поплыву-ка я к ней… – изображая руками, как птица плывет по волнам, я передал Тане игрушку и даже почувствовал, как она коснулась меня холодными пальцами, когда забирала подарок. Получив желаемое, девочка быстро опустила полог одеяла, скрыв свое лицо.

– Наверное, достаточно, – произнес Авруцкий голосом, означающим, что аудиенция окончена.

– До свидания, Танечка, – бодро сказал я. – Передай от меня привет веселой уточке.

Одеяло не дрогнуло, и я догадался, что девочка ждет, когда мы уйдем.

Пока мы шли по гулкому коридору, в моей голове роились мысли. При первом впечатлении Таня вовсе не казалась сумасшедшей: она осознавала происходящее довольно ясно. Далее – гримаса. Увидев перекошенное лицо на сделанной мною фотографии, я решил, что ребенок зол на кого-то или сильно недоволен, теперь же мне казалось, что ее лицо обезобразила гримаса страдания. Кажется, тон, которым Авруцкий разговаривал с девочкой, сильно подействовал на меня, и я стал смотреть на Танечку его глазами. Глазами кого? Приемного отца?

– Ваши впечатления? – донеслось до меня: мы уже вернулись в кабинет.

– Увы, я не слышал, как она разговаривает. В остальном… она похожа на обыкновенную девочку. Единственное, что меня смущает, – ее лицо не изменилось с тех пор, каким мы видели его на фотографии Григоровского в 1906 году.

– Господин Рюмин мельком показал мне другие фотографии, – подчеркнуто сдержанно заявил Авруцкий, – однако смею вас уверить, что это правда.

– Вам не кажется странным, что девочка в самый расцвет юности совершенно не меняется внешне?

– Я отнес эти странности к особенностям поражения лицевого нерва.

– Может быть, может быть, – пробормотал я и стал прощаться. Уже в дверях доктор догнал меня и напомнил, что я чуть не забыл коробку из-под подарка. А когда мы пожали друг другу руки, он с чувством произнес: «Спасибо вам, Михаил Иванович».

Коляска везла меня обратно в центр города, а я размышлял: если бы у Авруцкого была возможность отомстить террористам, он бы использовал ее, не задумываясь, его любовь к Анастасии Николаевне казалась необыкновенной. Однако он не умел повелевать чайками и лошадьми, и на колдуна он точно не походил. После посещения дома скорби внутри у меня осталось какое-то странное чувство. Как нормальный человек, я не мог не жалеть Танечку, больше того, мне хотелось бы самому защитить ее от неизвестного убийцы. Только нуждается ли она в помощи?

Подъезжая к гостинице, я вдруг вспомнил, что у меня осталась коробка от уточки.

– Братец, – позвал я бурята, который возил меня полдня, – детишки есть у тебя?

– Есть, барин, – обрадовался кучер. – Пока трое, а там – как Бог даст.

– Девочки есть?

– Две девчонки—озорницы, – улыбнулся он, неожиданно напомнив мне ласкового доктора у кровати Танечки.

– Вот тебе коробка – пусть хранят там свои важные безделушки. А вот атласная лента: разрежешь напополам, и будет твоим озорницам два красных банта на праздники.

– Спасибочко, барин, спасибочко! – повторял счастливый бурят.

– Ничего, ничего, – успокаивал я его.

До визита в жандармское управление оставался еще час, и я отправился в ресторан «Дубрава». Вкушая суп из белых грибов со слоеным пирогом с начинкой из омуля, я невольно стал свидетелем разговора двух субъектов, один из которых напоминал одеждой купчика, а другой – чиновника управы.

– Вообрази, Викентий, – вещал купчик, – разбойники и духом не чуют, а она их – рраз-раз! – несчастный случай не хотите ли?..

Викентий важно отвечал:

– Помяни мое слово, Терентий: Танечка, пока всех не упорядочит, не остановится. Хоть ты в сундуке прячься – утром в том же сундуке задохнутым окажешься.

Чувствовалось, что половина выпитой смирновки уже пошла им на пользу, а новости о неотвратимой мести злодеям-террористам стали городской легендой.

По дороге в жандармское управление я подводил итоги посещения сумасшедшего дома. С одной стороны, Авруцкий подтвердил мои предположения, что с Танечкой связаны какие-то неизвестные силы. А с другой – сегодня я повстречал испуганную травмированную девочку, которую сам бы хотел защитить от страхов и неизвестного злодея.

Увидев меня, Рюмин набросился с расспросами о результатах поездки в дом скорби. Во время моего рассказа он изредка вставлял замечания, но в основном слушал молча, жадно впитывая новые сведения. Петр Алексеевич искренне похвалил меня за ведение допроса и нежданную догадку, что Авруцкий связан с Лещиновыми. Затем поведал, что и сам любил слушать редкие выступления Анастасии Николаевны и однажды его особенно впечатлило исполнение первой части «Лунной сонаты» Бетховена. Рюмин настороженно отнесся к сообщению, что в палате Танечки во время сновидений-встреч с семьей наблюдается посторонний свет, а на версию доктора о ночном растяжении времени фыркнул, что во сне может пригрезиться любая глупость.

Меня интересовало, нашел ли коллежский советник Григоровского-сына, который написал статью под именем Пересмешник.

– Куда он от нас денется, Михаил Иванович? – самодовольно начал Рюмин. – Дома сидел, настойку попивал, а уж как удивился нашему приходу! А мы его за ушко – да на солнышко: отдохни, мил-человек, и подумай о бренности всего сущего.

– Так вы его посадили в камеру? – уточнил я.

– Конечно. Пускай посидит, проветрит затуманенные настойкой мозги.

– Но ведь он же ни в чем не виноват…

– Михаил Иванович!.. – Рюмин погрозил мне пальцем. – Запомните: в охранное отделение невинные барашки не попадают! Сегодня он пишет статейку про призрака-мстителя, а завтра добрые людишки разнесут, что в Красноярске не полиция с жандармами порядок блюдут, а потусторонние личности. Догадываетесь, что случится послезавтра? Да вы же мне сами рассказали, что ресторанная публика Таню Лещинову уже в Жанну д’Арк с Робин Гудом записала. Господин Пересмешник знал, что Вонаго запретили распространяться на эту тему; знал – и наплевал, так что пришло время вразумить его по-свойски, чтобы впредь задумывался, прежде чем ляпнуть. Давайте посмотрим на этого щелкопера…

По приказу начальника конвой привел Григоровского, оказавшегося человеком лет двадцати семи с черными густыми волосами и упрямым взглядом карих глаз. Одет он был в черный сюртук со стоячим воротником и такого же цвета узкие штаны. Несмотря на свое незавидное положение, войдя, он демонстративно выставил вперед правую ногу и заявил возмущенным басом:

– В чем меня обвиняют? Это произвол какой-то…

Рюмин был сама любезность и указал вошедшему на мягкое кожаное кресло.

– А вы присядьте, Олег Николаевич, и мы разберемся: вдруг и правда – ошибочка вышла?

Григоровский высокомерно взглянул на конвойного, сделал три шага, сел и – утонул в мягких объятиях кожаного кресла, смотревшегося несколько странно среди строгой обстановки кабинета. Вот какую ловушку подстроил ему Петр Алексеевич: на суровой скамье Пересмешник подобрался бы и всякий раз взвешивал бы свои слова, а в уютном кресле – расслабится, размякнет да и сболтнет что-нибудь лишнее.

– Меня зовут Петр Алексеевич, – представился Рюмин, – а рядом со мной – Михаил Иванович из Петербурга.

Я понял, что он намеренно представил меня как значительную фигуру.

– Сейчас мы разбираемся с публикацией вашей статьи «Мстящее дитя».

– «Творит возмездие дитя», – не преминул уточнить Григоровский.

– Пусть будет так. Расскажите подробно: отчего вдруг вам пришла в голову идея обратиться к этой теме?

Григоровский усмехнулся:

– Творческие идеи – мое кредо. А если серьезно: мне приснился сон.

– Так вам сон приснился… – с подчеркнутым недоверием изрек Рюмин.

– Дело в том, господа, что моя задача как репортера одной из самых популярных газет Красноярска – заставить людей чаще покупать наше издание. Готов поспорить, что сегодня тираж «Красноярских ведомостей» просто взмыл до небес.

– Давайте без красивостей, – поморщился Рюмин. – Говорите, откуда взялся материал.

– Я же говорю: мне приснился сон. Во сне мне явилась девочка Лещинова, которую первой якобы сфотографировал мой отец, Николай Иванович.

– Почему «якобы»?

– Да потому что она после покушения на Лессера нигде не бывала, ее заперли в сумасшедшем доме.

– Ясно. И что было дальше?

– А дальше я проснулся и затосковал, что во время летних отпусков нет никакой интересной темы; тираж «Ведомостей» падает, а от этого зависит мой гонорар. Вспомнил, что дело напрямую касается отца, и под впечатлением необычного сна пошел к нему. Спрашиваю: «Нет ли чего нового о Танечке-призраке?», а он отвечает: «Есть! Аникин вчера рассказал».

Григоровский победоносно оглядел нас с Петром Алексеевичем. Тот кивнул, подбадривая репортера.

– Аникин – наш знакомый фотограф, вы его, наверное, знаете. Недавно к нему пришел один любитель. Тоже, кстати, из столицы. Приходит и просит дать напрокат фотоаппаратуру. Это глупость, господа, пустая блажь: перед вами стоит фотограф, а вы бросаете деньги на ветер, чтобы самому поснимать окрестности, в которых разбираетесь, как свинья в апельсинах!

Рюмин улыбнулся: его забавляло, как газетчик отзывается о моих фотографических талантах.

– И что бы вы думали? Берет этот субчик аппарат, едет на променад, простите за каламбур, а вечером оказывается, что он опять сфотографировал Танечку там, где ее не было! Теперь-то вы понимаете, что это – сенсация, и я не мог пройти мимо. Ноги в руки, бегом к Аникину, а сегодня – полный ажиотаж и скупленные подчистую «Ведомости». Так-то!

– Позвольте, Петр Алексеевич? – обратился я к Рюмину.

– Конечно, – кивнул он.

– Господин Григоровский, а ваш отец уверен, что во время съемок девочка отсутствовала на объекте?

Молодой человек усмехнулся.

– О, вы говорите как специалист. Мой отец – лучший профессионал! Когда он утверждает, что человека не было в кадре, будьте уверены, что его там не было. Он, кстати, иногда помогает иллюстрировать мои репортажи.

– Хорошо. Вы уверены, что в ваши сновидения попала Таня Лещинова, а не какая-то другая девочка?

– Господа, другой девочки с перекошенным лицом в Красноярске нет. Поверьте опытному журналисту.

Я кивнул Рюмину, передавая ему инициативу.

Петр Алексеевич тяжело взглянул в глаза Григоровскому:

– Теперь поговорим о вашей судьбе, Олег Николаевич.

Тот попытался поерзать в кресле, но мягкая кожа плотно обволакивала тело.

– Что вы имеете в виду? Я не карманник и не тать лесной. Честный гражданин своего города. Статьи пишу для развлечения публики. Наш ленивый обыватель любит, сидя дома у теплой печки, пощекотать себе нервы, и я помогаю ему в этом. Пишу о таинственных пещерах со светящимся мхом и спрятанными сокровищами. О двухвостых русалках в Енисее. О привидениях в заброшенных усадьбах, в конце концов! Это чисто газетная коммерция, которая не может интересовать охранное отделение.

– Вы так думаете? – нехорошо посмотрел на него Рюмин. – Вы наверняка знали, что Людвигу Вонаго запретили обсуждать загадку Тани Лещиновой. Мало того, он обязался предупредить знакомых о том же. В противном случае Вонаго ожидали чувствительные неприятности.

– Но это же было давно и касалось Вонаго…

– Это произошло год назад и касалось всех! – отрезал Петр Алексеевич и встал, отчего Григоровскому пришлось смотреть на него снизу, из пучины кресла, засосавшего корпус. – Касалось государственной безопасности, потому что здесь замешаны террористы, которых мы ловим. А сегодня утром вы раструбили на всю Ивановскую, что смерть ожидает убийцу двадцатого числа у женской гимназии!

Рюмин был страшен: он навис над репортером, заслонив свет, и усы его воинственно топорщились.

– Мы поставили у гимназии своих филеров, а теперь, благодаря вам, террорист, если он не полный дурак, уверен, что за ним следят. Вы, Григоровский, заезжали сегодня на Воскресенскую улицу, чтобы взглянуть на гимназию?

– Нет, – ответил тот дрогнувшим голосом. – С чего бы?..

– А с того, – уже орал на газетчика коллежский советник, – что там бродят зеваки с целью подкараулить момент, когда девочка-призрак умертвит преступника!

Когда крики Рюмина стихли, наступила зловещая тишина. Григоровский, безусловно, понял, что натворил, но боялся в этом признаться. Петр Алексеевич сел на край стола совсем рядом с провинившимся и ногой сдвинул кресло, в котором тот сидел, отчего репортеру пришлось выворачивать шею, чтобы видеть жандарма.

– Что вы делали, когда Советы сместили законную власть в Красноярске?

– Ничего. Продолжал работать в «Ведомостях».

– Работали на социал-демократов?

– Конечно, нет! – запротестовал Григоровский. – Я вне политики.

– Писали ваши статейки для «развлечения обывателей»?

– Мы разное пишем: иногда об убийствах или исчезновениях людей…

– Вспомните, любезный Олег Николаевич, каким богатым на преступления было царствование так называемой Красноярской республики. Полицию разоружили, а в окрестностях у нас обитают не только политические ссыльные. Вы небось боялись лишний раз на улицу выходить?

– При чем здесь это? – искренне недоумевал репортер.

– При том, что вы, щелкоперы, решили, что писать можно обо всем даже после запрета! Разваливаете порядок показной свободой прессы, а как вас разденут в подворотне догола, к кому побежите? К демократам своим?!..

– Они вовсе не мои… – защищался Григоровский жалобным басом.

– Слушайте внимательно, – оборвал его Рюмин. – Если хоть что-то всплывет из нашего разговора, хоть слово, я сообщу куда надо, что вы – неблагонадежный тип, и вам придется искать другое занятие или нищенствовать без работы. А в иные круги я сообщу, что вы – наш информатор, и тогда ваша жизнь в буквальном смысле будет зависеть от милосердия господ-революционеров. Кстати, вы в него верите – в революционное милосердие?

В этот момент я невольно нахмурился: Петр Алексеевич был во многом прав, но мне не нравились методы, которыми он пользовался.

– И в заключение нашего интимного разговора официально сообщаю в присутствии должностного лица, – Рюмин кивнул в мою сторону, – что вы обязаны передавать нам любые сведения по этому делу, которые вы случайно можете получить из посторонних источников. Это ясно? – рявкнул он.

Запуганный Григоровский судорожно кивнул и подписал заготовленную бумагу. Коллежский советник внимательно рассмотрел подпись и пронзил деморализованного репортера взглядом.

– Вон отсюда!

Газетчик еле вырвался из недр коварного кресла и поспешно скрылся за дверью.

После ухода господина Пересмешника я обратился к Рюмину:

– Конечно, я не служу в вашем ведомстве, однако, как вы понимаете, имею большой интерес в этом деле. Прошу вас по дружбе уведомить меня, как будут развиваться события. Могу ли я надеяться?

Петр Алексеевич оказался предусмотрительным человеком; он сказал:

– Вы правы, Михаил Иванович. Все-таки многие выводы, – пусть и очень странные, – принадлежат вам. Хотя от этого дела за версту несет мистикой, террорист у нас самый настоящий, в этом я не сомневаюсь. И прежде всего потому, что мы раньше не смогли вычислить боевую группу из четырех человек, и посейчас не знаем ни имени, ни описания бандита. А кроме того, не могу даже представить, что будет, когда наша Танечка решит, что пришло время окончательного возмездия. Небольшой совет: будете ложиться спать, постарайтесь сделать так, чтобы в случае чего вы могли быстро одеться.